Я принял дежурство у Солтыка. «Космократор» летел на высоте сорока километров, описывая большие круги. За ним оставалась полоса сконденсировавшихся в разреженной атмосфере горячих выхлопных газов. Образовавшееся таким образом облачное кольцо висело неподвижно над тучами и сверкало под низким солнцем ослепительной радугой, когда мы, сделав круг, поворачивали по собственному следу. Мы мчались таким образом много часов; каждые несколько минут Солнце появлялось на экранах, отбрасывало яркий свет на стены Централи и исчезало; двигатели тихо жужжали, а внизу простиралась неподвижная белая как снег полоса туч. В свободное от дежурства время я видел несколько раз Арсеньева: он мрачно расхаживал по центральному коридору, заложив руки за спину. Я пытался заговорить с ним, но он не ответил и исчез в кабине «Маракса». Над дверью кабины горел красный огонь. Потом я увидел Райнера, несущего из лаборатории кассеты с пленками. Проходя мимо, он окинул меня невидящим взглядом.

Спустя час, проходя мимо лаборатории, я услышал музыку и заглянул туда. Из рупора неслись торжественные звуки «Пятой симфонии» Бетховена. Чандрасекар неподвижно стоял у аппарата. Я ждал у двери, пока кончится музыка. Математик стоял поодаль, слегка приподняв голову, словно вслушиваясь в тишину.

— Профессор… — сказал я.

Только теперь он меня заметил.

— Я вас слушаю.

— Я хотел… я хотел узнать, что вы сейчас делаете?

— Он играет с нами, как кошка с мышью, — пробормотал Чандрасекар и направился мимо меня к двери.

— Кто, Арсеньев? — не понял я.

— Да нет! «Маракс»!

Больше мне ничего не удалось узнать, и я пошел в Централь. Была черная ночь: лампочки всех указателей пульсировали, бросая на стены тусклые блики. Контрольные приборы «Маракса» выделялись на их фоне яркими огнями, словно он один бодрствовал в недрах уснувшего корабля. Но это спокойствие было кажущимся. Вернувшись в коридор, я услышал, как ученые о чем-то горячо спорят. Загудел баритон Арсеньева, потом тихим, бесстрастным голосом ему ответил Лао Цзу. До дежурства у меня оставалось еще четыре часа, но идти в каюту не хотелось. Я вернулся в Централь. Солтык сидел около «Маракса» и при сильном свете, падавшем с его панели, всматривался в огромный лист бумаги. Это был, как мне показалось, план какого-то города.

— Что это? — спросил я.

— Варшава, — ответил он, не поднимая головы. Он продолжал медленно водить пальцем по плану, ошибаясь и возвращаясь обратно, словно в воображаемом путешествии по улицам города.

— Это ваш родной город? Расскажите мне о нем, я никогда его не видел.

Солтык рассеянно взглянул на меня, потом вернулся к плану.

— Вы никогда не были в Варшаве? — спросил он таким тоном, словно говорил: «Вы никогда не видели солнца?»

Я сел в кресло и через его плечо взглянул на цветные многоугольники. Солтык медленно складывал лист.

— Когда я думаю о Земле, — сказал он, — то всегда вспоминаю Варшаву. — Он приостановился. — Есть много городов. Лучше и более красивых… — Он опять замялся. — Но она… она прекрасна!

Это было признание. Робкое, нуждающееся в поддержке. Мы оба замолчали. Каким-то непонятным образом я увидел вдруг белые стрельчатые стены над зеленью деревьев.

Раздался громкий сигнальный звонок. Я вздрогнул.

Солтык взглянул на указатели «Маракса».

— Видите?.. Он остановился… впервые за шестнадцать часов! — и взял телефонную трубку: звонил Арсеньев.

Он просил меня прийти с инструментом в кабину, так как холодильные устройства «Маракса» испортились.

В кабине, кроме астронома, были Чандрасекар и Лао Цзу. Пахло перегретыми проводами. Длинными линиями пылали красные сигналы на переключателях. Арсеньев ходил взад и вперед в промежутке между отодвинутыми распределительными щитами.

Оказалось, что насос холодильного устройства остановился, и температура ламп поднялась выше предела безопасности.

Несмотря на это, ученые продолжали работать с «Мараксом», пока не кончили расчеты. С четверть часа возился я с трубками посреди огромных капацитронов, потом лазил по узким колодцам в нижний ярус кабины, где находятся центробежные насосы, и там, в невыносимой жаре и страшной тесноте, среди кабелей, переплетенных, как корни дерева под землей, сменил износившиеся подшипники. Когда авария была устранена и я собрался уходить, Арсеньев остановился возле меня и спросил:

— Вы знаете, что мы кружим над Мертвым Лесом?

Я ответил утвердительно.

— Что вы думаете о его происхождении?

— Я не специалист, не геолог, так что…

— Это ничего не значит. Но вы что-то предполагали.

— Я думал, что это могло быть дном постепенно высохшего моря. Растворенные в воде соли по мере высыхания выкристаллизовывались в таких странных формах…

— Словом, вы считали его геологической формацией?

— Да.

— Да… — задумчиво повторил астроном и снова заходил по кабине. Я стоял с инструментами в руках.

