ГЛАВА 33

Моя мать умерла через две недели. Сила тяжести нас не беспокоила целых двадцать лет.

И время летело. Мне оно теперь казалось смутным пятном, как птица, машущая крыльями в тумане — у меня все перед глазами туманилось от возраставших доз три-бензо-Хорошимила.

Где-то в этом тумане я закрыл свою больницу, окончательно расстался с медициной и был избран сенатором Соединенных Штатов от штата Вермонт.

И время летело.

В один прекрасный день оказалось, что я выставил свою кандидатуру в Президенты. Мой слуга приколол нагрудный значок моей партии к лацкану моего фрака. На нем был лозунг, который помог мне выиграть кампанию:

КОНЕЦ ОДИНОЧЕСТВУ!

За время предвыборной кампании я был здесь, в Нью-Йорке, всего один раз. Я говорил речь со ступенек Публичной библиотеки на углу Сорок второй и Пятой авеню. В те времена этот остров был еще мирным приморским курортом. Он так и не оправился от того, первого толчка силы тяжести, у него полетели все лифты, все туннели залило водой, все мосты покорежило, кроме Бруклинского.

Тут сила тяжести опять стала пакостничать. Это были уже не короткие толчки. Если этим и вправду занимались китайцы, то они научились увеличивать и уменьшать ее постепенно — может, хотели уменьшить разрушения и порчу недвижимости. Теперь она прибывала и убывала величаво, как морские приливы и отливы.

Когда я держал речь на ступеньках библиотеки, сила тяжести была солидная. Я решил произносить свою речь, сидя в кресле. Я был трезв, как стеклышко, но все равно качался в кресле, как пьяный английский сквайр в добрые старые времена.

Мои слушатели, в основном пенсионеры, просто лежали в лежку на Пятой авеню — полиция ее перекрыла, но там никакого движения не предвиделось. Где-то в районе Мэдисон-авеню хлопнул слабенький взрыв. Никому не нужные небоскребы постепенно разбирали на кирпич.

Я говорил об одиночестве в Америке. Это была та самая тема, которая была мне нужна, чтобы победить, и мне здорово повезло, потому что ни о чем другом я говорить не мог.

Какая жалость, сказал я, что я не появился в истории Америки пораньше со своими простым и эффективным проектом борьбы с одиночеством. Я сказал, что все вредные излишества и опасные преступления американцев в прошлом были результатом одиночества, а не приверженности греху.

Когда я кончил говорить, какой-то старик подполз ко мне и рассказал, как он тратился на страхование жизни, покупал разные акции и хозяйственные товары вовсе не потому, что ему они нравились или были нужны, а только потому, что коммивояжеры вроде бы обещали стать его родственниками.

— Родни у меня не было, а я не могу без родни, — сказал он.

— Никто не может, — сказал я.

Он сказал мне, что едва не спился, стараясь породниться с пьяницами в барах.

— Мне начинало казаться, что бармен мне отец родной, понимаешь? — сказал он. И тут вдруг оказывалось, что бар пора закрывать.

— Понимаю, — сказал я. Я сказал ему полуправду, которая всегда приносила мне успех в предвыборной борьбе.

— Я сам был до того одинок, — сказал я, — что единственным существом, с которым я мог отвести душу, была кобыла по имени Будвейзер.

И я ему рассказал, как погибла Будвейзер.

Пока мы беседовали, я время от времени подносил ладонь ко рту, притворяясь, что сдерживаю невольное восклицание или что-нибудь в этом роде. На самом деле я кидал в рот маленькие зеленые пилюльки. К тому времени они были запрещены, и производство их было прекращено. Но у меня был запас — может, целый бушель — в здании Сената.

Этим пилюлькам я был обязан своей неизменной галантностью и оптимизмом, а может, и тем, что очень медленно старился по сравнению с другими мужчинами. Мне тогда было семьдесят, а я был полон сил, как будто мне вдвое меньше.

Я даже женился на молоденькой красотке, Софи Ротшильд Свейн, которой было всего двадцать три.

— Если вас выберут, и у меня будет куча искусственных родичей… — сказал старик. Помолчав, он спросил: — Сколько их там, вы говорили?

— Десять тысяч братьев и сестер, — поведал я ему. — Сто девяносто тысяч двоюродных.

— Не многовато ли? — сказал он.

— А разве мы только что не решили единодушно, что в такой громадной и нескладной стране, как наша, нам нужно иметь как можно больше родственников?

— сказал я. Предположим, попадаете вы в Вайоминг — ну, разве не утешительно знать, что там у вас куча родственников?

Он призадумался. И наконец сказал:

— Да… пожалуй… похоже на то…

— Как я уже объяснял в своей речи, — сказал я ему, — ваше новое второе имя будет имя существительное: название цветка, или фрукта, или овоща, или бобового растения, или птицы, пресмыкающегося или рыбы, или моллюска, или драгоценного камня, минерала или химического элемента — а через дефис будет писаться цифра от единицы до двадцати.

Я его спросил, как его зовут в настоящее время.

— Элмер Гленвиль Грассо, — сказал он.

— Ну вот, — сказал я. А вы можете стать, скажем, Элмером Уран-3 Грассо. И все, у кого второе имя включает «Уран», станут вашими братьями. Двоюродными.

— Тогда у меня еще будет вопросик, — сказал он. — А что, если я заимею искусственного родственничка, которого я на дух не переношу?

— Подумаешь, что тут особенного, если человек терпеть не может своего родственника? — сказал я. — Признайтесь, мистер Грассо, что человечество с этим знакомо миллион лет, а?

А потом я ему сказал откровенную похабщину. Я к похабщине не привык, как видно даже из этой вот книжки. За долгие годы моей общественной деятельности я ни разу не сказал американскому народу ничего неподобающего.

Поэтому, когда я наконец сказал грубое слово, это имело сногсшибательный эффект. А я сделал это специально, чтобы у всех врезалось в память, как прекрасно приспособлена моя новая социальная схема к интересам среднего человека.

Мистер Грассо не был первым, кого я подверг испытанию внезапным ошеломляющим переходом к грубой прямоте. Я уже успел применить этот прием на радио. Телевидения давно и в помине не было.

— Мистер Грассо, — сказал я, — я буду глубоко разочарован, если после того, как вы за меня проголосуете, вы не скажете своим искусственным родственникам: «Брат, или сестра, или кузен, — применительно к ситуации, — а почему бы тебе не трахнуть с лета катящийся бублик? А почему бы тебе не трахнуть с лета лунуууууууууууу?»

— И знаете, что сделают родственнички, которым вы скажете эти слова, мистер Грассо? — продолжал я. — Пойдут по домам и станут придумывать, как бы им сделаться еще более хорошими родственниками!

— Вы только подумайте, насколько вам станет легче жить, когда реформа будет проведена в жизнь, если, к примеру, к вам подойдет нищий и попросит у вас денег?

— Я чего-то не понял, — сказал старик.

— Как же, — сказал я, — вы спрашиваете этого попрошайку, как его второе имя. И он вам отвечает: «Устрица-19», или «Бурундук-1», или там «Незабудка-13», или что-то в этом роде.

А вы ему и говорите: «Приятель, я-то сам — Уран-3. У тебя сто девяносто тысяч двоюродных братьев и сестер. Сироткой тебя никак не назовешь. У меня своих родственников хватает, есть о ком позаботиться. Так что не трахнуть ли тебе с лета катящийся бублик? Не трахнуть ли тебе с лета лунуууууууууууу?