Глава 13
После отбоя по госпиталю, касавшегося теперь только нас с Верресом, в палату просочились два разбойника. Они же — хулиганы, герои обороны Джильо-Кастелло и прочая, и прочая…
— Гвидо караулит в коридоре, — пояснил Лео, — а это Лариса позаботилась. — При свете фонарика он показал мне большущий полиэтиленовый мешок, как оказалось, со всякими фруктами. Смерть от авитаминоза в эту ночь нам точно не грозит. Алекс, кажется, задался целью продемонстрировать лейтенанту Верресу настоящее кальтаниссеттовское гостеприимство, загнанный в угол и не имея возможности бежать, лейтенант сдался на милость победителя. Не станет же он вскрывать себе вены, чтобы не есть виноград.
— Алекс, — прошептал я, — мне лучше говорить поменьше.
— Угу, все понятно. Итак, синьоры, первое собрание заговорщиков объявляется открытым. Уставы и всякие инструкции, имеющие отношение к нашему делу, мы нашли, скачали, прочитали и сравнили. Выводы: во-первых, правила у Джела, Вальгуарнеро и Кальтаниссетта в части прав и обязанностей военнослужащих различаются мало. Ну, например, Джела платит большую пенсию за боевые ранения, а Кальтаниссетта гарантирует лучшее лечение. Льготы семьям погибших различаются, но в целом баш на баш. Законы Вальгуарнеро в этой части представляют собой компиляцию с нас и Джела, некоторые части списаны дословно, причем часто компилятор не потрудился выбрать какой-то один вариант. Не знаю, как они с этим разбираются.
— Не наши проблемы, — заметил я, — дальше.
— Угу, устав Трапани написан лет триста назад и с тех пор не изменялся.
— Алекс, это все не то. Нас интересует регламентация поведения в бою, в безвыходных положениях, права пленных, а сколько кому потом платят, это не наша забота.
— Э-э, ну ладно. Пропустим. Опять же уставы льва, ястреба и журавля довольно похожи. Офицер отвечает за жизнь своих солдат, в безвыходных ситуациях можно сдаваться в плен. Хм, если бы мне позавчера сказали, что где-то нельзя, я бы не поверил. Кроме того, в определенных обстоятельствах офицер обязан сдать свою часть во избежание бессмысленных потерь. Более или менее соответствует духу конвенций о правах пленных.
— Что значит более или менее?
— Ну наши, например, расстреливают перебежчиков, если поймают, а Джела относится к ним спокойнее, зато они строже спрашивают за неуничтоженные документы, у них за это можно загреметь лет на десять. Журавль делает и то и другое. Устав льва требует выносить своих раненых любой ценой, а наш только оказать им медпомощь, а унести по возможности. Имеется в виду, что их потом обменяют.
— Это ты так думаешь или так написано?
— Так написано.
— Ясно.
— Устав Трапани трепетно относится к жизни офицеров и ни во что не ставит жизнь солдат. Но в плен там сдаваться можно; правда, что тебя выкупят, не гарантируется. Но это уже не важно, их уж нет.
— А теперь начинается самое интересное, я тебя правильно понял?
— Правильно. Уставы Кремоны и Каникатти, оба, во-первых, содержат пункт о всеобщей воинской повинности…
— Ну это понятно, кто же иначе пойдет служить, с такими-то правилами игры? — догадался я.
— А во-вторых, запрещают сдаваться в плен. Но устав Каникатти помягче. Если ты ранен, тебя бросили свои, то, во-первых, тебя вернут, а во-вторых, не будут судить. Здоровый солдат не имеет права сдаваться в плен. А Кремона — это вообще что-то!
— Я уже понял, а лейтенант знает наизусть. А то, что десантники должны добивать собственных раненых, вы выяснили?
— Выяснили, — почти прошептал Алекс севшим голосом. Желание подурачиться, с которым он «открывал заседание», испарилось полностью.
— Берегись, Кремона, у тебя появился смертельный враг! — торжественно произнес как всегда скептически настроенный Лео.
