IX
По-видимому, Финнерти нашел для себя много интересного на Заводах Айлиум. Он долго не показывался в кабинете Пола. А когда он все-таки явился, Катарина вскрикнула от неожиданности. Он прошел через две запертые двери, открыв их ключами, которые он, вероятно, так и не сдал много лет назад, уезжая с завода в Вашингтон.
Дверь кабинета Пола была приоткрыта, и он услышал их разговор.
— Не тянитесь за пушкой, леди. Моя фамилия Финнерти.
У Катарины и в самом деле валялся где-то в письменном столе пистолет, правда, патронов к нему не было. То, что секретари должны быть вооружены, предписывалось старой инструкцией, тоже сохранившейся от прежних времен; это было одно из тех правил, которые Кронер считал уместным закреплять в приказах.
— Вы не имеете права на эти ключи, — холодно сказала Катарина.
— Вы что, плакали? — сказал Финнерти.
— Я узнаю, может ли доктор Протеус принять вас.
— О чем же здесь плакать? Поглядите — красные лампочки не горят, зуммера не гудят — значит, все в мире обстоит благополучно.
— Катарина, пропустите его ко мне! — крикнул Пол.
Финнерти вошел и присел на краешек стола.
— Что случилось с мисс Политикой в той комнате?
— Разбитая помолвка. Ты что собираешься делать?
— Я думаю, что нам следовало бы пропустить по паре рюмок, если только ты склонен выслушивать мои излияния.
— Хорошо. Только я позвоню Аните и скажу ей, что мы запоздаем к ужину.
Катарина вызвала Аниту к телефону, и Пол сказал жене, что они собираются делать.
— Ты уже подумал, что скажешь Кронеру, если он скажет тебе, что место в Питсбурге все еще свободно?
— Нет, у меня был сумасшедший день.
— Так вот, я все время думала об этом…
— Анита, мне нужно идти.
— Хорошо. Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, Анита. До свидания. — Он посмотрел на Финнерти. — Все в, порядке. Пошли.
Он чувствовал себя заговорщиком, и это немного подымало настроение. Пребывание с Финнерти обычно оказывало на него такое действие. На Финнерти всегда был налет таинственности, налет причастности к мирам, о существовании которых никто и не подозревает, — человек загадочных исчезновений и столь же загадочных друзей. На самом деле Финнерти допускал Пола к очень немногому из того, что могло считаться необычным, он только давал ему видимость участия в своих загадочных делах, если таковые и были на самом деле. Но и видимости этой было вполне достаточно. Это заполняло пробел в жизни Лола, и он с удовольствием отправлялся выпить с этим странным человеком.
— Я смогу где-нибудь найти вас? — спросила Катарина.
— Нет, боюсь, что нет, — сказал Пол. Он собирался отправиться в Кантри-Клуб, где его очень легко было поймать. Но чисто импульсивно он поддерживал аромат таинственности.
Финнерти приехал сюда в лимузине Пола. Лимузин они оставили у завода и уселись в старую машину Пола.
— Через мост, — сказал Финнерти.
— Я полагал, что мы едем в клуб.
— Ведь сегодня четверг, если я не ошибаюсь. Гражданские власти все еще собираются на свои торжественные обеды по четвергам?
«Гражданскими властями» называли профессиональных администраторов, которые управляли городом. Они жили на том же берегу реки, что управляющие и инженеры Заводов Айлиум, но контакт между этими двумя группами был чисто внешним, и по традиции они относились друг к другу с подозрением. Раскол этот, как и многие иные вещи, начался еще во время войны, когда экономика в погоне за эффективностью стала монолитной. Тогда-то и встал вопрос, кому следует возглавить ее — бюрократическому аппарату, деловым людям и промышленникам или военным? Бизнес и бюрократия объединились На время, достаточное для того, чтобы оттеснить военных, а затем так и продолжали работать рядом, относясь друг к другу с подозрением и понося друг друга, но, подобно Кронеру и Бэйеру, будучи не в силах тянуть весь воз без взаимной поддержки.
— В Айлиуме не бывает особых изменений, — сказал Пол. — Гражданские власти, конечно, будут там. Но если мы пораньше приедем туда, то сможем занять кабинку в баре.
— Я бы с большим удовольствием занял койку в лепрозории.
— Ладно, тогда отправимся через мост. Только давай я надену что-нибудь более подходящее. — Пол остановил машину перед самым въездом на мост и сменил свой пиджак на куртку, взятую из багажника.
— А я все гадал, переодеваешься ты или нет. Это, кажется, та самая куртка, правда?
— Привычка.
— А что бы сказал по этому поводу психиатр?
— Он бы сказал, что это бунт против отца, который никогда нигде не появлялся без цилиндра и двубортного сюртука.
— Полагаешь, он был прохвостом?
— Откуда мне знать, каким был мой отец? Издатель «Кто есть кто» знает об этом тоже не больше моего. Отец ведь почти никогда не бывал дома.
Теперь они уже ехали по Усадьбе. Вспомнив что-то, Пол вдруг щелкнул пальцами и свернул на боковую улицу.
— Мне на минутку нужно остановиться подле управления полиции. Подождешь?
— А в чем дело?
— Да почти выскочило из головы. Кто-то спер мой пистолет из отделения для перчаток, но, может, он и выпал, я и сам не знаю.
— Езжай дальше.
— Да ведь это только на минутку.
— Я его взял.
— Ты? Зачем?
— Мне пришла в голову мысль: а не застрелиться ли мне, — Финнерти сказал это самым обычным тоном. — Я даже сунул дуло в рот и подержал его там со взведенным курком минут десять.
— А где он сейчас?
— Где-то на дне Ирокеза. — Финнерти облизал губы. — Весь обед я чувствовал привкус металла и смазки во рту. Сверни налево.
Пол уже приучился спокойно выслушивать рассказы Финнерти о таких мрачных моментах. Когда он бывал в обществе Финнерти, ему нравилось делать вид, что он разделяет его фантастические — то светлые, то мрачные — мысли так, словно он тоже был недоволен своей относительно спокойной жизнью. Финнерти часто и очень просто говорил о самоубийстве; но, по-видимому, он это делал только потому, что ему было приятно распространяться на эту тему. Если бы ему действительно хотелось убить себя, он был бы давно мертв.
— Ты думаешь, я сумасшедший? — сказал Финнерти.
