Глава 18
Комбриг Кутасов
— Петру Фёдоровичу Романову, самодержцу всероссийскому, слава! — кричит глашатай.
— Слава! — ревёт толпа.
Пугачёв снимает фуражку — он обряжен в парадный мундир Лейб-гвардии казачьего полка, пошитый за одну ночь, специально к торжественному вступлению «государя-императора» в Первопрестольную — и толпа срывает шапки и они летят вверх, кувыркаются, падают под ноги, и их затаптывают тысячи ног. Невиданное дело, самодержец склонился перед народом, согнул перед ним спину, но Пугачёв сделал это. Рёв толпы взвился к небесам, и Омелин подивился, как все эти люди не глохнут от своего крика.
— Спасибо вам, люди русские! — возглашает Пугачёв, и толпа мгновенно затихает, словно обратившись в единое ухо, ловящее каждое слово их правителя. — Спасибо, что поверили мне и за мною пошли! Что встали со мною против жёнки моей неверной! Что… — Но третье «что» уже тонет в новом рёвё толпы, не сумевшей удержаться себя.
Люди кричат, как оглашенные, некоторые от избытка чувств рвут на себе одежды и волосы, а в толпе орудуют ловкие мазы, успевающие резать кошельки и карманы, не забывая вовремя орать вместе со всеми. Но даже факт потери денег мало кого может огорчить в такой день. Царь-батюшка, подлинный император, вернулся, освободил Москву и теперь готов всю Россию освободить. А деньги, что? — пыль, мусор, эти спёрли, новые наживём, пущай и ворьё в такой день порадуется напоследок. Ведь пришёл в дом хозяин крепкий, сразу по нему видать, он быстро порядок наведёт и прижмёт всех воров да проходимцев.
— Вот и началось самое сложное, — сказал Кутасов, глядя на толпу приветствующих Пугачёва москвичей и жителей окрестностей Первопрестольной.
— Если ты, Владислав, думаешь, что война закончилась, — встрял Сластин, — то ты — не прав. Мои люди доносят, что готовится новая кампания против нас.
— Она начнётся, товарищ начальник особого отдела, — не поддержал панибратского тона, взятого Сластиным, комбриг, — не раньше следующей весны. Самое лучшее время для кампании прошло, пришла осень и скоро дожди размоют дороги, начнётся распутица, армии двигать станет невозможно. Так что мир нас ждёт до самой весны следующего года. И вот за это время сделать надо успеть очень много.
— Например? — поинтересовался Сластин, но Кутасов ему не ответил, только одними губами что-то произнёс, но начальник особого отдела не успел прочесть по ним ничего. А ведь это был его смертный приговор.
Сластин занимался рассмотрением расстрельных приговоров, которые следовало отправить на подпись Пугачёву. В отличие от Екатерины, «Пётр III» никаких клятв елизаветинских поддерживать не собирался, а потому казнили новоявленных врагов народа превеликое множество. Так будут поступать несколькими годами позднее деятели Великой Французской революции — казнили за одно только дворянское происхождение. Столбовых — сразу к стенке, а служилых сначала в тюрьму до выяснения, а там выбор — новой власти служить или опять же, к стенке. Но за теми, кто соглашался служить учреждался гласный надзор и большую часть их отправляли далеко на Урал, где они готовили новые полки РККА или служили инженерами на заводах. Непригодных к этим двум делам казнили без жалости.
— Довольно попили дворяне сии кровь народную, — говорил Пугачёв, всё больше прислушивающийся к словам своих многочисленных комиссаров, — пускай теперь на народ поработают.
Сластин проглядывал приговоры двоек и троек, а также особых собраний при трибуналах, только они имели право приговаривать к «высшей мере социальной защиты». Он почти не замечал фамилий и имён, а равно и обвинений врагам народа, лишь за один приговор, лежащий последним в пухлой пачке, глаз зацепился, как обыкновенно цепляется он за первый и последний листы. На этом приговоре стояла фамилия Сластин, имя — Семён, происхождение — рабоче-крестьянское, национальность — русский, семейное положение — холост, воинское звание/должность — военный юрист 1-го ранга/начальник особого отдела РККА. Сомнений никаких быть не могло. Это был его смертный приговор, и обвинение в нём стояло «предательство всех дел и интересов Российской империи», даже отметка о том, что заседание суда прошло в отсутствие обвиняемого стояла. Сластин был в ярости. Что это могло значить?! По привычке, он громко хлопнул ладонью о стол, придавив пятернёй злосчастный приговор.