— Такие кристаллы не могли образоваться естественным путем.

— Значит, это искусственное образование?

— Искусственное, но не сделанное намеренно.

— Не понимаю.

— Мы тоже долгое время не могли понять… Когда мы сталкиваемся с чем-нибудь, созданным живыми существами, мы всегда прежде всего стараемся додуматься, для чего оно предназначено. Когда-то Мертвый Лес не был… мертвым. Это развалины гигантского аккумулятора лучистой энергии, вероятно одного из многих.

— Известно ли, для чего служил этот аккумулятор?

— Много раз мы задавали этот вопрос «Мараксу». Ему были сообщены структура, размеры и виды материалов, из которых состоит Мертвый Лес, а он, как бы поступил инженер, получивший задание, пытался соединить эти технические данные в логическое целое. Пока мы не ознакомились с делом поподробней, у «Маракса» в его попытках синтеза, если можно так выразиться, было много степеней свободы. Он отвечал, например, что это мог быть и огромный химический реактор для регулирования состава атмосферы и устройство для преобразования климата. Но по мере того как мы узнавали новые факты, гипотезы отпадали одна за другой. Проектная мощность Мертвого Леса в тысячи раз превышает потребности тех устройств, о которых я говорил. Значит, не в них разгадка. Тогда «Маракс» все свои предположения стал подгонять к определенному ответу. Мы не разрешили ему это и старались направить его рассуждения к другим решениям. В ходе этой работы он выдвигал самые запутанные гипотезы, исследовал, возможны ли они, и каждый раз отвечал нам: «Нет!»

Арсеньев остановился перед погасшим катодным экраном и, повернувшись ко мне спиной, продолжал:

— Я не скоро забуду это время. «Маракс» упорно возвращался все к тому же ответу: мне казалось, что это попросту озлобление мертвого механизма, мстящего нам за свою долгую покорность. Как вы знаете, «Маракс» отвечает не словами, а начертаниями… но они были так ясны… — Он не договорил и обернулся к физику, проверявшему каким-то маленьким прибором ход кривой на диаграмме.

— Я завидовал твоему спокойствию, Лао, — сказал он.

— Завидовать было нечему, уверяю тебя, — возразил китаец. — Как видно, путь от разума к сердцу пролегает у меня на большом расстоянии от лица, но и мне было не легче.

Арсеньев смотрел в гладкую поверхность экрана, как в зеркало, и вдруг отвернулся от него.

— Когда мы, наконец, услышали объяснение, то оказалось, что все мы догадывались о нем с самого начала, но никто не решался произнести эти слова.

— Какие же это слова, профессор?

— Уничтожение жизни на Земле, — прямо сказал астроном и, выждав немного, снова принялся шагать в полном молчании. — Мертвый Лес — это остатки излучателя, который должен был выбросить на Землю радиоактивный заряд.

Тишина была такая, что я слышал шорох, с которым катилось по бумаге колесико прибора в руках у физика. Шаги Арсеньева раздавались в этой тишине равномерно, спокойно, как стук маятника.

— Я приказал Солтыку изменить курс, — добавил астроном немного приглушенным голосом. — Сейчас мы летим туда, откуда к Мертвому Лесу ведут силовые трубы…

Ничто не изменилось. Инструменты оттягивали мне руки, я не двигался с места, только сердце начало биться медленно и сильно, как перед битвой.

— Профессор, разве они…

— Не спрашивайте. Сейчас еще ничего нельзя сказать. Пойдемте в Централь; мы пролетели уже семьдесят километров. Цель должна быть близко.

Мы прошли через коридор. Арсеньев осмотрел приборы «Предиктора» и обернулся к Солтыку.

— Мы снизимся сейчас на шесть тысяч метров.

Он проверил курс, которого мы должны были держаться.

— Когда появится свет, позовите меня.

— Какой свет, профессор? — спросил я.

— Сами увидите.

С этими словами он вышел вслед за китайцем. Солтык передвинул рычаги «Предиктора». Корабль начал снижаться. Звезды исчезли, и телевизоры потемнели. Мы переключились на радар. Экраны позеленели, но их свечение только обманывало нас. Некоторое время мы летели вслепую. Потом в этом непроглядном мраке появился серый отсвет, словно перед рассветом, хотя ночь настала всего часов двадцать тому назад. Когда мы сообщили об этом Арсеньеву, он велел еще больше снизиться. Мы теряли высоту, спускаясь до четырех, трех, наконец двух километров. На востоке в тумане проступал неподвижный серый свет; под нами проносилась большая, окутанная мраком равнина.