Очевидно, ему хотелось более горячего проявления чувств со стороны Пола.
— Приступ у тебя еще и сейчас не прошел. Полагаю, в этом все дело.
— Едва ли, едва ли.
— Психиатр мог бы тебе помочь. Тут есть один очень хороший в Олбани.
Финнерти отрицательно покачал головой.
— Он опять поместит меня в центр, а я хочу оставаться как можно ближе к грани, но не переваливая за нее. Там, на грани, можно разглядеть многие вещи, которых не рассмотришь из центра. — Он покачал головой. — Это большие и немыслимые вещи — люди, находящиеся у грани, видят их первыми. — Он положил руку на плечо Полу, и Полу пришлось побороть в себе желание оказаться за тридевять земель отсюда.
— А вот как раз то, что нам нужно, — сказал Финнерти. — Поставь машину здесь.
Они объехали вокруг нескольких кварталов и сейчас вернулись обратно почти к самому въезду на мост, к тому же салуну, в который Пол заходил за виски. У Пола с этим местом были связаны неприятные воспоминания, и он предпочел бы поехать в какое—нибудь другое место, но Финнерти уже вышел из машины и направился к салуну.
С облегчением Пол увидел, что улица и салун почти пусты, значит, вполне возможно, что он не встретит здесь никого из тех, кто наблюдал вчерашнюю сцену. Брандспойт не работал, но издалека, со стороны парка Эдисона, доносилась музыка — по-видимому, все сейчас перекочевали туда.
— Эй, у вас разбита передняя фара, — сказал какой-то человек, выглядывая из дверей салуна.
Пол быстро прошел мимо него, даже хорошенько и разглядев, кто это.
— Спасибо.
Только догнав Финнерти во влажном полумраке салуна, он оглянулся и еще раз посмотрел на этого человека, на его куцую широкую спину. Шея у человека была толстая и красная, а над ушами поблескивали дужки стальной оправы очков. Пол понял, что это тот самый человек который сидел рядом с Гертцем — человек, сыну которого только что исполнилось восемнадцать лет. Пол вспомнил что, поддавшись минутной слабости, он пообещал поговорить о его сыне с Мэтисоном, заместителем директора по личному составу. Но, может быть, он так и не узнал Пола. Пол прошмыгнул вслед за Финнерти в кабинку в самом темном углу зала.
Человек обернулся с улыбкой, глаза его полностью терялись за туманными толстыми линзами очков.
— А, добро пожаловать, доктор Протеус. Не часто случается оказать услугу человеку с вашим положением.
Пол сделал вид, что не расслышал его, и обратил все свое внимание на Финнерти, который все вертел и вертел ложкой в сахарнице. Кучка белых крупинок просыпалась, и Финнерти с отсутствующим видом чертил на них кончиком пальца математический знак бесконечности.
— Знаешь, забавно — я ждал от этой встречи с тобой, по— видимому, того, чего ждут от долгожданных встреч, Я думал, что свидание с тобой каким-то образом утрясет все проблемы и даст моим мыслям какое-то одно направление, — сказал Финнерти. Он так говорил о своих немногочисленных духовных привязанностях, что Полу становилось неловко. Описывая свои чувства, он пользовался такими словами, какими Пол никогда не решился бы воспользоваться, говоря о своем друге: «любовь», «чувство» — все те слова, которыми пользуются обычно юные и неопытные влюбленные. Но здесь не было и налета гомосексуализма — это было архаическое выражение дружбы в устах недисциплинированного человека в столетии, когда большинство мужчин смертельно боятся, чтобы их хотя бы на секунду не заподозрили в женственности.
— Мне кажется, я тоже ждал от этого какого-то второго рождения, что ли, — сказал Пол.
— И ты очень скоро убедился, что старые друзья всего только старые друзья, и ничего больше — они не умнее остальных и на большее не способны. Ну, черт с ним, со всем этим, тем не менее я все-таки чертовски рад опять встретиться с тобой.
— Кабинки обслуживаются с восьми! — крикнул им бармен.
— Я принесу, — сказал Финнерти. — Что тебе?
— Бурбон с водой. Сделай послабее. Анита нас ждет через час.
Финнерти вернулся с двумя высокими стаканами.
— А воду в него добавили? — сказал Пол.
— В них и так достаточно воды, — Финнерти ладонью смахнул со стола сахар. — Все дело в одиночестве, — добавил он, как бы вновь начиная прерванный разговор. — Все дело в одиночестве и неспособности принадлежать к какому-нибудь кругу. Я здесь в прежние времена просто с ума сходил от одиночества и думал, что, может, в Вашингтоне будет лучше, что я найду там множество людей, которыми я когда-то-восхищался и к которым меня тянуло. Пол, Вашингтон оказался хуже Айлиума раз в десять. Глупые, самовлюбленные, невежественные, лишенные воображения и чувства юмора люди. А женщины, Пол, — серенькие жены, паразитирующие на славе и могуществе своих мужей.
— Послушай-ка, Эд, — сказал, улыбаясь, Пол, — ведь они же все— таки милые люди.
— А кто не милый? Разве что я. Меня бесит их чувство превосходства, их проклятая иерархия, которая определяет качество людей при помощи машин. Наверх всплывают очень серые люди.
— А вот еще идут! — выкрикнул человек в очках с толстыми стеклами, выглядывая за дверь. Издалека приближались топот марширующих ног и басовое гудение барабана. Шум все нарастал, послышался свисток, и медные трубы оркестра грохнули какую-то мелодию.
Пол и Финнерти устремились к двери.
— Кто это? — стараясь перекричать грохот оркестра, спросил Финнерти у человека в толстых очках.
Тот улыбнулся.
— Секрет. Вряд ли они хотят, чтобы кто-либо знал это.
Во главе процессии, — окруженный четырьмя трубачами, одетыми в восточные одежды, шел напыщенный серьезный старик, торжественно несущий на вытянутых руках слоновый клык, исписанный загадочными символами. Над ним вздымалось невероятных размеров квадратное знамя в руках у ярмарочного гиганта, окруженного дюжиной арабов в разноцветном тряпье. Знамя это с четырьмя зелеными совами, казалось, должно было все объяснить. Оно было исписано четырьмя строчками давно забытых, а возможно, и только что изобретенных письмен. За знаменем шагал оркестр, наигрывающий арабскую мелодию. Были также и вымпелы с изображением совы, прицепленные к трубам, а надпись на тот. случай, если ее кто не заметит на знамени, повторялась еще на огромном барабане футов двенадцати в диаметре, который везли на тележке.
