Глава 5
Айкидо
Трудное в борьбе на войне — это превратить путь обходный в прямой, превратить бедствие в выгоду… Кто заранее знает тактику прямого и обходного пути, тот побеждает. Это и есть закон борьбы на войне.
Сунь-Цзы.
Трактат о военном искусстве
Востокова арестовали около полудня в его собственном рабочем кабинете.
После расставания с «одноклассниками» и полковником Сергеевым он некоторое время колесил по городу, внимательно рассматривая происходящее. Раннее майское солнце устроило ослепительные игры на зеркальных стеклах небоскребов делового центра, на поверхностях луж, оставленных ночным поливальщиком улиц и на отражателях солнечных батарей. Во всем этом зеркальном великолепии отражались тысячи белых парашютных куполов. Небеса выглядели так, словно там кто-то дунул в гигантский одуванчик.
Поездив по Симфи и увидев, что народу на улицах прибавляется, он понял, что пора возвращаться, пока поток автомобилей не начал образовывать знаменитые симферопольские пробки… Которые сегодня наверняка превзойдут сами себя, поскольку в Симфи будут вводить танки.
Он подкатил к Главному управлению ОСВАГ (ГЛУПОСВАГ в аббревиации остряков), оставил машину в служебном гараже, поднялся в свой кабинет, достал из мини-бара, замаскированного под папку-скоросшиватель, бутылку мартини россо и пузатенькую рюмашку, плеснул и сел, вытянув ноги на стол, полистывая вчерашний (последний, с горькой усмешкой констатировал он) номер «Курьера».
Арестовали его через полтора часа.
— Плохо работаете, — бросил он ребятам в форме спецназа КГБ.
***
Этот подвальчик открыл сам майор Лебедь. Открытие не осталось в тайне, и вскоре в охраняемый двумя лбами из третьего взвода подвал стянулся весь офицерский состав роты.
Чем же таким привлекло господ советских офицеров скромное заведение господина Янаки, составившего успешную конкуренцию и супермаркету «Ялта-Грейтест-Маркет», и бардаку под названием «Лилит», и винному магазину «Пьяная лавочка», и прочим многочисленным питейно-едально-шмоточно-развлекательным заведениям курортного мегаполиса?
Господин Янаки был владельцем оружейного магазина.
Майор, которого физическая потребность привела в подвальчик под невразумительной вывеской «Дюрандаль», попал в офицерский рай.
Кинжалы, стилеты, кортики, тесаки, ножи всех форм и размеров хищно сверкали вдоль стен. Отдельный уголок был отведен рапирам, шпагам и эспадронам. Сомкнутым строем, в ряд стояли спортивные, охотничьи и боевые ружья и винтовки. На ложе из велюра цвета бордо располагались пистолеты и револьверы…
В соседнем помещении был оборудован тир для желающих опробовать покупку прямо на месте. Хозяин магазина, Лука Янаки, признался майору, что и сам не ложится спать, не положив в «яблочко» семь пуль из десяти.
— А если меньше, господин майор, верите — не могу уснуть! Ворочаюсь с боку на бок, мучаюсь, вздыхаю… Бывает, плюну на все, спущусь сюда, повешу свежую мишень и…
О, майор понимал господина Янаки!
Они провели в этом подвальчике сорок пять минут, пролетевших как одна. Майор упоенно рвал мишень на куски из «кольта-45». Господин Янаки высказал желание посмотреть на оружие Лебедя, и тот, вспомнив о боевых качествах своего «Макарова», внезапно ощутил себя Золушкой, не успевшей смыться с бала до полуночи. Поползновения господина Янаки он решительно пресек. Более того, объявил содержимое подвальчика конфискованным согласно советским законам. Господин Янаки отнесся с пониманием, на секунду куда-то исчез, а потом снова возник с толстой папкой в руке. Как понял майор, в папке была опись всего имущества лавки «Дюрандаль». Господин Янаки потребовал от майора расписки в том, что все описанное было принято Лебедем под свою ответственность в целости и сохранности.
Лебедь пожал плечами и дал расписку.
