ГЛАВА 6

– Ты хочешь сказать… – Егор не закончил, хотя Павел вовсе ничего не говорил. Но понял все, кашлянул и вот тогда сказал:

– Да. Сейчас повернем… Там будет видно.

– Павел! – крикнули с задней лодки.

Пашка обернулся.

– Смотри, поворот коварный! – донесся голос Аркадия. – Сразу не поворачивай, иначе на берег выкинет! Немного подожди, метров десять, потом начинай заворачивать.

– Понял, – отозвался Павел. – Сам вижу… Что, верно, то верно, тут с умом нужно.

– А мне что делать? – спросил Егор.

– Тебе? Ничего. Ты пассажир. Сиди, смотри.

Течение действительно поднесло их к небольшому водовороту, образованному изгибом реки, они проскочили через него, и лишь после этого Павел сработал веслом. Лодка послушно вильнула влево точно по течению.

– Ловко, – похвалил Егор.

– Обыкновенно, – усмехнулся Пашка.

Из-за утеса начала выдвигаться новая панорама берега. Она была на самом деле новая, другая – этот берег, так же круто поднимавшийся вверх, был безлесным, весь в кудрявой травке и округлым, как поросячий бок. Берег косо пересекала протоптанная тропинка – от огородов наверху до деревянных, потемневших от воды и времени мостков внизу.

Это была пристань. Рядом с ней на песке лежали две перевернутые лодки-плоскодонки. А на мостках стоял молодой парень.

Небольшого роста, светловолосый, голова дынькой, уши оттопырены. Спортсмен, чтоб ему пусто было: в застиранной донельзя когда-то красной футболке, в китайских «адидасовских» черных штанах, бесформенно болтавшихся на коротких кривых ножках. Ступни, стоявшие на досках носками друг к другу, были обуты в резиновые галоши.

– Ну, вот и абориген, – заметил Пашка. – Держу к берегу… Здорово, призывник! – гаркнул он еще издалека.

Местный обитатель смотрел на них округлившимися глазами, в которых росло изумление, а затем вдруг сверкнула радость, рот парня растянулся в счастливой улыбке, и он начал как бы в нетерпении пританцовывать по мосткам, беспорядочно заскрипевшим от этого топотания.

– Ты смотри, какой энтузиазм, – удивился Павел. – Песни и пляски народов Аляски!

– Наверное, индейцы так встречали Колумба… – Егор засмеялся.

– Ладно, сейчас пообщаемся с этим индейцем. – Пашка взялся за весла и несколькими сильными гребками подогнал лодку к мосткам. – Князь, закрепись за сваю!

Егор схватился за осклизлый черный столб, другой рукой схватил веревку, быстро дважды обернул ее вокруг столба.

– Браво, князь! – Пашка приятно удивился. – Прям речной волк!

Парень же на пристани повел себя самым странным образом. Он встал на четвереньки, нагнулся вперед. Продолжал рассматривать пришельцев, но теперь на его лице вместо диковатой радости появилось выражение сосредоточенного внимания.

– Вот, мать честная. – Пашка аж оторопел. – Глазенки проглядишь, хозяин!

Парень выпрямился, но с колен не встал.

– Юра знает, – вдруг сказал он.

– А поздороваться, товарищ призывник?

Здороваться местный житель отчего-то не пожелал, зато поднялся, отряхнул пузырящиеся колени штанов. Егор успел заметить, что руки «призывник» моет, очевидно, раз в месяц.

– Все ясно, – промолвил он. – Ты – Князь, – показал он на Княженцева грязным пальцем. – А ты – Стручок.

И повернулся вправо.

Павел с Егором как по команде оба тоже повернули головы туда и увидели, как ткнулась в берег лодка Аркадия.

– Вот этот – Кофейник! – выкрикнул парень. – А тот – Носок.

– Замечательно, – пробормотал Павел. – А сам-то ты кто таков?

– Кто? – переспросил парень.

– Конь в пальто! Ты сам. – Павел ткнул пальцем: – Тебя как зовут?

– Его? – И парень ткнул себя пальцем в грудь.

– О гос-споди… Слушай. – Павел обернулся к Егору. – Ты слышал, что он сказал? Стручок – мое детское прозвище, пацаны во дворе меня так звали.

– Я что-то не помню.

– Я же говорю – во дворе. На школу это не распространялось.

– Это Юра! – вдруг радостно догадался парень.

Егор посмотрел на него и увидел, что тот быстро-быстро тычет себя в грудь.

– Юра, Юра!

– И похоже, что он дурак, – с армейской бесцеремонностью ляпнул Забелин.

Однако Юра обрадовался пуще прежнего.

– Дурак он! Юра дурак!

И вдруг расставил руки, топнул ногой и прокричал:

И ударился в такой пляс, в самом деле «ногу об ногу чесать», да с вывертами, с дробным топотом, так что галоши его чуть не слетели с ног, а мостки затряслись так, что казалось еще чуть-чуть – и они рухнут в воду.

– Ну, ты смотри, еще и артист… Ладно, что с него возьмешь. Давай, княже, крепим лодку, да вылезаем.

– А лодки здесь оставим?

Только Егор спросил так, как Юра перестал плясать, поднял руку и объявил:

– Юра пошел в деревню!

Да как припустил вверх по тропинке, да с такой легкостью – видно было, что ему этот путь привычен.

– Да уж, – только и сказал на это Павел.

Аркадий с Виталием уже вытащили лодку на берег и шли по траве сюда.

– Видали концерт? – с изумлением спросил Виталий.

