8. Две ладони судьбы

Мона Сэниа заставила своего взмыленного коня спуститься на просеку в двух полетах стрелы от ворот Бирюзового Дола. Сколько же она отсутствовала? Принцесса растерянно огляделась и натянула поводья, отдаляя свое возвращение под семейный кров.

Судя по солнцу и едва сдвинувшимся коротким теням от сосен, провела она на Невесте чуть более получаса. Неужели так мало?.. Да нет, все сходится: стайка мальчишек с охапками травы, за ними толпа полуголых поклонников, затем карла многомудрый… Все следовало одно за другим размеренно, словно по сценарию, подчиняясь ритму барабанов. Говорили невейцы какими-то загадками, решать которые времени не было, тем более что по-настоящему ее заинтересовало только одно: заполучить таинственного проводника с гордым и притягательным именем: Горон.

А то, что он Неприкасаемый, так это даже к лучшему. Не будет никаких заморочек на романтической почве. Тем более что это поклонение с хоровым «выбери меня» теперь, с оглядкой назад, начало казаться ей слегка двусмысленным…

Но до условий найма проводника дело в невестийской вечерней роще не дошло: отдаленный крик «Нетопырь! Лунный Нетопырь!», тут же подхваченный паническим хором (нет, у невейцев определенно наблюдалась склонность к коллективным изъявлениям чувств, что, впрочем, характерно для низших цивилизаций), поверг всех в стремительное и слегка постыдное бегство. Ее тоже пытались подхватить под руки, но она метнулась в сторону и в общей суматохе исхитрилась исчезнуть, не вызвав никаких подозрений.

Но — не сразу на Игуану.

На каких-то несколько секунд она позволила себе задержаться на Невесте и перенестись к подножию двух столпообразных утесов, в лиловый сумеречный омут уже вступившей в свои владения ночи; и над плоскими их вершинами она увидела отчетливый силуэт парящей над землею огромной твари, которая могла бы напоминать сказочного дракона или джасперианского коня.

Если бы не была настоящим крылатым человеком.

Это подсказало ей безошибочное шестое чувство. И еще оно присовокупило, что это существо она будет люто ненавидеть…

С этим предчувствием она и вернулась на Игуану, и вся нежданная невестийская сказка с ее головоломными загадками, упоительными полночными тайнами, вполне вероятными талисманами и уже угаданной грядущей ненавистью осталась позади.

Вороной жеребец, шаг которого она все время умеряла, натягивая поводья, ткнулся влажной мордой в полупрозрачную стенку привратного кораблика, предусмотрительно затворяемого теперь даже днем.

— В замок не отправляй, — велела принцесса Борбу, выскочившему из распахнувшегося дверного проема. — Пусть сервы оботрут и проводят на нижнее пастбище.

Она бросила ему поводья и медленно двинулась к дому по лазурным колокольчикам, путавшимся у нее под ногами. Как ни пыталась она отдалить неминуемое объяснение с Юргом, оно становилось все ближе и ближе. Что сказать? И как? После первого посещения Невесты ей казалось, что та мизерность сведений, которыми она могла поделиться, извиняет ее молчание. Вот разведает побольше — тогда разом во всем и повинится.

Но вот она без ведома своего супруга побывала там еще раз, и теперь чувствовала, что всего увиденного и пережитого уже чересчур много, чтобы взять и пересказать все свои приключения, ничем, кстати, кроме любопытства, не оправданные.

Вот если бы она нашла какого-нибудь могущественного колдуна, способного помочь им в их поисках, или хотя бы один захудалый амулетик… А ведь там это непременно есть. Варварское, дикое пещерное существование. Люди на таком уровне цивилизации, как невестийские туземцы, просто не могут обходиться без шаманов, ворожеек и заклинателей! Поглядеть хотя бы на этого лысого карлу — кладезь тайн, но, к сожалению, на самом интересном месте имеет склонность прикусывать язычок. Да и получить у него аудиенцию, когда она уже убедила его в том, что она — вовсе не обожаемая за какие-то неведомые достоинства «нилада», будет, наверное, непросто. На взрослую часть населения тоже надежды мало — простая странница им не интересна, а, скорее всего, и нежелательна: плодов да орешков и самим едва-едва хватает, все поголовно — кожа да кости.

Следовательно, оставалось самое верное и надежное: мальчишки. Нужно только будет захватить в следующий раз каких-нибудь нехитрых даров, как-то: пряники, ножички и разноцветные шарики.

Она поймала себя на том, что следующую тайную экспедицию на Невесту она уже считает делом решенным. Из этого следует, что о сегодняшней вылазке рассказывать она повременит. Вот только…

— Сэнни! — Юрг уже бежал ей навстречу. — Ну, нельзя же так, честное слово! Устраивать сцены и пропадать в такое время… Я уже думал посылать к Алэлу, не там ли ты.

Сердце, булькнув, провалилось в ледяной колодец страха. Неужели за этот час еще что-то? Тогда это будет заслуженным воздаянием за все ее художества.