Увидев, что майор не собирается пересчитывать описанное имущество, господин Янаки пришел в восторг от честности и благородства советского офицера. Подумать только, в таком важном деле ему поверили на слово! Не то что наши городовые, которые только и ждут от него нарушений правил продажи оружия…
Польщенный майор ощутил острый укол стыда и тут очень кстати вспомнил, зачем, собственно, спустился в подвал.
— А у вас тут есть… — поинтересовался он.
— Следующая дверь после склада, — любезно сообщил Янаки, пропуская майора в подсобное помещение.
Покинув гостеприимное помещение, отделанное розовым кафелем и благоухающее лавандой, Лебедь наказал господину Янаки уходить поскорее и, кстати, передать ему код от складского замка.
После ухода хозяина, майор быстро запер лавочку и отправился на улицу — отловить более или менее трезвый взвод и оставить его на часах, собрав тем временем всех офицеров батальона.
Майор мыслил практически. Сокровища «Дюрандаля» не должны пропасть в хищных лапах армейских прапорщиков. Но позволить дуракам из других батальонов разграбить эту пещеру Али-Бабы он не мог. Майор был большим патриотом родного подразделения.
Когда в подвальчик спустился Глеб, пир офицерского духа был горой, а пороховой дым стоял коромыслом.
— «Макар» — говно, — излагал старлей Говоров. — Из «макара» с пятидесяти даже сигаретную пачку не пробить.
— Херню порешь, — возразил Деев. — Плохому танцору яйца мешают. Я из «макара» во что угодно попаду, во что ты из самой лучшей здешней пушки промажешь.
— А спорим?
— А спорим! На что?
— На ящик водки!
— Разбивайте, товарищ майор!
— Подождите, товарищ майор! — сказал Деев. — Я спорю, что не только Говоров, а вообще никто здесь, кроме вас, во что я скажу, не попадет.
— А ты попадешь?
— А я попаду!
— Со скольких попыток?
— А хоть обойму пусть расстреляют!
— Разбиваю, — сказал Лебедь. — Говоров, ты наплыл.
— Посмотрим, — нахохлился старлей. — Посмотрим.
— Товарищ майор, а какая пушка самая лучшая?
— Из здешних? Или вообще? — уточнил майор.
— Ну, хотя бы из здешних.
— По мне — «кольт»-сорокопятка. Бьет… — майор не нашел слов для высказывания своих чувств.
— На слонов собираетесь охотиться, товарищ майор? — Глеб оценил обстановку. Небольшой тир с обитыми пробкой стенами был занят четырьмя новоиспеченными ковбоями, поэтому остальные теснились в коридоре «подсобки», используя в качестве мишени связку сплющенных коробок из-под патронов, приготовленных бережливым хозяином для отправки в утиль.
— А ну как срикошетит… — предположил Глеб, оглядывая оштукатуренные стены подсобки.
— Да ну, Глеб… — Майор в который раз щелкнул чем-то в своем «слонобое». — Ты за кого держишь своих боевых товарищей? За вахлаков, которые в ящик попасть не могут?
Глеб уже совсем собрался ответить, но тут после очередной серии выстрелов раздалось отчаянное «Твою мать!», и в торговый зал из коридора ввалился белый, как горячка, лейтенант Васюк. Рука его разжалась, пистолет выпал.
Все, кто находился в зале, тут же почти вынесли его обратно в коридор — так им хотелось посмотреть, что же случилось…
Трое бледных офицеров прижимались к стене. У одного была подозрительно темна штанина.
Инцидент исчерпывался следующим: лейтенант не подрассчитал, что в обойме «беретты» девять патронов, а не семь. После того как семь выстрелов были сделаны, он хохмы ради еще раз нажал на спуск, направив ствол в сторону друзей…
— Везучий ты, Васюк, — прокомментировал майор. — И ты, Слесаренко, тоже везучий.
Деев глухо зарычал и, сграбастав Васюка за грудки, двинул им об стену.
— Десантура, ешкин хвост, — продолжал майор. — Элитные, едрень, войска! Меня одно интересует, Васюк: ты что, не знал, сколько в «беретте» патронов?
— Забыл, — прохрипел Васюк.
— Отпусти его, Дей, — посоветовал Лебедь. — Пусть живет.
— Убью, гад! — просипел Деев.
— Зачем убивать? Мы ему наказание получше придумаем. — Майор улыбнулся, сигарета в углу его рта приподнялась градусов на сорок. — Приказом по батальону лейтенант Васюк лишается права выбирать себе личное оружие. Пусть ходит с табельным.
