Книга: Киммерийская крепость
Назад: Сталиноморск. 3 сентября 1940
Дальше: Сталиноморск. 5 сентября 1940

Сталиноморск. 4 сентября 1940

Навестив крепость, Гурьев отправился в школу пешком, решив раньше времени не эпатировать коллег и Завадскую. Дела – всякие, а школа – школой. Никогда не делал ничего абы как – и это тоже. Учитель – так учитель. Это служба – так уж служба.
Из всех его умений и знаний лишь один-единственный дар всегда оставался главным – умение притворяться. Умение стать тем, кем нужно стать – на время или навсегда. Например, учителем литературы.
Как только он заговаривал, в классе мгновенно устанавливалась звенящая тишина: дети уже знали, что начнётся сейчас, предвкушали это. Не испуганное молчание, в котором внимают грозному ментору, – нет. Это была тишина театрального зала – перед выходом на сцену обожаемого кумира. Он никогда не произносил «учительских» слов. И даже слово «урок» не звучало ни разу:
– Тема нашего сегодняшнего разговора – последние дни жизни величайшего из поэтов России, Александра Сергеевича Пушкина.
И снова он преобразился. Всё стало иным, – даже воздух. Сейчас перед ними, – прямо вот тут, на возвышении перед классной доской, – вдруг оказался Пушкин. Живой, настоящий Пушкин – здесь и сейчас. И зазвучали стихи – ещё не читанные ни разу, незнакомые стихи, стихи о жене, о любви, эпиграммы Пушкина и эпиграммы друзей, на разные голоса заговорили живые люди, современники эпохи, со страниц своих, наизусть воспроизводимых, писем и воспоминаний. И снова – Пушкин. Великий поэт, с удивительной лёгкостью и неподражаемым, неповторимым мастерством обращавшийся с русским языком, с русским словом, заставив его раскрыться перед современниками и потомками. Великий волшебник, стихи которого невозможно произнести иначе – только стихами, ни выбросить, ни переставить – ни единого слова. Пушкин – автор потрясающе экономной, золотого сечения, прозы, чью простоту, ёмкость и лаконичность никому так и не удалось повторить. Пушкин – светский лев и повеса-донжуан, разбивающий направо и налево сердца. Пушкин – на потеху и зависть всего современного света, влюблённый, словно мальчишка, в собственную жену, осыпающий её сонетами и стихами. Пушкин – лицедей, коварный шут, в комическом камер-юнкерском мундире, под маской бретёра и циника прячущий беззащитную ранимость человека чести. Пушкин – падающий на сбившийся февральский снег у излучины речки Чёрной.
Едва он успел после уроков отметиться в учительской, как был зван к заведующей. Войдя в её кабинет, он сдержанно кивнул – они уже виделись сегодня – и выжидательно уставился на Анну Ивановну.
– Проходите, голубчик, – Завадская указала на диван. – Присаживайтесь, разговор у меня к вам имеется.
– Уже? – Гурьев сделал вид, что удивлён.
– Уже, уже. Яков Кириллович, Вы что с детьми делаете?!
– А что?
– Да просто кошмар какой-то. Вся школа на литературе помешалась.
– Это пройдёт. К концу первой четверти примерно.
– Не знаю. С трудом верится, если уж откровенно.
Гурьев молча улыбался, спокойно ожидая продолжения. Завадская повела плечами, кутаясь в свой неизменный платок.
– У меня сегодня делегация была, – продолжила Завадская, – из десятого «Б». Весь актив в полном составе.
– Во главе?
– Я знаю, о чём Вы подумали. Чердынцевой не было. Хотя, безусловно, её влияние чувствуется.
– Почему?
– Потому что староста и комсорг – мальчишки, – Завадская внимательно посмотрела на Гурьева. – Они просили назначить вас к ним классным воспитателем.
– И что вы им ответили? – осторожно поинтересовался Гурьев после паузы.
Завадская опять зябко поёжилась:
– Я сказала – я подумаю.
– Вы или я?
– Давайте вместе, – согласилась Завадская. – Я, признаюсь, была бы премного вам обязана, если бы вы приняли это предложение.
– Да?
– Что с Вами? – не дождавшись ответа, Завадская вздохнула и пожаловалась: – Ах, ну, я разве не понимаю – вам не до классного руководства?!