– Да уж, – повторил Павел. – Князь, крепи конец… да-да, так. Видели, как же. Песни и пляски за кусочек колбаски! Кстати, кто из вас Кофейник?

– Это я, – засмеялся Аркадий. – В детстве так звали. Аркан да Кофейник… Кауфман – Кофейник, похоже?

– Ну, что-то есть. – Егор улыбнулся. – А вообще, как Кауфман по-русски?

– Торговец, – сказал Аркадий. – Ну, там продавец.

Виталий зевнул и сел по-турецки на мостки.

– Слушайте, так это он нас всех нашими детскими кличками назвал?

– Похоже, так. – Егор вскарабкался на доски, встал. – Ну, правда, меня и сейчас так кличут.

– Да откуда же он это знает?!

Этот вопрос-восклицание Виталия вызвал сложную и неясную мимическую реакцию у остальных.

И получилось так, что Обносков сидел на мостках, а все трое стояли вокруг него. И ему пришлось задрать голову, стараясь оглядеть лица товарищей.

– А я лично не удивляюсь. – Пашка повел плечами, приосанился. – Теперь уже удивляться нечему.

– И тем не менее это странно, – сказал Аркадий.

– Да, ё-мое, здесь все странно! – ругнулся Пашка. – Ладно, хорош трепаться, давайте так: один здесь остается, стережет лодки. Трое – наверх, в деревню. Выясним обстановку… да и про ЧП надо доложить.

– У тебя телефон работает? – вспомнил Егор.

Павел достал мобильник, пощелкал кнопками.

– Ни хрена, – подвел он итог этим манипуляциям. – Молчит, жопа.

– Бывает так, что жопа не молчит…

Эта шуточка Княженцева вызвала лишь вялые улыбки, а Виталий сказал:

– Если так, то я останусь. Ну, ее подальше, эту деревню. Вы идите, а я тут посижу, покараулю.

На том и порешили. Виталий, сидя на досках, достал сигареты, закурил, а Павел, за ним Егор, за ним Аркадий, стали подниматься в гору

– Т-тяжело, собака! – с удивлением отметил на середине пути Егор. Он усиленно дышал.

– Да, крутой подъемчик, – согласился Пашка.

– А тезка-то мой по нему, как горный барс, взлетел!

– Это какой тезка? – недопонял Пашка.

– Юра, вундеркинд этот, альтернативно одарённый!

– А, – дошло до Забелина. – Ну, он. поди, каждый день упражняется – туда-сюда…

Под такие разговоры добрались до вершины.

И оказалось, что вышли они на окраину деревни. Тропинка вливалась в узенький проулок между двумя большими и ухоженными огородными участками, на которых росла заботливо окученная картошка, по бокам аккуратными рядами высились кустики смородины и крыжовника… Имелись там и еще грядки, с какими-то другими овощами – какими именно, черт его знает, никто из них, горожан, не был силен в сельском хозяйстве.

– Дома исправные, хорошие, – заметил Павел.

Эти два дома, к которым прилегали огороды, и правда, были крепкие. Не новые, бревна совсем темные, да и железные крыши, хоть и крашеные, но видно, что не вчера настеленные. Однако, по всему ясно, что некогда строились хозяева на века. Дворовые постройки – бани, амбары и сараи также солидные, построенные капитально.

И при всем при этом странная, тихая пустота было вокруг. Ни души! И не только человеческой. Никакой живности – чего, казалось бы, в деревне должно быть пруд пруди…

– Слушайте! – первый озвучил общее мнение Пашка. – А тихо-то здесь как, чуете? Как повымерло все.

– Жара, – предположил Аркадий.

– Нет, пожалуй. Жара – жарой, но все-таки…

Из проулка тем временем они вышли на улицу, тоже неестественно пустую, пропеченную солнцем. Павел открыл было рот, чтобы произнести нечто, но это нечто так и осталось его секретом, ибо тут неожиданно и вновь-таки тихо, совсем без скрипа, отворилась калитка ближайшего дома и предъявила парням бабульку в платочке и сереньком ситцевом платье.

– Ну вот, – обрадовался Егор. – А вы говорите! Вот вам первый живой организм.

«Организм» тоже увидел гостей и приостановился, с интересом глядя на них и подслеповато, по-старушечьи моргая.

Пашка решительно шагнул вперед.

– Добрый день, бабушка! – зачем-то во всю глотку проорал он.

– И вам того же сынки, – негромко отозвалась старуха.

– Мы по реке приплыли! – с той же натугой гаркнул Забелин. – Туристы!

– А ты не кричи, сынок, я не глухая, – доброжелательно посоветовала бабка. – Вижу, что туристы, вижу, что по реке. Вижу, что товарищ ваш пропал. …Ну да уж тут ничего не попишешь, планида у него такая. Вы себя не вините, вы тут ни при чем.

Сказать, что все трое потеряли дар речи, значит, ничего не сказать. Но внешне оно выглядело именно так: трое мужчин онемели и в полном остолбенении смотрели на бабку, как на диковину, которую впору показывать по телевизору.

В маленьких, окруженных множеством морщинок бабкиных глазах явно мелькнула насмешка.

– Что это вы, молодцы? – с лукавым участием вопросила она. – Ай, удивились?

– Д-да уж… – выдавил Пашка. – Мы, честно говоря, думали, что нас уже ничто не удивит. Но вот сейчас…

– Э, милый, – с глубоким убеждением произнесла старушка и махнула рукой. – Поживете тут недельку, так и вовсе удивляться разучитесь.

– То есть, что значит – поживете с недельку? – подозрительно осведомился Княженцев. – Мы у вас не предполагаем задерживаться.

