Глава 22, В которой герой понимает смысл выражение «учить медведя танцевать». 

Всю дорогу от особняка графа Черкасова до наших полковых казарм Фрезэр был мрачен и хмур. Он шагал рядом со мной, отказавшись брать извозчика. Сослался на отсутствие денег, а за мой счёт ехать отказался решительно.

— Я беден, Сергей, — с окончания разговора у графа мы называли друг друга по имени. Из-за этого на нас оглядывались прохожие, нечасто увидишь двух офицеров с такой разницей в званиях, называющих друг друга на «ты» и по имени. На родственников мы были мало похожи. — Но горд, как чёрт, или, как горец, положено. — Он усмехнулся. — Да и пройтись мне нужно. С мыслями собраться.

— Нужное дело, — согласился я, отпуская недовольного лихача. — Пройдусь с тобой, если ты не против.

— Ты всё ещё мой командир, Сергей, — пожал плечами Фрезэр.

— Фактически, уже нет, — ответил я. — Думаю, скоро ты поднимешься куда выше меня, и уж точно гораздо быстрей.

— Почему ты так думаешь?

— Посмотри на Ахромеева, к примеру. Ему лет тридцать пять, не больше, а он уже одновременно майор и действительный статский советник, а это по Табели — генерал-майор.

— Впечатляющая перспектива, — невесело усмехнулся Фрезэр.

Мы прошли некоторое время молча. А потом Фрезэр задал-таки гложущий его всю дорогу вопрос:

— И всё же, как ты считаешь, я правильно поступил?

— Марк, — ответил я, — считать должен не я, а ты. Я не хочу никоим образом влиять на тебя, давая какие-либо советы или высказывая своё мнение о твоём решении.

— Но почему?! — вскричал Фрезэр. — Ты молчишь, хотя твоё мнение мне сейчас очень нужно!

— Кто я тебе, Марк? — поинтересовался я. — Отец, старший брат? Почему тебе так важно моё мнение?

— Командир, — неуверенно ответил Фрезэр.

— Не больше месяца, — покачал головой я.

— Я уважаю тебя. Ты отважный человек.

— Возможно, — усмехнулся я. — Однако в прозорливом уме граф Черкасов мне отказывает. А Ахромеев взял меня с собой исключительно из-за моей небывалой везучести. Иногда мне кажется, что я — герой бульварного романа, которого автор ведёт от одного приключенья к другому. Неизменно вытаскивая из самых невероятных и смертельных передряг.

— Скажешь тоже, — пожал плечами Фрезэр. — Мне б такое и в голову не пришло.

От продолжения столь неудобного разговора меня спас вид полковых казарм. В хорошей компании, как говориться, дорога короче.

— Знаешь что, Марк, — сказал я на прощанье. — Как бы то ни было, а до бала, думаю, ты ещё офицер моей роты, верно?

— Да, и что? — удивился Фрезэр.

— Да то, что нам ещё танцам подучиться надо, вот что, — ответил я. — Ты вот корпус закончил не так давно, верно? А мне вот практика не помешает. К тому же, думаю, тебе, Марк, надо с Кмитом попрощаться, я и его хочу к учителю танцев затащить.

— Но для чего? — продолжал не понимать меня Фрезэр.

— Офицеры моей роты не должны иметь бледный вид на предстоящем балу.

Учителей танцев в Вильно было несколько, и все они были нарасхват в дни перед балом. Их даже, можно сказать, поделили между собой офицеры полков корпуса. Нашему Полоцкому пехотному достался немолодой человек с летящей походкой, напускным французским акцентом и белоснежным париком. Всё бы ничего, но вместе с нами у него же учились и казаки из Третьего Донского полка. На это стоило посмотреть! Бог ты мой, каких только определений не выдумывали молодые офицеры нашего и Новгородского гренадерского — третьего полка, учившегося у мэтра Арфлёра. «Медведи на льду», «слоны в посудной лавке» и куда более обидные. Если казаки слышали хоть одно, дело заканчивалось не благородной дуэлью, а тривиальнейшей дракой. Победителями из таких драк, к нашему позору выходили обычно казаки. Так что, ко второму дню практически все получили нагоняй от начальства за разбитые носы и meurtrissures под глазами. Не без гордости замечу, что мои офицеры в этих драках не участвовали и казаков не задирали. Хотя их и подбивали к этому другие, Кмит, вечно мрачный Фрезэр и Ефимов не поддавались на провокации.