— Ура, — тихо произнес человек в очках с толстыми стеклами.
— А почему вы приветствуете их? — спросил Финнерти.
— А вам не кажется, что кто-то обязан это сделать? Особенно в отношении Люка Люббока. Это тот, что идет с клыком.
— Чудесное занятие, — сказал Финнерти. — А что он собой представляет?
— Секрет. Если он скажет, это перестанет быть секретом.
— Он выглядит очень важным.
— Но клык все-таки важнее.
Парадная процессия завернула за угол, послышались свистки, и музыка умолкла. Потом в конце улицы опять раздался свист, и все началось сызнова, когда группа одетых в шотландские юбочки волынщиков показалась вдали.
— В парке проводится соревнование участников парадов, — сказал человек в очках с толстыми стеклами. — Вот так они и будут маршировать здесь часами. Давайте вернемся в салун и выпьем.
— За наш счет? — спросил Финнерти.
— А за чей же еще?
— Погодите, — сказал Пол, — это должно быть интересным.
Какой-то автомобиль только что появился со стороны северного берега реки, и его водитель раздраженно сигналил марширующим, которые загораживали ему дорогу. Сирена автомобиля и волынки вопили друг на дружку, пока последние шеренги марширующих не свернули на боковую улицу. Пол слишком поздно узнал сидящего за рулем человека и не успел спрятаться. Шеферд удивленно и с некоторым осуждением уставился на него, помахал неопределенно рукой и проехал. Из заднего окна выглядывали маленькие глазки Фреда Беррингера.
Пол решил не придавать никакого значения этому инциденту. Он уселся в кабинке с плотным коротышкой, а Финнерти отправился за новой порцией спиртного.
— Как ваш сын? спросил Пол.
— Сын, доктор, ах да, конечно, мой сын. Вы говорили, что собираетесь поговорить с Мэтисоном относительно него, не так ли? Так что же сказал старина Мэтисон?
— Я его еще не видел. Как-то случай не подвернулся.
Человек покачал головой.
— Мэтисон, Мэтисон, под этой холодной внешностью скрывается ледяное сердце. Да, теперь уже нет необходимости разговаривать с ним. С моим мальчиком все утряслось.
— В самом деле? Очень рад слышать.
— Да, он повесился утром на кухне.
— Господи!
— Да, я передал ему все, что вы мне сказали вчера, и это было настолько безнадежно, что он сдался. Это ведь лучший выход. Нас. здесь слишком много. Выпьем! Вы проливаете свое виски!
— Что здесь происходит? — спросил Финнерти.
— Да я рассказывал доктору, что мой сын не видел причин оставаться в живых и сдался сегодня утром — на шнуре от утюга.
Пол закрыл глаза.
— Боже мой, какой ужас!
Человек посмотрел на Пола со смесью замешательства и раздражения.
— Вот тебе и раз, и какого только черта я делаю это? Выпейте, доктор, и возьмите себя в руки. У меня нет сына и вообще никогда не было. — Он потряс руку Пола. — Вы слышите меня? Это я так просто.
— Тогда почему бы мне не расколоть вашу дурацкую башку? — сказал Пол, приподымаясь с места.
— Потому что ты уже засел здесь как клин, — сказал Финнерти, толкая его обратно на место. Он придвинул к ним стаканы.
— Простите, — сказал человек в очках Полу. — Мне просто хотелось поглядеть, как работают мозги у сверхчеловеков. Каков показатель вашего интеллекта, доктор?
— Это есть в списках. Почему бы вам не сходить и не поглядеть?
Да, это действительно было в списках. Показатель интеллекта каждого, измеренный Национальными Стандартными Всеобщими Классификационными Испытаниями, — вывешивался публично в Айлиуме — в полицейском участке.
— Ну что ж, продолжайте, — кисло сказал Пол, — поэкспериментируйте надо мной еще немного. Мне это, страшно нравится,
— Вы выбрали неудачное подопытное животное, если вы собираетесь узнать, что представляют собой те, что по ту сторону реки, — сказал Финнерти. — Это странный парень.
— Вы ведь тоже инженер?
— Был, пока не ушел.
Человек изумился.
— А знаете, это ведь проливает свет на многое, если только вы меня не разыгрываете. Значит, имеются и недовольные, так?
— Пока мы знаем двух, — сказал Финнерти.
— А знаете ли, я в некотором роде предпочел бы не встречать вас. Намного спокойнее думать об оппозиции как о простой одноликой и абсолютно неправой массе. А теперь мне придется засорять свое мышление исключениями.
— А к кому же вы сами себя причисляете? — спросил Пол. — Надгосударственный Сократ, что ли?
— Фамилия — Лэшер, преподобный Джеймс Дж. Лэшер, Р-127 и ОН-55. Священник из Корпуса Реконструкций и Ремонта.
— Первый номер — номер протестантского проповедника. А что означает второй, этот «ОН»? — спросил Финнерти.
— Общественные Науки, — сказал Лэшер. — Цифра 55 обозначает магистр антропологии.
— А что делать антропологу в наши дни? — спросил Пол.
— То же самое, что делает и сверхкомплектный проповедник, — он становится общественным деятелем, скучным человеком или чудаком, а возможно, и бюрократом. — Лэшер переводил взгляд с Пола на Финнерти и обратно. — Вас я знаю, вы доктор Протеус. А вы?
— Финнерти. Эдвард Френсис Финнерти, некогда ИСИ-002.
— Это ведь редчайший номер — через два нуля! — сказал Лэшер. — Мне случалось быть знакомым с несколькими людьми с одним нулем, но с двумя я не видел ни разу. Думаю, что это самая высокая квалификация, с которой мне когда-либо приходилось обмениваться Дружескими словами. Если бы сам папа римский открыл лавочку в этой стране, то он был бы только на один пункт выше — в серии Р, естественно. У него был бы Р-001. Мне где-то говорили, что номер этот сохраняют за ним, несмотря на возражения предводителей епископальной церкви, которые сами хотят получить Р-001 для себя. Тонкое это дело…
— Они могли дать ему отрицательное число, — сказал Пол.
— Тогда и епископы потребовали бы того же. Мой стакан пуст.
