Проведя несколько времени над тропиком Козерога, солнце 21 декабря возобновляет свое видимое движение к северу, предоставляя эти края зимним непогодам и уводя лето в Северное полушарие.

Стандарт-Айленд сейчас находится на расстоянии едва одного десятка градусов от тропика. Спустившись на юг к островам Тонгатабу, плавучий остров достигнет самой дальней точки своего плавания и затем повернет на север, оставаясь таким образом все время в самых благоприятных климатических условиях. Правда, ему не избежать чрезвычайно знойной погоды, пока раскаленное солнце стоит в зените; но жара будет умеряться морским бризом и спадет с удалением светила, служащего ее источником.

Между архипелагом Самоа и главным островом Тонгатабу насчитывается восемь градусов, то есть около тысячи километров. Поэтому не стоит торопиться. Стандарт-Айленд медленно плывет по безмятежно тихому морю, спокойному, как самый воздух над ним, едва возмущаемый редкими и краткими грозами. Надо прибыть в первых числах января к Тонгатабу, постоять там неделю, затем двинуться к островам Фиджи. Оттуда Стандарт-Айленд вновь поднимется к Новым Гебридам и высадит команду малайцев; потом, повернув на северо-восток, он достигнет широты бухты Магдалены, и второе плаванье будет закончено.

Мирное течение жизни в Миллиард-Сити ничем не нарушается. Это обычная жизнь большого города Америки или Европы — постоянное общение благодаря пароходам и телеграфным кабелям с новым континентом, привычные визиты, которыми обмениваются семьи граждан, явное сближение, происходящее между обеими частями города, прогулки, игры и концерты квартета, неизменно пользующиеся успехом у любителей музыки.

Наступают рождественские дни. «Крисмас», столь дорогой сердцу и протестантов и католиков, с большой пышностью празднуется во дворцах, в особняках и в домах торгового квартала. По этому торжественному случаю праздничное оживление охватит весь остров на целую неделю, с 25 декабря по 1 января.

Газеты «Стандарт-кроникл» и «Нью-геральд» продолжают угощать своих читателей последними, внутренними и зарубежными, новостями. Одна такая новость, сразу сообщенная обоими листками, дает пищу самым разнообразным комментариям. В самом деле, в номере от 26 декабря газеты напечатали, что король Малекарлии явился в ратушу, где был принят губернатором. Какую цель имел визит его величества?.. Какую причину?.. Различнейшие рассказы ходили по всему городу, и без сомнения возникли бы самые невероятные домыслы, если бы на другой же день газеты не опубликовали точных сведений на этот счет.

Король Малекарлии просил места в обсерватории Стандарт-Айленда, и высшая администрация тотчас же удовлетворила его ходатайство.

— Черт возьми, — воскликнул Пэншина, — надо жить в Миллиард-Сити, чтобы наблюдать подобные вещи!.. Монарх, следящий в телескоп за звездами!

— Земное светило, переговаривающееся со своими небесными собратьями!..

— отвечает Ивернес.

Однако это так, и вот причина, почему его величество вынужден был ходатайствовать о такой должности.

Король Малекарлии был добрым королем, а супруга его — доброй королевой. Они сделали все, что в государстве Центральной Европы могут сделать монархи просвещенные и даже либерально настроенные, не претендующие на божественное происхождение своей династии, хотя она и была одной из старейших в Европе. Король занимался науками, ценил искусства и страстно любил музыку. Будучи ученым и философом, он не закрывал глаза на судьбу, ожидающую европейских монархов. Поэтому он давно приготовился покинуть свое королевство в любое время, как только народ не захочет больше короля. Прямых наследников у него не было, и он не причинил бы никакого ущерба своей семье, если бы счел необходимым отказаться от престола и снять королевский венец.

Для этого пришла пора три года тому назад. Впрочем, в королевстве Малекарлии дело обошлось без революции, во всяком случае без революции кровавой. Договор между его величеством и подданными с общего согласия был расторгнут. Король превратился в простого человека, подданные стали гражданами, и он уехал из своей страны самым обычным способом, как любой путешественник, взяв железнодорожный билет и предоставив новому режиму заменить старый.

