Сталиноморск. 16 сентября 1940
Гурьев разрешил себе поспать на час больше – подъём не в пять, как обычно, а в шесть. Окончательно проснувшись, позвонил Широковой:
– Сегодня заканчивается твой больничный, Танечка, – с некоторой доли издевки сказал он в мембрану микрофона. – Приходи на работу, всё, в общем, закончилось. Новая метла, что вместо Коновалова, ещё по тебе пройдётся крупным наждаком, но ты не волнуйся – добрый волшебник товарищ Гурьев держит руку на пульсе событий.
– Яшенька…
– Всё-всё, слюни и сопли – это потом, при случае. Давай, займись делом. Я в школе до трёх сегодня. Целую ручки, – он повесил трубку, не дожидаясь окончания Татьяниных излияний.
Едва он переступил порог Ароновых хоромин, Даша кинулась ему на шею:
– Гур! Гур…
– Ну, ну, – он тихонечко отстранил девушку, покачал головой, улыбаясь. – Не надо из меня героя делать. Не надо. Всё, в общем, нормально.
– А Ферзь? – тихо спросила Даша.
– Какой ещё Ферзь?!
– Гур. Я знаю. Что с ним?
– Он там, где ему следует быть, – спокойно и бестрепетно глядя в глаза девушке, ответил Гурьев, вспоминая, как знакомо дрогнули в ладонях рукояти Близнецов. – И это всё, что тебе следует знать. Пожалуйста, дивушко. Пожалуйста.
– Ты убил его. Приговорил – и убил, – ответила Даша. – Я знаю. А ты знаешь, что чувствует человек, когда из-за него погибают люди? Ведь ты знаешь это, Гур. Правда?
– Знаю, дивушко. Если тебе станет от этого легче, знай: я убил его в бою. Не безоружного. И то, что я убил, давно, очень давно, не было человеком. Тебе не о чем переживать – это правда. Я никогда не лгал тебе – не лгу и сейчас.
– Не лгал – но и всей правды не говорил.
– Никто не знает всей правды.
– Никто, – согласилась Даша, опуская голову. – Никто. Это же ужас, Гур. Ты. И ещё – столько людей. Вокруг меня. Из-за меня. Что же будет, Гур?! Как же я смогу вам всем это вернуть?! Отплатить?! Разве я смогу?!
А ведь это – только начало, подумал он. Только начало. И проговорил, беря в ладони Дашино лицо:
– Я тебя научу, дивушко. Обещаю.
* * *
Около часу дня в школе появился недоспавший, но деятельный и озабоченный, Шугаев. Маслаков, увидев, как тянется перед Гурьевым человек в форме лейтенанта госбезопасности, похоже, осознал, что конец света в одной, отдельно взятой, местности, уже наступил, – выражение морды на заднице, во всяком случае, было именно таким. Что же касается всех остальных – их, вероятно, и появление наркома товарища Меркулова с докладом не слишком-то удивило бы. Гур Великолепный – что ещё к этому добавишь?!
– Вы напрасно так бегаете, Анатолий, – мягко укорил Гурьев лейтенанта. – Вы учитесь связью пользоваться. Позвонили бы – я бы зашёл.
– Да вы что, Яков Кириллович, – запротестовал уполномоченный. – Да мне вас и тут беспокоить неловко! И вообще, на машине же я…
– Вот в школе меня как раз и не нужно беспокоить, – улыбнулся Гурьев, возвращая лейтенанту папку с просмотренными и подписанными протоколами. – Дети уже меня и так на руках носят, а после столь явно обозначенного пиетета доблестных органов к моей персоне совсем с катушек съедут. Так что если какие вопросы – звоните, телефон знаете.
– Я вас ещё что спросить хотел, Яков Кириллович, – сказал Шугаев, прикрывая ладонью растягиваемый зевотой рот. – Извиняюсь. Не выспался… Насчёт гражданки Широковой с кем можно переговорить? Она же тут работала?
– Что значит – работала? – Гурьев, чувствуя, как поднимается адреналиновая волна, воткнул в лейтенанта взгляд, от которого у Шугаева волосы зашевелились на голове. – Что с ней?!
– Так… У подъезда… Часов девяти около…
Кто, кто ещё, в бешенстве подумал Гурьев. Я уже предупреждал – не сметь касаться моих женщин. Я предупреждал – или нет?! Я ничего не почувствовал. Ничего. Я ничего не чувствую. Не чувствовал к ней – поэтому?! Поэтому. Я виноват. Я.
– Подробности.
– Так мне буквально перед отъездом к вам доложили же. Коновалов фамилию назвал, я потому и сопоставил… Ножевое ранение в шею, Яков Кириллович, – успокаиваясь, договорил Шугаев. – Летальный исход – без вариантов. А Вы…
– Свинцов, – Гурьев зажмурился на миг. – Свинцов. Ферзь. Из преисподней достал, нежить. М-м, – он схватился за щёку, как от внезапной зубной боли. – Поднимайте людей, Анатолий. Всех, всех, милицию, моряков тоже, автобусная станция, вокзал, пристань, – не мне вас учить. Быстро, быстро.