— А что это вы толковали относительно оппозиции, имея в виду людей по ту сторону реки? — сказал Пол. — Вы считаете, что они работают на руку дьяволу, так?
— Нет, это вы уж слишком загнули. Я сказал бы, что вы показали, какую узкую сферу вы оставляете духовным лицам для их деятельности, большинству из них во всяком случае. Когда до войны я беседовал со своей паствой, я обычно наставлял их, что, мол, их духовная жизнь перед лицом бога — главное, а что их роль в экономике ничтожна по сравнению с этим. А теперь вы точно определили их роль в экономике и на рынке. Вот они и обнаружили
— по крайней мере большинство из них, — что все оставленное им в удел чуть выше нуля. Во всяком случае, менее чем недостаточно. Мой стакан пуст.
Лэшер вздохнул.
— Так чего же вы ожидаете? — продолжал он. — Поколениями их приучали обожествлять соревнование и рынок, производительность и экономическую ценность и завидовать своим товарищам, а тут — трах! — и все это выдернуто у них из-под ног. Они больше не участники, они больше не могут быть полезны. Вся их культура провалилась в тартарары. Мой стакан пуст.
— Я его как раз наполнил, — сказал Финнерти.
— О, верно, вы уже успели. — Лэшер задумчиво потягивал виски. — Эти сорванные со своих мест люди нуждаются в чем-то, чего церковь не может им дать, или же они просто не могут принять того, что им предлагает церковь. Церковь говорит, что этого достаточно, то же утверждает Библия. А люди говорят, что им этого явно недостаточно, и я подозреваю, что они правы.
— Если им нравилась старая система, то почему же они так жаловались на свою работу, когда она у них была? — спросил Пол.
— О, наконец-то мы дошли до этого — это началось уже давно, а не сразу же после войны. Возможно, все дело. не в том, что у людей отняли работу, а в том, что их лишили чувства причастности к чему-то, значимости. Зайдите как-нибудь в библиотеку и просмотрите газеты я журналы за период второй мировой войны. Даже тогда велось уже много разговоров о том, что войну выиграли люди, сведущие в области производства — сведущие, а не народ, не средние люди, которые стояли за станками И самое страшное было то, что во всем этом была изрядная толика правды. Даже тогда половина народа, или даже больше, не очень разбиралась в машинах, на которых им приходилось работать, или в том, какую продукцию они выпускают. Они принимали участие в экономическом процессе, этого никто не отрицает, но не так, чтобы это могло давать удовлетворение их собственному «я». А потом пошла еще и вся эта рождественская реклама.
— Вы это о чем? — спросил Пол.
— Да, знаете, все эти рекламные статейки относительно американской системы с подчеркиванием роли инженеров и управляющих, которые сделали Америку великой страной. Когда, бывало, прочитаешь такую муру, тебе начинает казаться, что управляющий и инженеры сотворили в Америке все: леса, реки, залежи минералов, горы, нефть — все это их работа.
— Странная штука, — продолжал Лэшер, — этот дух крестоносцев в управляющих и инженерах, эта идея, что конструирование, производство, распределение являются чуть ли не священной войной
— вся эта сказка была сварганена людьми, работавшими в .отделах информации и рекламных бюро. Их нанимали управляющие и инженеры для того, чтобы популяризировать крупный бизнес в те старые дни, когда популярности ему явно ве хватало. А теперь инженеры и управляющие уже чистосердечно уверовали во все высокие слова, сказанные людьми, нанятыми их предшественниками. — Вчерашняя выдумка становится сегодня религиозным об. рядом.
— Ну хорошо, — сказал Пол, — но вам все же придется признать, что во время войны они совершили и массу великолепных дел.
— Конечно! — согласился Лэшер. — То, что они делали для военной промышленности, действительно в какой-то степени походило на подвижничество крестовых походов; но, — и тут он пожал плечами, — точно так вели себя и все остальные в военной промышленности. Даже я.
— Вы отводите инженерам и управляющим мрачную роль, — сказал Пол. — А что вы скажете относительно ученых? Мне кажется, что…
— Наш разговор их не касается, — нетерпеливо прервал его Лэшер. — Они просто добавляют знаний. Беда не в знаниях, а в том, для чего их используют.
Финнерти восхищенно покивал головой.
— Итак, какой же ответ можно дать сейчас на все это?
— Это страшный вопрос, — сказал Лэшер, — и он-то является главной причиной моего пьянства. Кстати, это мой последний стакан; я не люблю быть пьяным. Я пью потому, что испуган — испуган, правда, немножко, поэтому-то мне и не следует много пить. Все созрело, джентльмены, для появления ложного мессии, а когда он появится, прольется кровь.
— Мессии?
— Рано или поздно кто-нибудь сообразит и покорит воображение всех этих людей каким-нибудь новым чудом. В основе этого будет лежать обещание восетановить чувство причастности, чувство того, что ты нужен яа этой земле, чувство собственного достоинства, черт возьми. Полиция достаточно хитра и, вылавливая таких людей, бросает их за решетку якобы за нарушение законов о саботаже. Однако рано или поздно кому-нибудь удается укрыться от полиции на продолжительное время для того, чтобы организовать целое течение.
Пол внимательно следил за выражением его лица и решил, что Лэшер не только не боится перспективы восстановления, но ему даже нравится эта идея.
— Ну и что же тогда? — спросил Пол. Он запрокинул свой стакан, и кубики льда постукивали о его зубы. Он только что опорожнил второй стакан, и ему хотелось еще.
Лешер пожал плечами.
— Черт, пророчества — это крайне неблагодарное занятие, и история по-своему, ретроспективно, показывает нам, каковы логические решения всяких страшных заварушек.
— Пророчеств-то уж во всяком случае, — сказал Финнерти.
— Что ж, я считаю, что вывешивать для общественного обозрения показатели интеллекта каждого — это трагическая ошибка. Я думаю, что первое, что придет в голову революционерам, — это перебить всех, у кого ПИ выше, скажем, 110. Если бы я был на той стороне реки, я бы велел запереть под замок все книги с записями ПИ, а мосты через реку взорвал бы.
— Затем 100 пойдет вслед за 110, 90 — вслед за 100 и так далее, — сказал Финнерти.
