Присяга
Поспать удалось часа два, не больше. Разбудила Раина. С трудом открыв глаза, я увидел, что она стоит возле кровати и осторожно трясёт меня за плечо.
— Господин Максим! Прошу простить меня, господин. Надо вставать. Войско герцога Арики уже в деревне, и офицеры требуют вас. Немедленно.
Рывком я попытался подняться… и еле удержался от крика, острая боль пронзила спину в том месте, куда меня, спящего, пнул сапогом Зурган. Тогда, в горячке боя я совершенно забыл о боли, но теперь не мог даже глубоко вздохнуть, не мог сделать быстрого движения.
Я попросил Раину помочь мне снять рубашку–безрукавку и туго перемотать грудь. Стало легче, сломанные рёбра были теперь хоть немного зафиксированы. Сцепив зубы, чтобы не закричать, я быстро встал, вернее – заставил себя вскочить на ноги. Резким движением, рывком. Чтобы сразу дать телу почувствовать всю боль, чтобы тело поняло, что щадить его, реагировать на его жалобы и мольбы я сейчас не буду. Голова закружилась, я едва не потерял сознание, но на ногах всё-таки удержался. Надел пояс с мечом и, стараясь держаться как можно увереннее, вышел во двор.
Во дворе меня ждали. Человек десять хорошо вооружённых, роскошно одетых мужчин, видимо – офицеров, про которых говорила Раина. И ещё столько же одетых чуть победнее, видимо – личных слуг.
Лица офицеров и даже слуг были надменны, глядели они на меня с каким-то брезгливым интересом. Интерес этот явно не сулил мне ничего хорошего, у меня похолодело в животе от тяжёлого предчувствия.
Кроме этих двадцати, стоящих во дворе, за невысоким забором находились ещё несколько десятков воинов, одетых попроще, но вооруженных тоже очень хорошо: мечи и копья разных размеров, алебарды, арбалеты, большие, в рост человека, луки.
И это было далеко не всё.
Дальше по улице, в некотором удалении, были видны большие конные отряды. Сотни, а может, и тысячи вооружённых людей. Которые молча чего-то ждали.
Расправы со мной?
Все воины, кроме офицеров, были облачены в лёгкие металлические доспехи У офицеров, стоящих во дворе, доспехов не было. Аристократы этого мира считали ниже своего достоинства укрываться за доспехами, да и вообще слишком заботиться о сохранении своей жизни. Охранять жизнь господина – дело холопов, а у самого господина есть дела и поважнее.
— Можем ли мы узнать, любезнейший, – с непередаваемым презрением в голосе обратился ко мне один из офицеров, – можем ли мы узнать, каким образом попал к вам этот меч, который висит у вас на поясе?
— Да что вы разговариваете с этим бродягой, граф? – раздался голос другого офицера, помоложе – Неужели неясно, что украл он этот меч. Украл и подло, по–разбойничьи убил герцога. Спящим. Взять вора! Забрать у него украденный меч!
Ко мне кинулось человек пять слуг. Вооружённых. Но убивать меня они пока не собирались. Люди военные, они, в отличие от неотёсанных крестьян, понимали приказы буквально. “Взять” – значит взять. Убивать пока не приказывали.
Но мне-то никто не запрещал убивать. А если бы и запретил, я вряд ли бы послушался. Я уже стал убийцей, теперь убивать было легко, никто и опомниться не успел, как двое солдат упали, обливаясь кровью, а ещё один отступил, зажимая рану в плече. Остальные остались пока невредимы, но приближаться ко мне уже не очень торопились.
— Ты! – пользуясь передышкой, рявкнул я, как можно оскорбительнее указывая пальцем на назвавшего меня вором, – ты утверждаешь, что я вор?! Такие оскорбления смываются только кровью! Вызываю тебя на бой на мечах! Один на один! Если, конечно, не струсишь! Если ты мужчина, а не переодетая трусливая баба!
Более оскорбительно разговаривать с аристократом, тем более – с офицером, на мой взгляд, было просто невозможно, и я рассчитывал, что он, обезумев от ярости, тут же выхватит свой меч и ринется на меня. Однако мои слова вовсе не разъярили и даже не привели в смущение назвавшего меня вором и приказавшего “взять” меня. Он мне даже ответить прямо не соизволил. Обратился он опять не ко мне, а всё к тому же графу, первым заговорившему со мной.
— Вы слышите, как он разговаривает, граф? Ну какой он аристократ, его никто и никогда не учил вежливости! Мужлан, быдло. Неужели вы могли допустить, что этот сопливый щенок мог безоружным справиться с вооружённым герцогом? Вы меня смешите, честное слово. Что он там проблеял? Что вызывает меня на поединок? Передайте ему кто-нибудь, что я согласен лично убить его.
С этими словами он скинул свой плащ на руки подбежавшему слуге и вышел на середину двора. “Кого-нибудь”, кто бы передал мне его согласие на поединок, не нашлось, эти слова были просто издёвкой. Я тоже вышел вперёд с окровавленным мечом в руке, встал перед ним. Я ждал, когда он вынет из ножен своё оружие. И тогда я сразу брошусь на него. Не знаю почему, но я его люто ненавидел. Гораздо больше, чем сломавшего мне рёбра Зургана. Я с нетерпением ждал, когда он обнажит свой меч, чтобы можно было честно его убить.