Я стоял у экранов между Арсеньевым и Солтыком. Мы спускались, чтобы приземлиться. Несколько минут «Космократор» падал наискось, словно летящий к земле нож, потом сильно дрогнул. Темноту разорвало пламя. Сотрясая воздух гулом тормозящих двигателей, корабль летел над самой поверхностью почвы. Пучки разлетающихся во все стороны магниевых ракет освещали нескончаемые ряды холмов, волнующихся, как вода, в мигающем, трепещущем блеске. Люки на дне раскрылись. Два ряда широко расставленных гусениц со свистом рассекали воздух. Еще раз загудели носовые сопла, и в пламени выхлопов показались ряды песчаных бугров. Легкое, но явственное содрогание пронеслось по всему корпусу: передняя пара гусениц на миг прикоснулась к вершине холма, потом мощный толчок швырнул нас кверху. Ракета мчалась с пронзительным скрежетом, все тяжелее оседая на шасси. Струи песка стегали по корпусу, осыпаясь по нему с глухим шумом: Пол под ногами у нас дрожал и подскакивал на неровностях, словно корабль снова хотел взвиться в воздух. Эта дрожь постепенно сменялась все более спокойным колыханием. Корабль еще раз накренился, выпрямился и остановился. В тишине слышалось только шипенье воздуха, наполняющего цилиндры амортизаторов.

Не прошло и получаса, как нижние дверки раскрылись, и по спущенной наклонной плоскости съехал гусеничный автомобиль. Я занял место за рулем, рядом со мною сел Арсеньев, установив индикаторы излучения на расстоянии вытянутой руки. Солтык и Райнер поместились сзади: опираясь на перекладины вертикальной колонны, служившей штативом излучателю, они могли осматривать местность через верхние стекла, не теряя из виду аппаратов, размещенных по стенам.

Автомобиль выкарабкался из глубокого рва, пропаханного «Космократором» в рыхлом песке. Мы направились на восток. В лучах фар видна была мрачная однообразная местность до самого горизонта, плоская, пересеченная низкими волнами мелкого, буровато-желтого песка. Лишь кое-где торчали менее поддающиеся выветриванию глыбы, отполированные, как стекло. Дул сильный попутный ветер он двигал перед собою летучие пески, поднимал с вершин холмов развевающиеся клубы пыли и швырял их на панцирь нашего автомобиля. Изредка попадались одинокие известняковые скалы, окруженные глыбами поменьше, обветренные и побуревшие. В лучах фар от них падали длинные плоские тени, убегавшие в противоположную нашему движению сторону.

Через некоторое время мы заметили длинный низкий вал, тянувшийся как раз в том направлении, в котором двигалась наша машина. Подветренный склон вала был твердо укатан. Поднявшись на него, мы увидели, что по верхнему гребню вала идет неглубокий желобок, который мог служить довольно удобной дорогой, так как по устилающему его дно щебню, смешанному с сухой темной глиной, ехать было легче, чем по песку.

Серебристое, поднимающееся до облаков зарево занимало уже полнеба.

Вал все понижался, пока не сравнялся с поверхностью почвы. Еще десять минут быстрой езды — и на горизонте, у самой черты его появилась яркая белая полоса. Над ней видны были светлые выступы. Когда мы въехали на гребень одного из последних холмов, нам открылся широкий вид.

До самого горизонта простиралось море голубоватых силуэтов. Разделенные полосами полумрака, светились предметы, чуждые глазу, как буквы незнакомого шрифта: звездообразные, многочленные корпуса, сталагмитоподобные башни, ротонды с вогнутыми, покосившимися стенами, террасообразные бастионы, — и все это сияло голубоватым светом, который где-то вдалеке сливался в туманные неподвижные силуэты, опоясывающие горизонт огромным серпом. Над всем этим пространством дугами шли белые арки, образуя огромную сеть лучистых сводов.

— Город… — прошептал я. Рука сама невольно уменьшила обороты двигателя, и автомобиль остановился у склона холма. Волны песка за пределами света фар были озарены далеким призрачным светом.

Я взглянул на астронома:

— Поедем?

— Мы для того и прилетели с Земли, — ответил Арсеньев.

Я отпустил тормоз — автомобиль тихо съехал вниз. Потом двигатель заработал, и я прибавил газу. Арсеньев дотронулся до моего плеча и велел уменьшить скорость. Я наклонился к переднему стеклу, чтобы охватить взглядом большее пространство. Теперь мы делали не более двадцати километров в час. Двигатель утих, только гусеницы визжали и скрежетали, давя какие-то громко трескавшиеся осколки. Один раз под нами что-то загремело, словно мы ехали по пружинящим железным листам. Я бросил сноп света подвижным фонарем: автомобиль шел по длинной светлой полосе, прямой как стрела; она была покрыта слоем песка, из-под которого проглядывали плоские темные пластины.

С обеих сторон появились первые здания. Сначала это были длинные, змеевидно расходящиеся блоки на конусообразных подпорках. Под их светящимися стенами по самой земле ползли черные тени. Проезжая близко, я разглядел растрепанный пучок труб, выходивший из колодца, окруженного светящимся кольцом. Далее стояли здания: одни — поднимавшиеся ступенчатыми ярусами, другие — совершенно гладкие, как уставленные в ряд книги, стены третьих были разделены на узкие, попеременно вогнутые и выпуклые секции. Я заметил, что некоторые формы зданий повторяются. В памяти у меня запечатлелись расставленные на одинаковом расстоянии цоколи, из которых поднимались в три стороны блестящие светящиеся пластины вроде плавников, заканчивавшиеся наподобие изогнутых клювов.