— Что?.. С кем?…

— Да, в общем-то, ничего не стряслось, только я волновался. Да и Пы все время за мной по пятам ходит, папашу своего проведать просится. Совсем, говорит, плох дедуля. Я без тебя не рискнул его отпустить, хотя сейчас весь гарнизон вроде бы наготове… Так что, отпустим?

— Придется, — поморщила носик Сэнни. — Он, по-моему, к своему батюшке возымел какую-то гипертрофированную тягу. Раньше такого за ним не замечалось. Запоздалая сыновняя нежность?..

— Тебе конечно виднее, но, на мой взгляд — не к нему, а к его судейской должности, которая вот-вот станет вакантной. Кстати, он снова просит дать ему Фируза, чтобы старый душегуб, отходя в мир иной, в последний раз на такое диво полюбовался. Мы ведь только однажды позволяли ему взять с собой младшенького крэга…

— Ни в коем случае! — вырвалось у принцессы почти непроизвольно.

— Да? Вот и у меня возникли сомнения.

— Равнинные крэги сейчас в бешенстве, не знают, наверное, как и расплатиться с нами за своего вожака. И потом, Фируз ведь еще едва оперившийся птенец…

Юрг, заслышав шелковистый шелест, обернулся.

— Легок на помине! — Действительно, оба их домашних крэга, появившись откуда-то со стороны моря, эффектно зависли на секунду над кромкой стены, точно два сказочных вертолетика, а затем разом опустились на нее и принялись охорашиваться. — А знаешь, не такой уж он крохотуля — ишь, кур перламутровый, вымахал аж до папенькиных габаритов! Кстати, я тут недавно наблюдал за тем, как они с Ю-ю забавляются, и мне припомнился твой рассказ о какой-то провидческой картинке, которую ты наблюдала во дворце этого полоумного тихрианского князя. Припоминаешь?

Мона Сэниа почувствовала настораживающий укол под левым ребрышком.

— Да, там был нарисован наш Ю-ю, такой смугленький, что кажется арапчонком; в одной рубашонке он карабкается по камням, а перед ним две невиданные на Тихри птицы…

Вот-вот. Я тогда только успел его вытереть после купания, как тут эти гуси принялись с ним заигрывать; он и вырвался, вверх по камням полез… Сказочная картина, я налюбоваться не мог.

— Когда это было?

— Судя по всему, как раз в то время, когда ты еще прохлаждалась на Свахе. А что?

Призрачное завихрение струй и капель, рождающее так однозначно угадываемые образы…

— В это же самое время и мне в тумане почудилась точно такая же картина. Разве это не волшебство?

— Ну, так я никогда и не сомневался, что в тебе есть что-то от ведьмы… Ой, пардон, только без рукоприкладства — это я, недотепа, хотел тебе нетривиальный комплимент сделать. Но вернемся к нашим баранам, хотя дражайший Пы больше смахивает на упитанного толедского бычка. Значит, даем ему увольнительную, пока он не сиганул в самоволку?

— Ну, раз его отцу совсем плохо, у нас нет морального права его задерживать. Только нужно еще раз строго-настрого ему наказать, чтобы держал язык за зубами, особенно — про венценосного покойника. И, между прочим, откуда он про своего папашу узнал?

— Родственный нюх, — отмахнулся Юрг.

Она задумчиво покачала головой: совсем недавно один за другим погибали ее братья, а она даже ничего не почувствовала. Никудышная она ведьма, вот что. Но кроме этого, проскользнула и еще какая-то настораживающая мысль, только Юрг своей присказкой о баранах спугнул ее, и она исчезла, оставив после себя лишь смутное беспокойство.

— Что-нибудь еще?.. — всполошился супруг.

Нет-нет, ничего определенного. Кстати, у нашего тихрианского князя отец тоже на ладан дышит, и если случится с Рахихордом неминуемое — мне непременно надо быть рядом с Лронгом, он ведь больше ни от кого утешения не примет… Сколько лет он трупоносом отслужил, только чтобы его отца в темнице голодом не уморили!

— Ну, слетай, если так; только не сегодня, ладно?

Но ни через день, ни через два ей выбраться не удалось: нескончаемая суета «этого поросятника» как теперь величал детскую командор, отнимала все силы и время.

И когда она в сопровождении молчаливого Дуза очутилась, наконец, под ленивым солнышком Тихри, уже по отсутствию девичьего щебета, всегда доносившегося из пестрых палаточек и снятых с колес кибиток, окружавших княжеский шатер, мона Сэниа поняла, что опоздала.

Лронг был в шатре один, и она, приподняв кожаный полог входа, осененного черной траурной ветвью, бесшумно скользнула по вытоптанному ковру к замершему в скорбном оцепенении князю. На какой-то миг замерла, как и он. Что связывало ее с этим тихрианским великаном? Однажды она попыталась найти слово, коим можно было бы наречь их отношения. Наречь… Даже в старинных куртуазных романах такого слова не нашлось. Просто он, как никто другой во Вселенной, умел одарить ее какой-то невероятной полнотой самоощущения: рядом с ним она чувствовала себя и самой прекрасной женщиной, и самым нежным другом, и самой трепетной матерью, и самой своенравной принцессой (да простит ее Юрг!)