Но он почему-то не очень торопился начать поединок.
— А почему этот хам всё ещё держит украденный меч? Видимо, он не знает, что не может пользоваться им, пока не доказал, что владеет мечом по праву… Так объясните это ему кто-нибудь!
Этим “кем-нибудь” на этот раз вызвался быть граф.
— В самом деле… э–э-э… любезнейший. Закон и в самом деле запрещает использовать какую-нибудь вещь, если нет уверенности, что принадлежит она этому человеку по праву. Я вовсе не хочу сказать, что вы украли меч у герцога. Но есть ли кто-нибудь, кто может подтвердить, что меч вы добыли в честном бою?
Раина! Раина может! Я хотел было уже сказать это, но осёкся. Подставлять девчонку, которая спасла меня, было невозможно. Кем я буду, если стану прятаться за спину девчонке? Которой всё равно никто не поверит… И я заговорил, как можно старательнее подражая спесивому тону моего противника.
— Я сам, странствующий рыцарь Лунного Света, утверждаю, что убил герцога Арику в честном поединке и теперь по праву победителя являюсь обладателем всех его титулов и имущества. В том числе и меча. Моего слова вполне достаточно. Слово Максима, рыцаря Лунного Света не нуждается ни в чьём подтверждении. Если кто-нибудь сомневается в моём слове, пусть попробует, как эти несчастные, забрать у меня меч.
Но и эта напыщенная речь не произвела должного впечатления на офицеров. Граф, который был почему-то настроен наиболее терпимо ко мне (он был единственным из офицеров, который снизошёл до прямого разговора со мной), вновь стал разъяснять закон, который, как я уже понял, был не на моей стороне.
— Послушайте, любезнейший… э–э-э… господин Максим. У меня нет оснований подвергать ваши слова сомнению. Однако есть человек, благородный господин Каренгей, утверждающий, что… э–э-э… ваши слова… не вполне соответствуют действительности. И что меч не принадлежит вам по праву трофея. Закон в таких случаях гласит, что до тех пор, пока не выяснится в поединке, кто из вас прав, вы не можете пользоваться этим мечом. Даже в поединке. В противном случае поединок не будет считаться как вполне честный с вашей стороны. Прошу вас добровольно сдать меч на время выяснения вашей правоты. Под моё слово офицера.
Пришлось отдать меч. Я чувствовал, что попал в ловушку, но как выбраться из неё, даже не представлял.
А мой противник Каренгей неожиданно пожелал драться со мной этим самым отданным мной мечом. Объяснив это тем, что является родственником погибшего от разбойничьей руки герцога и поэтому имеет право владеть его мечом. Оказалось, что этот ихний дурацкий закон действительно предусматривает такое право.
Но и это было ещё не всё. Когда я спросил, а чем же буду драться я, Каренгей издевательски захохотал. И даже снизошёл до разговора с “вором”.
— Как, у благородного странствующего рыцаря Лунного Света нет своего меча? Неужели меч герцога был первым, который благородному господину удалось украсть? Какая досада! Ну ничего, пусть благородный господин не отчаивается! Раз вы сумели справиться безоружным с самим герцогом, то уж меня-то вам бояться совершенно нечего! Даже и безоружным! Или всё-таки боитесь? Или всё-таки вы лжец, трус и вор?
Ловушка захлопнулась. Шансов у меня не было. Одно дело – случайно справиться с человеком, даже и не подозревающим, что ты что-то умеешь. Совсем другое дело – выйти безоружным против готового ко всяким неожиданностям опытного воина. Который несмотря на показную спесь явно меня опасается, иначе не стал бы так уж стараться отнять у меня все шансы. Он знает, что я опасен, и будет настороже. В такой ситуации шансов у меня нет.
То, что у меня нет шансов, понимал не только я. Это понимали все. Но никто, в том числе и граф, довольно дружелюбно разговаривавший со мной, никто не стремился мне помочь, подсказать, что делать. Кроме… Раины.
— Господин Максим! – отчаянно крикнула она, – Вы можете попросить меч у кого-нибудь! Закон не запрещает одолжить вам меч для поединка!
То, как на неё посмотрели после этого, сказало о многом. О том, что она нарушила если не закон, то строжайшие неписаные правила, обязующие женщин знать своё место и уж ни в коем случае не вмешиваться в выяснение отношений между мужчинами. Если теперь меня всё-таки убьют, ей уже не позавидуешь.
Спасибо тебе, ты уже спасла меня один раз. Теперь, не щадя себя, пытаешься спасти вновь.
Кто вот только рискнёт дать меч “разбойнику и безродному бродяге”? Неужели найдётся такой? Должен найтись! Ларемиз! Он даст! Не потому даст, что обязан мне должностью старосты, что его меч я же ему и “пожаловал”. Вряд ли ему знакомо чувство благодарности. Но он понимает, что если я погибну, ему тоже не жить, ему не простят того, что он принял от разбойника меч и должность.
Я безжалостно обострил ситуацию.
— Ларемиз! Меч! Что ты стоишь? Забыл, кто тебя старостой назначил? И из чьих рук ты этот меч получил?
Лицо Ларемиза на мгновение исказилось от ярости. Но делать было нечего. Если до моих слов про него, Ларемиза, в суматохе могли бы и забыть, то теперь уже ему от возмездия не уйти. Если я только жив не останусь. Так что шанс спастись у него появится только в том случае, если он отдаст меч.
