VI

С самого момента посадки на крыше, при всех встречах и беседах меня не оставляло ощущение, что я играю роль ученого в довольно скверном фильме. Это ощущение еще усилилось из-за комнат, а точнее, апартаментов, в которые меня поместили. Не припомню, чтобы в моем распоряжении когда-нибудь было так много ненужных вещей. В кабинете стоял стол президентских масштабов, напротив него - два телевизора и радиоприемник. В кресле имелся регулятор для подъема, поворота и раскладывания - затем, наверно, чтобы в перерывах между умственными борениями можно было слегка вздремнуть. Неподалеку находился большой предмет, покрытый белым чехлом. Я сначала подумал, что это какой-нибудь гимнастический снаряд или конь-качалка (меня и конь уже не удивил бы), но это оказался совершенно новенький, очень симпатичный криотронный арифмометр фирмы ИБМ, который мне действительно пригодился. Стремясь возможно полнее подключить человека к машине, инженеры ИБМ требовали от него, чтобы он работал еще и ногами. Арифмометр имел педальный сумматор, и всякий раз, нажимая на педаль, я инстинктивно ждал, что поеду к стене - до того эта педаль напоминала акселератор. В стенном шкафу за столом я обнаружил диктофон, письменную машинку, а также небольшой, весьма старательно заполненный бар.

Но главной диковинкой была подручная библиотека. Тот, кто ее комплектовал, был абсолютно убежден, что книги тем ценнее, чем больше за них заплачено. Поэтому здесь были энциклопедии, труды по истории математики и истории науки - даже по космогонии майя. Всюду царил полнейший порядок в том, что касалось корешков и переплетов, и полнейшая бессмыслица в том, что касалось содержания книг - за весь год я ни разу не воспользовался этой своей библиотекой. В спальне тоже было шикарно. Я обнаружил там электрическую грелку, аптечку и миниатюрный слуховой аппарат. До сих пор не знаю, была это шутка или недоразумение. Все это явилось результатом буквального исполнения приказа, гласившего: “Создать превосходное жилье для превосходного математика”. Увидев на столике у кровати Библию, я успокоился - о моем комфорте действительно позаботились.

Книга со звездным Посланием, которую мне торжественно вручили, была не слишком интересной, - по крайней мере при первом чтении. Ее начало выглядело следующим образом: “0001101010000111111001101111111001010010100”. Продолжение было в том же духе. Единственное дополнительное замечание гласило, что элемент кода содержит, по-видимому, девять элементарных знаков (единиц и нулей).

Расположившись в своей новой резиденции, я принялся размышлять. Размышлял я примерно так. Культура - это нечто и необходимое и случайное, как подстилка гнезда; это - прибежище от окружающей действительности, маленькая вселенная, на существование которой большой мир дает молчаливое согласие, ибо в самой природе нет ответа на вопросы о добре и зле, о прекрасном и безобразном, о законах и нравах. Язык, это порождение культуры, является как бы каркасом гнезда, он скрепляет все частицы подстилки и придает им ту форму, которая обитателям гнезда кажется необходимой. Язык - пароль тождественности этих существ, он общий знаменатель данной группы, ее инвариантный признак, поэтому его действенность кончается сразу же за порогом этой хрупкой постройки.

Отправители, наверно, знали об этом. На Земле ожидали, что содержанием звездного сигнала будет математика. Как известно, большим успехом у теоретиков Контакта пользовались знаменитые пифагоровы треугольники - геометрией Евклида мы собирались приветствовать иные цивилизации через космические бездны. Отправители приняли другое решение, и я считал это правильным. Этнический язык не позволяет оторваться от своей планеты, ибо каждый язык намертво прикреплен к местной почве. А математика - это уж слишком радикальный разрыв. Это разрыв не только с локальными особенностями, ставшими мерилом хорошего п дурного, - это итог поисков такой свободы, которая уже избавляет от всяких мерил.

С помощью математики можно сообщить только, что ты есть, что ты существуешь. Если хочется достичь большего, посылка производственного рецепта становится необходимой. Но такой рецепт предполагает технологию, а технология - это мимолетное, преходящее состояние, это переход от одних материалов и средств к другим. Тогда что же - описание “предмета”? Но и описывать данный предмет можно неисчислимым множеством способов. Это вело в тупик.

Одна мысль не давала мне покоя. “Звездный код” передавался непрерывно, он бесконечно повторялся, вот что было непонятно, - ведь это мешало распознать в нем сигнал. Несчастный Лейзеровитц был не так уж безумен: периодические “зоны молчания” казались действительно нужными, более того, необходимыми, как прямое указание на искусственность сигнала. “Зоны молчания” обратили бы на себя внимание любого наблюдателя. Почему же их не было? Я не мог отделаться от этой мысли. Я попытался ее перевернуть: отсутствие пауз воспринималось как отсутствие информации, указывающей на искусственную природу сигнала. А если в этой непрерывности как раз заключалась дополнительная информация? Что же она может тогда означать? То, что “начало” и “конец” сообщения несущественны. Что его можно читать, начиная с любого места.