В шестьдесят лет король был еще полон сил, но хрупкое здоровье королевы требовало такого климата, который не знал бы резких колебаний температуры. Поскольку переезжать в погоне за хорошей погодой из одних широт в другие было бы слишком утомительно, они избрали своей резиденцией Стандарт-Айленд, — где же было искать ровного климата, как не на Стандарт-Айленде? Наверное плавучий остров предоставлял своим обитателям все преимущества такого рода, если уже самые богатые набобы Соединенных Штатов избрали его своей новой родиной.

Вот почему, как только был построен плавучий остров, король и королева Малекарлии решили поселиться в Миллиард-Сити. Они получили на это разрешение, с условием, что будут жить, как простые граждане, не пользуясь никаким, особым вниманием или привилегиями. Впрочем, можно не сомневаться в том, что они и не собирались жить иначе. Им сдали в правобортной части города, на Тридцать девятой авеню, небольшой особняк, окруженный садом, примыкавшим к парку. Там и проживает царственная чета, в стороне от всех, ни в малейшей степени не вмешиваясь в интриги и распри враждующих частей острова и вполне удовлетворяясь своим скромным существованием. Король погрузился в занятия астрономией, к чему он всегда чувствовал сильнейшую склонность. Королева стала вести почти затворнический образ жизни, не имея возможности посвятить себя делам милосердия, поскольку на «жемчужине Тихого океана» нищета неизвестна.

Такова история бывших повелителей королевства Малекарлии, — история, которую г-н директор рассказал нашим артистам, добавив, что король и королева милейшие люди, хотя средства у них относительно весьма скромные.

Видя, с каким философским спокойствием принимают свою участь эти лишившиеся престола монархи, квартет преисполнился к ним сочувствия и уважения. Вместо того чтобы поселиться во Франции, этой второй родине всевозможных изгнанных королей, их величества предпочли Стандарт-Айленд, как какие-нибудь богатые люди ради своего здоровья выбирают Ниццу или Корфу. Впрочем, их ведь не изгнали с родины, они могли бы остаться в Малекарлии или возвратиться туда теперь и жить в качестве простых граждан, но они вполне удовлетворены мирным существованием на Стандарт-Айленде и живут здесь, подчиняясь всем правилам и законам плавучего острова.

Действительно, короля и королеву Малекарлии не назвать богатыми, если сравнивать их с большинством миллиардцев и исходить из стоимости жизни в Миллиард-Сити. Что там можно сделать с двумястами тысячами франков дохода, если годовая плата за скромный особняк, который они снимают, равна пятидесяти тысячам? А ведь этот монарх далеко не был богачом среди императоров и королей Европы, которые в свою очередь не выдерживают никакого сравнения с Гульдами, Вандербилтами, Ротшильдами, Асторами, Маккеями и другими божествами финансового мира. Поэтому бывшим монархам, хотя они живут без всякой роскоши и разрешают себе только самое необходимое, все же приходится считать каждую копейку. Между тем жизнь на плавучем острове так полезна для здоровья королевы, что королю и в голову не приходила мысль покинуть его. В конце концов он решил прибавить к своим доходам заработок, и так как в обсерватории нашлось свободное место, и притом очень хорошо оплачиваемое место, он отправился ходатайствовать о нем у губернатора. Запросив каблограммой высшую администрацию в бухте Магдалены, Сайрес Бикерстаф предоставил эту должность бывшему монарху. Вот так случилось, что газеты могли сообщить о назначении короля астрономом Стандарт-Айленда.

В любой другой стране такой случай был бы пищей для бесконечных разговоров! Здесь об этом поговорили дня два, а потом и думать перестали. Кажется вполне естественным, что король стремится работой обеспечить себе возможность мирного существования в Миллиард-Сити. Он ученый, — можно воспользоваться его знаниями. Дело это вполне почетное. Если он откроет какую-нибудь новую планету, комету или звезду, — она получит его имя, и оно будет с честью красоваться среди мифологических наименований, заполняющих официальные астрономические ежегодники.

Проходя по парку, Себастьен Цорн, Пэншина, Ивернес и Фрасколен толкуют об этом деле. Утром они видели, как король шел к себе на службу, и они еще недостаточно американизировались, чтобы счесть это вполне обычным явлением.

