На третий день после того, как Порки и его сына Ёллу отвели в лес и оставили там привязанными к дереву, в Каргийоки прискакал гонец от Боривоя. Он сообщил Вадиму и Павлу, что князь несказанно обрадовался доброй вести о гибели ярла Гутрума и разгроме его дружины, а пуще того князю мила была новость о захвате четырех ладей варягов. Гонец поведал им, что он всего на день обогнал посланный в Каргийоки князем отряд во главе с самим ипатом Радеем.

На следующий день, как и обещал гонец, к селению медвежьего рода вышел отряд новгородцев в сотню мечей. Впереди на широкогрудом жеребце восседал воевода Радей в длинной кольчуге.

У ворот Каргийоки его встречали Вадим и Павел. Воевода, подъехав, слез с коня.

– По добру ли поживаете? – спросил он, подходя к друзьям и на ходу снимая шлем.

– Да по добру, Радей Ослянович, – в тон ему ответил Вадим, – легко ли добрались?

– Дорожка-то кривая да скорая, – весело ответствовал воевода и, глянув на Павла, у которого левая рука висела на перевязи, у груди, добавил: – А я погляжу, вы тут без нас не скучали.

– Побаловались тут маленько, а как без этого, – произнес Вадим, проследив за взглядом воеводы.

– Ага, размяли чресла, – буркнул по-словенски Павел.

Радей подошел почти вплотную.

– От имени князя рад приветствовать нового главу медвежьего рода.

– И я хочу заверить тебя, воевода, и князя твоего, что все оговорено, как было уговорено у вас с моим отцом… – Павел сдвинул брови, наморщил лоб, поняв, что сморозил что-то невпопад.

– Ну, общий смысл понятен, – тихо проговорил Вадим и протянул руку для рукопожатия. Воевода пожал руку десятнику.

– В общем, все остается в силе, – докончил свою мысль Павел.

Радей подошел, обнял Павла за плечи и осторожно прижал его к своей богатырской груди.

– Рад слышать слова твои, Баар.

Паша невольно поморщился, уж больно смешно и непривычно звучало его новое вепсское имя.

– Я приглашаю тебя, воевода, в свой дом, – предложил Павел, пытаясь отстраниться от новгородца, жесткая борода которого исколола ему щеку и шею.

– А ты складно глаголешь по-нашему, – усмехнулся Радей, высвобождая главу медвежьего рода из объятий, – а мне сказал князь, что ты и по-чудински-то не можешь.

– Подучил, – спокойно ответил Павел.

Радей отдал необходимые распоряжения по установке лагеря на поле между поселком и рекой и все трое направились в большой дом главы рода.

Соблюдая этикет гостеприимства, Павел на правах хозяина угощал дорогого гостя с размахом, в большом зале, в том самом, где они почти месяц назад познакомились с новгородским князем. Только теперь на месте погибшего Конди гордо восседал Павел, он же Баар, он же новый и законный глава медвежьего рода.

Сначала для затравки на стол им подали пивка и копченых сигов. Вадим и Павел, памятуя об обычае не спрашивать гостя ни о чем, пока тот не утолит голод, молчали. Воевода похвалил свежее пиво и отменных сигов. Когда же от рыбин остались только жалкие скелеты, им принесли гусиные ножки под сметаной с чесноком и свежий хлеб. Радей, вооружившись увесистой лапкой, отдал должное вепсским стряпухам, не стесняясь при этом облизывать испачканные в жиру и сметане пальцы. Павел, поначалу соблюдая некоторое приличие, ел не спеша и аккуратно, но, заметив, как новгородский воевода орудует гусиными лапками, не выдержал и принялся за еду более активно, со смачными причмокиваниями. Вадим же, управившись с одной ножкой, не спеша потягивал пиво, разглядывая плетения кольчуги, которую Радей, сняв перед трапезой, положил рядом с собой на скамью.

– Уважил, Баар Кондидович, – сыто произнес воевода, отодвигая от себя блюдо с костями, – хороши у тебя стряпухи.