И всё же, возвращаясь к казакам. Никогда не забыть мне старого знакомца Петра Смолокурова. Он стоически пытался изображать фигуры вальса под окрики мэтра Арфлёра.

— Спинку, спинку держите, сударь! Вы не в седле, так чего же горбитесь? Пули-то над головой не свистят!

Казак двигал ногами с ритмичностью марионетки или заводной игрушки. Руки держал так, что мне было страшно за дам, которые решаться станцевать с ним. Ну а повороты ему давались особенно трудно, если участь, что танцевал он в сапогах, да ещё и со шпорами, и когда ноги при очередном развороте у него окончательно заплетались, стальные звёздочки весело звенели, на манер колокольчиков. Лицом Смолокуров более всего напоминал мученика с иконы. Из всех казаков, надо сказать, он танцевал лучше всех, если можно так сказать.

В общем, к балу они оказались совершенно не готовы. Думаю, в газетах об этом балу ещё напишут такого.

Бал. Магическое слово, которое манит всех молодых офицеров и юных дам. Его ждут. К нему готовятся. Весьма расстраиваются, если пропускают его по каким-либо причинам. Он воспет многими великими поэтами и литераторами. Нашими и зарубежными. В стихах и прозе. О, господа, как чаруют слова вроде мазурка, вальс, па де грас, менуэт и полонез. Последней не особенно популярен в связи с недавними инцидентами на границе Варшавского княжества. Как приятно фланировать по залу, приглашая дам на танцы, сталкиваясь с иными кавалерами, обмениваясь почти оскорбительными репликами. Дамы — в восторге! Кавалеры, в общем-то, тоже. Лидируют, конечно же, гусары. Какая дама устоит перед блистательным усачом в ментике и доломане? С ними могут поспорить не менее блистательные кирасиры, кирасы которых сверкают так, что смотреть больно. Ну, и немного, казаки, по большей части, из-за экзотичности внешнего вида и стеснительно-неотёсанных манер. Нам же, офицерам иных родов войск, приходилось добиваться внимания у дам порой самыми экстравагантными способами. К примеру, я — каюсь, каюсь, всё от молодости! — уложил руку в чёрную перевязь. Кто может выглядеть лучше, нежели раненый герой войны, да ещё и с орденом Святого Георгия в петлице.

К удивлению, я заметил и Ахромеева. Он стоял около колонны с бокалом шампанского. Его статское платье несколько выделялось среди мундиров, а вот сам Ахромеев старался наоборот, теряться в тени.

Казаки были просто неподражаемы. Офицеры Третьего Донского казачьего полка произвели подлинный фурор. Тем, что не стали отказываться от танцев, как делали обыкновенно, ну, и конечно, самими танцами. Сразу было понятно, что любой казак готов оказаться в самой середине жаркого боя, нежели на этом паркете.

Однажды, когда я отдыхал после очередной быстрой мазурки, ко мне подошёл знакомый войсковой старшина. Смолокуров куда лучше выглядел в том лесу под Труа. Лицо казака блестело от пота, могучая грудь вздымалась подобно кузнечным мехам, а дышал он словно паровая машина.

— Ох, вашбродь, — протрубил, иначе и не скажешь, казачий офицер, — и отчего вы только эти балы за развлеченье считаете? Не понимаю. Танцы эти, иль быстрые, что гопак, иль такие сложные, что голову сломаешь ото всех их движений. Опять же ни поесть толком, а из вы… — он оборвал себя и произнёс «образованное» слово: — спиртного, только вина да мальвазеи. Эх.

— Ну да, войсковой старшина, — усмехнулся я в ответ, — вам бы за столом посидеть с чаркой водки, верно?

— Как на воду глядите, вашбродь, — ответил Смолокуров, провожая взглядом лакея с подносом, «плывущего» по залу с таким видом, будто он тут лорд британский, а все остальные — pardon, быдло. Бывают такие лакеи, которым отчаянно хочется дать по лицу. — Именно так бы и посидел бы. Клянусь, лучше прикончу сотню британцев, лишь бы опять на таком балу не оказаться.

— Осторожнее с клятвами, войсковой старшина, — заметил я. — Если она пустая, то можно и кару от Господа Бога получить.

— Ничуть не пустая, — запальчиво ответил Смолокуров. — Британцев иль испанцев, но за кампанию готов их хоть тыщу прикончить, только б опять этот паркет не топтать. Одного только я понять не могу, вашбродь, так это войны их, как бишь её, Полуостровная, верно?

