5

Я опять заснул, и сон, который приснился мне на этот раз, не был слишком приятным. Я видел его и раньше. Как и у многих людей, у меня периодически случаются повторяющиеся сны и сны с продолжением, но этот был самым плохим. И всегда одно и тоже.

Я плыл по серой реке вместе с сотнями, тысячами других людей и животных. У реки не было ни дна, ни берегов — поток свободно тек в странном, искаженном пространстве, подобном пещере невообразимых размеров. По сложной, изломанной траектории мы спускались вниз; люди и звери, окружавшие меня, пребывали в состоянии отчаяния и ужаса. В серой реке не было воды — ее заменяло что-то, похожее на кисель из медленного света, и из этой же эссенции состояли тела окружавших меня людей и животных — серые тени, неровные уродливые формации, образующие общую массу, движущуюся в одном направлении… также, как множество зерен, пересыпаемых из одного мешка в другой, видятся единым целым. Но стоило мне задержать взгляд на какой-либо из теней — она начинала обретать форму и цвет; глухой стон превращался в вопль ужаса — когда же я отводил взгляд, фигура опять становилась неотличимой от остального потока.

Наше течение не было единственным, здесь было множество таких же, и все они двигались сверху вниз к некоему незримому центру, постепенно сближаясь и сливаясь друг с другом, готовясь сойтись в точке, которая пока еще оставалась невидимой для меня. Я не был способен охватить взглядом всю совокупность потоков, но по мере движения начинал постепенно угадывать ее общую форму: сравнение с рекой, имеющей многочисленные рукава — может быть, не самое лучшее, в большей степени все это было похоже на дерево или куст с коротким стволом и множеством веток. В конце концов я увидел цель, итог того, к чему мы стремились, и тогда ужас охватил и меня. Серые течения сливались в один клубок, и там, в самом его центре, находилась устрашающая темная фигура. Это был великан, намного превосходивший ростом любое из существ, плывших в потоке. Его тело состояло из множества перемещающихся ртов, жадно всасывавших в себя тот серый «студень», который его окружал. Все это множество людей и животных втягивалось в темную фигуру и пропадало — так, как будто бы никогда не существовало. Тогда я понял, что это — конечная смерть; а серые тени — не сами животные и люди, но их души, расставшиеся с телами и прошедшие до конца той дорогой, на которую обречены все мертвые; нет добрых богов, рая, или хотя бы нового перерождения — все души стекали к той темной фигуре в исполинском подземном зале и исчезали в ней, и больше не было ничего. Я стал бороться, пытаясь выбраться из потока, но течение было слишком сильно, а фигура ужасного голодного бога становилась все ближе и ближе…

Мое нежелание сдаваться и принимать роль жертвы сделалось настолько велико, что сопротивление потоку переросло в сопротивление сну, и реальность, до сих пор более чем убедительная, начала смазываться. В рамках того сна я не мог победить; темное существо располагало безграничной властью над попавшими в поток, я же был всего лишь одной из его жертв; однако, я мог проснуться. Я содрогнулся и открыл глаза — какой-то частью себя ощущая, что все еще нахожусь там, в серой реке, приближаюсь к чудовищу в пещере; и одновременно — я был в палате, в мире людей, и за окном пели птицы, приветствуя солнце и наступление нового дня. Потом сон растаял, я понял, что взмок, тяжело дышу, а сердце колотится так, как будто бы я только что совершил марафонский забег.

Я видел этот сон уже не в первый раз — он приходил раз или два в течении каждого года моей жизни; иногда был насыщенным, ярким и долгим, и вырваться из его плена на «поверхность», к обыденности, стоило больших усилий; иногда — как намек, короткое и блеклое видение, отстраниться от которого можно было сравнительно легко. У меня имелись две версии относительно того, что этот повторяющийся кошмар мог означать, но легкомысленного отношения «это всего лишь сон» не предполагала ни одна из них. К слову сказать, такое отношение мне в целом было совершенно чуждо еще до того, как я стал учеником герра Рихтера; когда же он принял меня под свою опеку и повел по дорогам магии, моя инстинктивная уверенность в том, что сновидения в определенном смысле не менее реальны, чем обыденный окружающий мир, получила необходимое теоретическое — и практическое — обоснование.