– Так ведь человек предполагает, милый, а Бог располагает…

Бабулька вроде бы еще что-то хотела сказать, но запнулась и говорить не стала – так, по крайней мере, показалось Егору.

– Простите, бабушка, а как вас зовут? – вступил в разговор Аркадий.

– Клавдия Макаровна, – охотно ответила старушка. – По-латыни значит «хромая», – она засмеялась, показав удивительно ровные и белые зубы. – Но я-то не хромая, хранит пока царица небесная!

И она размашисто перекрестилась.

Откуда деревенской бабушке известен язык Цицерона и Горация, никто спрашивать не стал, почтительно промолчали. Клавдия же Макаровна вдруг спохватилась:

– Да что же мы это с вами на улице стоим! Заходите ко мне, в холодке посидите да молочка холодненького выпьете.

Парни переглянулись.

– Мы бы с удовольствием… – начал Пашка неуверенно, но бабка враз живо подхватила:

– Да за товарища вашего вы не беспокойтесь! Посидит там, внизу, ничего ему не сделается. А вы зайдите, отдохните малость да остыньте. Я вам заодно и расскажу кое-что.

– Давайте, парни, – серьезно сказал Аркадий. – Идем, Клавдия Макаровна.

Зашли в опрятный, поросший зеленой травкой дворик, затем в прохладные тесноватые сени, в которых почему-то хотелось наклонить голову, ступая в горницу, хотя дверь в нее вовсе не была низкой.

– Проходите, проходите, – хлопотала хозяйка. – Сейчас я вам молочка принесу холодненького.

– Вот как. – Егор улыбнулся. – А что-то у вас в деревне тихо, живности никакой… да и людей тоже не видно?

– Жарко сегодня, так и палит.

Княженцев мысленно приподнял брови – ага, мол… Бабка явно ответила уклончиво. И Егор сделал вид, что этого не заметил.

– Давайте я в погреб слазаю? – предложил Пашка.

– Сиди, сиди, милый! Я сама, это мне не трудно. Только банку прими у меня сверху.

Минут через пять парни сидели за столом, с наслаждением пили холодное, необыкновенно вкусное молоко.

– Вы пейте осторожно, маленькими глоточками, – предупредила Клавдия Макаровна.

Егор оглядел комнату. Обычная деревенская горница, с двумя маленькими окнами, чисто выбеленной русской печкой, немудреной мебелью. Княженцев обратил внимание на потемневшую икону Казанской Божией Матери в углу, перед которой мирно светился огонек лампады.

– Вы, Клавдия Макаровна, что-то хотели рассказать нам? – напомнил он.

Хозяйка улыбнулась, подсела к столу.

– Обещала, – согласилась она – А коли обещала, так расскажу. Может, еще молочка кому?

Пашка крупно глотнул из стакана, облизнул губы.

– Нет, спасибо, – сказал он один за всех. – Мы вас слушаем! Нам это очень интересно.

– А мы с эдаким-то интересом уже лет шестьдесят как живем…

Лет шестьдесят тому назад или даже поболее шестидесяти – началась эта история. Еще до войны, в середине тридцатых…

Время тогда было смутное, и даже в таёжную уральскую глушь долетали отголоски бурь, потрясавших страну. Люди притихли, жить старались незаметно, не знали верить или нет нелепым слухам. Конечно, приезжало районное начальство, но и оно, хоть делало строгий и важный вид, а тоже было видно, что сбито с толку, и ни шиша не знает, и всего боится, а пуще прочего – сболтнуть сдуру чего-то лишнего.

И вот в такое время, к концу лета – а на Урале это уже, в сущности, осень, – в пору дождей, ненастья и распутицы, в Метеле объявился незнакомый человек. Как он пришел в деревню, откуда – никто, ни один местный житель не знал и раньше никогда его не видел. Как-то сразу возник, и все тут, в пустом доме, откуда несколько лет назад подалась на заработки, на какую-то стройку семья местных жителей – подалась, да и сгинула, растворилась без следа в бескрайней нашей стране.

Новый человек в деревне – это, понятное дело, событие; одних только разговоров на неделю, да не на одну. Деревенские приглядывались, перешептывались. Пришелец чин чином сходил в сельсовет, поговорил с председателем. О чем разговор был – неведомо, но с того дня незнакомец стал активно обустраиваться в доме, застучал его топор, завизжала пила, задымила печка, и вскоре брошенный угрюмый дом ожил.

Ясно, впрочем, что незнакомцем новый обитатель оставался недолго. Скоро уже все знали, что фамилия его Пацюк, звать Прокоп Трофимович. А прибыл он с Украины. Откуда точно, теперь уже не узнать: тогдашние метелинцы этим не интересовались. Да и вообще им эта далекая для них Украина представлялась по размерам чем-то вроде волости.

Сами-то метелинцы тоже, понятное дело, были потомками давних переселенцев – в незапамятные времена сюда, на башкирские земли, переправляли для работы на демидовских заводах людей из центральной России целыми деревнями. Откуда именно?.. Теперь уж никто не помнил. В Метеле и ещё нескольких соседних сёлах поговаривали, будто их предки были родом то ли из-под Новгорода, то ли из-под Пскова… но всё это оставалось лишь слухами.

Словом, приезду нового человека никто особо не удивился. Удивляться пришлось позже.

Странное дело… дом ожил, верно. Однако остался таким же угрюмым, сумрачным, каким-то неуютным. Да больше того! К нему и подходить-то не хотелось, неприятное, необъяснимое чувство угнетало всякого, оказавшегося вблизи от этого дома.