Шугаев подорвался было бежать исполнять – к машине, но Гурьев остановил его – как арканом:
– «Касатка» в кабинете физкультуры, – тихий, тихий как всегда, голос. – Учитесь работать со связью, Анатолий. Невозможно быть сразу везде. Идите за мной.
* * *
Завадской ничего – пока – не сказали. Даша сидела напротив Гурьева на шульгинском диванчике, комкая в пальцах совершенно сухой платок, – осунувшаяся, с заострившимся носиком, только на скулах румянец пятнами горит, и – ни слезинки не проронила, глаза сухие, чёрные.
– Дивушко, – мучаясь от невозможности найти нужные, единственные слова, проговорил Гурьев. – Ну, перестань. Перестань. Пожалуйста.
– Из-за меня. Всё – из-за меня! Никогда, никогда не прощу. Никогда.
– Даша. Ну, хватит же. Хватит.
– Это всё из-за меня. Из-за меня. Это я, я во всём виновата. Я должна была умереть, Гур. А ты – ты меня спас, – а скольких не спас, пока меня спасал?! Гур, Гур, что же это такое?!
– Это цена, – он заслонился ладонью, не давая Даше встретить его взгляд. – Его поймают. Я обещаю.
– Что? Что это изменит?! Даже если ты его накажешь… Убьёшь?! Ничего. Ничего, Гур. Совсем ничего… Я не смогу расплатиться. За всё – вот за это?! Не смогу, не смогу…
Сможешь, подумал Гурьев. Сможешь, дивушко. Кажется, я уже знаю, как.
– Тань… Татьяна… Савельевна. Как же так?! Я на неё… злилась. Я… Гур. Ей там… холодно?
– Я не знаю, Даша. Не у кого спросить. Никто ещё не возвращался с той стороны. По-моему, там вообще ничего нет. Ничего – совсем.
– А ты… не чувствуешь?
– Нет.
– А можно… Пусть её оденут… Потеплее. Я знаю, я знаю. Ужасно глупо. Можно?
– Всё, что велишь, дивушко.
– Велю? Как это – велю?!
– Потом. Потом. Не сейчас. Что мне с ним делать?
– С кем?!
– С этим. Ты знаешь.
– Гур? Ты что?! Как я могу?!
Царь – это суд, подумал Гурьев. Вот сейчас мы и проверим. Прямо сейчас.
– Представь, что можешь. Представь, что тебе даровано свыше такое право. Тебе – и никому больше.
– Ты… Это… По-настоящему?
– Да. Я жду твоего решения.
– И сделаешь, как я скажу?!
– Да. В точности, как повелишь.
Даша, опустив голову, долго молчала. Потом Гурьев услышал её голос:
– Я хочу посмотреть ему в глаза. Если я увижу в них смерть – он умрёт. Если нет – пусть… не знаю. Есть же… закон?
Нет закона без царя, усмехнулся про себя Гурьев. Нет царя – нет закона. Нет суда. Ничего нет. Хаос, произвол, смерть. Нельзя больше это терпеть. Положить конец этому. Как можно скорее.
– Закона нет, дивушко, – тихо произнёс он. – Есть ты, он и мой меч, готовый исполнить твою волю. Всё. Больше – ничего.
– А я не могу… отказаться?
– Нет. Право – это обязанность. И обязанность – это право.
– Хорошо.
Гурьев с изумлением увидел, как Даша вдруг успокоилась. Сразу, почти мгновенно. И в ту же секунду зазвонил телефон.
– Слушаю, Гурьев.
– Взяли, Яков Кириллович, взяли! – голос Шугаева звенел торжеством и азартом погони. – Взяли, прямо с поличным, можно сказать. Ну и подонок же, ну и подонок! Такой… аж прикоснуться противно!
Надо было убить его ещё там, на пляже, подумал Гурьев. Интересно, почему я этого не сделал? Черти всё путают. Всё и всех. Даже меня.
– А вы и не прикасайтесь особенно, Анатолий, – спокойно посоветовал Гурьев. – Используйте спецкабель – и не прикасайтесь. Я сейчас буду.
– Так, Яков Кириллович…
– Пятнадцать минут, Анатолий. Пятнадцать минут, – он повесил трубку и поднялся: – Идём, дивушко. Пора.
* * *
– Я думаю, лучше в камере его поспрашивать, – решил Гурьев, выслушав доклад о задержании. – Выводить, заводить – сплошная головная боль. Вас товарищ Городецкий инструктировал по поводу возможных необычных явлений?
– Ну, в общем… В общих чертах. – Шугаев подтянулся. – А что… это самое?!
– Страшно?
– Так… Это ж… Поверить же невозможно. Такое…
– Органам госбезопасности ещё и не с таким приходилось сталкиваться, – только человек, съевший с Гурьевым не один пуд соли, был способен более или менее точно определить долю иронии, содержащуюся в его словах. – Привыкайте, Анатолий.