Но что же она могла дать Лронгу взамен?

Поднявшись на цыпочки, она обняла его голову и хотела прижать к своему плечу, но Лронг, перехватив ее за запястья, мягко развел руки той единственной женщины в мире, за одно прикосновение которой он готов был отдать полжизни.

— Даже в такой горести, как моя, я не имею на это права, — прошептал он.

— На сочувствие имеет право и последний бедняк, — возразила она.

— Значит, я беднее последнего нищего…

Он подвел ее к своему княжескому креслу, изукрашенному нездешней резьбой — как видно, только чудом уцелевшему от пожара, испепелившего Пятилучье со всеми его сокровищами; привычно устроился возле ее ног. Мона Сэниа угадывала всю неизмеримость его скорби уже хотя бы по тому, что впервые он глядел в пол, а не пожирал ее глазами.

И до этого, в сущности, совсем одинокий, он остался теперь без единой родной души.

— Если ты хочешь поделиться со мной… — прошептала она, надеясь, что от этого ему станет легче.

Он понял, покачал головой:

— Он уснул, как засыпают горы под покровом облаков. Последний сон его был светел, потому что он улыбался. Казалось, он увидел что-то долгожданное… Внуков, может быть. Внуков и правнуков, которые, обогнув Тихри по дороге предков, когда-нибудь вернулись бы к приютившей его прах анделахалле… Три дня назад мы отнесли его туда.

— Но, может быть, ваши милосердные анделисы, которые один раз уже… — с надеждой вырвалось у принцессы.

— Они никого и никогда не воскрешают дважды, — покачал головой чернокожий великан. — Такого под небом Тихри еще не бывало.

— Все когда-то случается в первый раз. А вдруг?..

— Нет. И потом, неужели ты думаешь, что я не убедился в этом своими глазами?

— Прости, дорогой мой друг, я причинила тебе лишнюю боль. Скажи, чем я могу утешить тебя?

Он нашел в себе силы улыбнуться:

— Только доброй вестью о себе самой.

— Тогда мне нетрудно это сделать, — заторопилась она, пытаясь хотя бы звуками своего голоса, а не смыслом говоримого, отвлечь его от неизбывной скорби. — У нас, на моем острове, где я всегда была бы рада видеть тебя гостем, прибавление семейства: вернулся этот бродяга, самозваный рыцарь по-Харрада. Не знаю, где он пропадал и что с ним приключилось, но свалился он, как говорит мой супруг, точно снег на голову; и не один — с новорожденным сынишкой!

Лронг с усилием приподнял уголки губ, что должно было означать улыбку.

— Я представляю себе его счастье… — Голос осиротелого князя был тусклым, как шелест погребального покрова: разумеется, никакого счастья он сейчас не в силах был представить.

Но в иллюзорный круг своих забот ей удалось его втянуть. И то хорошо.

— Вот то-то меня и беспокоит, — продолжала лепетать принцесса, — что этот беспутный батюшка вовсе не радуется своему младенцу! Хотя нет сомнений, что это действительно менестрелев сын. Даже голос — как у птицы лесной. Правда, мать у него, судя по его личику, немножко странновата…

— Она с твоей дороги или чужестранка?

— Это покрыто мраком его беспамятства, потому что Харр о ней даже ни разу не упомянул. Какая-то страшная боль стоит между ним и его прошлым. Но, насколько можно судить по малышу, подружка Харрова не принадлежит ни к одному из племен Джаспера или Тихри.

— Так ты даже не знаешь, где он находился все это время?

Это долгая история. — Мона Сэниа оперлась локтями о колени, опустила подбородок на сцепленные пальцы; Лронг слушал, зачарованный голосом, который чудился ему в каждом сне, и принцесса радовалась, что отвлекает его от печальных раздумий. — Я сама виновна в том, что он очутился неведомо где — попался под горячую руку, ну, со мной бывает… А я не очень за него беспокоилась, ведь он сам только и мечтал, как о странствиях по еще нехоженым тропам. Но так получилось, что земля его скитаний оказалась неведомой не только для него, но и для нас. Когда я спохватилась и решила вернуть нашего менестреля назад, оказалось, что того места, куда я его отправила, уже не существует…

— Как же он сам-то уцелел?

— Об этом только он один и сможет рассказать, когда память снова будет ему подвластна. Ведь может статься, что побывал он в краях, изобилующих колдунами и магами. А что дело тут в чародействе, сомнений нет: ведь вернулся же он назад неведомо как. Мы с супругом моим перебрали всех, кто обитает на Игуане — нет, ни один не причастен к непостижимому возвращению нашего бродяги.

Лронг провел ладонью по перечеркнутому косичками лбу, разглаживая собравшиеся над бровями морщины.

— А не допускаешь ли ты, госпожа дум моих, что он сделал это… сам?

— Сам? — Она в изумлении уставилась на тихрианского правителя. — Что ты говоришь, мудрый Лронг? Разве известно, что хоть кто-то из твоих подданных совершал, как мы, мгновенные перелеты через ничто ?

— Я об этом не слышал, — покачал он головой, в которой она заметила первую поблескивающую седину. — Но надо спросить сибиллу, он у нас знаток всех сказок и преданий.