Может быть, это вызывалось самим Пацюком, типом на редкость мрачным, неразговорчивым и неприветливым; это тем более бросалось в глаза, что должность он занял видную – стал заведующим только что открывшимся пунктом кооператива «Заготсырьё», который занимался скупкой всяких шкур и кож. Как нарочно получилось: будто бы ждали, когда явится этот Трофимыч, чтобы специально для него открыть заготовительный пункт. И вот торчал он день-деньской в этом пункте, хмурый, как сыч, принимал шкуры. А в девятнадцать ноль-ноль запирал дверь пункта на огромный амбарный замок и шагал домой, такой же хмурый. И уж когда приходил, больше не высовывался, только из трубы дым шел, да в щелях меж ставнями пробивался тусклый свет керосиновой лампы. Ни к кому в гости Прокоп не ходил, даже с вопросами никакими ни к кому не обращался, разве что изредка завернет в сельсовет к председателю. И к себе старался никого не пускать. По-первости находились любопытные, особенно бабы: как бы за тем да за этим забегали к новому односельчанину. Кто за солью, кто за спичками… Но у того дверь всегда была закрыта, а на стук он выходил на крыльцо и опять-таки плотно за собою дверь прикрывал. Набычившись, выслушивал просьбу и либо молча выносил искомое, либо коротко отвечал, что оного нет. А если кто из баб начинал заводить какие-то посторонние разговоры, он поднимал глаза и так взглядывал на тетку, что ту прошибал холодный пот, и язык мигом прилипал к гортани. Потом бабы судачили, и пошел слух, что заготовитель – колдун или что-то вроде того. Говорили об этом, таясь, шепотом, с оглядкой – но ведь сарафанное радио, известно, самое эффективное, и вскоре уже и мужики заговорили о том же, с ухмылками вроде, с присказками о бабьей дурости… но заговорили.

Да и то взять: с чего бы Пацюку так запираться от людей? У него ведь ставни даже днем не открывались, как закрыл он их на засовы, когда въехал, так ни разу не отпер. И бабы, потыкавшись с глупого интереса к жителю дома, быстро отшатнулись прочь, вот и стояло обиталище сумрачное. А насчет того, что чем-то тревожным и неприятным веет от него… черт его знает, может это одни только разговоры?.. Бабы натреплют языками, и не такое почудится.

Итак, сомнение было посеяно в умы. Усугубил его один известный краснобай и баламут местного значения – Колька Трунов, был такой. Как-то раз, когда мужики в компании поддали, он хвастливо сказал, что вот, мол, он проверит, колдун этот хохол или нет. Как это? – заинтересовался народ. «Да очень просто. Заявлюсь к нему, да прямо так в лоб и шваркну: выкладывай, мол, кто ты таков есть! Что за рожа?»

Мужики поржали, и разговор перешел на что-то другое. Но Николай свой план не оставил. Он принял еще граммов двести, от чего его неуемная активность перешла все границы, и когда компания разошлась, Трунов вроде бы как тоже пошел домой, а сам, незаметно свернув в проулок, двинулся к логову пришельца.

Уральская осень приходит рано: уже и снег успел выпасть, да случилась оттепель, и он подтаял, лежал отяжелевшими, грязноватыми пятнами, деревенские пути-дороги развезло в полный хлам. Колька был хорошо поддатый, спотыкался, ноги разъезжались в грязи, он матерился, – думал, что про себя, а на самом деле на всю улицу. Он-то обставлялся так, что якобы втайне осуществлял свою экспедицию, но пока шел, чуть ли не полдеревни просекло, куда направил нетвердые стопы Николай Трунов.

Надо сказать, что на подходе исследователь несколько протрезвел и к смутно видневшемуся в потемках дому стал приближаться уже без хмельной лихости, даже неуверенно, с робостью, что ли… Но тут он спохватился, выругал себя, тоже вслух – и решительно подступил к крыльцу.

Дом был темен и молчалив. Ни звука. Просто в буквальном смысле ни звука, точно так. Молчание это казалось угрожающим, и опять Николаю стало неуютно. Он громко откашлялся, чтобы себя приободрить, и постучал в дверь.

Но стук вышел почти бесшумный, словно рука сама по себе вдруг ослабла. Тогда он опять откашлялся и стукнул уже погромче, а затем и еще громче.

И вновь тишина. Стоял Колька не шевелясь, напряженно слушал. Тишина. Он в четвертый раз поднял было руку…

Дверь не отворяли. Ни шагов, ни скрипа, ни шороха никакого – ничего не было слышно за ней, и вдруг дверь без скрипа распахнулась, и перед Николаем предстал сам Пацюк.

Прокоп стоял молча, не глядя на гостя. Глаза его были опущены, взгляд не виден под веками, и концы негустых седоватых усов свисали вниз.

Николай так и онемел.

– Э… – только и вырвалось из его полуоткрытого рта.

– Ну? – спокойно молвил Пацюк и поднял глаза на гостя.

– Э… – повторил Трунов, однако сумел более-менее внятно заговорить: – Ты. Трофимыч, извиняй, я того… шел мимо, так думаю, дай зайду… да просто так! Спросить хотел… да… вот…

Замолчал.

– Хотел – спрашивай, – ровно к безжизненно произнес Пацюк.

– То есть я… я не про то… – поспешно замесил словесную жвачку Николай, – но оно, конечно… то есть люди-то говорят…

– Люди? – переспросил вдруг неприветливый хозяин. – Лю-ю-д-и?.. – протяжно, зловеще и с подвыванием протянул он, в глазах его что-то вспыхнуло – будто горючее плеснули в тлеющие угли. – Вон отсюда, – негромко велел он. – Пшел!