– Так, Радей Ослянович, рад, что угодил, а еще рыбница будет, – ответил Павел, вытирая свои редкие черные усики.

Не успел воевода возразить, как перед ним поставили глиняный горшок с вепсской рыбной похлебкой и рядом положили деревянную ложку, – кушайте на здоровье.

– Знатная похлебка, воевода, отведай, – предложил Вадим и первым зачерпнул бульон.

Вадим, проживая почти месяц в Каргийоки, уже успел оценить эту вепсскую уху, которую варили на молоке, с луком и крупой, похожей на перловку. Похлебав ушицы, Радей ослабил ремень.

– Хороша похлебка, Баар Кондидович, – поблагодарил он, – однако пора и за дела.

Стол быстро опустел, две девушки убрали посуду, смели крошки. Было убрано также и пиво, взамен которого принесли квас. Павел пытался сдержать сытую отрыжку, но не смог, она получилась глухой и невнятной. И хотя на это никто не обратил внимания, он все же поспешил спросить:

– Так с чем же ты к нам прибыл, Радей Ослянович?

Воевода прислушался и только после того, как стихли за дверями шаги девушек, уносящих посуду, ответил:

– Князь решил ударить по логову варягов с двух сторон. Тем паче что подвернулась такая оказия с захваченными ладьями. Я привел с собой сотню новгородцев, умеющих складно грести на веслах.

– Князь хочет, чтобы мы вышли на озеро и прошли до борга? – попытался угадать Вадим.

– Да, – утвердил воевода, – мы нападем по Волхову от озера, а князь ударит по течению.

– А мои люди? – спросил Павел.

– Твои люди пойдут с нами судовой ратью.

Павел понимающе кивнул головой.

– Только сейчас, после нападения, я не могу выставить обещанную сотню воинов.

– Сколько? – в упор спросил Радей.

– Восемь десятков, – Павел пожал плечами, – с двух наших поселений, это все что могу.

Воевода посмотрел на Вадима:

– У тебя?

– Полтора десятка, – отрапортовал десятник.

– Добро, не большой недостаток, управимся, – утвердил Радей.

– А ты знаешь, сколько варягов засело в борге? – поинтересовался Вадим.

– Доподлинно неведомо, – ответил воевода, – но больше двух сотен быть не должно.

Вадим пытался прикинуть в уме расстояние до Альдегьюборга.

– Когда надо выступать?

Воевода отпил квасу:

– Через три дня пойдем, и еще день на переход.

На следующее утро новгородская сотня снялась с лагеря у Каргийоки и отправилась к озеру. Бедро еще не совсем зажило, и потому Вадим решил передвигаться верхом. Он пристроился в стремя к Радею и теперь они ехали во главе новгородской дружины. Первым десятком в колонне шли воины Щербатого Палея. Он не сразу признал обросшего усами и бородой Вадима.

– Палей! – позвал Вадим, придерживая коня. – Чего пялишься, али не признал?

– Вот я и гляжу, ты или не ты? – ответил Щербатый.

– Ну и что решил?

– Думаю, что все же это ты, Вадим!

– А вот твои щербины не спутаешь ни с чем, – улыбнувшись, заметил Вадим.

Слышавшие это воины разразились дружным смехом. Засмеялись и воевода, и Палей.

– Что мое, то не ваше! – хохотал щербатый десятник.

Новгородцы добрались до озера почти к полудню. На берегу их поджидал Валуй со своим десятком, еще вчера отправленный Вадимом сменить дежуривших до этого вепсов.

Радей приказал разбивать лагерь в лесу, в метрах трехстах от воды. «Маскировка, блин», – подумал Вадим, услышав приказ, слезая с коня. Новгородцы привычно устраивали походные шалаши из лапника и, разведя костры, принялись варить кашу. О быте своего командира позаботился Валуй. Десятнику поставили персональный шалаш и пригласили отведать поспевшей каши. Вадим извлек из поясной сумки ложку, подсел к котелку и первым зачерпнул густой каши, в которую новгородцы щедро настругали копченого мяса.