— Погоди, добрый мой Травяной Рыцарь, — проговорила она с мягкой улыбкой. — Я еще хочу побыть с тобой. А если сибиллу позовешь, то потом его из шатра не выставить будет; знаю я его, старого болтуна.

Но Лронг уже решительно поднялся и, подойдя к дверному проему, приподнял полог:

— Эй, сибиллу сюда!

Ответа не последовало, но было слышно, как прытко затопали тяжелые сапоги, и не одни. Что-то острожен стал князь, раньше у его шатра такого караула не было.

— Малейшее желание твое — закон мой, — как бы оправдываясь проговорил он, возвращаясь на прежнее место. — Да и сибиллушку пожалеть надо, убивается он…

Мона Сэниа поняла: старый сморчок стал дорог Милосердному князю хотя бы потому, что скрашивал последние дни его тихо угасавшего отца.

Вид у придворного шамана, явившегося в сопровождении Паянны, был и вправду убитый, несмотря на роскошную песцовую шубу, присланную из джасперянских закромов взамен полосатых отрепьев, заброшенных ею собственноручно в солнечное горнило. Сморщенное личико было все зарёвано, на голове что-то вроде венка из длинных, точно водоросли, черных трав; если бы он был способен еще больше дряхлеть, то можно было бы предположить, что с прошлого раза он постарел на полстолетия. Паянна поддерживала его сзади за локти, опасаясь не без основания, что он растянется прямо на пороге.

— Потеряло сибилло Рахихордушку, друга-благодетеля болезного! — взвыл он щенячьим голоском, едва завидев нездешнюю гостью. — Никому теперича сибилло неприкаянное не надобно, вышвырнут его на дороженьку…

— Я уже сколько раз обещал тебе: пока жив я и дорогой своею правлю, теплый ночлег и сытный кусок для тебя найдется, — досадливо оборвал его князь.

— Благоденствуй вечно, прещедрый правитель, да не оскудеет длань твоя…

Паянна молча поймала его на полдороге к княжьим сапогам и, вздернув, как котенка, за шкирку, вернула в вертикальное положение.

— Не трожь сибиллу, горем умыканного, лапищами своими мужицкими! — взвизгнул трясущийся шаман. — Рахихордушку сгубила-проглядела…

— Сядь! — Черный княжеский перст указал на гору подушек в дальнем углу.

Обряженный в драгоценные меха приживала, вырвавшись из цепкой, как воронья лапа, Паянниной длани, укатился куда было велено.

— Спрашивай, высокочтимая гостья, — обернулся Лронг к принцессе.

Интонации его были строги и царственны — по-видимому, он таким образом старался довести до сведенья своего придворного волхователя, что дальнейшие слезливые отступления и перебранки, мягко говоря, нежелательны.

— Скажи мне, мудрый хранитель древних преданий, — осторожно обратилась принцесса к шаману, одинаково опасаясь и обиженной замкнутости, и старческого словоизвержения. — Не припомнишь ли ты, чтобы кто-нибудь из твоих соплеменников хоть единожды исчез в одном месте и в тот же миг очутился где-то поодаль?

Сибилло поднял голову и встряхнулся, как только что разбуженная курица.

— Те сибиллы, что по младости лет не древними заветами берегутся, а всякими новшествами пробавляются, на многое способны… Только не на пользу сие, взять хотя бы покойного Кадьяна, да не обгадит прах его, по ветру развеянный, дорогу князя нашего, ко всем убогим сочувственного.

— Значит, Кадьян мог…

Шаман закивал, словно клевал невидимые зернышки.

— В какую угодно живность перекинуться он умел, было дело, — затараторил престарелый кудесник, безмерно гордый тем, что его скудные обрывки знаний еще кому-то понадобились. — Кротом стервец окаянный оборачивался и под травою хоронился; в птицу воплощался, чтоб с одного места на другое скорохонько переметываться. Только ведь тут загвоздочка…

— Врешь ты все, шмакодявка брехливая, — неожиданно рявкнула на него Паянна, до сих пор молчаливо стоявшая у стены, скрестив на груди свои могучие ручищи с засученными выше локтя рукавами. — Ежели б Кадьян так запросто в птицу оборачиваться мог, то на кой ляд ему было строить летучий корабль-Гротун?

Шаман, причмокнув, с достоинством поджал серые губы:

— Сибилло и помолчать могло бы.

Мона Сэниа почувствовала, что у нее самой глаза сейчас обморочно закатятся; древние боги, и как бедный Лронг все это выдерживал?

— Не сбивай с мысли княжьего советчика, Паянна, — попросила она как можно мягче. — С тобой у меня тоже будет разговор. Только попозже. Итак, ты, досточтимое сибилло, остановилось на том, что существует небольшая проблема…

— У такого чудодея всесильного, каким Кадьян был, заковык не случалось… вестимо, покуда он в образе человечьем пребывал. Ну а когдыть перекидывался он, скажем, в птаху беззащитную — тут другой расклад: и змей-удав подстеречь мог, и ястреб сверху шваркнуть… Вот такая хреновина, бабьему умишку недоступная. — Прищуренные лисьи глазки зыркнули в сторону Паянны. — Потому и наладил он свой Гротун, что в ем он был как за каменной стеною.