— Если бы король не занял места астронома, — говорит Фрасколен, — он, пожалуй, мог бы стать учителем музыки.

— Король, бегающий по урокам! — восклицает Пэншина.

— Вот именно, и получающий за них изрядную плату от своих богатых учеников.

— О нем, и правда, говорят, как об очень хорошем музыканте, — замечает Ивернес.

— Я бы не удивился, услышав, что он увлекается музыкой, — прибавляет Себастьен Цорн. — Разве мы не видели, как он жмется к дверям казино во время наших концертов, не имея возможности купить себе и королеве билеты в кресла партера?

— Ах, дорогие скрипачи, мне пришла в голову одна мысль! — говорит Пэншина.

— Мысль «Его величества»! — подхватывает виолончелист. — Вот, вероятно, забавная мысль!

— Забавная или нет, старина Себастьен, — заявляет Пэншина, — но только она тебе наверное понравится.

— Посмотрим, что там придумал Пэншина, — говорит Фрасколен.

— Я придумал дать королю концерт у него на дому!

— А знаешь, — восклицает Себастьен Цорн, — твоя мысль недурна!

— Черт побери! У меня такими мыслями голова полна, и как только я тряхну головой…

— Она звенит, как бубенчик! — вмешивается Ивернес.

— Ну, дорогой Пэншина, — объявляет Фрасколен, — на этот раз с твоим предложением мы согласны. Я уверен, что мы доставим доброму королю и доброй королеве большое удовольствие.

— Завтра мы напишем им и попросим аудиенции, — говорит Себастьен Цорн.

— Я лучше придумал! — отвечает Пэншина. — Явимся сегодня же к королю с инструментами, как труппа бродячих музыкантов, и пробудим его своей музыкой от сна…

— Да нет же, мы исполним серенаду, — возразил Ивернес, — ведь это будет вечером…

— Пусть так, о строгая, но справедливая первая скрипка! Не надо спорить о словах! Значит, решено?

— Решено!

Мысль, и правда, отличная. Нет сомнения, что король-меломан будет очень тронут вниманием со стороны французских артистов и очень счастлив, что сможет услышать их игру.

И вот под вечер Концертный квартет, нагруженный тремя скрипками и виолончелью, выходит из казино и направляется по Тридцать девятой авеню на самую окраину правобортной части города.

Перед ними совсем скромный дом с зеленым газоном посреди маленького дворика. С одной стороны — службы, с другой — конюшни, которыми явно не пользуются. Домик в два этажа, перед входом — ступени, над вторым этажом — мансарда в одно окно. Направо и налево — два великолепных железных дерева, в тени которых извиваются дорожки, уводящие в сад. Сад небольшой, площадью не более двухсот квадратных метров, в зарослях его зеленеет маленькая лужайка. Этот коттедж и сравнить нельзя с особняками Коверли, Танкердонов и других именитых господ Миллиард-Сити. Это обитель мудреца, живущего в уединении, ученого, философа, Абдолоним, отказавшись от трона сидонских царей, был бы доволен таким убежищем.

Единственный камергер короля Малекарлии — его лакей, а единственная фрейлина королевы — ее горничная. Если добавить к ним кухарку-американку, то вот вам и весь персонал, обслуживающий этих бывших монархов, которые некогда именовали своими братьями императоров Старого Света.

Фрасколен нажимает кнопку электрического звонка, слуга открывает калитку. Фрасколен говорит, что он и его товарищи, французские музыканты, хотели бы приветствовать его величество и просят аудиенции.

Слуга приглашает их войти, и они останавливаются у крыльца.

Слуга почти тотчас же возвращается и передает, что король с удовольствием примет музыкантов. Их вводят в переднюю, где они оставляют инструменты, а затем в гостиную, куда в то же мгновение входят их величества.

Вот и весь церемониал.

Музыканты почтительно поклонились королю и королеве. Королева в скромном, темном платье, голова ее ничем не покрыта; седые завитки густых волос придают особое очарование ее несколько бледному лицу и слегка затуманенным глазам. Она садится в кресло у окна, выходящего в сад, — за окном виднеются деревья парка.