– Вкусно, – похвалил подчиненных десятник, а про себя подумал: «Вот ведь отец-командир, с солдатами кашу хлебаю…. Суворов – не иначе».

Отобедав, воевода разрешил отдыхать, и лагерь погрузился в послеобеденный сон. Вадим вышел на узкий песчаный пляж, где стояли четыре его трофея – черные, просмоленные драккары, по восемь весел с борта. «Вот интересно, как выглядит древняя Ладога?» – подумал он. Вадим посмотрел вдоль берега – охрана на месте, бодрствует. Приметив чуть в стороне небольшой камень, он подошел и сел. Подаренный Конди меч удобно разместился на его коленях и новгородский десятник отчего-то загрустил. Безостановочная суматоха, в которую они попали из мирного двадцать первого века, закружила и понесла куда-то. И нет времени остановиться, оглядеться и отдышаться. Уж не об этом ли мечтал Андрей? А дома остались мама, батя… Они, наверное, с ума сходят, с ног сбились, ища пропавшего сына. Да уж, затянулся наш исторический фестиваль. Вадим ясно представил, как родные обзванивают друзей-приятелей, обрывают телефоны больниц и, тьфу-тьфу-тьфу, моргов. Да и у Пашки, наверное, не лучше. Скорее, даже хуже. Его матушка и так хворая, а тут еще неизвестно куда запропастился ее единственный сын. Опять же его Настя невеста на выданье – и все впустую.

Вадим задумался об Андрее. Собственно о нем он почти ничего не знал. Кажется, он из Твери приехал на «фест»? И если они с Пашей когда-нибудь и вернутся к родным, то вот Андрюха уже никогда….

Ветра почти не было, ленивые волны тихо шептали о своем, и еще… он вспомнил злобное лицо Порки и отчаянные глаза его сына Ёллы, когда их обоих накрепко привязывали к огромной сосне и оставили в глухом лесу. Уж какой-нибудь лесной хищник точно позарится. Вадим знал, что если и не съедят сразу, то в любом случае протянут они не долго. Вадим дернул головой: в ушах до сих пор стоял этот душераздирающий писклявый крик Ёллы: «Не надо! Отпустите меня!» И гордые слова кангашского старосты: «Ты же мужчина, сын». Не помогло, Ёлла верещал до последнего, пока они не ушли и его голос не растворился в лесу. Вадиму было не жаль их ни капли.

Десятник, уперев локти в колени, положил голову на ладони. Солнце, перевалившее зенит, грело совсем по-летнему – наступила «бабья пора». Кое-где уже желтели листья, но по-настоящему до золотой осени, по прикидкам Вадима, было еще недели две. Он старался не сбиться со счета, откладывая в памяти каждый прожитый в прошлом день. «Да уж, хоть книгу пиши, – подумал он, – о приключениях робинзонов, да только кому она тут нужна, а дома… кто же нам поверит. Сумасшествие какое-то. Наваждение. История, блин».

Что еще? Что-то тревожило… нет, не безумные глаза красавицы Койвы, жены кангашского старосты, когда ее мужа и сына уводили в лес. И не ее истеричные крики, когда нойда отрешил ее от родного очага, узнав о пособничестве подлостям Порки. Нет. И не проклятья Койвы, которые она в гневе щедро расточала, словно змея яд, когда ее выгоняли из родного Кангаша. Ее брат лично увез бедолагу вниз по реке, подальше от людских глаз…

Вадим не заметил, как задремал под птичьи трели и шепот прибоя. Во сне отчетливо ухнула сова, как-то по-особенному жалобно. Кода! Ах да… Елена Константиновна. Ее не стали хоронить в Хидене – в священной роще медвежьего рода. Для нее нашли другое место – красивое и вольное. На высоком правом берегу реки Сьясь. Тело шаманки предали земле, вместе со всеми ее скромными пожитками, у подножия небольшого холма. Вадим сам поправил на ее груди маленький изящный амулет бесконечности. Золотая пластина должна была оставаться в земле до своего срока.

