Первый бой. Я часто представлял его себе. Не в деталях, нет, без крови, порохового дыма и криков. Я воображал как отличусь, захватив вражеское знамя или со своими людьми отразив атаку кавалерии. Особенно хорошо представлял награждение меня любимого за отвагу в сражении георгиевским оружием, а то и орденом. Четвёртой степени, конечно, зачем же зарываться? Кто же даст прапорщику, чей отец, к тому же, проворовался и пустил себе пулю в лоб, больше?

Как же далеки мои ожидания оказались от грубой реальности. Началось с того, что роту, в которой я служил под началом капитана Губанова, отрядили охранять тылы, так что, по идее, нам и вовсе не пришлось бы принимать участья в сражении. Второй прапорщик нашей роты Петька Большаков, как и я, рвался в бой, то и дело, хватаясь за рукоять шпаги, остальные же офицеры, люди более опытные, были скорее рады такому назначению.

— Кровь пролить за Отчизну ещё успеешь, Серёжа, — хлопнул меня по плечу поручик Федорцов. — А пока есть возможность поглядеть на сражение с весьма удобной позиции. — Он взмахнул рукой, словно обнимая поле боя, где заняли позиции наша и британская армии.

Тысячи человек замерли на поле боя, ожидая команды генералов, чтобы начать калечить и убивать друг друга. Обрусевший шотландец Барклай де Толли во главе Северной армии готовился принять на себя удар Британского экспедиционного корпуса, командовал которым Джон Хоуп, британский генерал, отличившийся в Египте. Теперь же генеральный штаб отправил его покорять других «варваров». Нас, русских. Вот только не справиться золотому льву с двуглавым орлом.

— Смотри, смотри, Серёжа, — рассмеялся поручик Федорцов. — Я в свой первый бой почти ничего не разглядел…

— Да, да, да, — оборвал его подпоручик Антоненко, закадычный приятель Федорцова. — Все мы не раз и не два слышали о том, как ты, Фёдор, героически оборонял в батарею при Эйзенхюттенштадте, весь в дыму и вражьей крови.

— Прекратить разговоры, господа офицеры! — прикрикнул на нас капитан Губанов. — Довольно прохлаждаться. Занять посты по боевому регламенту.

— Первый взвод, стройся! — зычным голосом скомандовал Федорцов.

— Второй взвод, стройся! — вторил ему Антоненко.

— В три шеренги! — уточнил приказ капитан Губанов. — Первый взвод на полсотни шагов впереди и слева от второго.

— В три шеренги!

— Первый взвод вперёд и влево! На полсотни шагов!

— Слушай команды! — закричали унтера, торопя солдат. — Вперёд! Шагай, молодцы!

Я присоединился к своим людям, заняв место в строю. Сильный ветер трепал полы мундира, грозил сорвать с головы кивер, так что я поспешил застегнуть подбородный ремень, ведь без головного убора в строю стоять нельзя.

— Теперь и на сражение не поглядишь, — посетовал Федорцов. Я служил в его взводе. — Только послушать и получится.

Мы простояли около получаса, когда раздались звуки начинающего боя. Первыми, как сообщил мне поручик, «заговорили» 16-фунтовые «единороги» и 12-фунтовые орудия, посылавшие ядра на расстояние в тысячу с лишним шагов. Англичане ответили тем же, правда, огонь они вели куда менее интенсивный, ведь пушек у хоупова экспедиционного корпуса было гораздо меньше. Не успели затихнуть отзвуки первых залпов, как ударили барабаны.

— Двинулись британцы, — откомментировал поручик Федорцов. — Можно по брегету время засекать, через восемь минут дадут залп по нашим.

— Эх, были бы мы там. — Я до хруста сжал пальцы на рукояти шпаги.

— Не бойся, Серёжа, — уже серьёзно произнёс поручик Федорцов, — войн на наш век хватит. С лихвой.

Личного хронометра у меня, конечно, не было, однако прошло меньше десяти минут — и британцы дали залп. Рявкнули «Браун Бессы» калибра семь с половиной линии, моего воображения тогда ещё не хватало, чтобы представить, как свинцовые шарики косят солдат, и может оно и к лучшему. Им тут же ответили наши семилинейные мушкеты. А следом грянуло родное «Ура!», ему ответило «Британия!».

— В штыки сошлись! — сказал Федорцов. — Пошла потеха!

В тот день я впервые услышал кошмарный вой, который висит над полем боя от самого начала до конца. В нём сливаются залпы мушкетов и пушек, крики идущих в атаку солдат, стоны раненных. Иные «любители музыки» зовут его симфонией битвы или как-то в этом духе, правда, такие, как правило, избегают самих битв.