Концепция эта меня заворожила. Теперь я отлично понимал, почему мои друзья так старались ни словечком не обмолвиться о способах, которыми они атаковали Послание. В соответствии с их планом я был абсолютно непредубежден. В то же время мне предстояла борьба, так сказать, на два фронта: конечно, главным противником, мотивы которого я пытался разгадать, был неизвестный Отправитель; вместе с тем на каждом этапе размышлений я не мог не думать и о том, шли ли математики Проекта тем же путем, что и я. Об их работе я знал только одно - что она не дала окончательного результата; не только в том смысле, что они не расшифровали Послание до конца, но и в том, что не смогли доказать правильность своей исходной классификации Послания как информации типа “предмет-процесс”.

Как и мои предшественники, я считал, что “код” слишком лаконичен. Ведь можно же было снабдить его вступительной частью, в которой простыми способами пояснялось бы, как следует его читать. Так по крайней мере казалось. Однако же лаконичность “кода” не является его объективным свойством, а зависит от уровня знаний получателя, точнее говоря - от различия в уровнях знаний отправителя и адресата. Одну и ту же информацию один получатель сочтет достаточной, а другой - слишком лаконичной. Каждый, даже самый простой объект содержит потенциально бесконечное количество информации. Поэтому, как бы мы ни детализировали пересылаемое описание, оно всегда будет для одних слишком детальным, а для других отрывочным, неполным. Трудности, с которыми мы столкнулись, указывали, что Отправитель обращался к адресатам, по-видимому, более высоко развитым, чем люди на данном этапе их истории.

Информация, оторванная от объекта, не только неполна. Она всегда представляет собой некое обобщение. Она никогда не определяет объект с абсолютной точностью. В повседневной жизни мы этого не замечаем, потому что нечеткость определения объекта, даваемая информацией, здесь исчезающе мала. То же случается и в науке. Прекрасно зная, что скорости не складываются арифметически, мы все же не применяем релятивистскую поправку, когда складываем скорости корабля и автомобиля, движущегося по его палубе, - ибо для скоростей, далеких от световой, эта поправка так ничтожна, что не имеет никакого значения. Так вот, существует информационный эквивалент этого релятивистского эффекта: понятие “жизнь” практически одинаково для двух биологов, если один из них живет на Гавайях, а другой в Норвегии. Но две цивилизации в космосе разделяет уже такой громадный провал, что кажущаяся однозначность многих понятий непременно должна подвергнуться расшатыванию. Все обстояло намного проще, если Отправители использовали в качестве первичных объектов небесные тела. А что, если они ориентировались на атомы? Представление об атоме как о “предмете” в значительной степени зависит от уровня знаний о нем. Восемьдесят лет назад атом был “очень похож” на Солнечную систему в миниатюре. Сегодня он на нее уже не похож.

Предположим, что нам посылают шестиугольник. Его можно рассматривать как схему ячейки пчелиных сотов, или здания, или химической молекулы. Данной геометрической форме может соответствовать бесчисленное множество предметов. Понять, что именно имел в виду Отправитель, можно лишь после того, как будет точно опознан строительный материал. Если, например, им окажется кирпич, это, конечно, уменьшит класс возможных решений, но класс этот по-прежнему останется множеством с бесконечной мощностью - ведь зданий шестиугольной формы можно построить бесконечно много. Пересылаемый план следовало бы снабдить точными размерами. Существует, однако, такой строительный материал, в котором сами кирпичики задают необходимые размеры. Это - атомы. В атомной системе частицы нельзя произвольно сближать или раздвигать. Поэтому, получив “просто шестиугольник”, я склонен был бы считать, что Отправитель имел в виду молекулу химического соединения, состоящую из шести атомов или атомных групп. Такое утверждение очень ограничивает область дальнейших поисков.

Предположим, сказал я себе, что Послание является описанием предмета и притом на молекулярном уровне. Ядром моей исходной концепции была мысль о том, что Послание не имеет ни начала, ни конца и является поэтому циклическим. Это может быть циклический объект или такой же процесс. Различие между тем и другим, как уже было сказано, зависит от шкалы наблюдения. Если б мы жили в миллиард раз медленней и во столько же дольше, если б секунда этой воображаемой жизни соответствовала столетию, мы, наверное, сочли бы континенты земного шара процессами, увидев воочию, как они изменчивы: ведь они текли бы на наших глазах, словно водопады или морские течения. А если б, наоборот, мы жили в миллиард раз быстрее, то приняли бы водопад за предмет, ибо он казался бы нам чем-то в высшей степени неподвижным и неизменным. Следовательно, выяснением вопроса: “предмет” или “процесс”? - можно было не заниматься. Речь шла лишь о том, чтобы доказать, а не только угадать, что Послание представляет собой “кольцо”, подобно молекуле бензола. Если собираешься посылать не изображение этой молекулы на плоскости, а ее код в линейной форме, в виде следующих друг за другом сигналов, то не имеет ни малейшего значения, с какого места бензольного кольца начать описание. Любое место одинаково годится.