Теперь Вадим уже не сомневался, что летом одна тысяча девятьсот пятьдесят второго года археологическая экспедиция профессора Чистякова будет вести раскопки точно в этом месте. И что студентка Елена Константиновна Латышева найдет именно свое захоронение и свой роковой амулет бесконечности. И опять завьется спираль, бесконечная спираль истории…

Сквозь дремоту Вадим слышал негромкие голоса переговаривавшихся новгородцев, несших охрану драккаров, но почему-то их голоса были так похожи на голос Елены Константиновны… Да, да… два вечера подряд они провели в ее шалаше. Как все же причудливо переплетаются порой людские судьбы? Кто бы мог подумать, что студентка факультета археологии Ленинградского государственного университета станет сначала любимой, а затем отверженной женой новгородского старшины Буйслава. Того самого Буйслава, отца нынешнего новгородского князя Боривоя. Да, в это было трудно поверить, но нелюдимая лесная шаманка вепсов – мать князя! Хотя поначалу он и не был князем.

Вадим хотел проснуться, сбросить дремоту, но не смог. Воспоминания о шаманке, о ее жизненных переплетениях держали цепко, не отпускали. Ее рассказ и сейчас отчетливо проносился в его голове. «Я попала сюда в одной сорочке ночной, знаете, были у нас такие длинные ночные сорочки. Я в первый же день вышла к людям. Они называли себя немного странно – бепся. Но я сразу поняла, что это вепсы. Поначалу я очень обрадовалась, что попала к людям, я ужасно замерзла и хотела есть. Ведь я сама из карелов. Мы без труда поняли друг друга, ведь у нас в школе до четвертого класса преподавали родной язык. Не удивляйтесь, это так. И даже учебники были. Меня привели в поселок, в Каргийоки, так они его называли. И когда я увидела постройки их поселения, я заподозрила неладное. А уж из разговоров я и вовсе поняла, что занесла меня нелегкая не туда. Вообщем, меня приютили, обогрели и накормили. Сам могучий Баар, тогдашний глава рода, дед Конди, пришел посмотреть на меня. Он-то и заметил, что я в кулаке сжимаю что-то ему знакомое. Он попросил посмотреть, а потом и сам показал мне их родовой амулет. И мой, найденный при раскопках, и его, со знаком бесконечности, были похожи как две капли воды. Баар обрадовался и тут же собрал старейшин в священной роще. Меня не пригласили, и я не знаю, о чем там шла речь. Я, лежа у печки, ждала и думала: «Каким ветром меня сюда занесло?» Потом ко мне пришли Баар с шаманом рода и объявили, что я их родня! Баар рассказал мне, что некогда их род был един и жил далеко на севере. Затем род разделился и каждую ветвь возглавил славный вождь – все братья по крови. Перед расставанием некогда единый амулет расплавили и из него сделали две одинаковые половинки. Одна часть рода осела у озера Ладога, недалеко от реки Сясь, а другая ушла на восток и больше о ней ничего не известно. Со слов Баара я поняла, что разделился род еще при его прапрапрапрадеде. Собственно, по этому амулету меня и приняли как родню из давно пропавшей ветви медвежьего рода. Дальнейших расспросов мне удалось избежать. Я соврала им, что сильно ушиблась, упала и потерялась.

Прожила я в Каргийоки до зимы, а когда на реке встал крепкий лед, к нам приехал словенский старшина Буйслав. Я, признаться, была недурна собой и Буйслав, приметив меня, посватался. А Баар, почитавший меня как родную дочь, не возражал породниться со словенским родом, обитавшим на берегах Ильмень-озера…»

Локти Вадима соскочили с колен, и он проснулся. Потер пальцами сонные глаза.

– Вадим, – окликнул его Валуй, – вот ты где.