— Вашбродь, дозвольте обратиться, — полуобернулся ко мне старший унтер-офицер.

— Что у тебя, Ермолаев? — спросил я у него.

— Скачет к нам кто-то, — не очень-то по уставу доложил старший унтер.

— С чего ты это взял? — удивился я.

— А вы руку к земле приложите, вашбродь, — ответил Ермолаев, — сразу кожей почуете.

— Вот она, крестьянская смекалка, — усмехнулся на это Федорцов и тут же скомандовал: — Взвод, к бою! Мушкеты зарядить!

— Заряжай мушкеты! — закричали унтера.

Шесть десятков человек принялись сноровисто приводить оружие в боевую готовность.

— Примкнуть штыки! — скомандовал Федорцов, когда мушкеты были заряжены. — Первая шеренга, на колено!

— Штыки примкнуть! — подхватили унтера. — Первая шеренга, на колено!

— Господин поручик, — по совету старших офицеров я при солдатах никогда не допускал фамильярности, — быть может, стоит послать человека к капитану Губанову.

— У него солдаты не хуже, Серёжа, — покачал головой Федорцов. — Капитан, держу пари, уже знает о кавалеристах, скачущих к нам. Раз не было приказа строиться в каре, значит, так надо.

Позицию наша рота занимала почти идеальную. Мы могли отбить атаку превосходящих сил кавалерии противника. Левый фланг защищал густой лес, через который лошадей не провести. На правом же протекала мелкая речушка с топкими берегами, поросшими камышом. Так что атаковать нас вражеские конники могли только в лоб.

Поручик вынул из своей странной двойной кобуры длинноствольный пистолет и протянул его мне.

— Бери, Серёжа, — сказал он. — Своим ты ещё не обзавёлся, а в бою каждый выстрел будет на счету.

Я взял пистолет. Отличный дуэльный «Гастинн-Ренетт», изделие французских мастеров.

— Держи, — вслед за пистолетом Федорцов протянул мне пригоршню бумажных патронов.

Сам он вооружился братом-близнецом «Гастинн-Ренетта» и ловко заряжал его. Я быстро рассовал патроны по карманам и последовал примеру поручика. Мы успели зарядить пистолеты, как раз когда в поле зрения появились синие мундиры и красные кивера британских гусар. Федорцов встал в дуэльную стойку, боком к врагу, сложив руки на груди, пристроив «Гастинн-Ренетт» на сгибе локтя.

— Господин поручик, — чтобы хоть немного скрыть предбоевой мандраж, заговорил я с Федорцовым, — а отчего вы отдали один пистолет мне?

— Я, Серёжа, не герой бульварных романчиков, — с усмешкой ответил он, — чтобы палить из пистолетов с обеих рук.

Тут я вспомнил иллюстрацию одного из таких романчиков, назывался он, кажется, «Лучший стрелок» или как-то так. На желтоватом листке скверной бумаги был изображён некий офицер гвардии, действительно, стреляющий с обеих рук и поражающий из двух пистолетов тучи врагов.

Это воспоминание вызвало у меня кривую усмешку. Вот бы сюда такого чудо-стрелка, чтобы поразил весь эскадрон британских гусар, несущихся на нас.

Гусары в считанные минуты преодолели разделяющее нас расстояние. Поперёк седла у них лежали короткие кавалерийские мушкетоны. Приблизившись на сотню шагов, гусары по команде офицера изготовились к стрельбе.

— Товьсь! — тут же прокричал Федорцов, и солдаты вскинули мушкеты к плечу.

Гусары замедлили бег своих лошадей, чтобы дать прицельный залп по нам. Этого-то и ждал Федорцов.

— Пли! — скомандовал он, вскидывая руку с пистолетом.

Я с некоторым опозданием сделал то же самое, глазами ища себе жертву среди этих блистательных всадников.

Залп мушкетёров оглушил меня, от пороховой вони едва не стошнило, и заслезились глаза. Я даже про пистолет забыл, да и как стрелять, когда перед глазами только тени и пятна.

— Сомкнуть ряды! Первая и вторая шеренги, к рукопашному бою товьсь! — как ни в чём не бывало, продолжал командовать Федорцов. — Третья шеренга, зарядить мушкеты!

Я, наконец, проморгался и увидел гусар, успевших сменить короткоствольные ружья на кривые сабли. Видимо, стреляли они одновременно с нашими солдатами, понеся основательные потери. В нашем взводе особенно много было раненых, потому что гусары дали залп картечью.