— Чего вы понять не можете, войсковой старшина? — поинтересовался я.

— Как народ может промеж себя воевать, — сказал Смолокуров, обрадованный возможности поговорить и отвлечься от столь ненавистных танцев. — Это же, вроде как, с самим собой воевать, что ли?

— Ну, войсковой старшина, — протянул я, — наш народ тоже этим грешил. Вспомните, хотя бы восстание Пугачёва.

— Нет, про то мне ещё батюшка говаривал, — с видом знатока покачал головой Смолокуров. — Наша страна велика и разноязыка. Ведь там, за Уралом-рекой кто живёт? Мы, казаки, да башкиры, ну и разбойный люд всякий. Они ж нас и за братьев по отечеству не считают. Вот и пошли войной против Государыни, упокой Господи её душу.

— Испания может и не столь велика, — заметил я, — но народов в ней живёт тоже много. Она ведь была поделена на десятки княжеств и королевств, вроде германских. И объединяла их сначала ненависть к общему врагу — маврам Кордовы. А когда же тех изгнали, тут всплыли старые разногласия. И только общий враг мог сплотить испанский народ против себя или же гордость за родину, империю, над которой никогда не заходит солнце. Теперь же, когда нет гордости и общего врага вроде нет, вот и вплыли все старые обиды и разногласия.

— Но всё равно, как-то не по-людски резаться друг с другом, — вздохнул войсковой старшина. — Не понимаю я их.

— А вот вы представьте себе, войсковой старшина, — решился я на небольшую провокацию, — что Бонапарт вместо нашего Государя своего брата бы поставил. Что вы делать стали? Присягнули бы новому правителю?

— Спрашиваете! — вскричал Смолокуров и тут же зажал себе рот, поняв, что непозволительно громко заговорил. — Нет, конечно, — продолжил он уже тише. — Воевать бы против него пошёл.

— Вот видите, — кивнул я, — но не все же такие, как мы с вами.

— И то верно, вашбродь, сволочей да проходимцев всегда хватает. Вон и Смутное время даже князья, говорят, ляхам служили.

— Не только проходимцы врагу служат, — покачал головой я. — Есть и те, кто служит по идейным соображениям.

— Как это? — удивился Смолокуров.

— Есть те, кто считает, что лучше служить врагу, если он власть в стране, нежели сеять в её пределах смуту, сопротивляясь ему. Так считают и испанцы, сражающиеся на стороне Жозефа Бонапарта. Вместе с ними, к слову, нам биться плечом к плечу. Поэтому я и не считаю их за проходимцев, как-то не очень приятно воевать вместе с ними.

Смолокуров задумался, а я, заслышав голос распорядителя, объявившего венский вальс (к слову, ничуть не пострадавший из-за войны со Священной Римской империй, как полонез), устремился к даме, которой обещал этот танец. С дамой вышла неприятность. Я не стану называть имени этой благородной девицы, так как она невольно оказалась в центре изрядного скандала.

Рядом с нею я обнаружил нагловатого гусара из Белорусского полка в сине-красном мундире. Он весело разговаривал с моей дамой, протягивая руку для танца. Дама отмахивалась вееров, однако настойчивый гусар отступать не собирался.

— Господин офицер, — обратился я к нему, изящно поклонившись даме, — вы не видите, что дама не желает танцевать с вами? Этот танец она обещала мне.

— Да что вы, господин пехотинец, — нагло ответил мне гусар. — Я не был свидетелем этого. Так что дама — моя, я первый подошёл к ней и пригласил на танец.

— Сударь, — ледяным тоном произнёс я, — дама не трофей, чтобы брать её первому попавшемуся. — От этих слов дама моя покраснела и закрыла лицо веером. — Вы знаете, офицер моей роты отчего-то принёс на этот бал пару отличных дуэльных пистолетов «Гастинн-Ренетт». Не желаете ли осмотреть их?

— Когда угодно, — щёлкнул каблуками гусар.

Я же, воспользовавшись моментом, протянул даме руку и, подхватив её, увлёк в танец. Гусар остался не с чем. Я мельком заметил лицо его, он смертельно побледнел и смотрел мне в спину злобным взглядом. Не знал тогда, что взгляд этот мне готовит.

Станцевав венский вальс, я поклонился даме и направился на поиски гусара. Тот оказался там же, где мы встретились. Он стоял и ждал меня вместе с парой таких же молодых офицеров своего полка.