С этих-то исходных позиций я и приступил к переложению проблемы на язык математики. Наглядно изобразить, как и что я сделал, я не сумею, так как в обиходном языке нет для этого соответствующих понятий и слов. Могу лишь сказать в общих чертах, что, рассматривая Послание как математическое описание некоего объекта, я исследовал чисто формальные его свойства в поисках особенностей, которые являются предметом изучения топологической алгебры и теории групп. Я пользовался при этом трансформацией групп преобразований, которая приводит к так называемым инфрагруппам, или группам Хоггарта (они называются так, потому что это я их открыл). Если б я в результате получил “открытую” структуру, это ни о чем бы еще не говорило, потому что в работу могла вкрасться ошибка, вызванная ложным допущением (таким допущением, например, мог быть исходный постулат о количестве кодовых знаков в одном “слове” Послания). Но случилось иначе. Послание в моих расчетах прекраснейшим образом замкнулось как отграниченный от остального мира предмет или же циклический процесс (точнее говоря, как описание, как модель такого предмета или процесса).

Три дня я составлял программу для цифровых машин, которые на четвертый день решили задачу. Результат гласил: “что-то как-то замыкается”. Этим “чем-то” было Послание во всей совокупности взаимоотношений между своими знаками, а относительно того, как происходит замыкание, я мог только строить догадки, поскольку мое доказательство было косвенным. Оно доказывало лишь то, что описанный объект не является топологически открытым. Но с помощью применявшихся мною математических средств нельзя было однозначно определить “способ замыкания”: такая задача была на несколько порядков труднее, чем та, которую я сумел решить. То есть мое доказательство было настолько общим, что превращалось в общее место. Однако же не всякий текст обладает подобными свойствами. Например, партитура симфонии, или линейно перекодированное телевизионное изображение, или обычный языковый текст (повесть, философский трактат) не дают такого замыкания. Зато замкнулось бы описание геометрического тела или такого сложного объекта, как генотип или живой организм. Правда, генотип замыкается не так, как геометрическое тело; но если я вдамся в обсуждение этих различий, то скорее запутаю читателя, чем объясню, что же, собственно, я проделал с Посланием.

Я должен только подчеркнуть, что от проникновения в его смысл или, еще проще, в то, о чем там “шла речь”, я был все так же далек, как и до решения этой задачи. Из неисчислимого множества особенностей Послания я выявил, и то лишь косвенно, одну, относящуюся к некоему общему свойству его целостной структуры. Поскольку это получилось удачно, я попытался затем атаковать вторую задачу - однозначно определить саму структуру в ее “замкнутом” виде, но за все время работы в Проекте не добился ни малейших результатов. Три года спустя, уже выйдя из Проекта, я возобновил свои попытки, потому что задача эта преследовала меня как наваждение; я сумел доказать лишь, что задача неразрешима в рамках трансформационной и топологической алгебры. Этого я, конечно, не мог знать, когда принимался за дело. Во всяком случае, я добавил серьезный аргумент в пользу того мнения, что мы получили из космоса нечто такое, чему действительно следует приписать черты “объекта” (то есть описания объекта - я выражаюсь упрощенно) вследствие его сконцентрированности, компактности, цельности, приводящих к “замыканию”.

Свои результаты я доложил не без опасений. Однако оказалось, что я сделал нечто такое, о чем никто не подумал, а произошло это потому, что уже во время предварительных дискуссий о Проекте восторжествовала концепция, согласно которой Послание должно представлять собой алгоритм (в математическом смысле), то есть некую общерекуррентную функцию, и все цифровые машины были впряжены в поиски вида этой функции. Это было толково в том смысле, что решение проблемы дало бы информацию, которая, как дорожный знак, помогла бы перейти к следующим этапам перевода. Однако уровень сложности заключенного в Послании алгоритма был таков, что задачу решить не удалось. Зато “цикличность” Послания хоть и заметили, но сочли не очень существенной, так как в эту начальную эпоху великих надежд она не сулила быстрых и в то же время значительных успехов. А потом все уже настолько увязли в алгоритмическом подходе, что не могли от него освободиться.

Может показаться, что я на первых же порах добился немалого успеха. Я доказал, что Письмо является описанием циклического процесса, а так как все эмпирические исследования развивались именно в этом направлении, то я как бы облагодетельствовал их математическим доказательством, дающим гарантию, что они на правильном пути. Этим я объединил враждующих, ибо между математиками информационистами и практиками царил все возрастающий разлад, который, в конце концов, дошел до высшей точки и заставил обе стороны обратиться к моей помощи.

Будущему суждено было показать, как мало я преуспел, победоносно выйдя из схватки всего лишь с одним, земным соперником.