Бородач подошел, заслонив солнце.

– Что еще? – спросонья спросил десятник.

– Радей поднял людей, велит этих зверей, – Валуй кивнул на драккары, – испытать на воде.

– Хорошо, – ответил Вадим, поднимаясь, – сейчас только лицо ополосну.

Пока десятник умывался на берегу, появился воевода с дружинниками. Радей на ходу раздавал приказы, делил десятки по ладьям. Выделенные новгородцы десятками отходили к определенным им драккарам. Вадим умылся и, прихватив с собой Валуя, направился к воеводе, который все еще продолжал давать указания.

– Вадим, ты со своим десятком со мной, – заметив подошедших, сказал воевода.

– Хорошо, – равнодушно ответил Вадим.

– Вот на этой мордатой пойдем, – указал Радей на крайний слева драккар, который выделялся среди прочих более высокой носовой фигурой.

Тем временем новгородцы принялись сталкивать ладьи в воду. Когда они чуть сдвинулись с места, воины стали карабкаться на суда, ловко подтягиваясь и переваливаясь через борт. Радей, в сопровождении Вадима и его бородача-заместителя, подошел к выбранному драккару.

Оказавшись на борту флагманской «мордатой» ладьи, воевода приказал разбирать весла. К рулевому веслу встал Щербатый Палей, а новгородцы, сев по два на скамьи, быстро приноровились к длинным веслам и тремя взмахами отогнали ладьи от берега.

Через несколько минут все четыре драккара отошли на достаточное расстояние от берега и начались ходовые испытания. Вадим быстро окрестил про себя все это действо боевыми маневрами.

До самого вечера продолжались испытания захваченных драккаров. И только под конец новгородцы добились слаженной работы всех весел. Ладьи легко разворачивались, маневрировали, сближались друг с другом и расходились. Воевода, стоявший на носу флагманского драккара, улыбался в широкую бороду – воевода был доволен. Вадим и Валуй, сев рядом, тоже попробовали тяжесть длинного весла, но у них вышло не очень. Ни тот, ни другой раньше никогда не гребли. Весло все время норовило нырнуть поглубже, отчего его становилось крайне сложно провернуть в воде. Кроме того, они постоянно сбивали ритм другим гребцам, оказавшимся более искусными в мореходстве, благо почти все, кого привел воевода, ходили раньше на новгородских ладьях и орудовать веслом умели.

Кроме гребных упражнений успели опробовать и ход под парусом. Новгородцы подняли на пеньковых канатах массивную рею и полосатые паруса, поймав ветер, ускорили бег драккаров. Маневрирование под парусами прошло в целом неплохо, хотя воевода время от времени покрикивал на дружинников, которые слишком мешкали с поворотом реи под ветер. Досталось пару несладких слов и Щербатому Палею, который поздновато закладывал руль, и парус то и дело терял попутный ветер.

– Давай к берегу, – прокричал Радей, – хватит, погуляли.

Флагманский драккар, а за ним и все остальные повернули к песчаному пляжу. Гребцы, утомленные дневными маневрами, налегли на весла. На берегу их должна была ждать горячая каша и заслуженный отдых. К берегу шли споро и весело. Кто-то затянул песню:

И десяток глоток подхватило:

Раздался дружный хохот, а с шедшего рядом драккара тоже подхватили песню:

Новгородцы дружными взмахами весел приближали свои ладьи к берегу.

Вечерело. Небесное светило, или, как называли его словене, Ярило, наполовину скрылось за горизонтом. Новгородцы отужинали кашей и вяленым мясом, принялись устраиваться на ночлег. Ночь обещала быть прохладной, но Вадим не спешил в свой шалаш. Он положил в костер пару толстых дровин, закутался в шерстяной плащ и удобно устроился на щите возле огня. Его десяток уже улегся, а из соседнего шалаша раздавался могучий храп Валуя. Десятнику не спалось. Он не отрываясь смотрел на пламя, которое, расправив красновато-желтоватые крылья, стало не спеша пожирать дровины. Мимо прошел, проверяя посты, Щербатый Палей, и даже окликнул его, но Вадим не ответил или не расслышал. Палей, решив, что он задремал, не настаивал.