Король, стоя, отвечает на приветствие гостей и спрашивает, что привело их в этот дом, затерянный в одном из дальних кварталов Миллиард-Сити.

Четверо музыкантов с любопытством смотрят на бывшего короля, который держится с таким достоинством. У него почти еще черные брови, живые глаза и внимательный взгляд ученого. Широкая седая шелковистая борода падает на грудь. Серьезное выражение лица, невольно вызывающего симпатию, смягчено ласковой улыбкой.

Фрасколен заговорил немного дрожащим голосом:

— Благодарим, ваше величество, за то, что вы соблаговолили принять музыкантов, которым очень хотелось засвидетельствовать вам свое уважение.

— Мы с королевой благодарим вас, господа, и тронуты вашим посещением, — отвечает король Малекарлии. — На этот остров, где мы надеемся скоротать остаток бурной жизни, вы приносите с собою свежий воздух Франции. Как не знать вас человеку, хотя и погруженному в научные занятия, но страстному любителю музыки — искусства, которому вы обязаны своей славой в артистическом мире Европы и Америки. В рукоплескания, приветствовавшие Концертный квартет на Стандарт-Айленде, и мы вносили свою долю — правда, несколько издалека. И нам жаль, что мы слушали вас не так, как надо вас слушать.

Король просит гостей садиться, и сам занимает место у камина, мраморную доску которого украшает великолепный бюст работы Франкетти, изображающий королеву в дни ее молодости.

Фрасколену достаточно подхватить последнюю фразу короля, чтобы приступить к своему делу.

— Вы правы, ваше величество, — говорит он, — и мысль, выраженная вами, вполне оправдана, поскольку речь идет о том роде искусства, которым мы занимаемся, — камерная музыка, квартеты гениев классической музыки требуют интимной обстановки, которой не найти в многолюдных собраниях. Для камерной музыки нужна особая сосредоточенность.

— Да, господа, — говорит королева, — эту музыку нужно слушать так, как внимают небесным звукам, и ей подобает святилище…

— В таком случае, — вмешивается Ивернес, — да позволено нам будет на один час превратить эту гостиную в храм, где слушателями нашими станут только ваши величества. — Он еще не окончил своих слов, как лица короля и королевы оживились.

— Господа, — говорит король, — вы хотите… вы задумали…

— Это цель нашего посещения…

— Ах, — говорит король, протягивая им руку, — я узнаю в вас французских музыкантов, великодушие которых не меньше их таланта! Ничто… нет, ничто не могло бы доставить нам большего удовольствия!

И пока слуга приносит инструменты в гостиную и приготовляет все для импровизированного концерта, хозяева приглашают гостей прогуляться с ними по саду.

Затевается беседа, говорят о музыке так, как могут говорить о ней музыканты в самом тесном кругу.

Король высказывает свою любовь к этому искусству: он, видимо, чувствует все обаяние и понимает всю красоту музыки. Вызывая удивление слушателей, он обнаруживает хорошее знание композиторов, которых сейчас будет слушать… Он прославляет наивный и в то же время изобретательный гений Гайдна… Он вспоминает слова одного критика о Мендельсоне, выдающемся мастере камерной музыки, который умеет изложить свою мысль языком Бетховена… А Вебер — какая тонкая чувствительность, какой изящный ум!.. Очень своеобразный художник!

Бетховен, конечно, царь инструментальной музыки… В своих симфониях он открывает душу… Его творения не уступают ни в величии, ни в ценности шедеврам поэзии, живописи, скульптуры и архитектуры. Это светоч, который, перед тем как окончательно закатиться, просиял в «Симфонии с хором», где голоса инструментов так тесно сливаются с голосами людей!

— А ведь он никогда не научился танцевать в такт музыке!

Легко представить себе, что это весьма неподходящее замечание принадлежало Пэншина.

— Да, — с улыбкой отвечает король, — вот, господа, доказательство, что орган, необходимый музыканту, отнюдь не ухо. Сердцем, только сердцем он и слышит! И разве не доказывает этого несравненная симфония, о которой я говорил: ведь Бетховен сочинил ее тогда, когда был уже глух и не мог внимать ее звукам.