— Я надеялся, что у нее появилось трое врагов, — мягко заметил я.
— Угу, — смутился Лео, — ты меня убедил еще тогда, на Ористано.
— Что мы будем делать, Энрик?
— Торопыга! — сказал я.
— На себя посмотри! — огрызнулся Алекс.
— Идея такая, я ее не сам придумал, а прочитал у У-цзы, у него тоже «Трактат о военном искусстве». Дословно я не помню, но суть дела была такая: его наняли командовать армией государства, у которого было семь соседей и все — враги. Так он объяснил своему нанимателю, как он собирается справиться со всеми этими врагами. Он говорил, например, «они хорошие воины, но каждый из них сражается сам за себя», у каждой армии была какая-то слабость, пользуясь которой он мог ее победить, и он это сделал.
— Понятно. Нам придется сделать ту же работу, что и с Каникатти.
— Угу. И даже больше, считай, что тот раз была тренировка. И если вы достанете мне ноутбук, будет здорово. Мы же не на Ористано, диком острове.
— Мораль! — произнес Алекс торжественно. — Всегда вози с собой!
— Я это уже понял, дней пять назад.
Я собирался уже изложить план будущей операции, как в палату тихо проскользнул Торре. Включился свет.
— Та-ак, — угрожающим тоном сказал майор (нет тут Мамы Маракана! А жаль!). — Очень теплая компания!
Мы переглянулись.
— Часового я снял, — заметил Торре, — вы имеете дело с рейнджером.
Лейтенант лежал на своей кровати и беззвучно хохотал. Мне тоже было бы очень смешно, если бы нас не прервали в самый важный момент.
— Значит, так. Когда Энрик поправится, я сначала награжу вас всех медалями, а потом разложу рядышком и буду пороть, пока не взвоете.
Мы опять переглянулись.
— Руки отвалятся, — меланхолично заметил Лео.
— А что мы такого сделали? — вежливо спросил я.
— Если ты думаешь, что я не знаю, где ты искал свой героический экипаж перед вторым вылетом, то ты заблуждаешься. Чем это плохо, надеюсь, никому объяснять не надо?
— Не надо, — вздохнул Алекс.
— А ты зачем-то вскакиваешь, когда тебе велено лежать!
— А сейчас мы переполнили чашу терпения! — торжественно провозгласил я. — Несерьезно. Вы бы еще вспомнили что-нибудь такое годичной давности.
— Ты мне зубы не заговаривай, умник! А вы двое катитесь отсюда немедленно и приятеля своего заберите из коридора.
Ребята выкатились.
— А вы, лейтенант, чем зубы скалить, могли бы разогнать их сразу. Взрослый человек, а ведете себя, как мальчишка!
— Если бы вы слышали, о чем они говорили, вы бы тоже не смогли их разогнать, — ответил Веррес, сдерживая смех.
Торре выключил свет, саркастически пожелал нам спокойной ночи и ушел.
— Так вы считаете, что у нас ничего не может выйти, потому что нам по тринадцать?
— Нет, не считаю. Получилось же у вас защитить Джильо. А что было на Ористано?
— Не могу ответить, это тайна.
— А зачем все это исследование?
— Ну если бы я хотел только выплеснуть на кого-нибудь свой гнев, просто подождал бы лет пять и пошел бы стрелять в кого попало, как это принято в армии. А я хочу дотянуться до тех мерзавцев, которые принимают решения. В них нельзя попасть просто из бластера.
— Этому уставу уже много лет. Его автор давно умер.
— А почему его не поменяли? И знаете, я думаю, что все взаимосвязано. Если у корпорации плохой армейский устав, то и все остальное, что по-настоящему важно, не блещет.
— А что по-настоящему важно?
— Мы с вами играем в опасную игру, «война» называется. Это всего лишь игра. И не все обязаны в нее играть. То же самое и с прибылями, и другими пряниками. А есть люди, которые просто живут, их нельзя в это вмешивать. Я думаю, что Кремона, как и Каникатти, вмешивает.
— А для тебя это критерий?