— Возможно. Во всяком случае, что-нибудь в этом роде. Все сейчас подготовлено для классовой войны на сравнительно определенных демаркационных линиях. Я должен сказать, что главная основа нынешнего высокомерия и является главным подстрекателем к насилию: «чем ты дошлее, тем ты лучше». Вместо привычного; «чем богаче, тем лучше». Правда, ни то, ни другое, вы сами понимаете, не подходит для, так сказать, неимущих. Критерий ума лучше денежного критерия, но лучше вот на сколько. — И Лэшер отмерил примерно одну шестнадцатую своего ногтя.
— И это, пожалуй, самая строгая иерархия, какую только можно придумать, — заметил Финнерти. — Да и как кому-нибудь повысить свой ПИ?
— Вот именно, — сказал Лэшер. — И дело здесь, вовсе не в том, умен, кто-то или нет, дело здесь в определенной направленности этих умственных качеств. Человек — не только должен быть умным, он должен быть умным в определенном, сверху утвержденном и полезном направлении; чаще всего в руководстве промышленностью и в инженерном деле.
— Либо вступить в брак с тем, кто умен, — вставил Финнерти.
— Секс все еще в состоянии пробить брешь в любых социальных структурах, в этом вы правы, — согласился Лэшер.
— Большой бюст позволяет попасть куда угодно, — сказал Финнерти.
— Ну что ж, довольно утешительно знать, что хоть что-то осталось неизменным на протяжении веков, не правда ли? — рассмеялся Лэшер.
Заметив некоторое замешательство у столика, Лэшер высунулся из кабинки, чтобы посмотреть, в чем там дело.
— Эй, — крикнул он, — Люк Люббок, идите к нам!
Люк, серьезный старик, несший слоновый клык во главе процессии, прошел к ним, прихлебывая по дороге пиво и нервно поглядывая на часы. Он был потный и задыхался, как человек, которому пришлось только что совершить пробежку. Под мышкой у него виднелся большой сверток, завернутый в коричневую бумагу.
Пол обрадовался возможности изучить вблизи необычный костюм Люка. Как и всякая театральная мишура, наряд этот производил впечатление только на расстоянии. Вблизи становилось понятно, что это просто подделка из дешевой материи, цветного стекла и светящейся краски. На поясе у Люка висел усыпанный драгоценностями кинжал, сделанный в основном из фанеры, с изображением совы на рукоятке. Поддельные рубины величиной с голубиное яйцо осыпали грудь его голубой блузы. На манжетах его блузы и на щиколотках выцветших зеленых панталон были браслеты с маленькими бубенчиками, а на задранных носках золотых туфель — опять-таки пара маленьких сов.
— Люк, вы великолепно выглядите, — сказал Лэшер.
Глаза Люка радостно вспыхнули, но он был слишком важным человеком и притом слишком спешил, чтобы откликаться на лесть.
— Это уж слишком, слишком, — сказал он, — сейчас мне нужно переодеться для церемониального марша вместе с пармезанцами. Они дожидаются меня на улице, и мне нужно сменить наряд, а какой-то идиот заперся в кабинке, и мне негде переодеться. — Он быстро огляделся. — Разрешите мне войти в вашу кабину и заслоните меня, пожалуйста.
— Конечно…— сказал Финнерти.
Они дали Люку возможность пробраться в самый темный угол кабины, и Пол вдруг поймал себя на том, что злорадно оглядывается в поисках женщин.
Люк принялся разоблачаться, бормоча что-то про себя. Он с изрядным грохотом бросил пояс с кинжалом на стол. Блестящая куча все росла и росла. Издалека ее можно было принять за радугу.
Забыв о женщинах, Пол глянул на Люка и был поражен происшедшей метаморфозой. Люк был сейчас в одном белье, поношенном, желтовато-сером и не очень чистом. Он как-то сжался, погрустнел, стал костлявым, шишковатым. Вид у него был покорный, он совсем не говорил и старался ни с кем не встречаться глазами, Жадно, с каким-то отчаянием он распаковал коричневый сверток и вынул из него светло-голубой наряд с золотым шитьем, отделанный алым кантом. Он натянул брюки, сюртук с пышными эполетами и ботинки. Люк вырастал буквально на глазах, набирал красок и, пристегнув саблю, опять стал разговорчивым, вежливым и сильным. Ой завернул только что снятый наряд в коричневую бумагу, оставил пакет у бармена и двинулся на улицу, размахивая обнаженным клинком.
Раздались свистки, и пармезанцы сомкнули свои ряды, готовые идти за ним к славным делам в сказочном мире, о котором люди, стоящие на тротуарах, могут только строить предположения.
— Безобидное волшебство: старомодное доброе шаманство, — усмехнулся Лэшер. — Можете говорить что угодно о вашей иерархии, но Люк с его ПИ около 80 имеет титулы, по сравнению с которыми Карл Великий казался бы чем-то вроде кухонного мальчика. Но подобное занятие очень быстро теряло смысл для всех, за исключением нескольких люков люббоков. Карточный домик рушится, и наступает страшное похмелье. — Он встал. — Нет, не наливайте мне больше. — Он постучал по столу. — Но в один прекрасный день, джентльмены, кто-то даст им то, во что они смогут впиться зубами — возможно, вас, а может быть, и меня.
— Мы дадим им то, во что они смогут впиться зубами? — спросил Пол. Он заметил, что слова ему даются с трудом.
— Вы как раз и будете тем, во что они вопьются, — Лэшер положил руку на плечо Полу, — и еще одно: я хочу, чтобы вы на самом деле поняли, что людей действительно беспокоит вопрос, как быть их сыновьям и как жить им дальше; и что некоторые сыновья вешаются на самом деле.
— Это старо, как жизнь.
— Итак? — сказал Лэшер.
— Итак, это очень плохо. Я отнюдь не проявляю радости по этому поводу, — сказал Пол.
— Вы намерены стать новым мессией? — осведомился у Лэшера Финнерти.
— Иногда я думаю, что я бы не прочь, но только в порядке самообороны. Кроме того, это неплохая возможность разбогатеть. Но дело в том, что я не люблю бросаться очертя голову. Я прихожу к чему-нибудь после длительных рассуждений. А это довольно плохо для мессии. И кроме того, приходилось ли вам когда-нибудь слышать о мессии маленьком, толстом, средних лет да еще и с плохим зрением? И у меня нет подхода. Честно говоря, массы меня раздражают, и мне кажется, что я не умею это скрывать, — он пощелкал языком. — Мне, наверное, нужно приобрести себе мундир тогда я буду знать, что я думаю и за что я выступаю.
