Ненавижу капельницу. Висит мутная кишка у тебя перед глазами, и из нее садистки ме-е-е-едленно капает жидкость. Шлеп-шлеп, минута прочь, шлеп-шлеп, можно звать сестру и проситься на «утку». Удивительно, как постельный режим сближает бывшего доктора с пациентами. Начинаешь понимать, за что тебя ненавидели, а за что готовы были расцеловать. Например, за бесконечные капельницы и перевязки я готов удавить кого-нибудь, или удавиться сам. А с милым пастором, который заходит вечером с коробкой кексов поиграть в шахматы — мы отлично ладим и даже не ругаемся, когда он пытается обсуждать политику.

Но в целом с политикой сложно. Первым делом, что я услышал от молоденькой медсестрички, когда пришел в себя в палате, было:

— Господин лейтенант, а вы действительно из спецназа, кто воевал в Либертаде?

— Да, — просипел я, пытаясь осознать, где нахожусь, и что со мной происходит.

— Но как можно было убивать мирное население, которое выбрало демократическое правительство?! — возмутилось воздушное создание, бодро ворочая мое деревянное тело на каталке. — Почему вы поехали туда? Ведь набирали лишь добровольцев!

— Не знаю, — только и смог пробормотать в ответ, щуря глаза от яркого света. — Я не силен в политике.

— Это прописные истины, известные ребенку! — отвергло мой беспомощный лепет подросшее политически грамотное поколение и припечатало напоследок: — Мясник!

Так я узнал, что, потерпев поражение на военном фронте, представители корпораций профинансировали разномастную оппозицию, и теперь старательно вытирали ноги о хунту в расплодившихся газетах, электронных системах развлечений и среди вечно недовольного окружающим миром студенчества. И пока генералы закрывали один вонючий газетный листок, десять новых издевались над их неуклюжестью и топорными методами работы. Недофинансированная за этот год полиция лишь изображала видимость работы, предоставив возможность воякам самостоятельно разгребать свое и чужое дерьмо. А нам, доставленным кусками в материковые госпитали, предстояло в полной мере услышать про себя, и про войну, в которой мы участвовали.

Хотя, к чести начальницы хирургического отделения, она быстро сообразила, как погасить начавшиеся конфликты на подведомственной территории. И когда озверевший от насмешек Самсон вышвырнул прочь ассистента, пробив его телом стекло операционной, меня выдернули из ожогового бокса и продиктовали приказ:

— Господин Убер, мы с вами коллеги. И вы единственный из офицеров, кто хотя бы может передвигаться по отделению в кресле-каталке. Остальные люди в погонах по большей части в реанимационных палатах под препаратами. И если вы не наведете порядок среди рядовых, которых доставили на излечение, я их просто вышвырну на улицу подыхать. Потому что мне персонал госпиталя важнее, чем спятившие от крови убийцы. Лучше потерять лицензию на работу в этом городе, чем хоронить молодых глупых девчонок или мальчишек.

— Значит, вас тоже коснулась война, — усмехнулся я, придерживая рукой левый бок, который после завершения действия «блокады» немилосердно грызла боль. — Пусть через нас, но все равно… Соберите свободный медперсонал в ординаторской, или в столовой, куда все поместятся. Я хочу сказать им пару слов. Потом займусь сослуживцами.

Когда меня вкатили в комнату, я оглядел толпу в белых и голубых халатах и похлопал ладонью по ручке коляски, призывая к тишине. Но народ бурно обсуждал недавний инцидент с полетом сквозь стекло, и не обратил никакого внимания на шкуродера-инвалида, бледным скелетом глядевшего на элиту хирургического отделения. Тогда я подцепил стоявший рядом костыль и хорошенько шарахнул им плашмя по ближайшему столу раз. И еще один, и еще. Добившись испуганной тишины, аккуратно вернул железку на место и заговорил, тихо и без эмоций, которые выгорели во мне уже несколько месяцев назад:

— Господа. Как человек, не следивший уже с полгода за новостями, я не разбираюсь в политических событиях, повлиявших на вас и ваше отношение к поступившим раненным. Но хочу вас предупредить, что для меня и вашего руководства в первую очередь важны принципы «не навреди» и «спаси любой ценой». Мы — медицинский персонал. Наши домашние проблемы, наши личные отношения и пристрастия должны оставаться за пределами госпиталя. Так велит данная присяга и контракт, который мы подписали. И если кому-то слишком трудно держать себя в рамках, пусть пишет заявление и уходит. А я найду, кого порекомендовать завотделением на свободную вакансию… С этим понятно?

— А не слишком ли вы много на себя берете, господин…

— Господин Убер. Макс Убер. Младший лейтенант медицинской службы войск специального назначения. И как врач, я могу написать официальный рапорт в министерство здравоохранения, где дам придурку с излишне длинным языком краткую характеристику. Из двух слов: «профессионально непригоден». И поверьте, вас вышибут из профессии раз и навсегда. И работу вы сможете найти лишь где-нибудь в трущобах, где берут на работу без диплома. С этим понятно?

