Пронизывающее сознание гудение возрастало, становилось громче, настойчивей, разрушительнее. Он чувствовал, что этот гул рушит барьеры его восприятия, изменяет структуру окружающего пространства. Наконец он почувствовал себя разбитым вдребезги, как если бы упал с огромной высоты и разбился о безжалостную поверхность этого шума. От этого удара его всего передернуло. Когда он снова стал чувствовать, то ощутил ледяную тяжесть на лице и груди.

Постепенно он осознал, что поверхность, на которой он лежал, была липкой и влажной. Пахла она загустевшей кровью.

Понимание этого перенесло его через барьер в сознании. Он обнаружил, что может различать контуры комнаты в своем доме, горькие оскорбительные гудки извне и безумную боль внутри его головы. Неимоверным усилием он поднял руку, чтобы стереть запекшуюся кровь с глаз. Затем осторожно открыл их.

Зрение фокусировалось с трудом, как через загрязнившиеся линзы.

Но через некоторое время он опознал место, где находился. Вокруг было море бездушного желтого света. Ножки софы стояли в нескольких футах, отделенные от него толстым ковром. Он лежал на полу распростертый рядом с кофейным столиком, как если бы упал с катафалка. Левой рукой он сильно прижимал к уху что-то, что грубо и пронзительно гудело.

Когда он поднял руку, то обнаружил, что держит трубку телефона.

Из нее исходили гудки — прерывистый сигнал телефонной трубки, снятой с рычага. Сам телефон лежал на полу вне пределов его досягаемости. Прошло еще какое-то время, пока он не пришел в себя настолько, чтобы он удивиться, как давно Джоан бросила его.

Со стоном он перевернулся на бок и посмотрел на стенные часы. Он не мог понять, сколько времени, его взор все еще был слишком затуманен. Но через окно в комнату проходили первые лучи рассвета. Он был без сознания половину ночи.

Он поднялся на ноги, затем снова упал, и голову пронзила острая боль. Он опасался, что снова потеряет сознание. Но через некоторое время шум в ушах исчез, растворился в телефонном гудке. Он смог встать на колени. В этом положении отдохнул, оглядывая свою аккуратную комнату. Фотография Джоан и чашка кофе стояли все там же, где он их оставил. Удар его головы о ребро стола даже не разлил кофе.

Святость своего личного убежища не утешила его. Когда он постарался сконцентрироваться на чистоте комнаты, его взгляд вернулся к крови — грязной, черной, которая коркой засохла на ковре. Это пятно как язва травмировало его безопасность. Чтобы оказаться подальше от него, он собрал свою волю и встал на ноги.

Комната завертелась, как будто у него кружилась голова, но он удержался за подлокотник софы, и через секунду вновь обрел равновесие. Осторожно, словно боясь рассердить демона, он положил трубку на рычаг и глубоко облегченно вздохнул, когда гудок исчез. Его эхо продолжало звенеть у него в левом ухе. Оно выводило его из равновесия, но он изо всех сил старался не обращать на него внимания. Он начал свой путь через дом — как слепой, от опоры к опоре. От софы до двери, и далее на кухню. Затем ему нужно было сделать несколько шагов без поддержки, и он смог проделать это, не упав. Он оперся на раковину и снова отдохнул.

Когда он восстановил дыхание, то полурефлекторно включил воду и намылил руки — первый шаг обряда очищения, жизненно необходимая часть защиты от заражения. Некоторое время он скреб руки, не поднимая головы, но наконец он взглянул в зеркало.

Видение собственного отражения повергло его в шок. Он смотрел на себя из ссадины, рассекающей брови, и узнавал то лицо, которое вылепила Елена. Только она не наносила раны на лоб своей резной работы, которую создала для него. Он видел отблеск кости через свернувшуюся кровь на лбу и щеках, распространявшийся и вокруг глаз, подчеркивая их, намеренно ужасно оттеняя. Раны и кровь на его сером, тощем лице придавали ему вид лживого пророка, изменника своих собственных лучших мечтаний.

— Елена! — хрипло закричал он. — Что же я натворил?

Не в состоянии вынести собственного вида, он отвернулся и оцепенело прошелся по ванной. В флуоресцентном свете фарфор ванны и хромированный металл блестели так, будто отрицали возможность какого-либо сожаления. Их бессмысленные поверхности, казалось, настаивали, что горе и потери не реальны, не относятся к делу.

Он долгое время, уставившись, смотрел на них, как бы пытаясь измерить их бессмысленность. Затем, хромая, вышел из ванной, злонамеренно оставив свой лоб не вымытым, не тронутым. Он решил не отрекаться от обвинения, написанного на нем.