– А Вы точно уверены, Яков Кириллович?!
– Пока не знаю. Возможно, потому что уж очень похоже.
– А это… Эта девушка – это та самая, из-за которой?..
– Анатолий, Вы всё узнаете. В своё время.
– Ух, какая… Извиняюсь, Яков Кириллович, – ещё выше подтянулся Шугаев и покраснел. – Извиняюсь.
– Не «извиняюсь» – это вы как будто сами себя извиняете, Анатолий. По-русски правильно будет «извините» или «прошу прощения». Грамотная и спокойная речь руководителя благотворно влияет на подчинённых и дисциплинирует куда лучше, чем крик и мат. Рекомендую принять как инструкцию, – улыбнулся Гурьев. – Ну? Выше нос. Всё у нас получится.
* * *
Прикрученный к шконке мягким кабелем из синтетического волокна со жгутом серебряных нитей внутри, с остриём жутко мерцающего в электрическом свете клинка одного из Близнецов у горла, Свинцов трясся мелкой дрожью, тараща на девушку белые от ужаса и ненависти глаза, – картинка была ещё та.
– Я хочу знать только одно, – проговорила девушка. – Я хочу понять. Зачем? Ведь того, кто приказал, уже нет. Совсем нет. Тебе не нужно было этого делать. И ты это знал. Почему ты выбрал такое? Почему?
– Уйди, ссс… – Гурьев нажал мечом на горло Свинцова, не давая ругательству вырваться наружу, и тот захлебнулся им, как рвотой. – Ууййдиии.
– Уходи, дивушко, – спокойно сказал Гурьев. – Уходи, в самом деле. Всё же ясно. Видишь? Всё. Он не ответит. Это не может ничего сказать. Оно только водит и путает. Водит, водит – и путает, путает. Иди. Анатолий, проводите Дарью Михайловну, я скоро буду.
– Есть, – громко сглотнув, хрипло ответил Шугаев и зачем-то взял под козырёк. – Идёмте, гражда… Товарищ Чердынцева. Сюда попрошу.
Что, нежить, охота пуще неволи, подумал Гурьев. Всё, всё. Взяли Татьяну взамен – что-нибудь, что угодно, лишь бы сожрать. Вместо Даши. Вместо Нади. Жрать – это всё, что вы умеете, всё, на что вы способны. Вы и ваши слуги. И это – не последняя цена, которую мы вам заплатили. Будет ещё. Будет ещё.
Он «выключил» Свинцова и, вынув оружие, накинул на ствол глушитель. На жутковатом жаргоне профессионалов-чистильщиков это называлось – «принудительная вентиляция головного мозга». Они даже в протоколы такое умудрялись вписывать, за что Герасименко ругал их ругательски. Похоть человеческая к приумножению сущностей неистребима, усмехнулся Гурьев. Вот и слова – простого, ясного и короткого слова «убить» – мы всеми силами избегаем. Гасить. Актировать. Ставить к стенке. В штаб к Духонину. В запевалы. И мы до сих пор не знаем – приходит это в человека извне или сидит в каждом, ожидая своего часа, запускаясь, стартуя, как опухоль. Наверное, всё же внутри. У каждого – внутри. И гоняться за бесами – незачем. Над собой надо работать. Себя укреплять, строить. Химия, чёрт бы её побрал. Проклятая химия.
* * *
Кошёлкин убивался так, словно родную дочь потерял:
– Я ж его в первый список вставил. Я ж вставил, Яков Кириллович?!
– Вставил, дядь Лёш. Всё ты правильно сделал. Ну, не бывает так никогда – чтобы всё идеально, понимаешь? Не бывает.
– Надо было мне с вами. Надо, надо было. Что смотришь?! Сопляки, бракоделы!
– Я созвонился, завтра в школу корреспондент придёт, – тихо произнёс Гурьев. – Будет большая статья и некролог на первой полосе в «Сталиноморской правде». Слышишь, Денис? Про Татьяну – только правду. Прекрасная, нежная, отзывчивая, любила детей, а дети – её. Самая лучшая. Портрет в полстены, почётный караул. Пионерский салют. Понятно? Что и было – кровью смыло. Вот так, Денис.
Шульгин посмотрел на него, покачал головой:
– Бронепоезд.
Именно, подумал Гурьев, именно. Бронепоезд. Можно человека ржавым гвоздём оцарапать, он и умрёт через три дня от заражения крови. А можно так красиво расшлёпать, что триста тридцать лет и три года его доблестной смертью поколения героев будут вдохновляться на подвиги. И для каждого дела свой инструмент надобен. И я надобен. И вы все.
– Так и есть, – он спокойно кивнул. – А что – для тебя это новость?
Бронепоезд, подумал Кошёлкин, поднимая на Гурьева взгляд. Это точно – бронепоезд. Это правильно. Так и надо. Раз есть смерть – пусть тоже работает, тварь. А то – зажралась вон, сволочь, в последнее время. Пускай послужит. Пускай. И опустил в ладони лицо, проговорил глухо:
– Эх, сынки… Сынки.