Я совсем позабыл о пистолете, который продолжал сжимать в руке. А ведь цель-то как выискивал! Самому смешно стало. Я вскинул руку с «Гастинн-Ренеттом» и нажал на спусковой крючок. Не смотря на топот копыт и скрежет шомполов, выстрел грянул громом средь ясного неба. Сильная отдача с непривычки едва не переломала кости запястья. Мчавшийся в первом ряду синемундирный гусар, уже занесший саблю для рубящего удара, дёрнулся в седле и кувыркнулся через заднюю луку. Грозная сабля вывернулась из руки и сгинула под копытами коней.

— Молодец, Серёжа! — повалил Федорцов, отшвырнувший свой «Гастинн-Ренетт», красивый пистолет валялся у его ног, в руках поручик держал шпагу.

Девать оружие было некуда. Забирать его у меня Федорцов не собирался, но и столь варварски обходиться с «Гастинн-Ренеттом» ужасно не хотелось. Не хотелось, но пришлось. Перезаряжать оружие было некогда.

Я вынул из ножен шпагу, готовясь к атаке вражеской кавалерии.

Гусары налетели на наш строй. Сабли в первые мгновения собрали обильный урожай срубленных голов и отсечённых рук, однако солдаты стойко вынесли натиск, не дрогнули, ударили в штыки. Завязался кровавый рукопашный бой. Стоя в третьей шеренге, я не принимал участия в схватке, однако мог отлично всё видеть. Как лихой гусар тыкает концом сабли в лицо стоящего перед ним на колене солдата, тот кривится от боли, однако находит в себе силы со всего маху вонзить длинный штык в брюхо вражьему коню. Животное кричит — не ржёт, как положено лошади, а именно кричит — взбрыкивает и падает, брызжа с морды кровавой пеной. Гусар выдёргивает ноги из стремян, ловко спрыгивает с седла. Гренадерского роста детина принимает удар гусарской сабли на мушкет, но неудачно. Кривой клинок скользит по стволу, отсекает пальцы. Солдат роняет мушкет, замирает, тупо уставясь на враз укороченную ладонь. Смотрит, пока гусар вторым ударом не раскраивает ему череп.

Один всадник ловко объезжает по топкому берегу наше построение и устремляется к третьей шеренге. Нет. Прямо ко мне. Он вскидывает над головой саблю, но тут на его пути встаёт поручик Федорцов. Я не успел разглядеть удара, так быстро он полоснул гусара по животу. По синему мундиру расползлось тёмное пятно. Гусар рухнул ничком на лошадиную шею. Разгорячённый конь помчался галопом мимо меня куда-то в сторону нашего лагеря.

Федорцов улыбнулся и отсалютовал мне окровавленной шпагой. Я же чувствовал жуткий стыд из-за того, что ему пришлось выручать меня.

Тут раздалось звонкое пение сигнального горна. Гусары тут же развернулись и отступили.

— Третья шеренга! — тут же скомандовал Федорцов. — Пли!

Рявкнули мушкеты. Строй вновь заволокло пороховым дымом. В спины гусарам ударили два десятка свинцовых пуль. Многие всадники выпали из седёл или обняли конские шеи.

— Молодцы, орлы! — нашёл время для похвалы солдатам Федорцов. — Зарядить мушкеты! Прапорщик, доложить о потерях!

— Унтера, каковы потери во взводе?

— В первой шеренге десять убитых и пять тяжко раненых, — доложил Ермолаев. — Во второй, трое убиты и семеро тяжко раненых. Легко ранены все. Убиты младший унтер-офицер Семёнов и унтер-офицер Бром.

— Худо, — жестом остановив меня, готового повторить доклад старшего унтера. — Потеряли почти половину людей и всех унтеров. — Он подняли пистолеты, и снова протянул мне один. — Держи. Надо быть готовыми ко второй атаке гусар.

Не смотря на варварское отношение, «Гастинн-Ренетт» был вполне исправен. Я прошёлся рукавом по медным деталям, открыл замок и зачем-то дунул в него. После чего принялся заряжать пистолет.

Меня брали сильные сомнения, что наш взвод выдержит второй удар гусарского эскадрона. Новый обмен залпами унесёт десятки жизней и многие останутся неспособными сражаться калеками. А у скольких не выдержит сердце, и они побегут, увлекая за собой других, смешивая ряды, ломая построение? И вот уже на месте взвода обезумевшая от своего страха толпа людей. Я тряхнул головой, отгоняя жуткое наваждение, и сосредоточился на зарядке «Гастинн-Ренетта».