Повторюсь, я располагал двумя версиями относительно природы своего навязчивого кошмара. Самая простая заключалась в том, что это — самые обычные воспоминания. Я жил когда-то раньше, потом умер, познакомился с доброжелательным властелином потустороннего мира, едва не отправился к нему на обед, но все же каким-то невероятным образом вырвался из серого потока и родился заново. Эта версия хорошо согласовалась с некоторыми другими повторяющимися снами, в которых я был не Дильгертом Гудриксоном, уроженцем Норрига, а мужчиной, определенно жившим где-то на юго-востоке евразийского континента, по всей вероятности — в Китае. То обстоятельство, что о событиях до своего появления на свет я располагал крайне редкими и отрывочными воспоминаниями, можно списать на шок от нового рождения. В общем, эта версия выглядела довольно привлекательной и я склонялся именно к ней. Второе объяснение состояло в том, что увиденное в кошмарном сне не происходило «когда-то давно», оно происходит сейчас. Какая-то моя часть прямо сейчас существует в подземном аду, направляясь, вместе со множеством иных душ, прямо в пасть тамошнему хозяину, и вся моя «нормальная жизнь» Дильгерта Гудриксона — лишь способ бегства от встречи с голодной и омерзительной тварью. Эта версия выглядела менее привлекательно, однако, свои резоны имела и она, и я не мог просто так сбросить ее со счета.

Можно, конечно, выдвигать и более рациональные объяснения: скажем, причина тяжелого сна в избытке съеденного вчерашним днем и вечером, а содержание — в частности, та самая устрашающая темная фигура, которая все поглощает и ничего не отдает обратно — символизирует подсознательный страх перед влагалищем. И попробуй докажи психоаналитику, что, в общем-то, не испытываешь никакого страха перед этим местом — согласно психологии отрицания, твои возражения будут рассмотрены как указание на то, что страх ты все-таки испытываешь, однако тщательно скрываешь его от себя самого… Но меня не привлекают «рациональные» объяснения в психологии. Они ничего не дают и никуда не ведут.

Утром, когда появился мой лечащий врач, я сообщил ему, что выписываюсь. Доктор решил, что это шутка. Я встал с кровати и прогулялся по комнате. Сломанная и сросшаяся за четыре дня нога еще немного побаливала, но не сильно. Сняли гипс. Рентген показал, что кости целы — как будто бы я тут пролежал целый месяц. Меня не хотели отпускать, настаивали на том, чтобы сделать еще кучу анализов, но у меня не было настроения становиться объектом научного исследования. Я переоделся, собрал привезенные родителями вещи (пару книг, туалетные принадлежности, новый мобильник и прочую мелочь), сложил все это в пакет и покинул клинику.

Светило солнышко, пели птички, и автобус, идущий в город, подошел к остановке почти сразу после того, как там оказался я — в общем, все было замечательно. На полпути меня осчастливил звонком герр Рихтер, желавший узнать, какого черта я делаю и куда направляюсь. Кажется, он был немного расстроен из-за того, что я не желал играть по правилам общества, в котором живу. Все как всегда.

— Трудно было провести в клинике еще пару дней и позволить врачам сделать все необходимые анализы? — В голосе наставника слышалось скрытое раздражение.

— Там скучно.

— Ты уже не ребенок, Дил. Мог бы и потерпеть.

— Мог бы. — Согласился я.

Тяжелый вздох.

— Ты куда сейчас? Домой?

— Угу.

— Ладно. Увидимся.

И короткие гудки.

Я убрал мобильник, и, повернувшись к окну, стал рассматривать проносящиеся мимо деревья. Клиника находилась за чертой города, как и наша школа, но я ехал не в школу. У меня была небольшая двухкомнатная квартира в западном районе Эленгарда — подарок доброго учителя любимому ученику. Я улыбнулся.