И словно только этого и дожидаясь в кабинет его ворвались пятеро солдат в фуражках с синими околышами, такую форму носили все сотрудники особых отделов. Возглавлял их бывший сержант, вор и насильник, Голов. Сластин дёрнул из всегда открытого ящика пистолет, однако на него уже смотрели стволы пяти таких же.
— Не лапай! — рявкнул ему Голов. — Положи пистолет на стол. И не дури! Ты уже приговорён, сам видишь, и приговор подписан самодержцем нашим, так что живым тебя приказано брать по возможности. Будешь противиться, мы живо тебя кончим.
Сластин понял, что проиграл. Отчего-то вспомнился ему последний разговор с Кутасовым. Он положил пистолет на столешницу, намерено явным движением щёлкнув собачкой курка. Голов забрал его, сунув по-бандитски за пояс, махнул Сластину — выходи, мол, освобождай кабинет.
Это был первый в длинной череде арестов, прогремевших по армии. Большая часть расстрельных приговоров, что просматривал в свой последний вечер Сластин, пестрели знаменитыми фамилиями. Полковник Овчинников, спасший разбегающихся казаков после разгрома у Быковки, илецкий полковник Творогов, начальник всей артиллерии майор Чумаков, башкиры Кинзя Арсланов и Каскын Самаров, новоявленный гетман запорожцев Максим Кривонос, помилованный лично Пугачёвым за отвагу в битве при Арзамасе. И ещё несколько десятков фамилий. Их хватали ночами, команды особых отделов работали, не покладая рук. К концу этой череды Голов едва держался на ногах, ведь он принимал участие в арестах самых важных казаков. А именно, казаков и старшин башкирских, татарских, казахских и прочих степных народов, хватали и бросали в тюрьмы, в камеры, помнящие ещё узников Ивана Грозного.
А на их место вставали новые полковники, комбриги и командармы. Еремей Курыло, бывший командир 1-го Рабочего батальона, а теперь командарм 2-го ранга. Кондратий Балабуха, бывший командир 5-го Рабочего, а теперь комбриг, герой Арзамасской баталии, потерявший в ней глаз, но сражаться и командовать не прекративший. Байдак, это прозвище заменяло казаку имя и фамилию, бывший командир 3-го Рабочего батальона, теперь же командарм 2-го ранга, как и Еремей Курыло. Михаил Забелин, в недавнем прошлом есаул и пламенный оратор, а теперь командарм 1-го ранга, командир всей рабочей кавалерии, чьим первым заместителем стал бывший поручик Санкт-Петербургского карабинерного полка, нынче же комкор, Самохин. Эскадроны рабочей кавалерии создавались в противовес казакам Мясникова и степной коннице Юлаева. И лично преданы они были не «казацкому царю», а комбригу Кутасову, считая его своим настоящим командиром, не смотря на то, что многие превосходили его в звании на несколько рангов. Они, эти новые командармы, комбриги, комдивы и комкоры, занимали главенствующее положение в армии Пугачёва. А значит, уже внутри нового государства рабочих, крестьян и казаков за одну ночь произошёл переворот, власть сменилась, полностью перейдя в руки Омелина и Кутасова, вместе с армией. Ибо за кого армия, особенно во время войны, у того и власть.
И вот уже ранним утром, спустя всего несколько дней после торжественной церемонии вступления Пугачёва в Москву, в тронный зал, как и тюрьма помнящий Ивана Грозного и предков его из рода Рюриковичей, где в резном кресле с высокой спинкой сидел Самозванец, вошли Омелин с Кутасовым в сопровождении нескольких десятков гренадер во главе с комкором Косухиным. Тронный зал был полупуст, что несколько удивляло самодержца-самозванца, он оглядывался по сторонам и всё никак понять не мог, куда это подевались его верные товарищи-казаки, с которыми он прошёл от Яицкого городка до Москвы. Однако спрашивать у Юлаева или Мясникова он не мог. Как же это, царь и не знает? Царю положено всё знать.