Дорога начала разветвляться. По сторонам мелькали круглые устья спускавшихся вниз тоннелей. Все чаще над головой проносились вторые и третьи ярусы улиц, арками перекрывавших строения. Мы проехали ворота: они вверху шире, чем внизу, подковообразные, с волнистыми двойными опорами. Далее, посреди трех пилонов, соединенных стрельчатыми карнизами в треугольник, дорога разветвлялась. Влево она поднималась по спирали и дальше шла высоко, как воздушный мост, темнея на голубоватом светящемся фоне, направо сворачивала, образуя широкую аллею между вертикальными светильниками. Я свернул вправо.

Здания становились все больше и выше; в них не было даже следов ни окон, ни дверей — всюду только светящиеся стены, то плоские, то вогнутые; снова появились огромные трубы; они выходили из мостовой и крутыми дугами перекрывали улицу во всю ширину, чтобы исчезнуть в кольцеобразных колодцах. Ехать становилось все труднее. Гусеницы хрипели, хрустели, скользили, весь автомобиль содрогался, поднимая какие-то черепки, красновато поблескивающие в свете фар. Порой мы проезжали по обломкам, трескавшимся, словно стекло, иногда гусеницы на протяжении нескольких сот метров барахтались в тяжелом сыпучем песке.

Аллея окончилась. Мы выехали на площадь, окруженную белыми великанами. Мне показалось, что они опираются на длинные колоннады, но, подъехав ближе, я увидел, что эти огромные столбы вовсе не подпирают их, а висят заостренными концами в воздухе, словно ряды огромных ледяных сосулек. Появился перекресток, заваленный грудами темных обломков. Левая гусеница зацепилась за какие-то тянувшиеся, как паутина, провода, автомобиль дернулся, и двигатель умолк.

Несколько секунд стояло глухое молчание. Мы все придвинули шлемы к окнам. Вокруг стояли голубоватые великаны, внизу лежала глубокая тень, в которую свет наших фар врезался двумя желтыми полосами. Эти полосы упирались в груду щебня, загородившую нам путь. Я запустил двигатель и начал отводить машину назад. Воя на заднем ходу, автомобиль съехал под огромную отвесную стену. Свет, исходивший от нее, ударил в окна, и на секунду в наших шлемах задрожали голубоватые огоньки. Пришлось вернуться и ехать другой дорогой. По широкой спирали мы поднялись на верхний ярус улицы. Двигатель работал ровно и тихо; только под звеньями гусениц все время трескались и разлетались осколки стеклянной массы. Мы ехали метрах в двадцати над нижним ярусом; с обеих сторон двигались яйцеобразные купола, иногда попадался плоский диск, стоящий на огромных колоннах и слегка наклонный, как циферблат апокалиптических солнечных часов, встречались подковообразные пролеты и снова здания, похожие на книги или с вертикальными рядами полукруглых выступов, окруженные пучками гладких труб. Двигатель шумел, мы проезжали улицу за улицей, а картина была все та же: бесконечный, безмолвный, без конца и края город светился в темноте; в глухой тишине потрескивал щебень под гусеницами; одни кварталы отступали и скрывались, а на их место выплывали новые, такие большие и высокие, что холодный блеск их верхушек прятался в тумане, плывшем с невидимого неба.

На перекрестке дорога, по которой мы ехали, спустилась отлогой спиралью на середину площади, окруженной широкой раскинутой анфиладой. Здания, казавшиеся с высоты верхнего яруса еще более монументальными, вблизи представляли мрачное зрелище и были покрыты тонкой сеткой трещин. Кое-где стены осели, как пласты воска, опаленные жаром, и с них свисали толстые сплетения застывшей стекловидной массы. Миновав площадь, мы попали в узкий промежуток между двумя крыльями огромного здания, поднимавшегося, казалось, до облаков. В глубине мелькали хороводы огней, то высоко, то низко, а мимо нас плыли контуры зданий, все более текучие, одни странно изуродованные, словно вздутые, другие с сорванными и скрученными в трубки кусками светящейся массы, сверкавшей, даже будучи раздробленной в мелкую пыль. Мы заметили, что вращающиеся гусеницы нашего автомобиля тоже начали светиться.

Иногда во время этой бесконечной езды мне казалось, будто все плывущее мимо нас лишь беспорядочное нагромождение самых разнообразных минералов или образовавшиеся в течение целых эпох залежи гигантских кристаллов, опаленных вулканическим огнем, потрескавшихся и выветрившихся в ураганах пустыни. Но вдруг из-под щебня появлялся участок гладкой как стекло мостовой или мелькал на углу кусок трубы со следами швов на выпуклой поверхности — несомненное доказательство работы каких-то живых существ. Тогда я шире открывал глаза и прижимал шлем к стеклу, чтобы увидеть, наконец, хоть одного из обитателей этого безмолвного, хотя и ярко освещенного города.