Ларемиз снял с пояса ножны с мечом и с поклоном протянул мне.
Я не стал прицеплять ножны к своему поясу, просто стянул их с меча и отбросил в сторону. Ножны эти мне никогда не понадобятся. К тому времени, когда можно будет вложить этот меч в ножны, я уже докажу своё право на владение совсем другим мечом.
Мог ли я знать в этот момент, что мой жест, когда я снимал с меча и отбрасывал в сторону ножны, станет ритуальным, традиционным для воина, выходящего на смертельный поединок, приобретёт глубокий смысл, который я и не думал тогда в него вкладывать…
— Спросите кто-нибудь у этого труса, так стремящегося к бою с безоружным, нет ли у него ещё каких-нибудь возражений? Может, он захочет, чтобы я отдал и этот кусок ржавого железа, который только по недоразумению называется мечом? Или – чтобы мне связали на время поединка руки за спиной, как это и положено делать с разбойником, раз я ещё не доказал, что не разбойник?
По выражению лица Каренгея я видел, что он очень даже был бы не против “поединка” с безоружным и связанным соперником, что я и в самом деле угадал его затаённое желание. Вполне возможно, что ихний идиотский закон допускал и такой “поединок”. Но требовать, чтобы меня и в самом деле связали (или даже отобрали и этот меч), было бы уже слишком. Тем более после того, когда я таким издевательским тоном сам предложил ему потребовать это.
Каренгей очень опасался меня, он видел, как я расправился с солдатами, попытавшимися меня разоружить, и он не так уж не верил, как хотел это показать, что я сумел честно победить герцога. Но становиться посмешищем до конца своих дней, нарицательным персонажем множества появившихся бы потом анекдотов про “супертруса”, этого он не хотел.
Я видел, что наконец-то “достал” его, пронял своими издёвками, наконец-то в глазах у него вспыхнула ярость, на гладко выбритых щеках выступили красные пятна. Захлестнувшая его ярость была вовсе не похожа на мою, холодную и не мешающую ясно видеть и точно действовать. Я дрался за то, чтобы просто выжить в этом чудовищном мире, где столько взрослых людей пытаются убить ни в чём не повинного мальчишку. Моя ярость была яростью крысы, которую загнали в угол. Загнали, чтобы убить. Крысы, которая в таких случаях решительно, но хладнокровно бросается на своих палачей, кем бы они ни были, и порой ей удаётся спастись даже в совершенно безнадёжной ситуации.
Его же ярость была яростью самолюбивого и тщеславного труса, тщательно скрывающего, что он трус, труса, которого публично назвали трусом, даже фактически доказали его трусость. Теперь, когда я произнёс эту, вошедшую потом в легенду, фразу, чтобы он ни сказал, чем бы ни закончился наш поединок, Каренгей был всё равно опозорен. И не только он сам, но и весь его род.
И он без предупреждения бросился на меня.
Всё-таки он был воином, умелым, быстрым и сильным. Если бы я не был настороже и не предполагал, что сейчас произойдёт что-то в этом роде, он вполне мог бы застать меня врасплох своим стремительным наскоком. Благородный меч убитого герцога сверкающей молнией взвился над его головой, чтобы через долю секунды раскроить меня пополам.
Но я не дал ему этой доли секунды. Начиная шаг влево, ткнул на опережение мечом ему в лицо.
Вернее, не в само лицо, мой встречный тычок был нанесён с такого расстояния, что самого лица меч даже не коснулся. Но этот тычок сыграл свою роль. Каренгей среагировал, он просто не мог не среагировать на него. Напоровшись взглядом на летящую прямо в глаза блестящую отточенную сталь, он как будто чуть запнулся в своём прыжке на меня, чуть ослабил свою неистовую решимость. Трудно, почти невозможно заставить себя (тем более – такому трусу, как Каренгей!) самому двигаться своим лицом на летящее навстречу остриё меча…
Но, приостановив своё движение на меня, Каренгей вовсе не остановил свой удар. Он нанёс этот удар почти с той же силой, как если бы я и не ткнул его мечом. Этим ударом он отсёк бы мне выставленную ему навстречу руку с мечом, дистанция не позволяла ему достать меня, но мою выставленную вперёд руку он бы достал. Если бы, конечно, сумел довести удар до конца.
Но мой тычковый удар был не только угрозой, финтом, заставившим Каренгея действовать немного не так, как он собирался. Этот тычок служил также замаскированным замахом для мгновенного нанесения следующего, секущего удара. Который я нанёс одновременно с ударом Каренгея. Вернее даже не одновременно, а чуть раньше. Опережение, которого я добился за счёт угрозы встречным тычком, было совершенно незначительным, но оно всё-таки было. И это позволило, коротко крутнув меч обеими руками, самому отрубить опускающуюся в ударе руку Каренгея. Вместе с мечом, который ему удалось так подло отобрать у меня. Ненадолго удалось.
Раздался душераздирающий, леденящий кровь вопль. Раздался и сразу же смолк, Каренгей прижал левой рукой к себе обрубок, из которого хлестала кровь.