Соломонов суд майора встретил всеобщее одобрение.
— Советское оружие — самое лучшее оружие в мире! Не дрейфь, Васюк! Советское — значит отличное! Пятилетке качества — рабочую гарантию…
Глеб осмотрел витрины. Конечно, это все отдавало мародерством, но с другой стороны, майор был прав — все равно все разворуют прапорщики из снабжения. Поискав на витринах, он нашел «смит-вессон». Оружие, с детства знакомое по книжкам, выглядело впечатляюще, словно специально для него, Глеба, здесь было положено. Видимо, какой-то подарочный вариант — с хорошо отполированной рукоятью из сандалового дерева, с серебряной инкрустацией. Асмоловский понял, что не расстанется с этим револьвером ни за что. Пошарив на другой полке, нашел коробку соответствующих патронов, забил семь их в барабан и направился в тир. Двумя выстрелами он попал в «молочко», третий, уже пристрелявшись, уложил в «восьмерку» и намеревался четвертую пулю послать в «яблочко», когда кто-то похлопал его по плечу.
— Ну что, товарищ ковбой? — справа от него скалился капитан Деев. — Выбрал себе игрушечку? В тире по мишеням сажать всякий может. Пошли на улицу, постреляем хотя бы с пятидесяти метров.
— Ты спятил? — спросил Глеб. — На улице стрелять?
— Да тут, на заднем дворе, и нет никого… Все наши пошли. Ты что, здесь будешь торчать?
— Буду. Не говори мне под руку.
— Ну и хрен с тобой. Сиди тут, рак-отшельник.
Глеб сделал еще один выстрел и опять попал в «молочко».
Капитана Деева он не любил. Он вообще мало к кому из сослуживцев испытывал приязнь — на интеллигента, погруженного в армейскую среду, действует выталкивающая сила, какая и не снилась Архимеду. Виталий Деев был воплощением этой армейской среды. Есть такая работа — Родину защищать.
Асмоловский разозлился и положил все оставшиеся пули в пределах восьмерки.
На душе было все так же мутновато. Глеб сорвал с себя наушники и вышел в разгромленный торговый зал. Суки, грабите — грабьте, так не бейте же стекла!
С внутреннего двора доносились хлопки выстрелов, и он все-таки пошел туда.
Товарищи офицеры стреляли по голубю, чистившему перышки на верхушке трубы, торчавшей с соседнего двора. Спокойствие голубя, не соотносившего странные хлопки со своей персоной, говорило о качестве стрельбы лучше всяких слов. Когда все, кто был во дворе, расстреляли патроны, Деев обернулся к майору.
— Ну что, Сан Иваныч? Моя взяла?
— Подожди, — сказал майор. — Мы как спорили? Что все не попадут, а ты попадешь. Давай, выполняй. Не сможешь — боевая ничья.
— Я не смогу? — усмехнулся Деев. — Я из «макара» эту пташку завалю, как обещал!
Он поднял пистолет, прицелился.
Глеб посмотрел на обреченную глупую птицу, на охотничий прищур Виталия и ощутил почти непреодолимое искушение что есть силы врезать по этому прищуру. И непреодолимое отвращение к себе — знал, что не врежет.
Бичом ударил выстрел. Голубь вскинулся, завалился на спину и, планируя, как кленовое семечко, медленно упал в соседний двор.
— Класс! — выдохнул кто-то.
Благоговейная тишина не была больше нарушена ничем. Деев, самодовольно улыбаясь, отсалютовал Говорову пистолетом.
— Ты промазал, — внезапно сказал Глеб.
— Что? — не понял Деев.
— Ты промазал.
— А чего голубь свалился? — удивился наивный Васюк.
— У него шок.
Смех, который рассыпался вслед его словам, обескураженная физия Деева — все это немного его утешило.
Немного.
***
— Мы не можем брать пленных, Гия…
— О, черт! — простонал сквозь зубы Козырев… — Ой, да что ж ты делаешь!