Это было сказано даже негромко, а прозвучало – как гром с ясного неба!

Вот так. И мир перевернулся перед Колькиными глазами, а сам он взмахнул руками и полетел в никуда. В одно мгновение Трунов шлепнулся лицом, руками и всем брюхом в грязь. Ошалев, он сразу вскочил – глаза вытаращены, рот нараспашку, хлопает губами, хватая воздух, и – безумие, безумие!..

Черт знает, сколько времени прошло, покуда Николай опамятовался. И лишь тогда он сообразил, что находится вовсе не у дома Пацюка, а – хрен его знает где, в лесу. Еще какое-то время он оторопело шатался меж деревьев, но потом мысли его прояснились настолько, что он догадался, где находится, в каком лесу: километров за пять от Метели. Как это произошло – он и представить себе не мог, в смятении ему было даже страшно подумать об этом. Он торопливо припустил домой, почти бежал. Его трясло, как от озноба, и он был совсем трезвый – ну просто как стеклышко.

Меньше чем за час он дохромал до деревни. Жена было напустилась на него: «Где пропадал, ирод?!», но Николай, обычно вовсе не гроза, вдруг так рыкнул на нее, что она вмиг язык свой прикусила, и уже не смела рта открыть. А он хватил стакан браги, да другой стакан, да еще… и так упился вусмерть, свалился под стол, и весь следующий день прострадал от жестокого похмелья. Тогда-то супружница взяла свое, грызла в пилила, но ему это уже было все равно.

Потом соседи стали потихоньку, как бы невзначай, допрашивать-расспрашивать: как, мол, в гости сходил к Трофимычу?.. Николай отбрехивался, благо язык без костей. Но желание выговориться томило душу, тянуло за этот самый болтливый язык, тянуло и вытянуло. Не удержался Колька, рассказал о странном происшествии, о том, как неведомая сила легко подняла его, перевернула, да и закинула неизвестно как в пес. Он поведал об этом вполголоса, оглядываясь, с таинственным, настороженным видом – одному единственному человеку: соседу Сашке Грачеву, взяв с него обещание, что тот ни-ни, ни слова никому. Сашка поклялся самыми страшными клятвами, бил себя в грудь – маленький, щуплый, с прилипшими ко лбу растрепанными волосенками: они с ним, разговаривая, на пару опорожнили поллитровку под соленые грузди.

Черт его знает, как получилось, но только слушок пополз по деревне. Теперь к Трофимычу относились уже с суеверным уважением, да и держаться от него стали стараться подальше. «Колдун, колдун, в самом деле», – шепотком перелетало от одного к другому. Пробовали пристать к Николаю: расскажи, мол, как там вправду было… – но он, к всеобщему удивлению, преспокойно заявлял, что это все бабьи глупости, и он не понимает, о чем идет речь. А те, кто эти сплетни повторяет, – не мужики, а вовсе хуже баб… Колька вообще-то был хоть и пустомеля, ан не дурак.

А Пацюк жил в деревне, такой же невозмутимый и молчаливый, как всегда. Утром приходил на работу в «заготпункт», вечером уходил. Все так же он не открывал ставни в доме и никого не пускал к себе. Да к нему никто и не совался, а сам он и подавно ни к кому не наведывался.

Тут возникла еще одна интересная тема. Без малого два месяца в Метеле жил безвыездно Пацюк таким вот мрачным бобылем – и ни одной бабы, ни одной девки, никого такого у него и близко не мелькало. Разве можно здоровому мужику во цвете лет обходиться без женщины?.. Шибко это занимало метелинцев. Возникли нелепые предположения. Вспомнили и о мужеложестве и о скотоложестве – гипотезы смелые, но опровергаемые самым простым фактом, именно: ни мужиков, ни какого-либо скота, ни крупного рогатого, ни мелкого у Пацюка не водилось, и при всем желании ничего такого заметить было нельзя.

Под такой поучительный обмен мнениями текло себе время. Почему-то удивительно долгая осень выдалась в том году, снег падал, таял, никак не могли установиться привычные здесь морозы, и все диву давались: отчего такие чудеса?.. А потом пошли события и вовсе необъяснимые и пугающие.

Где-то к концу октября как на дрожжах стали пухнуть несколько молодых, незамужних метелинских девок: брюхатые. Вот это уже была информационная бомба, так информационная бомба! Такого отродясь в деревне не случалось, все пошло наперекосяк, весь поселок загудел, как улей, по которому какой-то гад стукнул палкой. Никто ничего понять не мог. Оплошавшие девки – их было пятеро, все в один голос рыдали, убивались и причитали, что ничего, ну ничегошеньки не было! Что они сами ума не могут приложить, как это случилось, – хоть все мозги вывихни, а не догадаешься. Не иначе, нечистая сила, наговор какой-то!

Потом, однако, по более тщательном расследовании, некоторые закономерности обнаружились. Примерно в одно и то же время, месяца три назад, каждой из пятерых девок снились разные, но одинаково тревожные и неприятные сны. Одной привиделось, будто она в избе, и тут же вдруг по полу мечется змея, а у змеи этой вместо змеиного рыла вроде бы человеческое лицо – но разглядеть невозможно, так юркает по избе эта тварь. Деревенская мадемуазель тогда якобы схватила кочергу (во сне, разумеется) и стала колотить ею по полу, стараясь убить скользкую мерзость, но та ловко уворачивалась, а затем вдруг скользнула прямо под юбку – отчего девчонка дико взвизгнула, вся содрогнулась и проснулась – в противном липком поту, с часто бьющимся от перепуга сердцем.