— Или два мундира, как Люку Люббоку, — сказал Пол.
— Можно и два. Но это максимум, который может позволить уважающий себя человек. — Лэшер отхлебнул из стакана Пола. — Ну что ж, спокойной ночи.
— Выпейте еще, — сказал Финнерти.
— Нет, я в самом деле не хочу. Я не люблю напиваться.
— Хорошо. Но, во всяком случае, я хочу еще встретиться с вами. Где я могу вас найти?
— Скорей всего здесь. — Он написал адрес на бумажной салфетке. — Или попытайтесь здесь. — Он внимательно пригляделся к Финнерти. — А знаете, отмойте получше ваше лицо, и вы отлично сойдете за мессию.
На лице Финнерти отразилось изумление, но он не рассмеялся.
Лэшер взял со стойки крутое яйцо и разбил его, прокатил по клавиатуре механического пианино. Затем он вышел на вечернюю улицу.
— Он великолепен, не правда ли? — восхищенно сказал Финнерти.
Он медленно перевел глаза с двери салуна на Пола.
Пол увидел в его глазах налет скуки и разочарования и понял, что Финнерти нашел нового друга, рядом с которым он. Пол, выглядит бледно.
— Что заказывают джентльмены? — спросила низенькая черная официантка с плотной и аккуратной фигурой.
Ожидая их ответа, она не сводила глаз с экрана телевизора. Звук здесь, по-видимому, вообще никогда не включали — только изображение. Озабоченный молодой человек в длинном спортивном пиджаке метался по экрану и дул в саксофон.
Салун наполнялся, многие яркие, разодетые участники маршей пришли сюда освежиться и внесли с собой атмосферу всеобщего беспокойства и увлеченности.
Небольшого роста молодой человек в костюме муфтия с необычайно умными, большими глазами, облокотившись на столик в кабине Пола и Эда, вглядывался в экран телевизора, казалось, с необычайным интересом. Невзначай обернувшись к Полу, он спросил:
— Как вы думаете, что он играет?
— Простите?
— Этот парень на экране — как называется песня?
— Я не слышу его.
— Я знаю, — нетерпеливо сказал молодой человек, — в том-то и дело. Угадайте только по виду.
Пол с минуту, морщась, глядел на экран, покачиваясь в такт саксофонисту и стараясь подобрать песню к ритму. Неожиданно что— то щелкнуло у него в голове, и в воображении его заструилась мелодия так уверенно, как будто звук включили.
— «Розовый бутон», — сказал он, — песенка называется «Розовый бутон».
Молодой человек спокойно улыбнулся.
— «Розовый бутон», да? Может, мы просто так, для смеха, заключим пари? Я, например, сказал бы, что это — ммм… ну ладно
— «Лунный рай».
— На сколько?
Молодой человек оценивающе глянул на куртку Пола, а затем с некоторым удивлением на его дорогие брюки и ботинки.
— Десятку?
— На десять. Клянусь богом, это «Розовый бутон»,
— Как он сказал, Элфи? Что это? — крикнул бармен.
— Он говорит, что это «Розовый бутон», а я — «Лунный рай». Включи-ка звук.
Заключительные аккорды «Лунного рая» послышались из репродуктора, саксофонист скорчил рожу и исчез с экрана. Бармен восхищенно подмигнул Элфи и опять выключил звук.
Пол вручил Элфи десятку.
— Поздравляю.
Элфи уселся в их кабине без приглашения. Он смотрел на экран, выпуская носом дым и прикрыв глаза.
— А как вы считаете, что они играют сейчас?
Пол решил сосредоточиться и вернуть свои деньги.
Он пристально вглядывался в экран и не торопился. Сейчас был виден весь оркестр, и хотя Пол уже был уверен, что уловил мелодию правильно, он все еще поглядывал то на одного, то на другого музыканта.
— Это старое, что-то очень старое, — оказал он. — Это «Звездная пыль».
— Ставите десятку на «Звездную пыль»?
— Ставлю.
— Элфи, что это? — выкрикнул бармен.
Элфи указал пальцем на Пола.
— А он хитер. Он говорит, что это «Звездная пыль», и я понимаю, почему он так думает. Прав он и в том, что это старая вещь, но только он не ту назвал. «Синяя песня»— вот как она называется. — Он с сочувствием поглядел на Пола. — Это очень трудная штучка. — И он щелкнул пальцами.
Бармен повернул регулятор, звуки «Синей песни» заполнили воздух.
— Здорово! — сказал Пол и повернулся к Финнерти за подтверждением.
Финнерти углубился в собственные мысли, и губы его чуть шевелились, как бы ведя воображаемый разговор. Несмотря на шумное, взволнованное поведение Элфи, он, по-видимому, просто не заметил его.
— Приноровился, — скромно сказал Элфи. — Как и ко всему другому. Знаете, если долго заниматься чем-нибудь, потом получаются удивительные результаты. Я даже не мог бы сказать вам, то есть подробно объяснить, как это у меня получается. Будто еще одно чувство — просто начинаешь чувствовать.
Бармен, официантка и несколько посетителей умолкли, чтобы не пропустить слова Элфи.
— Есть тут и свои штучки, — сказал Элфи. — Нужно следить за барабаном вместо того, чтобы присматриваться к тому, что этот малый выделывает на трубе. Так вы улавливаете основной ритм. Видите ли, многие следят за трубами, а трубач может как раз давать вариации. Научиться такому невозможно. А кроме того, тогда нужно знать инструменты — как они дают высокую ноту, как — низкую. Ну и этого недостаточно. — В голосе его послышались уважительные, почти благоговейные нотки. — Выходит так, будто благодать какая-то на тебя нисходит.
— Классику он тоже угадывает, — радостно заявил бармен. — Вы бы только поглядели на него воскресными вечерами, когда играет бостонский оркестр.
Элфи нетерпеливо вытащил сигарету из пачки.