— Итак, сударь, — сказал он мне, — вы, наконец, освободились? Вы вызвали меня, и потому я объявляю вам условия дуэли. Будем драться на саблях, до смертельного исхода.

— Я не могу принять этих условий, сударь, — ответил я. — Во-первых: у меня нет сабли, если только один из ваших друзей не одолжит мне свою. Во-вторых же и это главное, драться до смерти я не стану, потому что идёт война и гибель любого офицера российской армии станет изрядной потерей.

— Вы трус, сударь, — отрезал гусар. — Саблю вам даст любой из моих друзей. Что же до смертельной дуэли, так вы, видно, сударь, просто боитесь с жизнью расстаться.

— Я воевал во Франции и над Трафальгаром, — ответил я. — В Испании я с ополченцами шёл на наёмников генерала Кастаньоса. И после этого вы, сударь, называете меня трусом.

— Ты ещё наградами похвались, — рассмеялся один из гусарских приятелей.

— За такие слова, — ответил я. — Обычно и на дуэль не вызывают, а просто по морде бьют.

Гусарчик смерил меня взглядом, оценив нашу комплекцию и сравнив, и понял, что ему со мной не тягаться в рукопашной. Продолжать ссору он не стал. Остальные гусары поглядели на него с презрением. Похоже, подобные шуточки весьма не нравились и им самим.

— Предлагаю дуэль до первой крови, — сказал я. — Если у вас столь острое желание убить меня, то шанс у вас будет.

— Вы, сударь, считаете себя столь хорошим фехтмейстером? — поинтересовался гусар постарше, похоже, пришедший проконтролировать ситуацию. — К тому же, вы ранены.

В ответ я лишь пожал плечами. Мы с гусарами покинули бальную залу. По дороге к нам присоединились офицеры моей роты, видевшие, как я выхожу в компании гусар.

— Что случилось, господин штабс-капитан? — поинтересовался Фрезэр.

— Небольшое разногласие, — пожал плечами я. — Господа гусары отказались осматривать «Гастинн-Ренетты» Кмита.

И вот наша компания покинула офицерское собрание и вышла на задний дворик, где молодые офицеры упражнялись в фехтовании. Чем мы сейчас и собирались заняться. Я скинул мундир вместе с перевязью на руки Кмиту, оставшись в одной рубашке, принял от офицера постарше отличную саблю, сделал ею пару пробных взмахов.

— Ваша рука вам не помешает? — поинтересовался тот.

— Ничуть, — покачал головой я. — Честно сказать, я перевязь для интересности надел.

— Господа, — обратился тогда к нам офицер, — не желаете ли вы примириться?

— Я не ссорился с этим юным офицером, — ответил я.

— Этот наглец мне ответит за оскорбление, — бросил мой визави.

— Тогда начинайте, господа.

Секунданты разошлись в стороны, давая нам пространство для поединка.

Оппонент мой — я даже имени его не знал — оказался самым обычным напористым наглецом, как все гусары. Он сразу же ринулся в атаку, рассчитывая взять меня, как говориться, с наскока. Я легко отразил его быструю, но неумелую атаку. Отвёл саблю в сторону и сделал ответный выпад, целя в грудь. Гусар уклонился от сабли и вновь ринулся в атаку. Клинки скрестились вновь — полетели искры. Мы обменялись несколькими безрезультатными выпадами и мой визави опять кинулся очертя голову. Сильным ударом он отбил мою саблю в сторону и попытался рубануть меня по голове. Подвела его страсть к театральным эффектам — слишком широкой оказалась дуга, по которой он вёл свою саблю. Я успел уклониться, разорвать дистанцию и даже контратаковать. Вновь зазвенели клинки.

Мы опять разорвали дистанцию и замерли, готовясь к продолжению поединка. Как только гусар дёрнулся, чтобы вновь атаковать, я вместо оборонительных действий пошёл на него. Удар я наносил снизу, по нарочито широкой дуге, примерно такой же, как гусар попытался достать меня в первый раз. Гусар заблаговременно подставил саблю, но я в последний момент резко дёрнул кистью, изменив полёт клинка, так что он устремился гусарику прямо в лоб. Этому приёму научил меня капитан Жильбер из Серых гусар. Он утверждал, что это хоть и сабельный приём, но и для шпаги подойдёт, будет особенно неожиданным.