Тем временем здания, мимо которых мы ехали, становились все более странными и причудливыми. То здесь, то там среди светящихся плит темнели клубки как бы оборванных щупальцев, змей или кабелей. Потом, когда сверху дорогу пересек темный силуэт моста, мне показалось, что под опорами лежат огромные звериные туши, от которых свет отражается серебристыми бликами, как от громадных рыб. Вблизи я разглядел висячие воздушные конструкции, а под ними лежащие грудой длинные сплюснутые сигары, словно корпуса ракет или самолетов, окруженные спиральными поясами, погнутыми и разорванными. Мы въехали под развалины моста, на миг погрузились в полный мрак, который фары прорезали надвое желтыми полосами, и вынырнули по другую сторону. Тут уже не было даже и следа мостовой, а грунт превратился в какую-то полустеклянную, полушлаковую заскорузлую массу, по которой гусеницы скользили, ломая тонкую корку, попадали в пустоты и начинали буксовать со страшным лязгом.

В отдалении светились гладкие массивы огромных откосов, а вокруг простиралась холмистая пустыня, на которой стояли блоки, словно застывшие в момент плавания, — исковерканные, переплетенные, как увеличенные в тысячи раз фестоны, витки и гирлянды, в которые превращается, оплывая, парафиновая свеча.

Кое-где торчали обломки конструкций, скелеты, на которых застыл стекловидный строительный материал. Они поднимались над грудами развалин, развороченные, черные, отсвечивающие ржавыми пятнами в свете фар. Ночная темнота, отгоняемая на улицах к небу высокими зданиями, лежала здесь у самой земли. Вдруг, когда машина, объезжая неглубокую воронку, повернула вбок, в полосах света наших фар мелькнули две скрюченные фигуры. Я тотчас же затормозил и дал задний ход, одновременно направив в ту сторону сноп света. На тлеющем голубоватом фоне выделялись фигуры двух карликов. Я усилил свет — это были два обломка столбов, наполовину погрузившихся в грунт.

Дальше здания исчезли словно выкорчеванные и теперь видны были только в отдалении. Неподвижно светясь, они опоясывали пространство широким кольцом.

Здесь, где мы ехали, весь грунт светился мутным, словно проходящим сквозь фильтр, светом: фосфоресцирующий шлак был смешан с темным не то каменным, не то металлическим щебнем. Ехать было все труднее: равнина переходила в небольшой, но крутой склон. Двигатель захлебывался от рева, гусеницы, напрягаясь, пронзительно скрежетали, зарываясь временами чуть ли не по самые оси. Вдруг двигатель взвыл от перегрузки. Мы достигли вершины склона, и я затормозил.

Под нами зиял неглубокий кратер. От него исходил мутный колеблющийся неровный свет с грязно-фиолетовыми, желтоватыми и зелеными оттенками, как от гнилья. Дно было гладкое, вогнутое, пустое, но в глубине образующей его стеклянистой массы маячили какие-то вплавленные в нее, как в янтарь, жилистые скрюченные тени, корпуса машин, фигуры.

«Что это значит?.. Где мы?» — хотел я спросить, но горло сжала спазма, и мне не удалось произнести ни звука. Кто-то коснулся моего плеча и дал знак повернуть. Я молча кивнул, запустил двигатель, и мы медленно двинулись вокруг кратера; а за стеклами плыли черные, погрузившиеся в грунт развалины, словно корпуса огромных машин, слившиеся в бесформенную, оплывшую массу. Наконец мы вернулись на нижний ярус улицы, где ехать было легче.

Автомобиль, подскакивая на неровностях, шел у подножья больших зданий. Я стиснул руки на штурвале и, вслушиваясь в шум двигателя, смотрел вперед, а улицы вились и вились без конца. Сверху отбрасывали отсвет огромные гладкие стены, закругленные углы, опоры, колонны; над нами проплывали черные навесы других ярусов. Я не мог оторвать взгляда от этого зрелища — такого величавого и неподвижного, словно все, что здесь находилось, должно было стоять вечность, озаряя ночь все тем же голубоватым сиянием. От обилия впечатлений я был словно в тумане и иногда забывал даже, что рядом сидят товарищи; мне казалось, будто это путешествие во мраке продолжается не часы, а целые годы. Случайно обернувшись и увидев, что Райнер с Арсеньевым записывают показания приборов и сравнивают движения стрелок на индикаторах излучения, я удивился, как может их занимать еще что-нибудь, кроме этих безмолвных светящихся контуров, проплывающих за окнами.

В течение последней четверти часа астроном несколько раз дотрагивался до моего плеча, приказывая сворачивать то вправо, то влево; я не сразу понял, чем он руководствуется в выборе пути, но потом заметил, что он следит за шкалой индукционного аппарата.

Когда мы выехали на более широкую улицу, астроном приказал мне остановиться. Двигатель умолк. Мы инстинктивно плотнее затянули герметические затворы шлемов и вышли через откидную дверцу. Мостовая была усыпана мелкими опилками, светившимися так, словно в каждый стеклянный осколок была вплавлена серебряная искорка. Шум шагов гулко раздавался в тишине. Иногда ветер гнал по каменным плитам тучи пыли и свистел где-то поверху, как разрезаемые листы железа.

Над нами из амбразуры остекленевшей конструкции торчал изогнутый книзу пучок оборванных проводов толщиной в руку. Дальше из-за плоской стены блока виднелся дугообразный фасад большого здания. В глубине улица расходилась на три стороны: две ветви шли вверх, третьей был тоннель, обращенный к нам огромным светящимся устьем. Внутри он суживался, как конусообразная, закрученная в виток раковина.