Хикс делал то, что был должен делать: срезал с него брюки, чтобы как следует наложить повязку на рану, которую Верещагин по причине спешки просто прижал перевязочным пакетом. Голая спина штабс-капитана блестела от пота, как и побелевший лоб Володьки. Анальгетик, видимо, еще не подействовал, ничего не попишешь — кровь нужно остановить, каких бы мучений это Володьке ни стоило. А кровь течет, как будто губку выжимают, и перевязочный пакет уже пропитался насквозь, и руки Хикса в ней по самые запястья…
Здесь все делали то, что и должны были делать. Один Георгий не знал, куда девать взятого в плен спецназовца.
Вслед за Артемом он вошел в здание административного корпуса.
— Помоги мне притащить это кресло в генераторную, — сказал ему Верещагин.
— Ты что… — не понял Георгий, — Ты собираешься положить Володьку ТАМ?
— Есть другие предложения?
— Здесь! В комнате отдыха! В любом из кабинетов!
— И как ты объяснишь советским, почему он ранен? С кем, по-твоему, мы перестреливались?
— Ты что, хочешь сказать, здесь еще кто-то будет?
— Может быть, и нет. А может быть, да.
— Из-за твоего «может быть» Козырев должен провести оставшийся день в одной каморке с трупами?
— Гия, мне это решение нравится не больше, чем тебе. Но другого выхода у нас нет.
— Спрячь его в аппаратной, если тебе так хочется его спрятать.
— Тратим время. — Верещагин снял с кресла матрас, оставив голый никелированный каркас.
— Почему? — крикнул Георгий. — Чтобы не нервировать твоего осваговца?
— Нет. — Верещагин обернулся. — Но если советские здесь появятся, офицеры захотят получить доступ в аппаратную. И я дам этот доступ. И хватит трепаться, в конце концов!
Берлиани грязно выругался по-грузински и подхватил мебельный скелет. В коридоре он встретил Сидорука, разматывающего пожарную кишку. Нужно отовсюду смыть следы крови. Чтобы никто не узнал про маленькую комнатку в замке Синей Бороды. Девять трупов, один пленный и один раненый.
Пригнувшись, он вошел в дверь генераторной, бухнул железку в угол. Рядом Артем разложил матрас. Удобное ложе для Володьки. На мертвецов, в конце концов, можно не обращать внимания. Володьке, прямо скажем, будет не до них…
Он уже не стонал, притих. То ли вошел в ступор от боли, то ли подействовал морфин, который вколол Верещагин.
Вколол не раньше, чем разделся. Правда, разделся он довольно быстро. Не запачкать одежду кровью чертовски важно, потому что в ближайшее время действительно Бог знает, кто на них может свалиться, и все следы нужно как можно быстрее уничтожить.
О нет, он очень умело ввел морфин, у него была легкая рука, и в его глазах темнела отраженная боль, но Георгий знал: кто бы из них ни упал раненый, Арт действовал бы точно так же: он все равно сначала вспомнил бы о том, что следы необходимо уничтожить, а концы — спрятать в воду…
— Нести его? — спросил Хикс. Томилин стоял на подхвате…
— Погодите, — сказал Верещагин. — Мы ничего не забыли?
«Забыли — подумал Георгий. — Ничего, сейчас он вспомнит…»
— Твой пленный, Гия. Где он?
— Здесь. — Князь кивнул на дверь в генераторную.
Спецназовец был связан и еще не пришел в себя — Берлиани очень крепко саданул его по голове…
— Это хорошо, — сказал Арт. — Хорошо, что он здесь…
— Ты что… — Берлиани сглотнул. — И впрямь собираешься…
— Мы не можем брать пленных, Князь.
«Лучше бы я его убил, — подумал Берлиани. — Лучше я сам, в бою, чем Арт — вот так, сейчас, полуобморочного, как барана…»
— Ты не можешь так поступить, — прошептал Георгий.
Артем снял свой «стечкин» с предохранителя. Поднял голову, посмотрел на Берлиани. Показал на распростертое у стены тело Даничева.
— Могу.
— Это подло.
— Сейчас идет подлая игра. И я буду самым подлым человеком на свете, если это поможет мне выиграть.
«А все-таки ты болтаешь. Тянешь время».
— Ты не должен этого делать! Мы солдаты, шэни дэда, а не шкуродеры! Есть Конвенция, и мы должны ее соблюдать!