Получив по лбу, молодой офицер покачнулся, стёр с лица кровь, недоумённо посмотрел на пальцы.

— Господин штабс-капитан, — обратился ко мне гусарский офицер что постарше, — кровь пролита, вы вполне удовлетворены?

— Абсолютно, — кивнул я.

— А я — нет! — выкрикнул пострадавший гусар, бросаясь на меня с саблей.

А этому приёмчику обучил меня мастер Вэй. Я перехватил руку гусара в запястье и перебросил через плечо, только каблуки сапог над головой сверкнули да шпоры звякнули. Приземлившись спиной на брусчатку, гусар издал надсадный хрип, с каким воздух обыкновенно вылетает из лёгких. Я приставил ему клинок сабли к груди и спросил:

— Вам довольно, сударь? — спросил я. — Или мне проткнуть вас для острастки.

— Не надо, юноша, — осадил меня гусар постарше, который одолжил мне саблю. — Дуэль окончена. Извольте вернуть мне оружие.

Я перехватил саблю и, пройдя пару шагов, протянул её гусару.

— Откуда вы знаете приём, — поинтересовался он, — которым уложили корнета на лопатки? Нечто восточное?

— Верно, — кивнул я, принимая у Кмита мундир, от перевязи благоразумно отказался. — Меня в детстве немного обучал мастер-китаец.

— Вы не хотели бы показать мне несколько подобных, — сказал гусар, — я, знаете ли, владею французской борьбой la savate, ещё в той её форме, что сейчас практически забыта. В той, где рукопашная схватка сочетается с фехтованием.

— Почту за честь, — кивнул я. — Меня всегда можно найти в полковых квартирах.

— Сразу скажу, чтобы избегнуть недоразумений, — заметил гусар. — Я говорю не о новой дуэли, а именно об уроке фехтования, так сказать, взаимном.

— Я понял вас, — кивнул я снова. — Я не из записных бретёров и слова понимаю так, как они звучат, а не так, как сам хочу их слышать.

— Отлично сказано, — хлопнул меня по плечу гусар. — Пошли к доктору! — Это он уже своим. — Надо ещё придумать, отчего у корнета лоб разбит.

— Кто же это был такой? — поинтересовался я, несколько эпатированный фамильярностью гусара. — Что ведёт себя так?

— Это же сам полковник фон Гесберг, — ответил Кмит. — Самый молодой полковник кавалерии в истории наших гусар.

— Вот интересно, — усмехнулся я. — Сколько вместе провоевали, а я его и не узнал в лицо.

— Сударь, — обратился ко мне один из гусарских офицеров, задержавшихся рядом с нами, — вы ведь штабс-капитан Суворов, не так ли? — Я кивнул. — Вас очень не любят в нашем полку. Многие винят вас в гибели подполковника Ладожского. Именно поэтому корнет устроил эту дуэль.

— Понимаю, но вам нужно винить в этом священных цесарцев, — ответил я. — Правда, погиб Ладожский, можно сказать, ни за что. Мы прорывались к немцам, а они, в итоге, ударили нам же во фланг.

— Полковник несколько раз разговаривал с нами, офицерами полка, — сказал гусар, — но многих «горячий голов» даже он переубедить не смог. Спасибо вам, штабс-капитан, за то, что не стали калечить Рубцова. Он хороший человек и славный рубака, только вот излишне горяч.

— Идёмте, сударь, — сказал я ему. — А то пропустим какой-нибудь из обязательных танцев. Для нас это было бы просто фатально.

В общем, бал шёл своим чередом, хоть на нас и оглядывались, а после очередного танца ко мне подошёл Ахромеев и поинтересовался произошедшим.

— Ничего страшного, Ахромеев, — отмахнулся я. — Просто небольшой урок фехтования и рукопашного боя. Без последствий.

— А что это у гусарского корнета голова замотана? — спросил тот.

— Я его на брусчатку уронил, — ответил я, не солгав, по сути, ни словом, — не очень удачно. Расшиб лоб.

— Иным молодым людям, — с намёком сказал Ахромеев, — полезно иногда лоб расшибить, а иначе они могут такого наворотить.

Похоже, он так и не простил эскапады на постоялом дворе.

Обещанный всем газетам сюрприз генерал-лейтенант оставил на самый конец бала. Распорядитель, объявляя последний танец, специально предупредил, чтобы гости не расходились.