Арсеньев некоторое время смотрел на индикатор, потом взял у Райнера индукционный аппарат, перевесил его через плечо и вызвал нас. Мы собрались возле него. Последним подошел Солтык: он долго стоял у машины, пытаясь направить свет фар вглубь винтового тоннеля.

— Нам понадобятся инструменты, — сказал Арсеньев.

Как только мы вышли из машины, наушники наполнились мелкими, надоедливыми потрескиваниями; и чтобы лучше слышать друг друга, мы должны были сближать шлемы.

— Нам нужен кран с клещами, ломы и заряды фульгурита, — продолжал астроном.

Он оглядел нас поочередно, потом решил:

— Смит останется со мной, а вы возвращайтесь на ракету. Посылаю вас обоих, потому что Осватич еще лежит, а Лао Цзу чувствует себя лишь немногим лучше. — Он взглянул на часы. — Дорога туда и обратно должна занять не более трех часов, включая время, нужное для погрузки материалов.

— Ехать сейчас же? — спросил Солтык, делая шаг к машине.

— Да.

Инженер сел первым, за ним влез Райнер. Двигатель зашумел, и машина двинулась, слегка покачиваюсь. Мы следили за ней глазами: она скрылась за поворотом, и некоторое время еще слышался громкий рокот двигателя, — очевидно, машина пробивалась через кучу песка или щебня, — потом все утихло, только высоко над нами свистел ветер.

— Профессор… — сказал я. Он не услышал. Мелкие, частые потрескивания раздавались в наушниках все время, словно на натянутую пленку тонкой струйкой сыпался мак.

— Профессор, — повторил я громче, — где… они?

Он понял, подошел ко мне. Окошко его шлема было в тени, и каска с торчащими сетками радароскопов, к виду которой мы уже привыкли, сейчас вдруг поразила меня. Мелькнула безумная мысль: «Действительно ли это Арсеньев, мой товарищ, человек?..» Но в следующее мгновение я увидел за стеклом шлема его ясные, светлые глаза.

— Они исчезли, — сказал он.

— Как? Каким образом? Все?..

— Этого я не знаю. Больше ни о чем не спрашивайте сейчас. Индукционный аппарат показывает, что где-то недалеко проходят подземные кабели…

— Поэтому мы остались здесь?

— Да, я ищу главный силовой кабель. Быть может, нам удастся добраться до места, откуда все началось…

Помолчав, астроном добавил:

— Сейчас мы должны разойтись. Каждый отойдет на четыреста шагов и по спиральной линии вернется на то место, где мы сейчас стоим, все время стараясь обнаружить акустическое эхо. Кто найдет его первым, даст другому знать красными ракетами. На радиосвязь полагаться нельзя. Все ясно?

— Да.

Он повернулся и двинулся крупными, легкими шагами. Я постоял еще секунду, потом взглянул на гирокомпас и направился в противоположную сторону.

Свой радиоаппарат я выключил. Сапоги гулко стучали по каменным плитам. Эхо шагов раздавалось в пустоте с удвоенной силой. Приближаясь к стенам, сверкающим холодным блеском, я видел свою неясную тень на мостовой. Я шел, как мне приказал Арсеньев, двигая в обе стороны устьем аппарата, и считал шаги. Отсчитав четыреста, повернул обратно. Пока мне не удалось ничего обнаружить. Красный глазок внутри шлема — указатель радиоактивности — светился слабо, что говорило лишь о незначительных следах излучения, но его свет усиливался, когда я приближался к стенам. Я поднял голову. Там, выше, стены резко обрывались под черным как смоль небом. Я шел еще с минуту, когда вдруг услышал за собой шаги.

Это не было эхо.

Все мое лицо покрылось потом. Теперь я был уверен, что за мною кто-то идет, и этот «кто-то» — не человек. Я неожиданно остановился — шаги утихли; шагнул вперед — они раздались снова.

Меня охватил гнев. Обернувшись, я сорвал с плеча лучевое ружье, навел его и, наклонившись, как для прыжка, принялся вглядываться вглубь улицы. Она была пуста. В тусклом сиянии виднелась она вся, суживающаяся вдали и сливавшаяся с другими отсветами. С минуту я тщетно вглядывался, потом перекинул ружье через плечо… и услышал звук шагов… Поднял ружье… шаги раздались снова… Ну да! Звук, который я принимал за шаги, издавала пряжка ремня, ритмично постукивавшая о складки комбинезона, а я принимал этот близкий, у самого уха, шелест за эхо шагов.

Пристыженный, я повернулся. В этот момент над зданием один за другим появились три красных огня. Они вспыхнули и начали медленно спускаться, таща за собою хвосты пурпурных искр. Я прибавил шагу и вскоре увидел Арсеньева: он стоял на эллиптической возвышенности.

— Кажется, здесь, — сказал он.

Мы свернули в сторону. Там открывался неглубокий тоннель; его устье было похоже на выгнутую книзу, разверстую пасть кита. Сходство усиливалось висевшими над входом короткими стеклянными шипами или клыками. Внутри было темно. Арсеньев включил фонарик и вошел, я — за ним. Дорога вела вниз по наклонной поверхности, извивавшейся спиралью.