— Ваше императорское величество, — впервые обратился к Пугачёву так официально комбриг Кутасов, — у меня есть для вас ужасающие известия. — Он протянул руку, и комиссар Омелин вложил в неё пачку исписанных бисерным почерком листов. Это были протоколы допросов Овчинникова, Творогова, Арсланова, Самарова, Кривоноса и Чумакова. Что самое интересное, это были вполне реальные протоколы допросов пугачёвских полковников и атаманов, которых схватили после разгрома восстания и пленения самого самозванца. Показывали они, конечно, в подвалах Тайной канцелярии, воссозданной после смещения с трона Петра III, ведь без тайного сыска стране никак нельзя. Более того, протоколы эти сохранились в архивах и были переданы товарищем Бокием отправляющейся в путешествие в прошлое команде. Арестованным казакам и башкирам оставалось только подписаться под своими же словами. Тем более что по большей части написанное соответствовало истине. Казацким старшинам давно уже надоело воевать против своего же государства, многие считали, что этой войны им не выиграть, не смотря на все победы, что уже были одержаны. И они очень сильно удивлялись, когда им подсовывали под нос листы показаний, полностью соответствовавшие их мыслям. «Для чего тогда ж мытарите, ироды, — прохрипел даже полковник Овчинников, растянутый на старинной дыбе, — всё ж и без того знаете!». — Это заговор. Старшины казаков и башкир, испугавшись наших успехов, порешили выдать вас вашей супруге для расправы!
— А отчего же сейчас? — удивился Пугачёв. — Мы же в самой Москве! Армия растёт! Скоро на сам Петербург войска двинем!
— Вот этого-то, Пётр Фёдорович, — усмехнулся Кутасов, — они и боятся. Поражения нашего боятся, а победы — так ещё пуще! Никто ведь не понимает, как жить будет при новой власти, хорошо ли, плохо, а вот если выслужиться перед властью старой, тогда и послабление какой может им выйти. Да и всему казацкому сословью.
— Только о себе и пекутся! — вскричал тут Пугачёв, пудовым кулаком ударяя о резную ручку трона, так что щепки во все стороны полетели. — Только о шкуре своей! Да о добре! А надо о деле думать! О земле родной! Всем им, собакам, головы долой!
— Будет исполнено, — несколько лакейски сказал Кутасов, коротко кланяясь. Омелин поморщился от его сладкого голоса. — Голов, вы слышали приказ императора?
Бывший сержант ничего не сказал. Он отлично знал, что будет с людьми, томящимися в его подвалах. Московские врачи в данный момент приводили их в порядок после пыток, чтобы на казни они выглядели должным образом. Даже время казни было назначено, ну, а место и так было понятно, где ещё в Москве казнить, как не на Лобном месте — на то оно и лобное.
— Но как же такое может быть? — продолжал недоумевать Пугачёв, уже не стесняясь никого, до стеснения ли сейчас. — Воевали вместе, дрались плечом к плечу. Под Арзамасом разгромили самого генерал-аншефа Панина. Москву взяли. А они предали меня. В самое сердце нож вострый вонзили. Праздник светлый испохабили!
— Конями их за это разорвать! — с какой-то дикой яростью крикнул ему Салават Юлаев, похоже, безоговорочно поверивший в слова Кутасова, даже относительно своих старшин Арсланова и Самарова.
— Конями не конями, — махнул рукой вконец расстроенный Пугачёв, — без разницы. Казнить их завтра поутру на лобном месте, как положено. И дело с концом.