Народ замолчал, потом кто-то пискнул из задних рядов:

— Но это бесчестно!

— Бесчестно плевать в лицо больным, которые повально с военными психозами и неадекватны. Это лишь говорит о вашей неспособности анализировать простейшие симптомы заболеваний и оказывать необходимую медицинскую помощь. И я бы радовался, что ваш ассистент так легко отделался. Потому что при наличии оружия его бы пристрелили, как бездомную собаку… И постарайтесь не забывать, что даже без автоматов и пулеметов большая часть из попавших в госпиталь до сих пор несет в своих телах оборудование военного предназначения. И способны применить его, защищая свою жизнь и честь армии, как они ее понимают… Поэтому я настоятельно рекомендую заткнуться и следить за своим поведением. А поведением солдат и офицеров я займусь лично…

На этой бравурной ноте я закончил общение с медперсоналом и поехал по палатам, вправлять мозги бравым парням, которых доставили несортированной грудой на «большую землю».

Через неделю жизнь почти наладилась. Больные и медики сохраняли по большей части вооруженный нейтралитет. Одни терпели болезненные процедуры и мечтали о скорейшем выздоровлении, другие молча выполняли свой долг и жарко обсуждали в закрытых кабинетах новости или сплетни, в огромном количестве бродившие по госпиталю. Я же болтался между состоянием «почти покойник» и «годен к очередной операции». Измотанный марш-бросками по джунглям организм забастовал, а молодой врач аккуратно вычеркнул мои рекомендации по лечению, и начал свои манипуляции, которые прямым ходом загнали меня сначала в палату интенсивной терапии, а потом должны были отправить в морг. На мое счастье завотделению я был нужен живым, поэтому мисс Шелара вышибла экспериментатора помогать более грамотным коллегам, а сама занялась моим здоровьем лично, гарантировав мое присутствие больше на этом свете, чем на ином.

Когда я смог принимать гостей сидя в кровати, ко мне наведались Самсон в гипсовой повязке и хромающий на костылях Тибур. Капитана Кокрелла должны были перевести в мою палату через сутки, после очередной операции. Приятели продемонстрировали, как они бодро идут на поправку и поехидничали на тему очередного отказа повысить меня в звании.

— Эх, док, говорил же тебе ротный, не надо было злить адмирала! Его рапорт до сих пор твое личное дело портит! После того пинка, что нам дали на островах, тебе прямая дорога была в капитаны, а то и в майоры. А так ведь и останешься лейтенантом, с нами в грязи ковыряться.

— Останусь, — благодушно согласился я, разглядывая парней, изображавших из себя бравых вояк на потеху публике. — Куда я денусь от вас. Теперь до конца этого бардака вместе в одном г…не ковыряться… Кстати, Тибур, я вижу, тебя неплохо залатали, ноги уже не подволакиваешь. А Саму я докалибрую, как сам оклемаюсь, к нему тремор в правую руку снова вернулся. Но это дело поправимое. Главное, вы гражданских больше не обижайте. Надеюсь, через месяц уже и закадрите кого-нибудь.

— Этих психопаток? Шутишь, док! У них одно слово в наш адрес: трупоеды!

— Глупости это, — я поправил подушку и устало усмехнулся. — Посмотрят, что вы тоже люди, хоть и со своими тараканами в голове, и привыкнут. А дальше видно будет. По моему опыту, вся эта политическая шелуха осыпается быстро, а дальше от человека зависит, как он с другими отношения выстраивает. Вы не представляете, как у меня в отделении ганга-братва оттягивалась, когда их на ноги ставил. Цветы-конферы, любовь и прочие радости…

— Серьезно, док? — Тибур почесал отрастающую щетку волос на голове и довольно улыбнулся: — Верю… А сестрички тут какие симпатичные…

Поздно вечером я сидел в узком кресле, а госпожа Шелара проверяла, как поживают мои восстановленные ребра. Я уже ковылял по отделению, опираясь на трость, мигрируя из одного бокса в другой. Несколько бывших «тяжелых» принципиально требовали, чтобы я присутствовал при ковырянии в их телах. Фраза «пусть док проконтролирует, он свой» — стала моим проклятием. Но я честно присутствовал при операциях, перевязках и любых мало-мальски серьезных манипуляциях, тихо иногда подсказывая хирургам, что и как можно сделать. Кто-то лишь кривился в мою сторону, но многие прислушивались. Все же опыт по восстановлению истерзанных войной тел у меня был приличным, да и военные импланты я знал куда лучше этих молодых парней со скальпелями в руках.

— Вы практически здоровы, господин Убер, — завотделением положила инструментарий в бокс для обработки и устало откинулась на спинку кресла. — Да, организм истощен, надо проходить восстановительную терапию, но повреждения мы залечили, теперь лишь покой и хорошее питание. Через месяц — на первичную медкомиссию, и она уже будет решать, стоит ли вас отправить домой, или оставить в войсках.

— Спасибо, — отозвался я, натягивая больничную пижаму.

