ГЛАВА 36

Неужели не было никакой видимой оппозиции новому общественному порядку? Ну конечно же, была. И, как мы с Элизой предсказывали, мои противники были так разъярены идеей искусственных расширенных семей, что сами образовали многоязычную искусственную расширенную семью.

У них тоже были нагрудные значки, которые они продолжали носить еще долго после того, как я был избран президентом. Можно догадаться, что было написано на этих значках, слово в слово:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОДИНОЧЕСТВО!

Я чуть не лопнул со смеху, когда моя собственная жена, урожденная Софи Ротшильд, стала носить такой значок.

Хэй-хо.

Софи пришла в бешенство, получив формальное уведомление от Президента, которым, конечно, был я, что она должна отказаться от имени Ротшильд. Она должна была отныне называться Брюква-3.

Повторяю: мне очень совестно, но как тут не рассмеяться?

Софи свирепствовала несколько недель. Потом она вползла в Овальный кабинет под вечер, в день особенной силы тяжести, — специально, чтобы сказать мне, что она меня ненавидит.

Я нисколько не обиделся.

Как я уже говорил, мне было прекрасно известно, что я не из тех, кто предназначен для счастливых браков.

— Честное слово, я не ожидала, что ты зайдешь так далеко, Уилбур, — сказала она. Я знала, что ты сумасшедший и что твоя сестра тоже была сумасшедшая. Но я все же не верила, что ты на такое способен.

Софи не пришлось смотреть на меня снизу вверх. Я тоже лежал ничком на полу, подбородком на подушке. Я читал потрясающий отчет о происшествии в Урбане, штат Иллинойс.

Я почти не обратил на нее внимания, поэтому она спросила:

— Что это ты там такое читаешь? Неужели это настолько интереснее, чем я?

— Видишь ли, — сказал я, — долгие годы я был последним американцем, который разговаривал с китайцем. А теперь это не так. Китайская делегация нанесла визит вдове физика в Урбане — недели три тому назад.

Хэй-хо.

— Я ни в коем случае не хочу отнимать твое драгоценное время, — сказала она. — Ты безусловно был ближе к китайцам, чем когда-либо — ко мне.

Я подарил ей к Рождеству инвалидную коляску — для удобства передвижения по Белому Дому в дни повышенной силы тяжести. Я ее спросил, почему она не пользуется коляской.

— Мне грустно видеть, — сказал я, — как ты ползаешь по дому на четвереньках.

— Я же теперь Брюква, — сказала она. А Брюквы живут очень близко к земле. Брюквы, вообще — подножный корм. Самая что ни на есть дешевка, грязный корнеплод.

Тогда, на заре реформы, я считал, что необходимо запретить людям менять присвоенные им правительством вторые имена. Не стоило мне быть таким жестким. Теперь-то люди то и дело меняют имена — и здесь, на Острове Смерти, и в других местах. И я вижу, что в этом ничего опасного нет.

Но с Софи я обошелся сурово.

— Ты, как видно, хочешь быть Чайкой или Жемчужиной, — сказал я.

— С меня достаточно имени Ротшильд, — сказала она.

— Тогда тебе, наверно, надо переехать в Мачу-Пикчу, — сказал я.

Туда переселились многие настоящие родственники Софи.

— Неужели ты и вправду такой садист, — сказала она, — что заставишь меня доказывать свою любовь, якшаясь с чужаками, которые уже ползут из-под сырых камней, как уховертки? Как сороконожки? Как слизни? Как червяки?

— Ну что ты, что ты, — сказал я.

— Ты когда в последний раз видел тот парад уродов, за забором?

По периметру земель, принадлежащих Белому Дому, прямо за забором, день-деньской кишели толпы людей, претендующих на то, что они наши с Софи родственники — искусственные, конечно.

Там были два лилипута-близнеца; помнится, они держали плакат, на котором было написано: «Цветы Мечты».

Помню еще женщину, она была в лиловом вечернем платье, а на плечи у нее был накинут армейский форменный мундир. На голове у нее красовался старомодный шлем авиатора, в комплекте с очками-консервами. Она размахивала плакатом на длинной палке. «Брюквенная каша», — значилось там.

— Софи, — сказал я, — там, за стеной, не просто средние американцы. Ты совершенно правильно сказала, что они выползли из-под сырых камней — как сороконожки, и уховертки, и черви. У них от роду не было ни друзей, ни родных. Они всю жизнь должны были думать, что их, как видно, забросило не в ту Вселенную, потому что никто в целом свете ни разу не сказал им «добро пожаловать», никто не предложил им никакой работы.

— Я их ненавижу, — сказала она.

— Пожалуйста, — сказал я. — Можешь их ненавидеть. Насколько я знаю, это никому не повредит.

— Не думала я, что ты зайдешь так далеко, Уилбур, — сказала она. — Я надеялась, что ты успокоишься, раз тебя выбрали Президентом. Я не думала, что ты до этого докатишься.

— Что ж, — сказал я. — Я рад, что так получилось. И я рад, что там, за забором, люди, о которых надо заботиться, Софи. Это запуганные отшельники, которых выманили из-под сырых камней новые, гуманные законы. Они словно вслепую ищут братьев, сестер, кузенов, которыми их наделил их Президент как частью национального общественного достояния, до сих пор невостребованного.

— Ты спятил, — сказала она.

— Вполне возможно, — ответил я. — Но если я увижу, что эти люди за забором обрели друг друга, по крайней мере я это за бред сумасшедшего не со— чту.

— Они стоят друг друга, — сказала она.

— Вот именно, — сказал я. — И они заслуживают еще кое-чего. И это с ними произойдет после того, как они набрались смелости, чтобы заговорить с незнакомыми людьми. Ты сама увидишь, Софи. Простое знакомство, общение с другими людьми даст им возможность взлететь по эволюционной лестнице за считанные часы или дни, самое большее — за несколько недель.

— И это будет не бред сумасшедшего, Софи, — сказал я, — когда я увижу, что они превращаются в настоящих людей, после того, как многие годы прозябали — ты это правильно заметила, Софи, — в виде сороконожек, и слизней, и уховерток, и червяков.

Хэй-хо.