— Да, возможно, нам придется когда-нибудь воевать и с Вальгуарнеро, а с Джела мы все время воюем, но я их не ненавижу. Просто они с другой стороны. И все. Э-э, скажите, а Кремона — тоже коммунисты?
— Как?
— Понятно. Это разрушает одну мою теорию.
— Какую теорию?
— Даже две. Первая: безжалостнее всех к людям относятся те, кто громче всех кричит о всеобщем счастье и тому подобных вещах, они способны убивать просто так, ни за чем. Оказывается, бывают еще хуже. Вторая: если две корпорации очень похожи в каком-то одном отношении, то они похожи и во всех остальных.
* * *
Когда я проснулся утром, напротив меня сидел проф. Вид у него был встревоженный.
— Доброе утро, — прохрипел я.
— Доброе. Как ты? — поинтересовался он, подавая мне стакан теплого (бр-р!) сока.
— Спросите у Мамы Маракана, я в этом ничего не понимаю.
Проф осторожно прижал меня к себе и спросил:
— А почему майор Торре так переживает, что ты плохо выздоравливаешь?
— Он вам не пожаловался?
— Было на что?
Я кивнул. Проф тяжело вздохнул:
— Вместе вы вчетверо взрывоопаснее. Что вы учинили на этот раз?
— Пусть Алекс рассказывает, я говорить не могу.
— Алекс свято хранит ваши тайны. Только про пленных рассказал.
— Просто не хочет показывать половину работы. Мне это тоже не нравится.
— Ладно, молчи лучше.
В палату вошла Мама Маракана со своим неизменным сканером. Как я ненавижу лечиться! А тут еще и проф пошел за ней, выяснять, как я себя чувствую. Ужасно. Наверное, я не самый послушный пациент на свете, но четвертую нотацию я не заслужил!
Когда проф вернулся, он только осуждающе покачал головой. Тоже небось в детстве не выносил длинных воспитательных монологов. Вот и хорошо. Он протянул мне ноутбук:
— На, набери все, что ты хочешь сказать, а то тебя разорвет.
Я и набрал: все то, что я успел узнать про армейский устав клана Кремона, про расстрелы и терраформирование, про то, что никто не рискует попросить не выдавать его, потому что это отразится на семье пленного. Ну и под конец — еще одно. Да, я прекрасно осознаю: корпорация меньше всего является благотворительной организацией, тем не менее все самые хитро… э-ээ, умные решения оказываются хорошими с точки зрения самых суровых ревнителей милосердия. Возможно, что при должной подготовке верно и обратное.
Проф согласился со мной в целом, обещал подумать, что тут можно сделать, заметил, что не бывает суровых ревнителей милосердия, и запретил мне выражаться — даже в виде намеков.
— Я вырвался только на один день, малыш, — сказал проф, — а ты пока нетранспортабелен, так что вечером я уеду, ребят и Феррари я с собой заберу; когда ты вернешься, он уже снова будет сверкать. Кстати, отныне здесь будет базироваться эскадрилья Сеттеров, раз это теперь такой лакомый кусочек.
Я вопросительно поднял брови.
— В архипелаге нашли тетрасиликон.
Я кивнул.
Вечером все пришли прощаться: Мама Маракана обещала мне еще неделю лежания, раз я такой болван.
Перед самым отбоем нас пришел проведать бодрый и свежий Торре.
— Не знаю, как будет со всеми остальными пленными, — объяснил он лейтенанту, — а вам лучше всего пока остаться здесь, у нас тут тоже терраформирование. Обещаю отменную охоту на горынычей.
— Спасибо, — хрипло проговорил лейтенант и отвернулся.
— Ты можешь не смеяться? — спросил меня майор. — Говорят, тебе нельзя.
Я кивнул. Самураи же могли, значит, и я смогу. Оказывается, мои чересчур серьезные и честные друзья, узнав, что им придется уехать, явились к Торре за обещанной им экзекуцией и вид имели самый решительный. Их обняли, расцеловали, пригласили приезжать когда угодно и одарили зубами горынычей, чешуйками (по полкило каждая) мараканов и другими портативными сувенирами. Чертов Веррес хохотал так, что мне очень хотелось последовать его примеру.