Огонь разгорелся, и две подброшенные десятником дровины загорелись с обеих сторон, игриво постреливая и треща. Вадим смотрел на походный костер, но видел очаг в шалаше Коди. Он вновь вспомнил ее рассказ: «Отца Боривоя еще не называли князем, хотя именно он начал собирать словен ильменских под свою руку. Буйслав срубил сильный град на берегу Ильменя, на месте, где жил его род. Конечно, Новограду было еще далеко до тех масштабов, к которым мы привыкли, читая учебники, но это все же был град. С высокой стеной, с языческим капищем, с большой торговой пристанью. При Буйславе появились первые новгородские купцы, начавшие торговлю с соседними финскими племенами, с кривичами и даже с далеким Киевом.

Вот он и привез меня в этот новый град, и я своими глазами смогла увидеть, с чего началась история этого города. У Буйслава был большой дом, не терем, конечно, но места хватало. По ту пору он отметил свою тридцатую зиму, и у него уже было две жены и трое детей. Вот тут-то меня и забрало. Ну не могла я так просто мириться с такими порядками. Да и не сказал он мне раньше, что несколько жен у него да дети малые. Но что толку было браниться, когда я уже в тягости была, да еще и языка я словенского толком не знала. Вообщем, сварливая из меня получилась жена. Буйслав поначалу только ухмылялся, мол, молодая, глупая. А меня аж прямо разбирало, когда он ночевал не со мной. В конце следующего года я родила мальчонку. Волхвы посоветовали наречь его Боривоем. Меня, не поверите, такая гордость обуяла, что мальчика я родила. А у Буйслава от двух жен три девки. Да и он как-то со мной помягче стал, поприветливее. И я тут опять за свое, уж как я его молила, упрашивала прогнать его старых жен, а он ни в какую. Но хуже всего, что не возлюбили меня и волхвы. Вот так я мыкалась, боролась целых пять лет. А на пятый-то годок умер муж мой – новгородский старшина. И решили волхвы сжечь тело Буйслава, а вместе с ним и трех его жен. Те две сами согласились, а мне страшно стало от такого дикого обычая, и решила я сбежать, прихватив сына. Только поймали меня, я даже за ворота выйти не успела. Сына отобрали, а меня под замок посадили. Буйслава и двух его жен сожгли, меня же, посчитав не достойной такой чести, с позором прогнали. Ох, и намучилась я тогда, соколики мои. Расставание с сыном рвало мое сердце…

Нанялась к одному купцу работницей. Только через два года вместе с тем же купцом возвернулась я в Каргийоки. Старый Баар давно умер, весть о том я получила еще при живом Буйславе, а его сына Ёллу на охоте крепко поранил кабан. Так что и Ёлла помер от страшных ран, оставив вдову и десятилетнего Конди. Но радости в моем прибытии в Каргийоки не было. Весть о том, что я опозорена, достигла вепсов. Но прогнать меня они все же не решились. Отвели в лес и упросили бабку Тьяру взять меня. От той бабки я и переняла знания. С тех пор и живу тут, в ее шалаше. А сама Тьяра померла лет тридцать тому, да и всех, кто знал о моем прошлом, я уже пережила…»

Рассказ резко оборвался в памяти Вадима, он устало моргнул, хотелось спать. Он припомнил еще, что слушая тогда рассказ Елены Константиновны, сумел подсчитать, что нынешнему новгородскому князю уже больше пятидесяти лет. И что, не зная этих подробностей, Вадим вряд ли мог дать князю больше сорока. Солнце совсем зашло, и ночная прохлада побуждала подкинуть в костер дров. Но вставать не хотелось. «Что же еще? – подумал Вадим. – Что-то еще про князя…»