Затем увлекательное красноречие короля переносится на Моцарта.

— Ах, господа, — говорит король, — я хочу излить перед вами свое восхищение. Уже так давно не имел я возможности поговорить по душам! Ведь вы первые музыканты, которых я вижу со времени моего переезда на Стандарт-Айленд. Моцарт! Моцарт! Один из ваших музыкальных драматургов, величайший, по моему мнению, композитор конца девятнадцатого века, посвятил Моцарту чудесные страницы. Я их прочел и никогда не забуду! Этот французский композитор пишет о том, с какой легкостью Моцарт предоставляет каждой ноте звучать по-своему, не нарушая хода и характера музыкальной фразы… Он говорит, что патетическую правду Моцарт объединяет с совершенством пластической красоты. Ведь только одному Моцарту удавалось с неизменным успехом находить истинную музыкальную форму для каждого чувства, для каждого оттенка страсти или характера, для всего того, из чего складывается внутренняя драма человека! Моцарт не король, — что такое король в наши дни? — прибавляет его величество, покачивая головой. — Поскольку бога-то еще признают — я бы назвал его божеством, божеством музыки!

Невозможно передать, с какой горячностью король высказывает свое восхищение. Когда все опять переходят в гостиную, он берет со стола небольшую книжку. Эта книжка, которую он, вероятно, много раз перечитывал, носит название «Дон Жуан» Моцарта. Король раскрывает ее и читает вслух несколько строк, слетевших с пера мастера, который глубже всех понимал и больше всех любил Моцарта, — с пера знаменитого Гуно: «О Моцарт, божественный Моцарт! Только тот не обожает тебя, кто плохо понимает! Ты вечная правда! Ты совершенная красота! Ты неисчерпаемая прелесть! Ты глубок и всегда прозрачен! В тебе — полная зрелость и вместе с тем детская простота. Ты все почувствовал и все выразил в музыке, которую никто не превзошел и никогда не превзойдет!»

Теперь Себастьен Цорн и его товарищи берутся за инструменты и при мягком свете, которым заливает гостиную электрическая люстра, играют первую пьесу из отобранных ими-для концерта.

Это десятый квартет Мендельсона, ля-минор, соч. 13; он вызывает полный восторг слушающих.

За ним следует третий квартет Гайдна, до-минор, соч. 75, — «Австрийский гимн», исполненный квартетом с несравненным искусством. Никогда еще музыканты не играли с большим совершенством, чем в этом уютном святилище, где их слушают отрекшиеся от власти король и королева.

Закончив этот гимн, великолепно расцвеченный гением композитора, они исполняют шестой квартет Бетховена, си-бемоль, соч. 18, — «Меланхолический», как его называют, грустного характера; он наделен такой проникновенной силой, что вызывает на глаза слезы.

Затем идет изумительная фуга до-минор Моцарта, настолько свободная от всякой схоластической учености, такая совершенная, такая естественная, что кажется, будто это стремится прозрачный поток или будто легкий ветерок пробегает по нежной листве. И наконец они играют один из самых чудесных квартетов божественного композитора — десятый, ре-мажор, соч. 35. Им заканчивается концерт, какого и не слыхивали набобы Миллиард-Сити. Король и королева продолжают жадно слушать, и французы не устали бы исполнять эти изумительные произведения.

Но уже пробило одиннадцать, и король говорит:

— Благодарим вас, господа, и верьте: наша благодарность идет из самой глубины сердца. Ваша совершенная игра доставила нам такое наслаждение, что воспоминания об этом не изгладятся никогда.

— Если вашему величеству угодно, — говорит Ивернес, — мы могли бы…

— Нет, господа. Вы много сделали для нас… Но не будем злоупотреблять вашей любезностью… Уже поздно, а кроме того… этой ночью… я работаю…

Это последнее слово, произнесенное королем, возвращает музыкантов к действительности. Услышав его из уст монарха, они смущаются… опускают глаза…

— Да, господа, — прибавляет король весело, — я ведь астроном обсерватории Стандарт-Айленда и, — договаривает он не без волнения, — я надзираю за звездами… за падучими звездами!