— Да, классику тоже, — проговорил он, морщась и беспощадно выкладывая перед Полом свои внутренние сомнения. — Да, мне просто повезло в прошлое воскресенье, когда ты меня видел. Но не знаю их репертуара. Тут хоть на голову встань, а не ухватишь мелодии в середине произведения, если это классика. Да и разработать их репертуар чертовски трудно, ведь иногда ждешь целый год, а то и два, чтобы услышать вторично одну и ту же вещь. — Он протер глаза, как бы вспоминая часы, проведенные им в напряжении перед экраном. — Приходится смотреть, как они наяривают, наяривают и наяривают. И постоянно они играют что-нибудь новое, а многие из них воруют что-то из старого.
— Сложно, да? — сказал Пол.
Элфи поднял брови вверх.
— Конечно, трудно, как и все остальное. Трудно быть лучшим.
— Бывают жучки, которые пытаются прорваться, но им далеко до Элфи, — сказал бармен.
— Они хороши по-своему: обычно они быстро действуют, — сказал Элфи. — Это, знаете, когда выходит новый номер — и еще никто его не слышал, тут-то они и урывают кусок. Но ни один из них не может этим прокормить себя, это уж точно. Репертуара у них нет, вот у них и получается — день так, день эдак.
— А вы живете этим? — спросил Пол. Он еще полностью не избавился от чувства раздражения, и негодование целиком охватило его.
— Да, — холодно произнес Элфи, — это моя профессия. Доллар здесь, десять центов там…
— Двадцать долларов здесь, — сказал Пол. Это несколько смягчило его чувство.
Бармен старался поддерживать дружескую атмосферу.
— Элфи начал с того, что был монополистом, правда, Элфи? — живо вмешался он.
— Да. Но желающих слишком много. Это занятие для десяти, ну пускай — двадцати человек. А нас сейчас сотни две. Армия и КРРах уже чуть было не сцапали меня, поэтому я и оглядывался по сторонам, пытаясь, подыскать что-нибудь более подходящее. Забавно, что я, вовсе не думая об этом, проделывал эти штуки с самого детства. Мне следовало бы сразу заняться этим делом. Кррахи, — презрительно проговорил он, видимо припоминая, насколько близок он был к тому, чтобы оказаться втянутым в КРР. — Армия! — добавил он и сплюнул.
Несколько солдат и многие из КРР слышали, как он оскорблял их организации, но они только согласно кивали головами, полностью разделяя его презрение.
Внимание Элфи снова привлек экран.
— «Детка, милая детка», — сказал он. — Новинка. Он заторопился к бару, чтобы более тщательно изучить движения оркестра. Бармен положил руку на регулятор громкости и внимательно следил за знаками Элфи. Элфи приподнимал бровь, и бармен включал звук. Послушав несколько секунд, Элфи кивал, и звук опять отключался.
— Что заказываете, ребята? — сказала официантка.
— Хмм? — отозвался Пол, все еще с любопытством следя за Элфи. — О, бурбон с водой, пожалуйста. — Сейчас он ставил опыты со своими глазами и обнаружил, что они плохо его слушаются.
— Ирландское виски с водой, — сказал Финнерти. — Ты голоден?
— Да, принесите нам пару крутых яиц, пожалуйста.
Настроение у Пола было отличным, он чувствовал, что тесные узы братства связывают его с людьми в этом салуне, а если идти дальше, то и со всем человечеством, с целой вселенной. Он чувствовал себя мудрым, стоящим на пороге какого-то блестящего открытия. И тут он припомнил:
— Боже мой, Анита!
— Где Анита?
— Дома, ждет нас…
Он пошел через зал, неуверенно держась на ногах, бормоча извинения и раскланиваясь со всеми встречными. Так он добрался до телефонной будки, которая все еще хранила запах сигары предыдущего своего обитателя, и позвонил домой.
— Послушай, Анита, я не приеду к обеду. Мы с Финнерти заговорились и…
— Все в порядке, дорогой. Шеферд сказал мне, чтобы я не ждала.
— Шеферд?
— Да, он видел тебя там и сказал мне, что не похоже, чтобы ты скоро попал домой.
— А когда ты его видела?
— А он сейчас здесь. Он пришел извиниться за вчерашний вечер. Все уже улажено, и мы очень хорошо проводим время.
— О? Ты приняла его извинения?
— Мы, можно сказать, пришли к взаимопониманию. Он боится, что ты представишь его в плохом виде перед Кронером, и я сделала все, что было в моих силах, чтобы заставить его думать, будто ты всерьез намерен это предпринять.
— Так послушай же, я совсем не собираюсь выставлять в плохом виде этого…
— Это ведь его метод. С огнем нужно бороться при помощи огня. Я заставила его пообещать, что он не будет распространять о тебе никаких сплетен. Разве ты нe гордишься мной?
— Да, конечно.
— Теперь тебе следует наседать на него, не давать ему успокоиться.
— Угу.
— А теперь продолжай свое дело и хорошенько развлекись. Иногда тебе бывает полезно вырваться.
— Угу.
— И пожалуйста, заставь как-нибудь Финнерти уехать.
— Угу.
— Разве я пилю тебя?
— Нет.
— Пол! Тебе ведь не хочется, чтобы я была безразлична к твоим делам?
— Нет.
— Хорошо. А теперь пей и постарайся напиться. Это пойдет тебе на пользу. Только поешь чего-нибудь. Я люблю тебя, Пол.
— Я люблю тебя, Анита.
Он повесил трубку и повернулся лицом к миру, видневшемуся сквозь мутное стекло телефонной будки. Одновременно с легким головокружением к нему пришло ощущение новизны — новое и сильное чувство солидарности, идущее изнутри. Это была всеобъемлющая любовь, особенно к маленьким людям, простым людям, господи благослови их всех. Всю свою жизнь он был скрыт от них стенами своей железной башни. И вот сейчас, этой ночью, он пришел к ним разделить их надежды и разочарования, понять их стремления, вновь открыть для себя их красоту и их земную ценность. Это было настоящее — этот берег реки, и Пол любил этих простых людей, он хотел оказать им помощь и дать им понять, что их любят и понимают, но ему хотелось также, чтобы и они в свою очередь любили его.
Когда он вернулся обратно в кабину, с Финнерти сидели две молодые женщины, и Пол немедленно полюбил их.
— Пол… разреши представить тебе мою кузину Агнесу из Детройта, — сказал Финнерти. Он положил руку на колено полной веселой рыжеголовой женщины, сидевшей рядом с ним. — А это, — сказал он, указывая через стол на высокую некрасивую брюнетку, — это твоя кузина Агнеса.