— Благородный меч сам выбирает, кому служить. А кому не служить, — изрёк я, и эта фраза тоже очень скоро стала крылатой. Потом я без всякой жалости добил Каренгея, рубанул его по горлу, успев ещё хладнокровно отскочить, чтобы не попасть под струи брызнувшей крови. Оставлять жизнь такому подлому и беспощадному врагу было бы безумием для меня. Для крысы, загнанной в угол.
— Есть ли кто-нибудь ещё, кто сомневается в правдивости слова рыцаря Лунного Света? – торжественно спросил я. Расставлять все точки над “I”, “ковать железо” надо было сейчас, пока все ещё были под впечатлением мгновенно завершившегося поединка и эффектной фразы про меч, сам выбравший, кому служить.
К моему удивлению, желающий оспорить правдивость моего слова тут же нашёлся.
Это был офицер, державшийся до этого в стороне, не очень высокий, примерно моего роста, и почти такой же по–мальчишески худой. Но его гибкая, хищная фигура, неуловимое изящество движений заядлого фехтовальщика и танцора сразу заставили меня насторожиться. Как и то, что он не пытался меня оскорбить, не впадал в дешёвое словоблудие, а просто предложил мне, напрямую, выяснить в поединке с ним, кто из нас двоих больше имеет право на меч герцога. И, разумеется, также и на другое его имущество, наверняка огромное.
Вот в чём причина вызова. Желание враз разбогатеть, убив измученного драками, хотя и очень умелого в драках мальчишку. Он действительно видел, что я кое-что умею, и тем не менее решился на бой. При этом выглядел он совершенно спокойным и уверенным в себе и в исходе боя. На чём же основана эта уверенность? Только ли на мастерстве?
Приглядевшись к его мечу, который он неспешно достал из ножен, я кое-что понял.
Это был не совсем меч, чем-то он напоминал шпагу. Он был тоньше и длиннее, чем мечи других офицеров, чем меч герцога или меч, который сейчас был у меня в руке. Более длинное оружие, позволяющее атаковать с “чуть–чуть” более длинной дистанции. И при этом более лёгкое, позволяющее действовать им чуть–чуть быстрее. Но и то, и другое “чуть–чуть” стоит в бою очень многого. Порой – жизни.
Ну что ж. Умелый и хладнокровный противник с необычным оружием. Но испугать меня этим не удастся. Я был сейчас “на взводе” и просто не мог испытывать страх, меня охватил пьянящий восторг боя, восторг близости смерти. “Есть упоение в бою…” Прав был Лермонтов, действительно – есть. А что касается оружия моего противника, то идеального оружия вообще не бывает. Просто не может быть, “по определению”. У каждого типа оружия – свои преимущества и свои недостатки.
По этому поводу Олег когда-то, уже довольно давно, рассказал притчу, которая мне хорошо запомнилась.
Молодой мастер меча вызвал на поединок старого. И проиграл этот поединок. Но старик оставил ему жизнь и даже не покалечил. Молодой спросил, в чём причина его поражения, ведь он моложе, быстрее и сильнее старика, и меч у него длиннее. Старик ответил, что просто у него, у старика, меч – особенный: короткий и с длинной кисточкой на рукояти, которая, мелькая в воздухе, сбивала молодого с толку, запутывала его. А то, что меч старика короче, позволяло ему быстрее и легче вращать его, тоже запутывая противника, опережая его.
Молодой мастер выбросил свой меч и приобрёл точно такой, как у старика, короткий и с длинной кисточкой на рукояти. И потратил много времени и сил, чтобы овладеть искусством работы с этим мечом. И затем вызвал на поединок другого старого мастера и опять проиграл. На вопрос, в чём причина его поражения, он получил ответ, что причина – в его собственном мече. Кисточка, прикреплённая к рукояти, своим мельканием мешала ему сражаться, а то, что меч короче обычного, не давало ему возможности наносить удары с длинной дистанции…
Так что длина и вес оружия сами по себе не являются ни недостатком, ни достоинством. Всё зависит от человека, этим оружием владеющего.
Вот из этого и будем исходить, как говорит Олег. Свои преимущества и свои слабости есть и у меня, и у моего противника. Буду использовать только то, что пригодится мне. Мои преимущества и его слабости. На полную катушку.
Фехтовальщик (я мысленно назвал противника “фехтовальщиком”) отсалютовал мне и принял стойку, действительно очень похожую на позицию в спортивном фехтовании, сильно развёрнутую боком ко мне, с направленной вперёд правой рукой с мечом и вытянутой далеко назад и вверх левой.
Он не спешил атаковать, наоборот, поигрывал своим тонким мечом, как бы приглашая меня начать бой самому, нанести первый удар. Ну уж нет. Попробуй только замахнись для удара, подними над головой меч, и фехтовальщик тут же просто наколет тебя на свою длинную “шпагу” как жука на булавку. Я, наоборот, опустил меч, принял непринуждённую стойку, незащищённой, открытой грудью прямо навстречу противнику, ноги почти вместе, лишь левая чуть сзади и на носке. В конце концов я Айкидо занимался, а Айкидо – это в первую очередь защита, использование действий противника, начавшего атаковать и из-за этого неминуемо ослабившего свою способность к собственной защите. Тебе надо, ты вызвал на поединок, ты и атакуй.
И фехтовальщик “клюнул” на мою открытую и кажущуюся проигрышной стойку, сделал стремительный атакующий выпад. Резкий, неожиданный и очень глубокий.