— Нас спасли наглость и снобизм британцев, — криво улыбнулся Федорцов, вновь укладывая пистолет на сгиб локтя. — Коней перед строем почти остановили, думали, что они на стрельбище. В этот раз осторожней будут.

— Но что же капитан? — тихим голосом спросил я. — Отчего не идёт к нам на помощь?

— Придёт, Серёжа, не бойся, — заверил меня поручик. — Как станет совсем туго — придёт.

Главное, чтобы не стало совсем поздно, едва не ляпнул я, но вовремя остановил себя. Брякнуть такое при солдатах — большей глупости быть не может.

— Товьсь! — скомандовал Федорцов. — Целься! — Гусары вскидывают мушкетоны. — Пли! — опережает британского офицера поручик.

Выстрелы мушкетонов тонут в слитном залпе солдатских ружей. На сей раз, я спустил курок вместе со всеми. И снова гусары налетели на строй. Зазвенели клинки сабель и штыки мушкетов. Теперь уже дрались все три шеренги. Заменять павших из первых двух было некогда. Я отчаянно отбивался от гусар, удары обрушивались на мою шпагу, рукоять её едва не выворачивалась из пальцев. После я насчитал на клинке больше двух десятков зазубрин.

— Ничего, ничего, Серёжа, — скрежетал зубами поручик Федорцов, больше себе, нежели мне. — Надо продержаться. Придёт Губанов. Обязательно придёт.

И снова нам удалось отбить атаку гусар. Однако стрелять им в спину было некому.

— Заряжай мушкеты! — скомандовал Федорцов. — Поспешай, орлы! Гусары ждать не будут!

Кавалеристы, действительно, отъехали не слишком далеко. Сотни на полторы шагов. Остановившись, они принялись перезаряжать мушкетоны, посылая в нашу сторону непристойности.

— Взвод, целься! — раздалась команда.

Из камышей болотистого берега реки выступил второй взвод нашей роты. По колено в грязи, они зашли с фланга и изготовились дать залп по врагу.

— Пли!

Шесть десятков мушкетов грянули в один голос. И гусары не выдержали. Сердце подвело их. Не хватило силы духа.

— Flee! Escape! — кричали они. — Run away! Save yourself!

— Говорил же я тебе, Серж! — рассмеялся Федорцов, отчего-то назвав меня на французский манер. — Придёт наш капитан!

— Первый взвод, соединиться со вторым! На пятьдесят шагов отступить! — командовал тем временем капитан Губанов. — В три шеренги стройся! Второй взвод, первая и вторая шеренги! Первый взвод, третья шеренга!

— Поспешай, поспешай! — тут же закричали унтера. Особенно надрывался Ермолаев, отдувавшийся за троих.

— Зарядить мушкеты! — скомандовал капитан, как только солдаты заняли свои места.

Мы замерли, готовые к новой атаке. Возбуждённые боем солдаты второго взвода так и рвались в бой. Хоть на чёрта — прости, Господи! — кинутся, так окрылены лёгкой победой. Конечно, они-то не дрались с британскими гусарами, по ним не палили картечью с двадцати шагов и сабельной стали отведать им не пришлось.

Однако шли минуты, цеплявшиеся одна за другую, и никто не спешил атаковать нашу роту. Неподалёку шла битва, о которой я имел представление по шуму и редким комментариям поручика Федорцова.

— Славная битва, — отрывисто бросал он. — Картечь в ход пошла. Британцы, видимо, к нашим батареям подошли.

— А почему не наши к британским? — спросил я.

— С нашей стороны звук, Серж, — усмехнулся поручик. — Да рёв от залпа «единорогов» ни с чем не спутаешь.

Мы простояли ещё около четверти часа, когда за нашими спинами раздался стук копыт. Недавно дравшиеся с гусарами солдаты инстинктивно напряглись, сжав побелевшими от напряжения пальцами мушкетные стволы. Однако приказа перестраиваться не поступало.

Наконец, к нам «подлетели» всадники в зелёных мундирах с карабинами и саблями. Уланы-карабинеры. Наши.

— Господин капитан! — козырнул Губанову офицер конных егерей. — Имею честь представиться, штабс-ротмистр Тоцкий, командир фланкеров второго эскадрона Волынского Уланского полка!

— Капитан Губанов, командир третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка. Честь имею. — Покончив с представлениями, он спросил: — Зачем вы здесь?

— В лагерь со стороны позиций, занимаемых вашей ротой, прискакали несколько лошадей под британскими сёдлами, — ответил штабс-ротмистр, — на одной сидел мёртвый гусар. Нас отправили провести разведку.

— На вашем мундире кровь, штабс-ротмистр, — сказал капитан Губанов, — значит, вы уже побывали сегодня в бою. Можете что-нибудь сообщить?