Другой причудился сон попроще, но тоже скверный. Она шла по улице, и было лето, и солнышко светило, цвели ромашки: шагай себе по деревне да радуйся! Девушка и радовалась, но недолго, ибо невесть откуда налетел ветер, и тут же стемнело, неба не стало, а ее легко оторвало от земли, понесло, закувыркало так, что она от страха дар речи потеряла. Однако в воздухе она сопротивлялась, махала руками, да и ногами, наверное, тоже, верещала громко – почему-то она знала, что злой вихрь несет ее в плохое место: то ли топь, то ли болото… одним словом, в дрянь какую-то, где поджидают ее мириады гадостных клейких существ. Она чувствовала их, чувствовала отвратительную их радость оттого, что вот-вот они ее дождутся и кинутся на нее…

Тут она и проснулась, так и не увидев, чем закончился этот перелет. Но ощущала она себя разбитой физически, и весь день не могла собраться, шевелилась еле-еле. Потом-то вроде бы прошло и даже позабылось, А еще вдруг потом прекратились месячные, и она стала испытывать странную тяжесть в низу живота, о чем, по неопытности своей, никому не говорила, надеясь, что пройдет само, – а оно не прошло.

И у остальных троих были подобные сновидения, жутковатые, пугающие до оторопи. Что делать? Как такое объяснить?!. Вот тогда-то разговоры о колдуне всколыхнули всех и обрели грозную, гневную силу. Правда, сны у девок случились еще до появления здесь Пацюка – ну да ведь как раз после этого он сам и появился!.. Логично? А то!

Нет, а в самом деле, разве не так?! Годами жили тихо-мирно, а тут пошло черт-те что, всё наперекос. И это за три месяца – а что потом будет… представить страшно! Пошли шепотки о том, что вот-де, маху дали, в свое время разорив церкви и прогнав попов. Церкви в Метеле, правда, отродясь не было, но в одной из больших ближних деревень – да, когда-то была. Истребили.

Пункт «Заготживсырья» опустел. Никто не желал даже приближаться к нему. А Пацюк того как бы и не замечал, к девяти утра открывал свою лавку, в девятнадцать ноль-ноль запирал, шел домой. И опять дымила труба, сквозь сомкнутые ставни сочился жидкий свет, и какими делами занимался там таинственный жилец – никто не знал.

До председателя сельсовета и секретаря парторганизации дошло, что каша у них в деревне заваривается нехорошая и что можно крепко влипнуть. Но что делать – они не знали, и наверх сообщить не решались… однако здесь судьба сама всё решила за них.

Каким образом – неизвестно, но слух о колдуне прошелся по окрестным селам, и в одном из них – деревне Авзяново – как оказалось, произошло точно то же, что в Метеле. Четыре тамошние девки непостижимым образом забеременели – как ветром надуло.

Нашлись энтузиасты, которым не лень было отправиться в соседнюю деревню, выяснять. Выяснили. И вернулись с сенсационной вестью: точь-в-точь так! Другие, но столь же нелепые и дикие сны снились этим четырем несчастным девкам, и в каждом сне фигурировали – явно или смутно – некие фантастические и зловещие фигуры, от близости которых у девушек заходилась душа.

Это сообщение стало последней каплей, переполнившей чашу. Да и погода, чтоб ей пусто было! Ну где видано такое: сырой ветер в середине ноября, изморозь, мокрая земля, деревья шумят под ветром… Где, когда, в каких краях?.. А в ту, последнюю ночь вообще творилось черт-те что. Непогода совсем сорвалась с цепи, ветер буянил в тайге – то вдруг хлестнет холодный ливень, то оборвется, а облака и вовсе тучной серой грудой пленили небо, и все это серое мятое пространство непрерывно текло и текло куда-то на юго-восток… Потом начало темнеть.

Наверное, никто не скажет, как и отчего случается так, что безумие вспыхивает и охватывает людей – и ничего уже не объяснишь, не поправишь, не изменишь – в такие мгновения будто бы смещается и время, и вообще все, весь этот и без того странный мир…

Краткие сумерки – в них-то народное волнение и достигло пика. Около сорока мужиков собрались на площади у сельсовета (многие уже и подогрелись порядком). Драли глотки, спорили, пьяно сквернословили, и, наконец, все эти вздор и бестолочь оформились в идею: идти и громить упыря. Пацюка то есть. Немедля!

Прибежал председатель, бледный и перепуганный. Он что-то кричал, клялся, уговаривал – не слушали. Толпа, буйная, пьяная, повалила по улице, на ходу выдёргивая жерди из заборов.

У самого колдовского пристанища передние вроде бы как запнулись, стали оглядываться, но задние напирали – и действительно, ничего уже не изменить, не переделать.

Кто первый кинулся ломать двери и ставни – пёс его знает, но через миг все уже с воплями, с бессмысленным ожесточением крушили все, что подвернется под руку, и вот уже слетели петли, дверь, зазвенело выбитое стекло…

Горя жаждой мщения, люди ворвались в дом. И что же?

А ничего. Вернее никого. Сначала в это не поверили, метались по избе, прошерстили все: подпол, и чердак, и двор, и сарай – пусто! Как сквозь землю провалился.