Если бы я попытался отступить, отпрыгнуть от этого выпада назад, я бы не успел, он всё равно достал бы меня и нанизал на свой длинный меч.
Но этот выпад и для него был очень опасен! В своём стремительном скачке вперёд он тоже уже потерял возможность отступления! Чтобы погасить набранную скорость, а потом начать двигаться в обратном направлении, нужно время. И ему не хватило бы этого времени, если бы я, к примеру, пошёл на иай учи, на взаимное убийство, предпринял бы встречный выпад.
Фехтовальщик пошёл ва–банк, этот его выпад сделал неизбежной мгновенную развязку боя. Избежать чьей-нибудь смерти было уже практически невозможно.
Я резко вскинул меч навстречу фехтовальщику, так же, как и в предыдущем бою, нацеливая его прямо в лицо, прямо в глаза.
“Глаза – это выведенные наружу участки мозга, воздействуя на глаза, напрямую воздействуешь и на сам мозг. А через него – и на тело противника …”
Хотя мой меч и был значительно короче, фехтовальщик не смог не отреагировать на моё движение. Он не был готов к иай учи, к встречной атаке лоб в лоб, он отвернул. Чуть–чуть, еле заметно, но отвернул. Продолжая выпад, движение вперёд (которое уже всё равно было не остановить), он немного изогнул корпус, отклоняя голову вправо. И не заметил, что я тоже смещаюсь чуть в сторону. Очень резким поворотом бёдер подтягивая меч к своему левому боку.
На тренировках я отрабатывал это движение как мягкий блок, выполнял его, чтобы просто прикрыться своим мечом от меча “провалившегося” в атакующем выпаде противника. Но сейчас была не тренировка, и я вовсе не был склонен щадить своих врагов. Я вовсе не напрашивался ни с кем драться. Сами захотели, ну так и получайте… Лезвие скользнуло не по мечу, а полоснуло по запястью фехтовальщика. Перерезав сухожилия и артерии.
Фехтовальщик выронил из руки свою “шпагу”, но раньше, чем она коснулась земли, я, продолжая двигаться мимо него и распрямляясь при этом как взведённая пружина, нанёс удар наискосок снизу, разрубая тело противника от правого подреберья до левой ключицы. И опять успел хладнокровно отпрыгнуть, почти не испачкавшись в брызнувшей крови.
Этот второй мой бой закончился ещё молниеноснее, чем первый. Не было ничего, что часто показывают в “рыцарских” и “самурайских” фильмах, ни длительных манёвров, ни перестука мечей друг о друга. Неподвижные фигуры “взорвались” яростным движением, блеснуло мелькнувшее оружие, одна вспышка, одно мгновение – и всё… И один из противников уже падает, а другой почему-то остался невредимым.
Наверняка мало кто даже из ближайших зрителей сумел толком разглядеть, что же произошло в первом и во втором бою. Было понятно только, что я как будто заколдован кем-то, и что мою руку как будто направляет некая потусторонняя сила.
Надо действовать немедленно дальше, не дожидаясь, пока впечатление от моих блистательных побед ослабеет.
— Надеюсь, больше мне никого из вас не придётся убить для доказательства того, что и так очевидно? Никто больше не желает оспорить моё право на меч побеждённого мной герцога? Как и на всё остальное, принадлежавшее ему?
Голос мой звучал ровно и глубоко, со сдержанной силой, с еле заметной горькой иронией аристократа, вынужденного волею судьбы общаться с такими недалёкими своими подданными, тщеславие которых и стремление захватить чужое богатство затмевает им рассудок, заставляя идти навстречу гибели. Я и не подозревал раньше, что могу так говорить.
Желающих оспаривать моё право наследника герцога Арики больше не было. Лица собравшихся были уже далеко не так спесивы, как раньше! Было видно, что они верят в мою честную победу над герцогом! И понимают, что им придётся признать во мне, наглом выскочке, малолетнем сопляке, своего нового господина, нового герцога. В верности которому они, как офицеры войска герцога обязаны были теперь присягнуть.
Мне не совсем было понятно тогда, что это за войско может быть в королевстве кроме королевского войска, что это за государство такое, в котором присягают на верность не главе государства, а совсем другому человеку, пусть даже и очень знатному… Но пока что это не имело большого значения. Я видел, знал, что мне обязаны присягнуть высокородные офицеры (а с ними и всё войско), но что им до смерти не хочется этого делать, и они тянут время в надежде, что произойдёт что-нибудь такое, например, новый вызов на поединок, что может всё изменить.
Ждёте, что меня всё-таки кто-нибудь убьёт, и тогда присягать не надо будет? Не дождётесь, сволочи! Не дам я вам возможности ждать! Кто не со мной, тот – против меня! Есть желающие выйти против меня?! Нет? Тогда вам придётся быть со мной.
Начнём с графа. Самого пожилого и очень авторитетного среди офицеров, хорошо разбирающегося в законах этой проклятой страны. И явно – далеко не самого искусного среди них фехтовальщика. Мне было немного жаль его, он первым заговорил со мной, не побрезговал, причём говорил довольно уважительно, по крайней мере не пытался меня унизить. И в голосе его мне даже слышалось порой некоторое сочувствие к обречённому мальчишке.