— И все-таки, — настаивала мона Сэниа, — ты мне не ответил: мог Кадьян, скажем, пропасть в Пятилучье — а возникнуть в ту же секунду здесь? Подумай.

— Чего думать-то лишку! Нету под солнышком ясным такого зверя или птицы, чтобы в единый миг скакать за версту. Эт-т и сопляк-несмышленыш тебе скажет, что шибче молвь-стрелы никого на свете нету, только и ей на полет хоть малехтихотное времечко, да надобно. Стало быть, княгинюшка белоликая, задачка твоя и Кадьяну не под силу. Словеса это один пустопорожние.

Принцесса и князь разочарованно переглянулись.

— Ну, спасибо тебе за беседу мудрую, старче. Возле шатра мой дружинник на страже стоит, так у него для тебя припасен дар диковинный…

Шамана как ветром сдуло. Паянна одобрительно фыркнула, что относилось к единственно безотказному способу избавления от старого болтуна.

— Ну а теперь с тобой разговор будет, — обернулась к ней принцесса. — И нешуточный.

На широком, как черная сковорода, лице появилось выражение полнейшего равнодушия — впрочем, скорее всего не искреннего.

— Помнишь, ты как-то пожелала с нашим сыном понянчиться… Могу тебе эту возможность предоставить. Но предупреждаю: на острове моем неспокойно, каждый час беды ждем. Потому нам не только нянька нужна, но и добрый обережник, на которого детей не страшно оставить.

Последнее замечание возымело свое действие.

— А сколь дитяток-то?

— Трое. Один мой, двое подкидышей. Но растить их как своих буду. Один, ваших кровей, тихрианских, совсем еще кроха, несколько дней как свет белый увидел. Мать неизвестно где, папаша, как зверь бродячий, только в лес смотрит. Может, тебе по твоим годам и трудновато будет, так ты не стесняйся, откажи сразу. Потому как легкой жизни не обещаю.

Вырасти мне мальчонку того, Паяннушка, — вдруг неожиданно вступил в разговор молчаливый князь. — Если отец от него и вправду откажется, я его сыном нареку, наследником своим оглашу.

— Прям щас! — Паянна развернулась к нему, уперев кулаки в крутые бока. — Сам как по жердочке над пучиной ходишь, один у тебя оберег — золото голубое, что тебе только и ведомо, где захороненное. Ежели тебя скинуть, то новому-то правителю без казны государить — что без порток на трон садиться. А вот ежели сосунка безродного опосля себя княжонком объявишь, так уж точно вас обоих порешат, и золотишко припрятанное не поможет. Помянешь мое слово, да поздно будет. Главно дело — дитё невинное на твою совесть поляжет.

Темное лицо князя, и без того безрадостное, теперь точно окаменело. И мона Сэниа просто задыхалась от невозможности хоть как-то унять эту боль.

— Зачем ты так, Паянна… — прошептала она невольно. — Может, все это и верно, но не сейчас же!

— Сама знаю. Только не скажешь правду вовремя — потом горюшка вотрое нахлебаешься.

— Оставим это, — решил, как отрезал, Лронг. — Судьба мне бобылем бездетным век вековать. И быть посему.

Паянна упрямо мотнула головой:

— У судьбы две ладони, князь!

Это было произнесено так странно и многозначительно, что мона Сэниа даже вздрогнула.

— Ты хочешь сказать, — переспросила она, — что у судьбы, образно выражаясь, полные горсти всяких вариантов дальнейшей жизни?

Черные выпуклые, как у гигантского ящера, глаза медленно прикрылись тяжелыми веками. Паянна протянула вперед руки открытыми ладонями вверх и замерла, точно изваяние какого-то языческого божества.

— Две ладони у судьбы, — прозвучал ее голос, глуховатый и зычный одновременно, хотя она, кажется, совсем не шевелила губами. — На одной из них начертано то, что общей долей положено тебе на веку твоем. А на другой — то, что сверх меры той ты властна взять мудростью своею, княжьей волею и неуемной страстию. И равновесомы эти ладони, и нет греха следовать предначертаниям что левой, что правой.

Некоторое время в просторном шатре стояла мертвая тишина — и князь, и принцесса невольно сопоставляли свои собственные судьбы с неожиданным прорицанием старой тихрианки.

Мона Сэниа опомнилась первой:

— От кого ты слыхала эту премудрость, Паянна? Та вздохнула шумно, с задумчивым всхрапом, точно крылатая кобыла в стойле; медленно подняла веки.

— Так я ж весь век свой, почитай, провела в утрешних землях, где супруг мой покойный воеводил. Не приведи тебя, княжна, тую жизнь повидать! Люди там не заживаются, потому как солнце там зело ярое и злоебучее. Кровь оно людскую травит бесповоротно, но помирают от того не быстро, ой, не быстро… Перед кончинушкой мудрость на страдальца снисходит, вот и бают кто о чем; вроде простой народ, далеко им до сибилл да красноризцев, а иной раз послушаешь — только диву даешься. Так-то.