…Впервые с Рихтером Эзенхофом мы встретились шесть лет тому назад в полицейском управлении, куда меня привезли для очередного допроса, закончившегося, впрочем, столь же бесплодно как и все предыдущие, поскольку неинтересные вопросы я игнорировал, а без моего признания ситуация заходила в тупик. Но — обо всем по порядку.

После моего рождения родители несколько раз переезжали. Один раз — из-за пожара (я уже упоминал про свои близкие отношения с огнем), потом мы не ужились с соседями, потом выбрали какое-то неудачное место, которое пришлось почти сразу покинуть, ну а потом отец нашел уютный домик вдали от городской суеты. Меня перевели в новую школу. Я отнесся к переменам в своей жизни философски — в старой у меня друзей не было и покидать ее было совсем не жаль. Однако, при врастании в новый коллектив возникли некоторые сложности. Бесплатная муниципальная школа, куча детей из неблагополучных семей, своя внутренняя иерархия, законы стаи… Новичок должен вписаться в коллектив — в том или ином качестве. Новичок ставится в стрессовую или просто в дискомфортную ситуацию, а коллектив смотрит, как он будет реагировать. Сумма его реакций и поступков определяет то место, которое он займет. Однако, подходящего для меня места там так и не нашлось. Когда меня начали испытывать на «прочность нервов», я избил местного «лидера» и двух его шестерок. Мои способности к телекинезу — лишь часть общего умения управляться с гравитацией, влиять на тяжесть, движение и механическое взаимодействие предметов. Видели, как на соревнованиях мастера единоборств разбивают руками ряды кирпичей? Я могу делать тоже самое, только лучше. В общем, я избил нескольких одноклассников, но местный заводила, вместо того, чтобы успокоиться, начал орать, грозиться местью и поливать грязью меня и мою семью. Заявы «твоя мать — шлюха, а твой отец трахает тебя каждый день перед сном!» — были еще самым приличным из того, что он выдавал. Я мог бы его заткнуть, но к этому моменту он меня уже порядком достал, и когда лопнуло мое терпение, лопнуло и сердце у него в груди.

Девчонки подняли визг, прибежали учителя, появилась полиция и скорая. Откачать моего одноклассника они, понятное дело, не смогли, хотя и пытались. Меня забрали в участок, где мурыжили пару часов, после чего приехали родители, забрали меня и увезли домой. По дороге мы не разговаривали. Отец был бледен, как мертвец, мать также выглядела совершенно убитой и опустошенной. Если у полиции все еще не понимала, что именно произошло (поскольку внешних травм, могущих привести к смерти, я своему однокласснику не нанес), то родители слишком хорошо меня знали, чтобы тешиться иллюзиями и верить в мою непричастность. Я чувствовал, что они на взводе. Мне было их немного жаль. Они ведь хотели обычного, нормального ребенка, который мог бы ныть, плакать, бояться, обращаться за помощью к маме с папой, а не решать возникающие перед ним проблемы прямолинейно, да еще и с помощью сверхъестественных сил. Я не был тем ребенком, который им требовался, и не мог им стать. Они долго терпели мои выходки, но сегодня я перешел черту. Нормальной семьи уже не будет, все запасы любви, доверия, надежды исчерпаны. Нужно было расставаться с ними. Я задумался, как это лучше сделать.

Полиция находилась в сложном положении. С одной стороны, отсутствие опасных для жизни ран свидетельствовали в мою пользу (разбитый нос и пара синяков — не в счет). Можно было бы списать смерть на несчастный случай, если бы не результаты вскрытия. Его сердце ведь не просто остановилось, а буквально лопнуло. Такая смерть не выглядела естественной. Свидетели же происшествия — то бишь, мои одноклассники — в один голос утверждали, что парень был совершенно здоров (опять-таки, не считая разбитого носа), и отбросил коньки, предварительно выплюнув на парту поллитра крови, сразу после того, как новичок процедил ему «Сдохни…».

Они — я про полицейских — были нормальными людьми, вполне себе скептично настроенными. Мистические объяснения — это последнее, что они были готовы принять. Им требовался простой, логичный и рациональный ответ. Но такого ответа не существовало. Меня возили в управление каждый день. Со мной разговаривало множество людей. Все они опять и опять требовали, чтобы я рассказал, что произошло в тот день. Я описывал ссору и драку. А дальше происходил примерно следующий диалог:

— Ты знаешь, почему умер Ольг? (так звали моего одноклассника)

— Он меня оскорбил.