Но я задавил в себе эту жалость. Здесь нельзя было жалеть никого, даже графа. К тому же, не смотря на его “сочувствие” мне, меч свой, к примеру, он мне не предложил, предпочёл вместо этого безучастно ждать, когда меня, безоружного, изрубит на куски опытный и умелый боец. А я даже и не собираюсь его убивать, я его заставлю лишь первым признать во мне господина. Ну и что, что ему не хочется быть в этом деле первым? Ну и что, что я его именно заставлю? А мне – хочется умирать в пятнадцать лет?! Я вынужден быть жестоким, другого пути выжить просто нет.
И я безжалостно обратился к пожилому растерянному графу.
— Прошу вернуть мой меч. Если, конечно, вы признаёте, что он мой по праву. И прошу также присягнуть мне как вашему новому господину. Если, конечно, вы не желаете оспорить в поединке на мечах, что по закону я являюсь вашим господином.
Граф вспыхнул, я ясно увидел, что он колеблется, что спесь аристократа, не желающего унижаться перед молокососом, борется в нём со страхом смерти, неизбежной для него, если он вздумает заартачиться.
Внутренняя борьба длилась секунду, не больше. И нежелание умирать победило.
Так же, как и тогда, когда он не предложил мне, оставшемуся безоружным, свой меч. Наверняка ему очень хотелось это сделать. Но ему казалось, что и его меч не спас бы меня, а после моей гибели сам он, отдавший своё родовое оружие в руки безродного проходимца–вора, мгновенно утратил бы весь свой авторитет. А вскоре – и жизнь, какой-нибудь молодой задира очень быстро вызвал бы его на дуэль или просто оскорбил, принудив самому сделать гибельный вызов.
Граф торжественно подошёл ко мне, опустился на одно колено и протянул меч герцога. Который слуги уже успели вынуть из отрубленной руки Каренгея, отчистить от крови и вложить в ножны.
После того, как я с церемонным полупоклоном принял оружие, граф поднялся, отступил назад на два шага и, выхватив из ножен и подняв высоко вверх собственный меч, громко и отчётливо произнёс, почти прокричал далеко разнёсшуюся в наступившей мёртвой тишине ритуальную фразу.
— Герцог Арака умер. Да здравствует новый герцог Картенийский, рыцарь Лунного Света господин Максим! Ура!
Десятки, а потом сотни голосов подхватили это “Ура!”, напряжённая тишина взорвалась, разрядилась торжествующим рёвом, грохотом барабанов, визгом свирелей, лязгом оружия. Новые и новые крики “Ура новому герцогу!”, “Да здравствует герцог Максим!” волнами прокатывались по мгновенно впавшей в восторженный экстаз толпе.
Продолжалось это довольно долго. До тех пор, пока я не вытащил из ножен герцогский меч и не поднял его над головой, требуя тишины.
Я не очень-то надеялся, что мой жест заметит эта беснующаяся толпа вооружённых людей, мне казалось, что на меня не очень-то и внимания теперь обращают. Но как только я поднял меч, тишина наступила сразу. Почти мгновенно!
Просто невероятно! Ведь меня и видеть могли только всего-то несколько десятков, находящихся поблизости, почему остальные-то сотни солдат тоже сразу замерли и замолчали? Да, дисциплина у них – та ещё, даже не верится, что такое возможно. Тем более в мире, где даже мальчишка, просто хорошо умеющий драться, в один момент может стать могущественным герцогом. Почему же они все, имея такие возможности, так уж обмирают перед господином, на месте которого вполне могут оказаться сами?
Лишь потом я понял, что в этом мире занять место своего господина, просто убив его, вовсе не так уж просто. Практически – невозможно. Присягнувший кому-либо на верность сразу же терял право вызывать его на поединок. Даже если являлся аристократом, не уступающим по знатности тому, кому дал присягу верности. А простолюдины вообще не имели права вызова. Поэтому от них даже и индивидуальной присяги не требовалось, достаточно было того, что они участвовали в общем ликовании по поводу признания кого-то их новым господином. Который отныне имел над ними абсолютную власть.
Таков был закон, которое признавало всё общество. И пытаться выступить против этого закона означало оказаться как минимум изгоем, вынужденным пожизненно скрываться от всех. Потому что каждый встречный представлял огромную опасность, за убийство или даже помощь в поимке беглого вора полагалось немалое вознаграждение, которое в этой небогатой стране было слишком большим искушением. Поэтому жизнь беглых воров, которые даже случайно проявили недостаточную лояльность господину, нарушив тем закон, продолжалась обычно очень недолго. И несчастные порой ещё и молили, чтобы она закончилась побыстрее, если попадали на дыбу, на которой люди умирали иногда несколько суток…
В полной тишине, казавшейся просто невероятной при таком скоплении людей, ко мне подходили по одному офицеры–аристократы и, опустившись на одно колено, торжественно произносили слова присяги, клятвы пожизненной верности. После чего я, принимая эту клятву, касался своим мечом покорно склонённой головы.
Почти все офицеры, включая графа, приняли присягу. Остался последний. Смуглый широкоплечий офицер с вислыми “казацкими” усами и “азиатским” разрезом глаз. На его лице воина и поэта не было аристократической надменности и спеси, но было непоказное чувство собственного достоинства, в глазах таилась какая-то спокойная и гордая обречённость.
Я понял, что он не станет принимать присягу. Так оно и случилось.