Мы спускались долго. Иногда в стенах открывались овальные отверстия других тоннелей; тогда Арсеньев взглядывал на стрелку индукционного прибора: мы шли все время по следу невидимого кабеля. Вдруг мы услышали совсем другой звук: под ногами был металл. Путь преградили три большие трубы, идущие от стены к стене. В просвете между ними струился колеблющийся свет Мы с трудом протиснулись под самой нижней трубой. Я влез первым и зажмурился, ослепленный.

Перед нами была залитая светом наклонная дорога. Еще шагов двадцать, и появился большой зал. Потолок его переливался рассеянным зеленоватым блеском, как поверхность моря, освещенная солнцем. Свет равномерно то усиливался, то ослабевал. Зал был круглый, с двух сторон ограниченный выступающими откосами. Хорошее освещение позволило мне убедиться, что замеченное мною еще в тоннеле не было ошибкой: тонкая пленка глазури на каменных стенах доказывала, что здесь когда-то пылал небывалый жар. Под откосами лежали не расплавившиеся до конца цилиндры из белого вещества, похожего на фарфор. С потолка из отверстий, откуда торчали обломанные, оплавленные трубки, свисали десятки оборванных проводов. Некоторые из них доходили до цилиндров на полу, другие — до каких-то шаров с рогами, расходящимися лучами из выпуклости в самом центре потолка. Но не этот хаос загадочных устройств так поразил нас, что мы, окаменев, остановились у входа.

В дальней стене виднелась большая вогнутая поверхность, по которой двигались змеевидные линии — длинные кривые линии, светившиеся синим и белым светом. Иногда они соединялись в пучки, колебались и снова расходились в разные стороны. Это были словно ожившие участки огромной карты. Это и была карта — большая, своеобразная карта.

Присмотревшись к ней внимательно, я увидел, что за стекловидной поверхностью простирается глубина, полная огней, мелких искр и больших, как лампы, шаров, которые вращались, удалялись, приближались, скрещивали свои пути и проходили мимо друг друга.

Я услышал дыхание Арсеньева: он стоял рядом со мной. Перед нами двигались эклиптики, рассыпались букеты звезд, а черная густая туманность покрывала, словно туча, группы пульсирующих светил. Иногда пространство прорезывал яркий луч, словно гоня одну из планет, а она, вращаясь медленно, тяжело и спокойно, показывала нам контуры неизвестных материков. Там, где свет только брезжил, поднимались и опускались архипелаги звезд.

Было очень жарко. На потолке пульсировал свет, и наши укороченные тени на освещенном полу то расплывались, то вдруг заострялись.

— Где мы находимся? — спросил я недоуменно. — Это какой-то планетарий?

Арсеньев молча направился вперед. Мы миновали середину зала. За одним из откосов открывался круглый коридор, лишь слабо освещенный падавшим из зала светом.

Арсеньев дошел до середины зала, когда я обернулся, чтобы еще раз полюбоваться необычайным планетарием.

— Там словно небо… звезды… — сказал я. — Но что означают эти светлые линии?

И вдруг я задрожал от волнения.

— Там… Земля.

Я подбежал к прозрачному экрану. Из темноты вынырнул шар в перламутровом блеске далеких облаков. Он медленно вращался, наклоняясь в эклиптике. Над ним темнела Луна в начальной фазе. В пространстве, усеянном звездами, Земля, матово светящийся шар, подходила все ближе и ближе. Ее путь уже искривлялся. Тут я увидел, что в глубине идет Венера: я узнал ее по мягкому блеску, более светлому, чем земной. Из нее вырывался луч, доходивший до Земли и обливавший поверхность облаков ярким светом.

— Что это? — прошептал я, хватая Арсеньева за плечо. Он молча поднял руку и указал на что-то, чего я до сих пор не замечал: два вырезанных на камне круга, перечеркнутые в одном месте прямой линией.

— Что это значит?

— Теперь уже ничего, — ответил Арсеньев. — Уже ничего… Инертное движение однажды запущенного механизма, которое будет продолжаться…

Он не кончил, повернулся и вошел в темный тоннель. Тоннель был не очень широкий, так как, раскинув руки, я мог дотронуться до обеих стен. Несколько раз пришлось нам переступать через невысокие пороги, состоявшие из ряда конусообразных выступов. Дальше тоннель шел горизонтально. Потом в глубине появился свет, направлявшийся к нам: это было отражение нашего фонаря. Дорогу преграждала стекловидная плита, плотно вставленная в круглое сечение тоннеля. Арсеньев попробовал приподнять ее. С одной стороны в стене был выступ, словно там скрывалась ось этого стеклянного клапана; но или механизм не работал, или нам не удалось привести его в действие, плита не поддавалась. Астроном на минуту задумался и направил луч света на преграду. Стекловидная масса частично поглощала свет; в тусклом ослабленном блеске виднелась остальная часть тоннеля: он расширялся в виде воронки.

— Придется прибегнуть к ружью, — сказал Арсеньев.