— Ты его убил?

— Да.

— Каким образом ты это сделал?

— Просто захотел.

Далее они начинали задавать вопросы о том, что значит «просто захотел» и каким образом одно только желание может кого-то убить, и тогда я переставал отвечать на вопросы. Во-первых, я и сейчас вряд ли смогу внятно сформулировать, как именно нужно накапливать внутри себя, настраивать и направлять на цель смертоносное желание, а в одиннадцать лет не мог на эту тему сказать вообще ничего внятного, и во-вторых, даже если бы и мог, не стал бы, потому что не считал, что окружающим меня людям нужно это знать.

Конечно, я мог бы соврать, что понятия не имею о том, что произошло. Притвориться обычным ребенком — испуганным и ничего не понимающим. Но мне всегда было противно лгать. Да и смысла не было: вернуться к «тихой» жизни в кругу семьи уже все равно невозможно. Будущее выглядело довольно-таки туманным. На дворе — четырнадцатый век от начала Сошествия, и всерьез в порчу и колдовство уже мало кто верит. Однако, когда полиция исключит все остальные версии (а рано или поздно им придется это сделать), они останутся с той единственной фантастической, которую не хотели принимать. Конечно, они ее обязательно проверят. К этому все и шло. В основном, со мной общались детские психологи, но время от времени появлялись следователи и разные люди из прокуратуры, а потом и из ВЕСБ. Один раз даже принесли щенка и предложили сделать с ним тоже самое, что я сделал с Ольгом: мол, если ты действительно можешь убить кого-то, лишь пожелав ему смерти — докажи.

— Я не хочу убивать это животное. — Сказал я.

— Захоти.

— Не хочу хотеть.

Собаку убрали, но мне стало ясно, что будет дальше. Им не нравилось, как я себя веду. Я не боялся и не беспокоился о том, что будет дальше. Перспектива оказаться в тюрьме для малолетних преступников, о которой мне регулярно напоминали, меня не пугала. Существовать во враждебном окружении мне было бы даже проще, чем постоянно сдерживать себя, находясь в обществе родителей. Было очевидно, что в итоге меня спровоцируют на какие-нибудь действия. Нет, убивать собак я не буду. Но в конце концов какой-нибудь психолог или следователь меня достанет, и они на своей шкуре убедятся в том, что я не лгал. И меня посадят. Все шло именно к этому… как мне тогда казалось.

Я не учитывал тогда одно простое обстоятельство: если они убедятся в том, что я — аномалия, такую интересную аномалию никто ни в какую тюрьму не отправит. Скорее уж — в закрытую лабораторию. В исследовательский центр. Или… в особую закрытую школу.

Я не знал, что в заинтересовавшейся мною Восточно-Европейской Службе Безопасности существовал целый отдел, занимающийся выявлением людей с экстрасенсорными способностями. И вместо провокации с целью провести дурацкий «следственный эксперимент», они опросили моих родителей, наших старых соседей, знакомых… Тут, конечно, всплыли разные интересные факты, доклад об «аномалии» ушел наверх, и вскоре в полицейском управлении появился герр Рихтер Эзенхоф.

Рыбак рыбака видит издалека. Я понял, что в определенном отношении этот человек — такой же как я, сразу, как только он вошел в комнату. И он тоже понял, что на этот раз его подручные, занятые поисками людей с врожденным Даром, не ошиблись. Чувство, что у нас есть что-то общее, сближало. Как будто встретились два негра в стране, населенной исключительно белыми. Или наоборот — два европейца где-нибудь в глубинах Африки…

Следователь и психолог покинули комнату, а Рихтер Эзенхоф сел напротив. Поздоровался и представился. Спросил, как давно я осознал в себе талант и что уже научился делать. «Как себя помню» — ответил я на первый вопрос и «Разные штуки» — на второй. Он заговорил про Ольга — в общем, все те же вопросы, что мне задавали и раньше. Я отвечал, как и прежде, но, в отличии от моих прошлых собеседников, он не сомневался в правдивости ответов.