— Господа офицеры! — громовым голосом произнёс Барклай, когда отзвучали последние такты лихой мазурки и кавалеры проводили дам. — Стройся по полкам!

Мы собрались по полкам и выстроились в колонну по два. Впереди штаб-офицеры, за ними — командиры батальоном, следом — командиры рот и последними — прапорщики и подпоручики, не командовавшие своими подразделениями.

— По нашему не слишком триумфальному возвращению из Французского похода, — начал речь Барклай де Толли, — никто из вас, господа офицеры, не получил заслуженных наград и повышений. Это отнюдь не потому, что их не будет вовсе. Нет. Просто я не желал, чтобы оно состоялось при столь мрачных обстоятельствах. Теперь, когда мы вновь отправляемся на войну, я хочу, чтобы заслуженные награды нашли своих героев.

Это было довольно неожиданно. Подобного поступка я, лично, не ожидал от слывущего «исключительного правильным генералом» Барклая де Толли. Как, наверное, и многие офицеры в этом зале. За такими мыслями я дождался, пока генерал-лейтенант объявит:

— Штабс-капитан Суворов, командир гренадерской роты Полоцкого пехотного полка.

Так как получившие награды или новые звания офицеры отходили в сторону, я оказался первым в своей колонне и сделал несколько чётких шагов к генералу.

— Я сказал когда-то, что не могу повесить георгиевскую ленту на баскетсворд, — сказал мне Барклай де Толли, — но сегодня вы надели испанскую шпагу, вместо шотландского палаша. Тем лучше. Подайте мне её.

Я снял с пояса ножны со шпагой и протянул её генерал-лейтенанту. Тот взял её в левую руку, а в правую георгиевскую ленту с эмалевым крестиком. Быстрым движением обмотав ленту вокруг эфеса и завязав её узлом он вернул мне оружие, враз ставшее «золотым».

— За проявленную храбрость в битве при Труа, — объявил генерал-лейтенант, — и оборону сего города от превосходящих сил, штабс-капитан Суворов награждается золотым оружием.

— Служу Отечеству, — ответил я уставной фразой.

— Свободны, — сказал генерал и обратился к следующему офицеру.

Я отошёл, а моё место занял Кмит.

— За отвагу, проявленную в битве при Труа и обороне города, — произнёс Барклай де Толли, — повышаетесь в звании. Поздравляю вас поручиком, молодой человек.

— Служу Отчизне, — ответил тот и подошёл ко мне.

— Интересный факт, господин Суворов, — сказал мне знакомый гусарский полковник фон Гесберг. Он держал в руках несколько коробочек с орденами, вручёнными его гусарам посмертно. Теперь ему предстояла тяжкая процедура, писать письма родным и отсылать их вместе с орденами.

— Какой именно, господин полковник? — поинтересовался я, стараясь не смотреть на коробочки.

— Когда ваш предок сражался с Массеной в Северной Италии британцы были нашими союзниками, — ответил полковник, — а вы идёте воевать с британцами плечом к плечу с Массеной.

— Александр Васильевич Суворов не мой предок, как бы мне этого ни хотелось, — покачал головой я.

— Конечно же, — усмехнулся фон Гесберг, — и, думаю, вы давно устали говорить об этом, не так ли?

— Ещё с корпуса, — ответил я. — Меня особенно любили этим подначивать. Даже прозвище кадетское у меня было Потомок или Непотомок, так часто я говорил об этом. Каждый проверяющий, особенно из штатских, казалось, просто не мог не спросить у меня — не внук ли я графа Суворова-Рымникского.

— Вам с прозвищем ещё, поверьте мне, повезло, — растянул губы ещё шире в ностальгической улыбке фон Гесберг. — Меня вот всё больше немчурой звали или Бесом, фамилия похожа.

Но вот награждения и повышения закончились, и генерал-лейтенант снова призвал всех нас строиться по полкам.

— Господа офицеры, — сказал он, — завтра мы выступаем. Дирижабли уже ждут нас. Но на сей раз никаких воздушных битв, только если враг застанет нас в воздухе. Мы, даст Бог, будем бить британца на земной тверди. Противник у нас весьма сильный. Артур Уэлсли, отличный полководец и солдаты у него одни из лучших в Европе. К тому же, у него подкрепления из Североамериканских колоний. Но чем крепче враг, тем почётней победа над ним. Помните об этом, господа офицеры. Все свободны!

— Бал окончен! — прокричал распорядитель, громко стукнув посохом об пол.