– Но?
– Трудный класс, – посетовала Завадская. – За предыдущий год сменилось два классных воспитателя. Неровный класс. И чтобы десятый «Б» чего-то сам захотел, да ещё весь сразу, – я такого не припомню просто.
– Вы хотите сказать, что у меня нет выбора? – Гурьев вдруг улыбнулся отчаянно.
– Боюсь, что так, Яков Кириллыч.
– А другие делегации вас не посещали?
– Не сомневайтесь. Посетят.
– Это радует, – Гурьев усмехнулся и чуть наклонил голову набок. – Мне действительно необходимо заниматься своими делами. Это очень важно, поверьте. Но если вы считаете, что детям необходимо иметь классным воспитателем непременно меня, то – куда же я денусь?
А в общем-то, в основном, из-за Даши, конечно, подумал он. Потому что…
– Значит, согласны?!
– A la guerre, comme a la guerre.
– Только Вы не идите у них на поводу, – Завадская погрозила Гурьеву пальцем. – На шею сядут!
– Ох, не пугайте, – усмехнулся Гурьев. – Уж как прорежется. Только давайте договоримся.
– Всё, что угодно, Яков Кириллыч, – Завадская молитвенно прижала руки к груди.
Гурьев засмеялся.
– Ясно. Несколько вопросов.
– Пожалуйста.
– Каким образом вам удалось заполучить такое сокровище, как Шульгин?
– Вы иронизируете или серьёзно? – Завадская поджала губы.
– Я абсолютно серьёзен, – кивнул Гурьев.
– Конечно, образование у Дениса Андреевича хромает, – вздохнула заведующая. – Но он детей обожает, и ребята платят ему взаимностью. Я верю, что это очень важно. Причём контакт у него со всеми – и с младшими, и со старшими. Разумеется, он не педагог и вряд ли представляет себе, что это такое, но зато у него такое стихийное чувство доброты и справедливости, что я его ни на кого не променяю. Даже на Вас, – Завадская торжествующе посмотрела на Гурьева.
– Ого, – усмехнулся Гурьев. – А ведь я могу расценить это, как бунт на корабле. Не боитесь?
– Вы… Вы что себе позволяете?!
– Я шучу, Анна Ивановна, – Гурьев наклонил голову набок. – И очень рад, что вы так Дениса понимаете. Мне он тоже нравится. А это, я думаю, не случайно.
– Вы уже с ним стакнулись, – с явной ревностью в голосе проворчала Завадская.
– А как же иначе. Не только стакнулись, как вы выразились, но и остаканили полную конгруэнтность жизненных позиций при всём разнообразии тактических подходов. Вот только непонятно, как они с Маслаковым уживаются.
– Они и не уживаются, – пригорюнилась Завадская. – В прошлом учебном году мне дважды едва удалось предотвратить рукоприкладство. И не вижу ничего смешного! Ничего, абсолютно!
– Я тоже, – согласился Гурьев. – Обещаю провести разъяснительную работу.
– Да уж будьте так любезны!
– А с каких это пор школьный учитель, пусть даже и парторг – член бюро горкома?
– Трофим Лукич – заслуженный партиец, на партийной работе с двадцать четвёртого года… Что?
– Ничего, – очаровательно улыбнулся Гурьев. – И?
– И школа у нас не совсем обычная. У нас учились и учатся дети городских руководителей, поэтому и внимание к нам повышенное.
– И давно?
– Довольно давно.
– Ну, ясно. Ему-то в радость. А вас не утомляет?
– Нет, – нахмурилась Завадская. – Яков Кириллович, я вас попросила бы.
– Да-да, конечно.
– Я надеюсь, вы понимаете.
– Я понимаю даже гораздо больше, – Гурьев стёр улыбку с лица с такой скоростью, что Завадская вздрогнула. – Увы. А ещё я очень много знаю. Так что вы не бойтесь, дражайшая Анна Ивановна. Я прикрою, если что. Поскольку имеются и возможности, и полномочия.
– Вот как.
– Да. А пока, с вашего позволения, откланяюсь, – и Гурьев поднялся.
Назад: Сталиноморск. 3 сентября 1940
Дальше: Сталиноморск. 5 сентября 1940