— Ты так спокойно относишься о чужой смерти, — констатировал он после того, как завершилась первая часть нашей беседы. — Это не очень похоже на поведение одиннадцатилетнего мальчика. У большинства твоих одноклассников — истерика и шок, хотя они были только свидетелями случившегося, у тебя же — совершенно равнодушная реакция, как будто это был не живой человек, а кукла.

Я пожал плечами. Он прав. Я и в самом деле не ощущал никакой вины из-за того, что сделал. Позже, когда я подрасту и прочту пару умных книг, то пристрою к своему поведению и отношению к окружающему миру соответствующую философию. Но тогда мне было просто плевать и ни в каких самооправданиях я не нуждался. Потребность в самооправдании возникает как следствие воспитательного процесса, куда в обязательном порядке включают насилие и наказание. Но меня никто никогда не наказывал.

— Это ведь не первый человек, которого ты лишил жизни? — Поинтересовался герр Рихтер.

Я покачал головой.

— А кто был первым?

Я задумался. Прошлое казалось океаном, в который мое сознание погружалось все глубже и глубже…

…Детская площадка. Мне три или четыре года. Мы — я и еще один мальчик — увлеченно строим башню. Потом появляется его подвыпивший отец, начинает орать, вытаскивает моего приятеля из песочницы, ругает за испачканную одежду и бьет. Мальчик громко плачет, и я ощущаю, как во мне поднимается гнев…

Я встряхнул головой, возвращаясь к настоящему.

— Это было очень давно, — сказал я, чувствуя, что улыбаюсь.

— И ты не раскаиваешься в том, что сделал?

Я покачал головой.

— Нет ничего… даже малейшего сожаления? — Продолжал давить герр Рихтер.

Этот вопрос опять заставил меня задуматься. Был ли эпизод на детской площадке — первым случаем, когда я использовал свою силу для того, чтобы убить? Во всяком случае, он был первым из тех, что я помнил. Когда отец мальчика умер, его мать не смогла одна платить за квартиру и переехала в другой район города, к своим родителям. Мой приятель перестал появляться на детской площадке. Мне было грустно, и строить песочные замки без его участия стало уже не так интересно.

— Иногда, — сказал я. — Иногда я сожалею.

Позже я понял, что герр Рихтер во время той первой встречи неверно истолковал мой ответ. Он решил, что где-то глубоко в глубине души мне все-таки жаль тех, кто становился жертвами моего колдовского таланта. Но меня никогда не беспокоила чужая смерть сама по себе, меня беспокоили ее последствия. Убив отца мальчика, я лишился товарища для игр. Это стало хорошим уроком: не надо трогать родственников тех людей, которых я хотел сохранить в своем окружении. Вообще в большинстве случаев не стоило пытаться наводить порядок в чужих отношениях. От этого становилось только хуже.

Каждое существо само организует свой мир. Даже если устранить то, что вот сейчас, сию секунду отравляет этому существу жизнь, не устраняя причин, побуждающих его организовывать свой мир именно так, а не иначе — существо все равно не станет счастливо.

— Тебе нельзя учиться в обычной школе, — сказал герр Рихтер, и я был вынужден с ним согласиться. Путь в ту школу, где учился Ольг, для меня закрыт, а если меня отдадут в какую-нибудь другую, рано или поздно история повторится. Терпеть чужие выходки я не стану.

Он рассказал о ШАД — Школе для Асоциальных Детей. На самом деле словечко «асоциальный» служило тут в большей степени прикрытием. Оно не было прямой ложью, потому что дети, которые там учились, обычно с трудом уживались с окружающими (однако были среди них и такие, которые прекрасно чувствовали себя в любом обществе — взять хотя бы, того же Клайва, талант которого заключался в способности располагать к себе и даже влюблять в себя окружающих), но все же заведению, в котором я провел следующие шесть лет, больше подошло бы название, скажем, Интерната для Детей с Паранормальным Способностями. Как-нибудь так.