Князь, до того внимавший ей с мучительным напряжением несбыточной надежды, звучно хлопнул себя по колену и решительно поднялся — и без слов было понятно, что Паяннину притчу о двух ладонях судьбы он отмел раз и навсегда:

— Возблагодарим солнце милостивое, что посылает оно уходящим в ледяные края сказки-небыли утешительные.

Это почто ж — сказки? — Было заметно, что лишенная придворных условностей жизнь в весенних краях не приноровила старую воеводиху к субординации. — Вот прожила я, почитай, весь отмеренный мне век по убогой судьбинушке, с одной токмо руки считанной. Ан глядишь — и другая ладонь мне нонче приоткрылася.

— Так то и есть твоя судьба, единая и бесповоротная, — возразил Лронг. — Стало быть, именно так тебе и на роду определено.

— На роду мне присужено так бы и зачахнуть при тебе, князь, воеводою на бабьем подворье. — Голос ее стал холоден и категоричен, словно она выносила приговор самой себе. — Идем, княжна нездешняя, сборов у меня никаких — все добро семейное в казну отдалено.

Мона Сэниа вопросительно глянула на Лронга: добром ли отпускает? Тот только кивнул. Но Паянна поняла его по-своему:

— А за подкидыша ты не опасуйся, князь — я его выпестую. — Она властно протянула принцессе мускулистую руку, словно сама собиралась вести ее в неведомые земли.

— Тогда еще одно, — быстро проговорила мона Сэниа, доставая нитку хрустальных бус с колокольчиком посередине; — носи это, пока по моей земле ходить будешь, чтобы речь твоя понятна была окружающим.

Паянна удивленно подняла крутые валики бровей, недавно подбритых, но уже порядком закурчавившихся:

— Не по годам мне такая цацка… Ну да ладно.

Хрустальная цепочка разомкнулась, послушно, точно живая змейка, обвила ее крепкую, отнюдь не старческую шею и снова замкнулась намертво.

Это было ожерелье Скюза.

Паянна прижилась на удивление быстро и естественно — как понимала принцесса, у тех, кто постоянно находился в голове бесконечного каравана, тянущегося по каждой тихрианской дороге, способность к стремительной адаптации была необходимым условием выживания. Дружинники, не раз за минувшую зиму сопровождавшие свою повелительницу на Тихри, к Милосердному князю и потому уже знакомые с его домоправительницей, приняли ее с добродушной снисходительностью; однако после того, как она как-то раз отобрала у Киха меч и, орудуя им с нестарческой сноровкой, загнала растерявшегося Флейжа в угол, благодушие сменилось определенным уважением, хотя каждый из зрителей понимал, что галантный воин мог противопоставить почтенной леди хорошо если половину своей силы и мастерства.

Командор, относившийся ко всем инопланетянам с толерантностью, обусловленной полным отсутствием антропоцентризма (что было вполне естественным для выпускника Космической Академии), все-таки при виде Паянны по-прежнему вздрагивал, что, впрочем, тоже было нормально для бывшего курсанта вышеупомянутого учебного заведения, где все поголовно, включая преподавательский состав, были тонкими ценителями женской красоты.

Харр поглядел на нее тупо, покивал, как старой, но не близкой знакомой, и больше не замечал.

Заминка произошла только, так сказать, с аборигенами Первозданных островов: Ардиень испуганно вскрикнула и прижалась к стене, а мохнатый свянич, поднявшись на задние лапки, выставил вперед упругие усы и угрожающе защелкал основательных размеров жвалами.

Паянна бесстрашно ухватила его поперек спинки, точно рака, внимательно оглядела со всех сторон и, непочтительно дунув ему в мордочку, отчего тот судорожно прикрыл глаза передними лапками, поместила его обратно в изножье колыбели, под которую он и заполз, чтобы в присутствии грозной великанши больше оттуда не выползать.

— Ладный шурушетрик, — изрекла она, обтирая руку о свою видавшую виды юбку. — Пока мал, пусть мух да саранчу к мальцу не подпускает. А начнет подрастать, так в загон его, а то, как бы младенчика не заел.

Ардиень испуганно хлопала пушистыми ресницами и от каких бы то ни было объяснений воздерживалась — может быть, надеялась, что эта гостья, так похожая на черного левиафана, здесь ненадолго.

Зато Харров отпрыск, которому свянич нечаянно пощекотал голую пятку, требовательно заорал.

— Чегой-то он? — удивилась Паянна — подзабыла, как видно, отчего дети плачут.

Ардинька, все еще не в силах справиться с оцепенением, в которое ее поверг один вид чудовищной гостьи, беззвучно шевелила своими крупноватыми, мягко говоря, губами; Юрг, наблюдавший эту сцену на случай непредвиденного конфликта, счел возможным пояснить:

— А это у нас по детской песенке: когда едят, они не спят; когда не спят, они едят.

— Во, стервец! — умилилась новоиспеченная нянька. — И давно кормлен?

— Только что… — прошелестела наконец Ардинька.