— Здравствуйте, Агнеса и Агнеса.
— Вы что — такой же тронутый, как и он? — подозрительно спросила брюнетка. — Если да, то я собираюсь домой.
— Пол — хороший, чистый, любящий американские развлечения парень, — сказал Финнерти.
— Расскажите мне о себе, — горячо попросил Пол.
— Меня зовут не Агнеса, а Барбара, — сказала брюнетка. — А ее Марта.
— Что будете заказывать? — спросила официантка.
— Двойное шотландское с содовой, — сказала Марта.
— Мне тоже, — сказала Барбара.
— Четыре доллара за напитки для дам, — сказала официантка.
Пол дал ей пятерку.
— Ух ты, господи! — воскликнула Барбара, глядя на удостоверение в бумажнике Пола. — А ведь этот малый Инженер!
— Вы с той стороны реки? — спросила Марта у Финнерти.
— Мы дезертиры.
Девушки отодвинулись и, упираясь спинами в стены кабины, с удивлением смотрели на Пола и Финнерти.
— Черт побери, — произнесла, наконец, Марта, — о чем вы хотите, чтобы мы разговаривали? У меня в школе были хорошие отметки по алгебре.
— Мы простые парни.
— Что будете заказывать? — спросила официантка.
— Двойное шотландское с водой, — сказала Марта.
— Мне тоже, — сказала Барбара.
— Иди сюда и плюнь на все, — сказал Финнерти, притягивая опять к себе Марту.
Барбара все еще сидела, отодвинувшись от Пола, и неприязненно глядела на него.
— А что вы делаете здесь, приехали посмеяться над глупыми простачками?
— Мне здесь нравится, — честно сказал Пол.
— Вы смеетесь надо мной.
— Честно, я совсем не смеюсь. Разве я сказал что-нибудь обидное?
— Вы это думаете, — сказала она.
— Четыре доллара за напитки для дам, — сказала официантка.
Пол опять уплатил. Он не знал, что ему еще сказать Барбаре. Ему вовсе не хотелось заигрывать с ней. Ему просто нужно было, чтобы она была дружелюбной и компанейской и чтобы она поняла, что он совсем не важничает. Отнюдь нет.
— Когда дают диплом инженера, не кастрируют, — говорил Финнерти Марте.
— Свободно могли бы кастрировать, — сказала Марта. — Если говорить о некоторых мальчиках, которые приезжают к нам с того берега, так можно подумать, что их и в самом деле кастрировали.
— Это более поздние выпуски, — сказал Финнерти. — Им, может, и не требуется этого.
Чтобы создать белее интимную и дружескую атмосферу, Пол взял один из стаканчиков Барбары и отхлебнул из него. И тут до него дошло, что стаканы дорогого шотландского виски, которые подавались к ним на стол, как из рога изобилия, содержали просто окрашенную в коричневый цвет воду.
— Слабовато, — сказал он.
— А ты что — ждешь, что я умру от раскаяния? — сказала Барбара. — Пусти меня отсюда.
— Не нужно, прошу тебя. Все в порядке. Просто поговори со мной. Я понимаю.
— Что будете заказывать? — спросила официантка.
— Двойное шотландское с водой, — сказал Пол.
— Хочешь, чтобы я, себя чувствовала неловко?
— Я хочу, чтобы ты чувствовала себя хорошо. Если тебе нужны деньги, я хотел бы помочь. — Он говорил от чистого сердца.
— Ишь какой лихач, заботься о себе, — сказала Барбара. Она беспокойно оглядывала зал.
Веки Пола становились все тяжелее, тяжелее и тяжелее, пока он пытался обдумать фразу, которая сломила бы лед между ним и Барбарой. Скрестив руки, он положил их на стол и, только чтобы передохнуть на минутку, опустил на них голову.
Когда он снова открыл глаза, Финнерти расталкивал его, а Барбары и Марты уже не было. Финнерти помог ему выбраться на тротуар подышать свежим воздухом.
На улице стоял шум, все было освещено каким-то колдовским светом. Пол сообразил, что происходит что-то вроде факельного шествия. Он принялся выкрикивать приветствия, когда узнал Люка Люббока, которого проносили мимо него на носилках.
Когда Финнерти водворил его обратно в кабину, в сознании у Пола начала формироваться речь, самородок, найденный на дне туманных впечатлений вечера; речь эта оформлялась и набирала духовный блеск совершенно помимо его воли. Стоило ему только произнести ее, чтобы стать новым мессией, а Айлиум превратить в новый Эдем. Первая фраза уже вертелась у него иа устах, пытаясь вырваться наружу.
Пол вскарабкался на скамейку, а с нее на стол. Он высоко поднял руки над головой, призывая к вниманию.
— Друзья! Друзья мои! — выкрикнул он. — Мы должны встретиться посреди моста!
Хрупкий стол подломился под ним. Он услышал треск сломанного дерева, чьи-то выкрики, а потом погрузился в темноту.
Первое, что он услышал, очнувшись, был голос бармена.
— Пошли, пошли, время закрывать. Мне нужно запирать, — заботливо говорил бармен.
Пол уселся и застонал. Во рту у него пересохло, голова болела. Столик исчез из кабины, а только обвалившаяся штукатурка да головки винтов указывали на место, где он когда-то был прикреплен к стене.
Салун выглядел опустевшим, но воздух все равно был наполнен лязгающими звуками. Пол выглянул из кабины и увидел, что человек моет пол шваброй. Финнерти сидел за механическим пианино и яростно импровизировал что-то на старом расстроенном инструменте.
Пол с трудом дотащился до пианино и положил Финнерти на плечо руку.
— Пошли домой.
— Я остаюсь! — выкрикнул Финнерти, продолжая колотить по клавишам. — Иди домой.
— А где же ты собираешься остаться?
И тут только Пол заметил Лэшера, который скромно сидел в тени, прислонив стул к стене. Лэшер постучал по своей толстой груди.
— У меня, — произнес он одними губами.
Финнерти, не говоря ни слова, подал Полу на прощание руку.
— Порядок, — легко сказал Пол. — Пока.
Спотыкаясь, он вышел на улицу и отыскал свою машину. На минуту он приостановился, вслушался в дьявольскую музыку Финнерти, отражающуюся эхом от фасадов домов спящего города. Бармен почтительно держался в сторонке от взбесившегося пианиста, не решаясь прервать игру.