Так, совершенно незаметно для Пугачёва, власть перешла в руки Омелина и Кутасова. Как не гневался самозванец на своих былых сподвижников, которых утром следующего дня одного за другим обезглавили на лобном месте, чья земля не пила крови с самого Стрелецкого бунта 1682 года, как не клял их, не ругал матерно за предательство, но настоящая измена оказалась совсем не той, о которой ему доложили. Пугачёв всё ещё сидел на троне в Московском кремле, строил планы будущей кампании против «Катьки — жёнки неверной, собаки блудливой», а также переустройства страны после победы, а власть уплыла из его рук. Военные планы составлял комбриг Кутасов со своими командармами, комкорами и комдивами, страну переделывал Омелин с комиссарами, и что же оставалось самому Пугачёву. Только подписываться подо всем, что ему подавали на подпись, предварительно, конечно, зачитывая, читать «самодержец всероссийский» так и не научился. А вот факта, что тексты манифестов, рескриптов и указов, которые он подписывал сильно отличались от того, что ему читали, он не знал. Незачем ему этого было знать, как справедливо считали Кутасов и Омелин.
Дела они творили в стране, надо сказать, небывалые. Губернии, контролируемые восставшими, были спешно переименованы в области. Вместо убитых, казнённых или просто сбежавших губернаторов, были организованы Советы рабочих и крестьянских депутатов. Про солдатских решили не вспоминать — разлагать армию, как в семнадцатом не требовалось, а требовалось, как раз наоборот, сплотить её вокруг новых командиров, поставленных на место деятелей недавно разоблачённого заговора. Печально прославившихся в Гражданскую комитетов бедноты также решили не создавать, как и вводить продразвёрстку. Проблем со снабжением нового государства хлебом, мясом и иными продуктами не было — крестьяне сами несли всё в обмен на защиту от отрядов карателей, что постоянно рыскали по занятым восставшими областям и особенно зверствовавших добровольцев генерал-майора Бракенгейма. Достаточно было заехать в деревню, недавно посещённую ими и сказать крестьянам, бродящим среди пожарищ, оставшихся на месте их домов, хотите, мол, чтоб они вернулись? Нет. В следующий раз везите нам хлеб и сообщайте о приближении врага вовремя, тогда и мы поспеем. Вот потому бедным землепашцам и оставалось только что гнуть спину и перед теми, и перед другими. А как же иначе? Один день прискакали добровольцы, спрашивают: даёте хлеб пугачёвцам? Крестьяне отвечают, что нет. Тогда нас принимайте да хлеба врагу — ни крошки! И принимают, а куда денешься? А на следующий день — пугачёвцы. Теперь их принимай. И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. В общем, думал комиссар Омелин в минуты, когда позволял себе несколько расслабиться, остаётся процитировать героя Бориса Чиркова из фильма «Чапаев»: «Куда крестьянину податься?» Но таких минут у него было очень мало.
На военном фронте дела обстояли несколько лучше. От военинженера Кондрашова несколько раз приезжали люди, привозили модернизированные пушки и мушкеты, большие партии нарезных штуцеров для пластунских команд. Вспоминая историю казачества, из пеших казаков-охотников организовали команды пластунов, вроде егерских графа Румянцева, их-то штуцерами и вооружали. Но, хотя пушки били дальше и точнее, а команды пластунов, вооружённые штуцерами, действовали намного эффективней, не было главного. Того, чего ждал от военинженера Кутасов. А именно прорыва в военной технике. Комбриг мечтал об армии, вооружённой винтовками Мосина и самозарядными карабинами Токарева, пулемётах Максима или хотя бы картечницах Гатлинга, казнозарядных пушках и гаубицах, бьющих на сотни шагов дальше, чем нынешние — дульнозарядные. Вместо этого с Урала прибывали только модернизированные образцы существующих моделей. Кутасов писал ему гневные письма с требованиями, в ответ тот слал рапорты, которые не устраивали комбрига, так что в итоге Кондрашов приехал сам. Не смотря на все опасности долгого пути.
Военинженер стоял перед комбригом по стойке «смирно», чётко держа руку у козырька фуражки. Мундир его был испачкан пороховой гарью, порван и в крови, фуражка прострелена в нескольких местах. На поясе шашка — лёгкая гарда все иссечена. Ручка пистолета тёмная, он явно хватался за неё по дороге не раз.
— Расслабьтесь, товарищ военинженер, — махнул ему рукой Кутасов. — Вольно. Присаживайтесь.