— Прошу простить меня, господин Максим, но я не стану присягать вам. Не потому, что я не верю, что вы смогли честно победить герцога Арику и стали теперь новым герцогом Картенийским. Скажу честно, я до сих пор в этом не вполне уверен. Но вовсе не утверждаю, что вы лжец и подлый разбойник. Возможно, что вы и в самом деле сумели одолеть безоружным одного из лучших мечей королевства, хотя я и не представляю себе, как вам это удалось. Но даже если бы я знал это наверняка, то и в этом случае не стал бы присягать вам. Я уже присягал Арике, который был мне не только господином, но и другом с самого детства. И я не могу присягать в верности убийце моего друга.
— Кто вы?
— Барон Далерг. Вернее, я даже не знаю, могу ли теперь по–прежнему называться бароном. Титул барона мне, безродному, пожаловал герцог Арика. Который погиб от вашей руки. Вы вольны теперь своей признанной всеми властью лишить меня титула. А затем – просто казнить. Потому что безродный, не имеющий титула, не может вызвать вас на поединок. Если же вы оставите за мной пожалованный герцогом Арикой титул, я потребую от вас поединка.
Мне очень хотелось “лишить” его титула. Прошло всего, может пол суток, а может – даже и того меньше, но я уже успел смертельно устать от всех этих сражений, устал убивать для спасения своей жизни. Мне очень не хотелось драться с Далергом, наверняка тоже далеко не худшим мечом этого проклятого королевства. Тем более, что на поясе у него висело сразу два коротких меча, и он явно носил их вовсе не для красоты.
Но сделать это я не мог. Только что, совсем недавно, я обвинял в трусости и подлости Каренгея, а теперь сам поступлю как трусливый подлец?
— Я принимаю ваш вызов, барон, – с ужасом услышал я собственный голос.
По толпе прокатился изумлённый и восторженный ропот. Если я сумею уцелеть и в этом бою, эти мои слова станут легендой. Они станут легендой даже и в том случае, если мне суждено сейчас погибнуть. Отважный и благородный герой. Тупой придурок. Дебил.
Но делать уже нечего, роковые слова сказаны. Барон Далерг с достоинством поклонился, отступил от меня на два шага и медленно вытащил из ножен оба меча.
Он не стал рисоваться своим умением, пытаться запугать меня ещё до боя, не стал вращать мечи по замысловатым спиралям, когда сверкающая сталь мелькает с такой скоростью, что превращается в сплошную завесу, полупрозрачную свистящую вуаль. Он не стал этого делать, но я был уверен, точнее знал, что он это всё делать умеет, у меня в мозгу мгновенно промелькнул непонятно откуда взявшийся образ барона, завораживающе легко управляющегося с мечами.
Умение обращаться в бою сразу с двумя мечами – особое умение, требующее от бойца особых качеств, особой координации, восприимчивости, быстроты. В совершенстве владеющий парным оружием является опаснейшим противником. Даже если этого оружия у него в бою не окажется. А у барона оно было.
Когда-то в Крыму Олег показал нам один из базовых элементов филиппинской эскримы, простейшее упражнение для освоения работы двумя дубинками, связку из трёх ударов, за которой сразу же следует такая же, но “зеркальная” связка, удары в которой наносятся с поворотом корпуса в другую сторону. У Олега это здорово получалось. Раскованно перемещаясь вправо–влево, почти танцуя, он со скоростью пулемёта осыпал оглушительными ударами старое высохшее дерево. Каждый удар вылетал совершенно неожиданно, предугадать, с какой стороны и в какой момент он будет нанесён, казалось делом абсолютно невозможным, чередование ударов шло в особом, непривычном ритме, мгновенно сбивающем с толку даже стороннего наблюдателя, не говоря уже о противнике.
Самое удивительное было то, что в основе этого головокружительного и кажущегося непостижимо сложном каскаде ударов действительно лежала всего лишь одна элементарная трёхударная связка. Но даже освоение этого простейшего, как утверждал Олег, элемента эскримы оказалось для нас делом очень даже непростым, почти ни у кого ничего толком не получилось.
Олег потом никогда почему-то не возвращался к изучению парной работы дубинками. Но мы с Сашкой увлеклись и часто отрабатывали эту технику самостоятельно, используя, чтобы избежать шишек, вместо деревянных палок пустые пластиковые бутылки. И кое–чему научились. Добились того, что этот непривычный поначалу ритм перестал сбивать с толку при увеличении скорости. Били пластиковыми бутылками не только по неподвижной цели, но и работали в парах, “обкатывали” изученную технику в самых разных ситуациях, и когда каждый вооружён двумя палками, и когда, например, у одного палки, а у другого боккен.
К счастью для себя я немного представлял себе опасность, исходившую от барона Далерга, вооружённого короткими мечами. Но это ощущение опасности не было паническим, я знал, что и у него есть слабые стороны, и знал, какие именно.
Взяв меч обеими руками (коротковатая рукоять была не очень для этого приспособлена, но делать было нечего), я нанёс первый удар. Зная заранее, что противник легко отобьёт его. Так оно и случилось. Барон не просто мягко отвёл мой удар движением к себе левого меча, при этом он ещё направил под свою левую руку правый меч. Готовясь резануть меня правым мечом по запястью и не давая защититься от реверсного удара левым мечом по горлу.