— Стало быть, питье не по евонному жору. Пошли-ка, рыбонька, покажешь мне, от какой скотинки молоко доено.

Она бесцеремонно пихнула Ардиньку в спину толстым пальцем, больше напоминающим черный огурец, и обе двинулись к выходу из естественного каменного ограждения Бирюзового Дола.

— Эй, кто-нибудь там, проводите!.. — запоздало крикнул командор.

Из привратного кораблика выскочил Борб, бывший сегодня в карауле. Паянна, не умеряя шага, выхватила у него из ножен меч и шагнула в темную дыру прохода. «А на кой ляд нам провожатые!» — донесся оттуда ее трубный бас.

Юрг растерянно повел плечами, но Гуен, не очень-то склонная к умозрительному анализу происходящего, снялась со своего насеста и ринулась следом за ушедшими.

— Слушай, поговорила бы ты со своей протеже, — обратился Юрг к жене, тщетно пытавшейся утихомирить орущего младенца.

— Проте… что?

— Же, вот что. У вас, стало быть, это слово непереводимо? Счастливая цивилизация. Пожалуйста, втолкуй этой бабище, что Ардиень-свет-Алэловна — все-таки королевская дочь, и обзывать ее «рыбонькой»…

— У нас же все ее так втихомолку называют, а Харр, бывало, и прямо в глаза именовал. По-моему, она считала это просто ласковым обращением и на фамильярность глядела сквозь пальчики, как и подобает истинной аристократке.

— Ты что, мое твое величество, не понимаешь? Этим туземцам инопланетным только волю дай, они тут всех обхамят и на шею сядут. С прислугой надо обращаться адекватно.

— Что-что? С прислугой? Откуда такие познания, благородный эрл? Не ты ли мне рассказывал, что у вас на Земле…

— Из художественной литературы. Так что расставим точки над i. Я не могу возражать против того, чтобы она некоторое время помогала тебе и Ардиньке кормить и пеленать нашего скандалиста. Но командовать моими людьми, отбирать их личное оружие…

— Ай-ай-ай, командор, и что же это у тебя за воины, если простая бабуля может у них оружие отобрать? Личное притом.

— Дразнишься?

— В кои-то веки повод появился!

— Ну-ну, отольются кошке мышкины слезки — ты еще с ней наплачешься! — пообещал рассвирепевший супруг.

— Что-то пока я наблюдаю только скупые мужские слезы… Ну, хорошо. Я с воеводшей поговорю, чтобы она распоряжалась только в детской и на кухне — то есть там, где понадобятся женские руки. Согласен?

— Женские руки! Да во всей Вселенной не найдется больше юбки, об которую обтирались бы еще одни такие лапищи!

— Тс-с-с… Они возвращаются.

Обе женщины, так разительно непохожие друг на друга, возникли из воротец, дружелюбно беседуя, как ни в чем не бывало. Командор возвел очи к лазоревым весенним небесам — это ж надо! И на щеках у Паянны уже красовались какие-то белые загогулинки, вроде японских иероглифов — сметаной ее Ардинька разрисовывала, что ли?

— Негоже мальцу молоком от двурогой скотины пробавляться, — безапелляционно изрекла воеводша, останавливаясь перед принцессой в извечной своей позе — уперев кулаки в бока; — сыти недостает. Вели отослать Арду-царевну к батюшке, пусть он спроворит к нашему двору молочную рогатиху поудоистее. А не сумеет, так я сама в его стойлах пошустрю.

Юрг тихонечко застонал.

— И вот еще что, — добавила она, принимая от принцессы темнокожего буяна. — Не сказывала ты, как этою молодца неуемного звать-величать.

— Эзерисом.

Ладно придумано. Светло, солнечно. Эшка, значить. — Похоже, Харров отпрыск стремительно обрастал уменьшительно-ласкательными именами. — Ну, снесу его в постелю. Ты токмо павам своим вели, — черный перст обратился в сторону Фируза с Кукушонком. — Чтобы громко не мяучили.

Она повернулась и размашисто зашагала по трепещущим колокольчикам, которым вряд ли суждено было выжить там, где ступала ее ножища. Мона Сэниа невольно послала дверному люку мысленный приказ распахнуться пошире.

— Забавно… — задумчиво проговорила мона Сэниа, когда они с Юргом остались наконец одни. — Ты слышал — павы. Стало быть, в наших крэгах она не узнала анделисов.

— Их же никто из тихриан практически не видел: днем они в своих загончиках заповедных дрыхнут, а когда дым сигнальный всем тамошним людям спать велит, то возле мертвецов, как падальщики, собираются. И потом, возьми хотя бы Харра — сколько раз он тут на Кукушонка да Фируза глядел, а в стрекозе своей синенькой, которую он из своих кудрей вытряс и пирлюхой назвал, маленького крэга распознать так и не смог.

— И все-таки… Должна бы она что-то почувствовать! Значит, нет у нее никакого колдовского дара. А то я начала это подозревать, глядя на то, как она мгновенно располагает к себе всех окружающих. Вон, гляди, и Ю-ю с Фирюзой на четвереньках за ней ползут — подглядывать. Нет, что ни говори, а теперь мне спокойнее будет улетать на Сваху, оставляя вас всех на ее попечение.