После этого дурь немного схлыну па. Оторопев, смотрели друг на друга. Ну и что дальше?.. Еще раз осмотрели всё, хотя это было, наверное, бессмысленно. А может и нет – во время второго осмотра с некоторым удивлением обратили внимание на то, что нет ни малейших признаков таинственного и сверхъестественного, ни одной даже лишней вещицы сверх того, что бывает в деревенской, да еще и холостяцкой избе, – ничего не нашли. И ни одной книжки, ни тетрадки, ни просто бумажки с записями, и того нет…

И тут пришла совсем беда. Вдруг хлынул дикий ливень, с резкими порывами ветра – буря бурей!.. Сверкнула над тайгой багровая зарница. А потом все ощутили, как под ногами тяжко содрогнулась глубь Земли.

Страх помутил сознание людей. Все бросились по домам, скользя, матерясь, шлепаясь в грязь. Колька, конечно, мчался впереди всех.

Потом, между собою вспоминая события той ночи, многие признавались, что они ничего не помнят. Да это и немудрено: память человеческая щадит своих хозяев, стирая то, что травмирует психику… Но уж чего не забыл никто – поди-ка забудь это! – тою, что на исходе той безумной ночи, в самую тьму, под холодным проливным дождём в деревне вдруг полыхнул гигантский факел.

Конечно, это горел дом Пацюка.

Как он загорелся – никто не знал.

Пламя зловеще озарило улицы, попрятавшиеся было люди повскакали и выбежали под дождь. Под этим проливным дождём дом пылал жадным, злым огнем, в нем что-то трескалось и лопалось, летели искры. Народ метался, голосил, семафорил руками, хотя всё это было совершенно бесполезно. Потом сообразили, что огонь может перекинуться на другие дома, но туг с грохотом рухнула крыша, распались сцепы недогоревших бревен, и дом обратился в кучу развалин.

А дождь и не думал прекращаться. Пламя ещё пометалось по головешкам, по страшным чёрным листам железа… зашипело, задымило – и исчезло. Остались темень и этот ненавистный дождь.

Он лил и лил. Взошёл серый мутный рассвет, осветил стылое пепелище с одиноко торчащей вверх печной трубой, время медленно поползло к полудню, а он все лил и лил. Правда, стал послабее… Глухое брожение умов в деревне продолжалось. Председатель и секретарь партячейки, осунувшиеся от бессонной ночи, с запавшими, обведенными синевой глазами, сидели в сельсовете, набираясь духу перед тем, как звонить начальству. Долго тут думать было нечего. Печально вздохнув, парторг снял трубку… но здесь вдруг в сельсовет влетел один из жителей – очумелый, с вытаращенными глазами.

– Гаврилыч! – заорал он. – Михеич!.. Слышь-ка, что творится-то!..

А вслед за ним в помещение ввалились ещё пять-шесть мужиков.

Что случилось?! А случилось нечто вовсе невменяемое. Пропала соседняя деревня, та самая Авзяново. Как пропала?! А вот так вот и пропала Нет её!

Секретарь и председатель и так-то были почти трезвые, а от такого сообщения они протрезвели до состояния и вовсе невозможного. Начались расспросы. Из матерно-путаных рассказов односельчан выяснилось, что деревню, расположенную в низине, затопило полностью, она целиком ушла под воду. На ее месте теперь плещется огромное озеро.

После первой оторопи метелинское начальство вдруг сообразило, что это даже и на руку: уж если затопило целую деревню, значит, и вправду вокруг делается что-то неладное; а стало быть, не так уж они и виноваты… Может, даже обойдётся без оргвыводов.

Смекнув это, председатель быстренько выгнал всех и обратился к секретарю:

– Ну, Гаврилыч, давай звони. Сейчас самое время.

Они коротенько утрясли детали. Парторг вновь снял трубку и после небольших пререканий с телефонисткой на станции соединился-таки с райкомом, которому и выложил сработанную ими вдвоем версию. В селе, дескать, наблюдаются волнения на почве религии и суеверий… И объяснил, что новоприбывший заведующий заготпунктом, в самом деле, странный, нелюдимый тип, своим поведением спровоцировал в темной, отсталой массе вредные слухи, что он, видите ли, колдун и знается с нечистой силой. Со слухами этими и так бороться трудно, поскольку народ – дурак; а тут еще они усугубились тем, что дом заведующего сгорел, а сам он делся неизвестно куда. Да как назло вон что с Авзяновом! Это уж вовсе ни в какие ворота не лезет… Да и вообще, надо сказать, что Пацюк элемент конечно подозрительный, и мы уже давно собирались о нем доложить… Что? Почему раньше не докладывали?.. Да вот, поди же ты, что тут скажешь… Как всегда, на авось. Признаем, недосмотрели, недоработали… Что? Вы с нами доработаете? Ага, ага… На бюро райкома? Ну… да, ясно. До свидания.

– Вот так, Михеич, – сказал секретарь председателю, положив трубку. – На бюро нас с тобой драть будут. Готовь вазелин.

Справедливость требует отметить, что глагол несовершенного вида был употреблен секретарем другой. Не «драть», а… понятно, что.

Председатель философически отмахнулся. «Ерунда, – сказал он. – Первый раз, что ли?.. Переживем. Лишь бы в НКВД дело не передали. Тогда, конечно, да… хреново будет…»

И оказался прав. Пережили. Огребли, конечное дело, по выговору по партийной линии за утрату бдительности и допущение религиозного разгула. Но так как и вправду положение непростое с этими странными природными событиями… Словом, обошлось. Кроме того, метелинским властям было обещано идейное укрепление, и оно состоялось. Приехали из города два лектора, долго размазывали кашу на тему о том, что никаких колдунов и упырей на свете нет и быть не может, что все это суеверия и бабьи выдумки и полностью противоречат марксистско-ленинской идеологии. А то, что произошло той странной ночью, запросто объясняется геологическими, географическими, атмосферными и тому подобными причинами, согласно учению товарища Сталина о природе. Почему загорелся дом? Куда исчез Пацюк?.. Ну-у, товарищи, – здесь лекторы снисходительно ухмылялись, – вы уж совсем как дети малые… Что ж тут странного? Вредитель и агент мирового империализма был ваш Пацюк. Дом поджёг и ушёл в лес, а тут такая непогода плюс ещё землетрясение! А тайга – сами знаете… Полк спрячется – не разыщешь, не то что один человек.