Мы отступили к повороту. Арсеньев пригнулся и жестом приказал мне сделать то же. Я встал позади него, стараясь не терять преграду из виду. Астроном посветил себе, установил прицел, потом навел ружье и нажал спуск. Грудь обдало жаром. По тоннелю промчалась желто-фиолетовая молния. Стекло мгновенно покраснело, по нему разбежались трещины, как от удара ножом. Ослепленный, я зажмурился, а когда открыл глаза, Арсеньев выстрелил еще раз. Пронзительно зазвенели осколки. Мы подождали еще секунд тридцать-сорок, чтобы они остыли. Путь был открыт. Арсеньев первым вошел в расширяющуюся часть тоннеля и вдруг остановился, предостерегающе подняв руку:

— Осторожно…

Изнутри до нас доходило слабое дуновение… Потом полный покой, после которого воздух снова начинал плыть, но уже в обратную сторону.

— Дыхание… — невольно шепнул я.

Движение воздуха в ту и другую сторону повторялось регулярно. Арсеньев постоял, соображая, что делать, потом тихо проговорил:

— Ружье в руку…

Я спустил плечевой ремень, обвил его вокруг кисти. Арсеньев шел так близко, что я мог бы дотронуться до его спины. Вдруг в коридоре потемнело.

— Наклонитесь, — донесся до меня его приглушенный голос. — Тут тесно.

Вокруг нас все громче шумел струящийся воздух. Сейчас он как раз делал медленный теплый выдох. Арсеньев зацепился рюкзаком за стены, повозился чуть-чуть, потом попятился и загородил плечами весь проход. Я протянул руку. Он что-то делал с ремнями.

— Снимите мой рюкзак, — сказал он, — возьмите его у меня, иначе я не пройду. — И я почувствовал тяжесть в руке.

Стало светлее. Я сделал шаг вперед. Глухой мягкий шум усиливался. В двух метрах от меня зияло широкое пространство, озаренное фиолетовым светом. Мы стояли высоко в углублении, обрывающемся отвесной стеной.

Это была внутренность огромного шара. Ровными кольцеобразными рядами, словно ложи необыкновенного театра, чернели круглые углубления, а от них к верхней точке шара шли стеклянные колонны. Эти колонны светились фиолетовым пульсирующим светом, переходившим от слабого блеска к самому яркому сиянию. Едва взглянув вниз, я невольно ухватился за плечо Арсеньева, так как едва не потерял равновесия. Обычно на меня не действует притяжение глубины, но здесь дна не было. Внизу копошились какие-то темные, мокрые, блестящие тела с серебристыми бликами, словно тысячи тюленей в бассейне, из которого выпущена вода. Это была густая, вязкая жидкость, покрытая черноватой пленкой. Жидкость вылезала из отверстий, лежавших ниже нашего, и вливалась в резервуар на дне. Иногда она образовывала что-то вроде отростков, цеплявшихся за края отверстия. Когда ее уровень опускался, отростки, или струи, утончались, даже рвались; но потом вся масса набухала, вздувалась, в воздух взлетали брызги, восстанавливались оборванные перемычки.

Мы долго стояли на краю. Воздух струился то вверх, то вниз, подчиняясь движению черной массы. В том же ритме изменялся и фиолетовый свет.

— Плазма… — прошептал я. — Плазма Живой Реки…

— Да, — ответил астроном, — та самая. Но это только орудие…

— Что вы хотите сказать?

— Наше представление о получении электричества мы связываем всегда с металлическими машинами — динамо или атомными котлами. Но его можно получать и иначе… В клетках этой плазмы образуются электрические заряды; передаваемые на расстояние, они действуют на основу Белого Шара…

— Профессор, вы… вы искали это место? Вы надеялись, что здесь?.. Вы знали?

— Да, вы помните, что я говорил о бессмысленных токах? Вот их источник: источник электрической и гравитационной энергии.

— А они? Почему они погибли?

Астроном молчал, глядя в глубину, волновавшуюся черными приливами и отливами.

— Профессор!

— Вы видите, теперь это движение свободно. Оно никому не служит. Плазма будет волноваться вот так, пока хватит накопленных запасов: быть может — сто, быть может — двести лет, быть может — пятьсот…

Голос у него сделался хриплым. Я уже не спрашивал ни о чем и, последовав его примеру, наклонился над самым краем. Черная, блестящая масса заливала ряды отверстий один за другим, мягко скользила по стенам, окутывала их непроницаемую поверхность, напрягалась, как тысячетонный мускул, и начинала опадать.

— Здесь для нас нет ничего интересного. Вернемся, — сказал Арсеньев.

Включив фонарь, мы тем же путем двинулись обратно и через десять минут очутились в большом зале. Проходя мимо планетария, где все еще двигались светящиеся шары, я невольно взглянул на черный знак двойного кольца, вырезанный на камне, и остановился на полушаге. В голове мелькнуло воспоминание. Такой же рисунок я видел в горной пещере… Венера и Земля, вращающиеся вокруг Солнца… Но эта сплошная линия не соединяла их, она начиналась на поверхности Венеры, устремлялась сквозь пространство к Земле и проходила через нее, словно зачеркивая планету.

— Профессор! — крикнул я. Мысли неслись, как в водовороте.

— Профессор! — окликнул я еще раз. Астроном уже вышел из зала, и в глубине коридора раздавались его удалявшиеся шаги.