— Извините, что лезу с вопросами, — осторожно спросила женщина с мелкой сеткой морщин вокруг усталых глаз. — Я полистала сопроводительные документы… Ведь вы — врач. И хороший врач. До момента, как начали работать в косметической клинике, успели побывать и в «неотложке», и на «скорой». Зачем вам это? Кровь, смерть?

Я посмотрел на темное окно, за которым начинал играть огнями ночной город и попытался ответить максимально честно, хотя бы себе:

— Не знаю… Когда меня забрали повесткой, выбора не было. Куда распределили, туда и пошел… А потом… Парни верят в меня. Они знают, что как бы ни было плохо, я постараюсь спасти их жизни. И спасаю… А если я уйду, это будет предательство. По отношению к людям, которые защищали меня ценой жизни. Кто верил мне и считает своим… Наверное, я больше всего на свете сейчас боюсь, что, проходя мимо ребят, увижу их презрение к дезертиру. Потому что они будут идти до конца, чтобы не случилось. И не поймут, если я брошу людей, которые нуждаются во мне…

— Но это не ваша война, — возразила мне мудрая женщина, повидавшая в жизни намного больше неприятностей, чем я мог бы себе представить.

— Это наша общая война, — услышала она мой ответ. — Всех и каждого. Кто-то убивает в джунглях других людей, провинившихся или цветом кожи, или названием компании, выплачивающей зарплату. А потом другие люди потом пытаются вправить мозги мальчишкам, спятившим от вседозволенности и развращенным простым решением любых вопросов. Эта отрава коснется всех на планете, если уже не коснулась. И как это остановить — я не знаю… И лишь пытаюсь выполнить свой долг, спасая жизни людей, с которыми меня свела присяга… Людей, которых газеты изображают тупоголовыми болванчиками, стреляющими налево и направо. Жестяными солдатиками, которых так легко сломать, уронив со стола на пол… Похоже, я доктор-самоделкин, который старается превратить жестяных солдатиков обратно в людей. Потому что мы вернемся домой, рано или поздно. И я хочу, чтобы вернулись Тибур и Самсон, ганга-братья и веселые латино, а не жестяные фигурки, променявшие душу на право нести смерть… Я очень это хочу…

Последний раз смерть укусила нас уже напоследок, когда большая часть пациентов перевелась в общие палаты. Стабильно «тяжелый» пожилой арт-наводчик из десанта, балагур-здоровяк, ушел тихо под утро. Его привезли еле живого вместе с остальными, лечили все время, но так и не смогли стабилизировать. Во время рейда мужик получил две очереди в живот, задавил сепсис убойными дозами препаратов и дотянул до эвакуации просто каким-то чудом. Но потом отказали почки и печень, их перезапускали несколько раз, но все без толку. Прооперированный на несколько раз кишечник постоянно расползался, шунты забивались сгустками отторгнутых тканей, и в конце-концов сердце просто остановилось. После часа реанимационных мероприятий врачи были вынуждены констатировать необратимые изменения в мозге и отключить аппаратуру.

Проводить погибшего среди домашних стен собрались все, кого опалило войной. Молча мы стояли рядом с печью крематория и смотрели, как пляшет жаркий огонь в крошечном окошке, пожирая друга и товарища. Мы потеряли очередную частичку души, получив лишь пустоту взамен. И молились за десантника, который шагнул на другую сторону, вслед за сотнями других. Пусть земля тебе будет пухом, а ветер подарит твоему пеплу веселую песню, брат. Мы не забудем тебя…

Я стоял у приоткрытого окна и дышал влажным воздухом, слушая дождливую капель на улице. Завтра меня ждала медицинская комиссия. Половину из ребят уже перебросили обратно на базу резерва, проходить курс реабилитационной подготовки перед возвращением в строевые части. В госпитале остались лишь по большей части комиссованные и вновь прибывшие раненные, вывезенные из зоны боев. Моя же судьба решалась завтра утром.

Но я думал не об этом. Мне показалось, что большая часть людей в халатах, столкнувшихся с нами, чуть-чуть изменили свое мнение о происходящем. И хотя бы перестали развешивать надуманные политологами ярлыки. По крайней мере, группу молодежных активистов-агитаторов просто выставили за порог госпиталя, когда они сунулись сюда с ворохом глянцевой макулатуры. Желанные гости полгода тому назад, сегодня лишь бессильно матерились за оградой, щедро умытые налетевшей грозой.

Похоже, мы сможем вернуться домой, где нас не только будут проклинать, но и попытаются понять. Не все, но хотя бы кто-нибудь… Оказывается, у жестяных солдатиков тоже бывают лица. И с нами можно разговаривать. Если чуть-чуть присмотреться. Чуть-чуть, самую малость. Заглянуть в души плоских металлических героев, выстроенных на столе.

А если скосить глаза вправо, то в самом конце бесконечной колонны можно увидеть долговязую фигурку с косо раскрашенным ранцем и блеклым красным крестом на облупившейся краске. Это я — младший лейтенант четвертой роты сводной бригады войск специального назначения. Макс Убер, жестяной солдатик на чужой войне.