— Мои фланкеры прикрывали огнём улан во время флангового манёвра, — сообщил тот. — Мы ударили на британскую лёгкую пехоту. Горцев из Шотландии, если быть точным. Атаковали, заставили перестроиться в каре, а как только отступили, по ним открыла огонь артиллерия.

Жуткое, верно, было зрелище. 6-ти, 12-ти и 16-ти фунтовые ядра врезаются в ряды плотно сбившихся для отражения кавалерийской атаки солдат, оставляя в них изрядные просеки.

— Батальон горцев рассеяли, — не без гордости добавил штабс-ротмистр Тоцкий, — никак не меньше.

— А в общем, как идёт сражение? — спросил у него наш капитан.

— Ровно, господин капитан, — ответил штабс-ротмистр. — То британец прорвётся к самым батареям. То вот мы на флангах пошалим. А в центре крепко сошлись. Насмерть. Из-за дыма почти ничего не видно, так что и не понять, кто побеждает — мы или британцы. Но на случай прорыва, на центр генерал приказал нацелить четыре двенадцатифунтовки, заряженных картечью.

Значит, если британцы всё же прорвут центр по ним, а заодно и по отступающим — или просто бегущим — нашим солдатам, дадут залп картечью, стальной метлой выметая с этого света сотни человек, не щадя ни своих, ни чужих.

Суров ты, обрусевший шотландец Михаил Богданович Барклай де Толли. Вот только и Джон Хоуп — не мягкотел, он, скорее всего, также нацелил орудия на центр и наших солдат, кровью добывших победу, ждёт тот же смертоносный вихрь картечи.

— Возвращайтесь в лагерь, штабс-ротмистр, — приказал Тоцкому наш капитан, — и доложите, что была попытка прорыва гусарского эскадрона в наши тылы. Возможно, это была разведка боем, не исключены повторные попытки.

— Есть, — снова козырнул штабс-ротмистр и скомандовал: — Разворачивай коней! Возвращаемся в лагерь!

Не прошло и нескольких минут, как стук копыт фланеров затих вдали.

Снова потянулись часы ожидания. По звукам битвы уже ничего нельзя было понять. Однако орудия молчали, значит, в центре всё ещё идёт кровавый бой.

Битва закончилась «боевой ничьей». Тысячи человек остались лежать в кровавой грязи, а уцелевшие с наступлением сумерек разошлись на позиции. Роту капитана Губанова также вернули в лагерь, где я стал свидетелем самой чудовищной картины, какую только можно увидеть на войне. Картина эта звалась «после побоища».

В ночной темноте, при свете факелов и масляных ламп, сновали фельдшера и солдаты с носилками, около медицинских палаток лежали накрытые простынями раненные солдаты, за пределами лагеря ровными рядами были уложены трупы, над которыми ходили священники, тонущие в кадильном дыму, а рядом похоронные команды рыли могилы, сколачивали кресты, писаря выводили на табличках имена, чины и даты рождения и смерти. А где-то на поле боя мародёры обирали трупы, то и дело, сцепляясь с такими же любителями «трофеев» из британского лагеря, так что и после сражения до нас доносились выстрелы.

Как только роту распустили «по квартирам», я тут же поспешил спрятаться от всех этих ужасов в палатке, которую делил с Петькой Большаковым. Он уже сидел внутри без мундира, в одной нательной рубахе и судорожно глотал из жестяной кружки вино. Пил неаккуратно, заливая подбородок и грудь. Судя по тёмно-бордовым разводам на рубахе, это была не первая его кружка.

Кроме него в палатке сидел поручик Федорцов. Он по-хозяйски расположился на ларе с моими вещами, держа в руках полупустую бутылку.

— Что стряслось? — удивился я, напрочь позабыв о чинопочитании.

— Фельдшера, черти косорукие, — ответил мне, вместо того, чтобы одёрнуть, поручик Федорцов, — несли раненого да уронили. Покрывало и слетело, а у него весь живот саблей располосован и кишки наружу.

Да уж. От такого зрелища и с ума сойти недолго, так что Петька, можно сказать, легко отделался. Он как раз опорожнил свою кружку, и поручик тут же снова наполнил её.

— Всё, — сказал он, забивая пробку в горлышко, — как допьёт стакан, пускай спать ложится. — Поручик встал с моего ларя. — А завтра займи его чем-нибудь, чтобы не вспоминал. Он вроде отцу письма писал. Вот и усади его писать отчёт о первом бое.

— Есть, — привычно откликнулся я, пропуская поручика.