Кондрашов сел, но продолжал держаться также — спина прямая, руки на коленях, смотрит в глаза. Да уж, похоже, извёл его своими письмами комбриг, надо спешно выравнивать отношения с товарищем по команде путешественников в прошлое.
— Ладно, Кондрашов, — предельно панибратским тоном сказал Кутасов. — Спасибо, что сам приехал. Я это ценю. Ты мне вот что объясни, Кондрашов, где прорыв? Где хотя бы унитарный патрон, вместо этих фантиков?
— Да поймите же, товарищ комбриг, — несколько растерял свой сугубо уставной тон Кондрашов, — это просто невозможно. Какой прорыв может быть во второй половине восемнадцатого века. Унитарный патрон — это же конец девятнадцатого, вы представляете себе разницу в развитии промышленности. Мы разве что пневматические ружья, вроде Жирандони осваиваем, да и этих-то только экспериментальные образцы, несколько десятков испытываем. А пулемёты с картечницами, про которые вы мне, товарищ комбриг, всё время пишете, это, уж простите великодушно, просто фантастика, а я не инженер Гарин, я — военинженер Кондрашов.
— Да уж, большой гиперболоид нам бы не помешал, — усмехнулся Кутасов. — Но я ждал от тебя прорыва, — повторил он, — у тебя же и чертежи оборудования, и всё прочее…
— А где мощности взять? — спросил у него Кондрашов. — Вы на здешнем заводе, на Урале, хоть раз были, товарищ комбриг? Российской промышленности нет и ста лет, по всем меркам это даже не ребёнок, а младенец. У нас станки стоят ещё с клеймами Демидова-первого, на таких даже нарезные штуцера делать сложно, а уж всё остальное… — Он махнул рукой, показывая, что это о самом остальном и говорить нечего. — Одно могу обещать, пневматика скоро поступит на вооружение. Ещё работаем над казнозарядными штуцерами для пластунов.
— Уже что-то, — кивнул Кутасов. — Меньше, чем надо, но всё же больше чем ничего. Когда будут первые поставки пневматики и штуцеров казнозарядных в войска?
— К ноябрю, товарищ комбриг, — ответил Кондрашов. — Вот только конвои надо будет запускать мощные и большие, никак не меньше полка охранения.
— Прямо-таки и полка, — не поверил Кутасов. — Для чего столько человек гонять?
— Именно полка, — настаивал Кондрашов, — и лучше всего из пластунов и пару эскадронов кавалерии. Никак не меньше. Как вы думаете, товарищ комбриг, сколько со мной было человек?
— Взвод ведь прибыл сюда, неполный, — припомнил Кутасов.
— Прибыл взвод, — согласился Кондрашов, — а выехал я с эскадроном драгун. Полного состава. Сто двадцать человек в дороге сгинули, товарищ комбриг.
— Это кто же вас так? — изумился, иного слова не подберёшь, Кутасов. — Добровольцы? Каратели? Семёновцы?
Последние не имели никакого отношения Лейб-гвардии Семёновскому полку. Это были бандиты атамана Семёнова, бывшего казака, полковника и атамана. Когда начались аресты старшин на местах, он быстро понял, откуда ветер дует и, собрав своих казаков, подался в бега. К нему стало стекаться всякого рода отребье, не желавшее воевать ни за царя, ни за царицу, ни за Москву, ни за Петербург. Они вооружались, а уж с оружием никаких проблем не было, и выходили на большую дорогу. Грабили, насиловали, убивали. Кроме Семёнова было ещё великое множество подобного рода атаманов и атаманчиков, третьим тяжким ярмом висевших на шее несчастного крестьянства. Они налетали на деревни, выбирая моменты, когда там не было ни карателей, ни пугачёвцев, и забирали у них последнее, а часто сжигали то, что не дожгли те или другие. Всех их скопом называли одним словом — семёновцы.
— И те, и другие, и третьи отметились, — мрачно усмехнулся Кондрашов. — От добровольцев едва отбились, в полусотне километров от Москвы, там, в общем-то, большую часть драгун своих и потерял. Жестокая была драка. Так это при том, что мы быстрым маршем шли, на рысях и коней меняли часто, на каждой станции меняли. А с обозом большим так не получится, он уж очень лакомый кусок для семёновцев и карателей, тем более, если кто прознает, что он везёт оружие.