Ну да, да… – покорно кивали слушатели, соглашаясь. Про то, отчего дом вспыхнул именно в самую глухую пору, под утро, уже и не заговаривали. Метелинцы, в общем-то, если их не выводить из себя, были народом законопослушным и исполнительным – коли начальство говорит, надо сидеть и смирно слушать. Так и делали, слушали, не перечили. А уж потом, разойдясь с лекций по домам, давали волю свободомыслию.

Здесь необходимо сказать, что после той буйной ночи и пожара враз переменилась погода. Сомкнулись облака, пошел снег… И валил, валил, не переставая, точно стремился догнать упущенное время. И догнал. Через неделю вокруг была обычная для этих мест зима.

Что касается озера, на дно которого ушла деревня Авзяново, то к нему как-то само собой приклеилось башкирское название Зираткуль, то есть – Кладбищенское. Любопытные ходили, глазели. Ну – озеро как озеро, темная непроглядная вода… Жутковато. Колька Трунов был одним из первых, облазал окрестности, потом врал всякое. Между прочим, он говорил, что на той, дальней оконечности озера нашёл какую-то каменную будку. С дыркой! – добавлял он и делал при этом таинственное лицо. Но его подняли на смех: про ту будку все давным-давно знали, это какое-то древнее строение, и ещё до революции ученые с ней возились, изучали. Чего они там наизучали, неизвестно, но в целом ничего странного не обнаружили. А ты, Колька – дурак.

Трунов обиделся и замолчал. Но разговоры блуждали долго… В результате дебатов, дискуссий и мудрейших консилиумов приняли с некоторыми поправками версию городских лекторов: Пацюк, вражина этакий, учуяв, что пахнет жареным и скоро его разоблачат, благоразумно смылся, напоследок учинив пожар и даже небольшое землетрясение. Нагадил-таки, сволочь, под конец. Но как только его не стало, мигом все пошло нормально, и даже погода вернулась, сделалась такой, какой ей и положено быть. Отныне, правда, надо следить, дабы этот безобразник обратно тихой сапой не проник сюда, раз уж ему чем-то приглянулись здешние места… Будем бдительны, враг не дремлет, это начальство верно говорит!

Однако бдительность не понадобилась. Время потекло своим обычным деревенским чередом, прошел год, за ним другой, а о незадачливом пришельце, смутившем души обитателей, ни слуху ни духу не явилось. «Заготпункт» от греха подальше из Метели убрали, перевели в другое место, пепелище так и осталось пепелищем, никто там селиться не пожелал. Угораздившие в нечаянную беду девки уехали в ближайший город, там сделали аборт. Четверо вернулись назад – к их несчастью всё же односельчане отнеслись с пониманием. Одна, правда, Фроська Куликова, не приехала, говорят, подалась куда-то чуть ли не в Москву, там устроилась на работу и с пропала с концами; прошло время, и метелинцы почти забыли про нее.

А тут и грянула война. Когда она закончилась, все уже вроде бы другое было вокруг – эти четыре военных года прошлись по белу свету, как будто сорок лет. Изменилась жизнь. И трудная она была, голодная и радостная сразу: теперь только поднапрячься, заживем!.. И вот когда проблески нормальной жизни начали появляться, кто-то неожиданно обнаружил, что до озера Зираткуль стало невозможно добраться: оно точно само спряталось в тайге, местность вокруг него кружила путников. Сперва не очень в это поверилось, но вскоре все убедились, что так оно и есть, – проклятые чудеса длятся и длятся. Поговорили о том; начальству, правда, не стали докладывать.

Но оказалось, что мудрое начальство всё помнит. Вскоре в Метеле появилась группа людей, назвавшихся учёными, прибывшими сюда для поиска какой-то руды… Местные быстро поняли, что на руду «геологам» наплевать. Они осторожненько расспрашивали о довоенных делах, а после, уединившись на одной поляне, что-то вполголоса обсуждали, разглядывая множество бумаг, тыча в них пальцами и надолго задумываясь над некоторыми… Стоит ли говорить, что подсмотрел сие тайное совещание не кто иной, как Трунов.

А потом «геологи» ушли к Зираткулю и пропали – как не было их.

На долгие годы наступило затишье. Озеро Зираткуль продолжало оставаться заколдованным местом: жители привыкли, а наверху как бы не замечали. Негласное табу окружило деревню Метелю и её окрестности.

Время текло – и трудности, кажись, преодолели, да и радость как-то сама собой незаметно растворилась, пошли будни, дети взрослели, взрослые старели, и нынче, если и вспоминали ту давнюю историю с Пацюком, то в порядке курьеза. Год за годом – вот уж и война стала позабываться, кое-кто помер, а молодежь не очень-то в этой глухомани задерживалась, норовила разбежаться по большим городам… Деревня постепенно пустела. Пепелище Пацюкова дома давно поросло травой, печку еще до войны шустрый народец растаскал на кирпичи, и на том месте образовался пустырь.