Моя стойкость в борьбе со смехом была оценена по заслугам, и Торре наконец рассказал, почему Мама Маракана — «Мама Маракана». Два года назад, когда выпускница медицинского института только что приехала на Джильо, ей пришлось лечить пятилетнего мальчика со сломанной ногой. Мальчик был очень обижен на свою злую судьбу, и добрый доктор обещала ему поставить в угол того бяку, который сделал ребенку так больно. А оказалось, что ногу ребенку сломало упавшим папоротником — мимо проходил маракан. Непослушное дитя убежало в джунгли дальше, чем ему разрешалось… А кто может поставить в угол маракана? Только мама маракана.
Следующую неделю я наблюдал за тем, как Веррес заново учится ходить. Издевался он над собой ужасно, наверное, хочет поскорее пойти на охоту: бросить голову горыныча к ногам Мамы Маракана. И напрасно он думает, что я ничего не заметил. М-мм, составить, что ли, ему компанию: Ларисе тоже понравится такой сувенир? В те редкие моменты, когда лейтенант все-таки не мог встать, мы обсуждали нравы, обычаи и законы корпораций Кальтаниссетта и Кремона. На пятый день он впервые назвал Кремону «они» — и даже не заметил.
Героический лейтенант отвлек меня от моих собственных весьма важных дел: университет совсем не то же, что школа, там другая скорость обучения, а учитывая, что я числюсь на двух факультетах… Еще не хватало вылететь с какого-нибудь из них. Я ведь уже почти две недели не учусь. Лучше заняться делом прямо сейчас, чем вкалывать до треска в костях после возвращения в Палермо: там мне надо будет работать, захочется гулять с Ларисой и друзьями, да и повторения героической эпопеи с аттестатом мне не пережить.
В конце недели мне разрешили вставать, но запретили делать резкие движения. С ног Верреса сняли стальные пластины, и он теперь целыми днями пропадал где-то на улице: бегал кроссы и приседал со штангой.
На охоту мы сходить так и не успели — проф настоял, чтобы я вернулся сразу, как только смогу перенести перелет. Я попрощался со всеми жителями Джильо, кого знал и кого не знал, получил свою порцию подарков, среди них — очень смешной диплом, гарантирующий мне десять голосов на выборах мэра Джильо-Кастелло, несмотря на то что я убил только одного горыныча (охранники с виллы разболтали), забрался в Сеттер и закрыл люк.
Перелет в Палермо прошел без эксцессов. Так обычно и бывает: после войны все устают делать друг другу настоящие гадости.
Отремонтированный Феррари обзавелся целой стаей маленьких ястребов на борту: сбитые нами катера. А медалями награждают накануне Нового года. Долго ждать, ну ладно.
Не все новости оказались такими хорошими. Я узнал причину слишком кратких писем от Ларисы: пока я не выздоровел, она не хотела меня расстраивать.
Эльба! Наша с ней драгоценная Эльба. Я еще удивлялся, зачем было за нее драться. Части Кремоны, оккупировавшие ее, устроили там настоящую резню, которую прекратил только наш морской десант. Синьор Мигель правильно распорядился с обменом пленных: за четырнадцать наших десантников он отдал тех и только тех солдат и офицеров клана Кремона, что были взяты в плен на Эльбе, и отдал с наслаждением! В ответ он получил наших ребят и почти сгоревшее тело капитана Родерика Арциньяно, старшего брата Ларисы и отца великого знатока элемобилей четырехлетнего Джованни.
Следующие три недели мы ни разу не собирались все вместе. Вечерами я гулял с Ларисой по парку. Мы грустно молчали и снабжали местных белочек запасами орехов на зиму. Ларисин день рождения в этом году не отмечали, вряд ли кому-нибудь могло быть весело в эти дни. Только я сказал ей на ушко: «Тебе сегодня четырнадцать лет», Лариса слабо улыбнулась.