Но на самом деле мой первый удар не был ударом на поражение, это был финт, резкий и угрожающий, но – финт, предназначенный “раскрыть” противника, заманить его в ловушку, заставить попытаться контратаковать. И финт этот мне удался.
К моменту, когда Далерг, перехватывая инициативу, скрестил свои руки, я уже наносил следующий, косой удар, на этот раз в его левый висок. И Далерг, вынужденный защищаться, поднял свою правую руку с мечом, поворачивая корпус влево, навстречу удару. Ему удалось сблокировать и этот мой удар, но сам он при этом уже оказался в западне. Руки его были не просто скрещены, они были уже слишком сильно скрещены, его левая рука фактически на мгновение оказалась в плену, правый бок открыт. И я немедленно нанёс свой третий, решающий удар.
Все три моих удара слились в одно взрывное движение, один хлёсткий взмах всем телом. Каждый удар я начинал в полную силу, но первые два не довёл до конца, накопленная энергия направлялась вместо этого в замах для следующего. Первыми двумя ударами я как бы отталкивался от подставленных под них мечей Далерга, ещё больше разгоняя свой меч для третьего. И третий, решающий удар достиг цели.
В последний момент я почему-то остановил свой меч вплотную от тела Далерга. Не знаю, как это получилось, я вовсе не собирался его щадить, когда начинал эту серию из трёх слившихся воедино ударов. Я бил, чтобы убить и этим избежать собственной смерти. Но руки мои сами, без моего приказа (всё происходило настолько быстро, что я просто никак не успел бы отдать такой приказ), руки сами остановили меч возле незащищённого бока Далерга.
Меч всего лишь легко коснулся его тела, но был он такой остроты, что тонкая белая ткань расползлась и окрасилась алым…
— Вы проиграли, барон, – хриплым незнакомым голосом сказал я.
Барон молчал. Оспаривать мои слова было глупо. Он стоял и спокойно ждал своей смерти. Пощады он не собирался просить. Тем более, что в этой стране, как я понял, совсем не принято щадить своих врагов.
А, плевать мне на то, что тут у вас принято! Это чуть ли не единственный порядочный человек, встреченный мной здесь, не хочу я его убивать! Может, это окажется моей роковой ошибкой. Но будь, что будет.
Я медленно опустил свой меч и отступил на два шага.
— Вы свободны, барон Далерг. Титул и всё ваше имущество остаются с вами. Я не требую от вас присяги, не требую служения мне. Я лишь прошу вас, не требую, а именно прошу, чтобы вы пообещали, что не станете пытаться причинить мне вред.
Это было рискованно и глупо. Далерг вполне мог продолжить бой, побеждённым себя он так и не признал. Мог просто отказаться давать обещание не вредить мне. Но он, немного помедлив, сказал тоже хриплым, изменившимся голосом.
— Обещаю никогда не вредить вам,… герцог Максим.
Он впервые назвал меня герцогом. До этого, даже рискуя быть казнённым, он так и не признал за мной право на герцогство, он лишь говорил о том, что всего лишь не исключает возможности, что это право я действительно добыл в честном поединке с его господином и другом.
Мне бы такого друга в этом проклятом мире! Но — увы. Не может убийца друга стать новым другом вместо убитого. Дружба – это не титул, в таких случаях она не наследуется.
— Благодарю вас, барон, – тихо сказал я.
— И я вас, герцог. Я покину вас, если вы не против.
Я был против, мне не хотелось, чтобы этот человек, знающий, что такое дружба, честь воина, присяга на верность, покидал меня. Но делать было нечего, я кивнул, и барон Далерг, отправив в ножны свои мечи и с достоинством поклонившись мне, удалился.
Оставив меня одного в чужом мире, в толпе вооружённых людей, жизнями которых я мог теперь распоряжаться, среди офицеров, которые хоть и присягнули мне, но при этом ненавидели меня всем сердцем.
Я не знал тогда, что, отпустив барона, вовсе не спас его от смерти. Не знал, что в этой стране одиночка, каким стал теперь барон, освобождённый мной от службы у меня (и, следовательно, от моего покровительства), так или иначе обречён. Но даже если бы я знал это, спасти его всё равно было бы не в моих силах. Барон сам обрёк себя на неминуемую смерть. И он наверняка хорошо понимал это. Я сразу заметил в его глазах гордое понимание своей обречённости.
И не только своей. Барон прекрасно понимал, что и я – такой же обречённый на смерть одиночка. И в его глазах была не только обречённость, но и жалость. Вовсе не к себе.
Ведь на самом деле он легко мог бы убить меня тогда, но просто пожалел. Его поражение было разыграно им, но разыграно настолько искусно, что даже я поначалу ничего не заподозрил. Лишь потом я понял, что барон решил помочь попавшему в беду мальчишке. Я неожиданно для всех принял вызов на безнадёжный поединок вместо того, чтобы просто приказать казнить противника. И, растроганный таким неслыханным в этом мире поступком, барон, который был гораздо более искусным фехтовальщиком, чем герцог, решил дать этому глупому мальчишке хоть какой-то, пусть призрачный шанс на спасение.
Он сделал меня легендарным победителем не только герцога Арики, одного из лучших мечей королевства Фатамия, но и победителем самого барона Далерга. Который до этого поединка со мной много лет считался лучшим мечом в королевстве.