— Голов позаботится, чтобы этого не произошло, — кивнул самому себе Кутасов. — Так что, как только соберёшь обоз с оружием, пиши сюда, а я вам Голова пришлю.
— Не нужно, товарищ комбриг, — покачал головой Кондрашов, — у нас своих особистов головастых хватает. Мы придумаем, как доставить обоз в Москву, вот только мне ваша, товарищ комбриг, санкция нужна на выделение в сопровождение его двух полков и четырёх эскадронов драгун.
— Зачем тебе столько? — удивился Кутасов. — Не многовато ли для одного обоза? Ты сначала об одном полке говорил.
— А я, вообще, такой человек, товарищ комбриг, — уже веселее усмехнулся Кондрашов, — что мне, сколько не дай — всё мало будет. И вообще, чем больше табор двинется к Первопрестольной, тем меньше соблазнов для разного отребья, что по лесам шатается.
— Будет тебе санкция на твои полки и эскадроны, — согласился Кутасов. — Но ты мне вот ещё что скажи, мы промышленность двигаем?
— Потихоньку, товарищ комбриг, — сказал Кондрашов, — но быстрей не выходит. Она же здесь в зачаточном состоянии, и мастеровых людей, главное, мало, слишком мало. Рабочих хватает, а вот толковых мастеровых — нет. Я же разорваться не могу, хотя и ношусь, как угорелый, впервые отоспался по-человечески, не поверите, товарищ комбриг, по дороге сюда. Рабочие детали клепают, а чертежи разобрать может едва не один-два на сотню. Вот потому я слежу за сборкой едва не каждого станка на заводах по всему Уралу. Такими темпами мы будем поднимать промышленность ещё полсотни лет, но после этого, может быть, сумеем вывести её на европейский уровень, через — сто, обойдём Европу по всем показателям. Но не раньше, и то при условии, что сумеем сейчас подготовить толковый рабочий класс, который не только будет эксплуатировать нынешние станки, но и двигать промышленность дальше, руководствуясь нашими чертежами.
— Ну, ты и хватил, товарищ военный инженер, — покачал головой Кутасов, — сто лет. Да нас же давно на этом свете не будет к тому-то времени.
— А как вы хотели, товарищ комбриг, — сказал на это Кондрашов, — иначе не выйдет. Промышленность ударными темпами двигать не получится. Тут же дело не только в станках, но в людях, как я уже сказал, в людях. Инженеры-то сейчас, в восемнадцатом веке, кто? Дворяне. А они на нас работать не станут, сейчас не семнадцатый, идеалистов, приветствующих революцию, среди дворян нет. Да если бы и были, их, всё равно, вешают на воротах повсюду. И народного просвещения нет — большая часть населения неграмотны. Надо бы открыть школы для детишек и техникумы — для толковых рабочих. Вот только, учить опять же некому. Замкнутый круг какой-то. Вот потому я и говорю, что нам никак не меньше ста лет понадобится.
— Сто лет, так сто лет, — покивал больше самому себе Кутасов, — но хотелось хотя бы часть увидеть своими глазами. Мне тридцать восемь лет, я уж давно не мальчик, а по твоим словам, товарищ военинженер, выходит, что результатов того, что мы сейчас делаем, ни я, никто из нас не увидит.
— Факт, не увидим, товарищ комбриг, — согласился Кондрашов, — но увидят потомки, помните, как у Некрасова: «жаль только жить в эту пору прекрасную…». — Фразу военинженер не закончил.
— Может быть, поколение Некрасова уже будет жить «в эту пору прекрасную», — заметил Кутасов.
— Нам с вами, товарищ комбриг, остаётся только на это надеяться, — он поднялся, надел фуражку и коротко взял под козырёк. — Разрешите идти, товарищ комбриг?
— Ступайте, товарищ военный инженер, — также встав, козырнул в ответ Кутасов. — Завтра утром выделю вам в сопровождение эскадрон драгун, а твой взвод пускай тут остаётся.
— Да, они и ехали на фронт, — снова помрачнел Кондрашов. — Я, так сказать, оказией воспользовался.