— Я не ослышался? Тебе? Разве сейчас твоя очередь? И потом, оставаться гут нос к носу с этой гиппопотамихой… Да лучше с белой медведицей!

Муж мой, любовь моя, — мона Сэниа сложила руки на груди в молитвенном жесте; — ты смеешься над моими видениями, величая их гаданием на кофейной гуще, но я уверяю тебя: мне вот-вот откроется что-то значительное, что я смогу уловить и понять только там, в тишине и уединении туманной долины. Может быть, мне укажут совсем другое место…

— Сэнни! Одумайся — там нет никого, кто мог бы указывать, иначе я вообще не отпускал бы тебя туда. Я же объяснял тебе: это подсознательные процессы, я ведь тоже в свахейской тишине начинаю так отчетливо слышать свой внутренний голос, словно со мной говорит кто-то посторонний. Я мысленно задаю вопрос — и тут же получаю ответ. Обстановка там такая, к созерцанию собственного пупа располагающая.

— Но я тоже вроде бы получаю ответы! И, насколько я поняла, в последнем был намек на то, что амулеты, которые мы ищем в Урочище Белых Тараканов, оттуда каким-то образом улетели — или были унесены.

— Вот так прямо на твоих глазах?

— Нет, я не знаю, когда и каким образом, но мне это совершенно определенно привиделось в тумане.

— Это просто иллюзия.

— Ты мне не веришь только потому, что не хочешь меня отпускать!

Сзади послышался звук, словно хлопнуло на ветру полотнище тяжелого флага.

— Почто собачитесь, благоверные? — несмотря на тяжесть походки, Паянна приблизилась совершенно бесшумно.

— Да вот нужно слетать в одно место, — тон у принцессы был как у обиженной девочки, — и мы каждый раз спорим…

— Делов-то! Киньте жребий, и вся недолга. — Она пошарила в складках своей необъятной юбки и извлекла что-то вроде посверкивающей бляшки или крупной пуговицы. — Держи, княжна, ты меня ожерельем обдарила, так это тебе взамен.

— Голубое золото!

— Ну а что мне в ём проку… Хоть и приданое энто мое, еще прадедом найденное. Кидай оземь!

Принцесса неуверенно повертела в руках драгоценный кругляш — с одной стороны отпечаталась неровная частая сеточка, на другой было отчеканено хмурое, совсем не тихрианское лицо с определенно зверским выражением. Паянна требовательно кивнула:

— Ну, выбирай: рожа или рогожа?

— Рогожа! — торопливо чирикнула принцесса детским голоском и высоко подбросила вверх дареную кругляшку.

Голубой просверк разрезал воздух, точно падающая звезда, и Юрг, подпрыгнув, поймал на лету их новый талисман.

— Ну, вот видишь, я была права, — торжествующим тоном возвестила мона Сэниа, глянув на его ладонь. — Рогожка. Да не волнуйся, муж мой, любовь моя, я, как и в прошлый раз, только посижу на уступчике, в туман погляжу. Потом мы с тобой обсудим, где искать дальше, ведь, сколько времени копаемся, то в пыли, то в болоте, а толку никакого. Не знаю, как тебя, а меня это уже раздражает.

Но Юрг, словно не слыша ее слов, придирчиво разглядывал маленький, но тяжелый кружочек незнакомого металла.

— Скажи-ка, Паянна, а у вас всегда деньгами служили жемчужины? Вот таких кругляшей в ходу не было?

— Сказанул — в ходу! — Тихрианка хлопнула себя по бокам, так что Гуен на верхушке центрального купола испуганно забила крыльями и закричала дурным голосом. — Да на одну таку финтифлюху два, а то и три каравана на корню скупить можно! Кто ж ими швыряться-то будет, а паче того — при себе в кисете носить? Тут и честной караванник позарится, не говоря о татях разбойных. Не-ет, окромя моей, такой штуковины днем с огнем не сыщешь. Одная она, и никому про нее не ведомо.

— Странно. Я почему-то убежден, что это — монета, и не такая уж древняя. Может, с другой дороги?

— Да ни в жисть! — Паянна отмахнулась тяжелой лапищей, так что Юрг едва успел шарахнуться в сторону. — В других землях голубого золота и в помину нет. Токмо у нас.

— Вот это меня и удивляет: у вас-то оно откуда? И в слитках притом, насколько я помню Оцмаров клад. Даю голову на отсечение, что ваша металлургия дорастет до получения таких температур, какие требуются для плавки золота, лет так через тысячу. Так кто тут руку приложил?

Паянна зевнула, как пантера.

— Чегой-то темно ты баешь, князь, — проговорила она равнодушно. — Уму недоступно. На что люди не гожи, на то кудесная сила найдется. Так-то.

На такой аргумент оставалось только за ухом почесать.

— Ну, я лечу, с твоего позволения? — нетерпеливо подала голос принцесса.

— О, дьявол, кто о чем, а шелудивый о бане… Держи свой собачий жетончик, мое твое величество, и лети на все четыре стороны!

Довела-таки, однако.