Верещагин наклонился к сброшенной одежде, вытащил из кармана своих брюк «беретту» и протянул ее Георгию рукоятью вперед.
— Останови меня.
Не оглядываясь, он вернулся к пленному, связанному по рукам и ногам, приходящему в себя и пытающемуся поднять разбитую голову.
Пленный был, наверное, их ровесником, рыжим парнем с вытянутым крестьянским лицом, на высоком лбу выписан наследственный авитаминоз…
…Осторожно, даже как-то нежно Арт прижал его голову к полу, к каменной плитке, приставил дуло «стечкина» к затылочной впадине, задрал куртку спецназовца, накрывая его голову и свою руку, и плавно, как учили на занятиях по стрельбе, нажал на спуск…
Тело дернулось один раз. Арт поднялся, на куртке спецназовца начало быстро проступать темно-красное пятно.
Берлиани как стоял, уронив руку с пистолетом, так и продолжал стоять.
Артем прошел мимо него.
— Несите Володю, ребята. У нас все готово.
— Погоди… — Георгий сглотнул. — Нужно их чем-нибудь закрыть.
— Верно. Ту ковровую дорожку, что мы убрали из коридора… давай развернем ее…
***
По долгу службы Востокову приходилось бывать и в камерах смертников. Та, в которой его поместили сейчас, была самой комфортабельной из всех виденных и известных понаслышке — с приличным туалетом, душевой кабинкой, удобной откидной койкой, журнальным столиком, креслом и телевизором. Окон не было — камера находилась в подвале, на одном из скольких-то подземных этажей этой таинственной дачи, — но на недостаток свежего воздуха и света жаловаться не приходилось: прогулки ему разрешали. Небольшой дворик, обнесенный трехметровой стеной, бассейн, шезлонги… В Москве еще стоял холод, загорать не получалось, но вода в бассейне была соленой и подогретой. Настоящая морская вода.
Неподалеку от бассейна по просьбе Востокова и его персонального охранника майора Ковалева расстелили широкий спортивный мат. Об этот мат майор уже успел удариться четыре раза, пытаясь запомнить прием, демонстрируемый Востоковым.
— Теперь моя очередь, ваше благородие, — сказал Ковалев, поднимаясь.
— Ваше высокоблагородие, — поправил Востоков, становясь в стойку.
— Извините, если что не так… — благодушно улыбнулся Ковалев. — Ну, давайте!
Востоков кинулся — вихрь крепких и быстрых кулаков. Ковалев ловко парировал удар ногой, поднырнул, перехватил кулак и бросил Востокова, как только что Востоков бросал его. Но Востоков на вершок отклонился, и энергия его ударов, помноженная на энергию ковалевского броска, пошла по другой траектории. Майор оказался вовлечен в орбиту собственного захвата и вновь припечатался спиной к мату. Востоков довел прием до конца, вывернув ему руку и зафиксировав ее в том положении, в котором хотя бы один дополнительный ньютон, приложенный в точке фиксации, приведет к вывиху предплечья из локтя.
— Так нечестно, вашсокобродь! — прохрипел Ковалев. — Этот контрприем вы мне еще не показывали!
— Суть айкидо… — Востоков отпустил майора, и часовой на стене облегченно вздохнул, опуская автомат, — суть этого единоборства, Эдик, в том, что не бывает в нем раз и навсегда застывших комбинаций приемов и контрприемов.
— Кувыркаться ему надоело, и он сел, не прекращая наставительной речи. Майор Ковалев устроился напротив, только набросил на голые плечи камуфляжную куртку.
— Вы очень хорошо освоили каратэ, вернее, его местную модификацию, и вашу борьбу под названием «самбо». Но айкидо — это шаг вперед. Когда нет возможности на силу ответить силой, следует пользоваться слабостью — этот принцип дзюдо был взят Уэсибой с самого начала. На протяжении боя айкидока не думает о том, какой прием провел противник и каким контрприемом надо отвечать. Он думает, куда противник приложил силу и как этой силой воспользоваться. Заметив, что я прикладываю силу, вы применили захват, который успели запомнить. И все свое внимание сосредоточили на том, чтоб провести этот прием правильно. А нужно было только почувствовать, КАК я бью и пропустить мимо себя мои удары. Если бы тот, первый «маваши» вы не парировали, а пропустили над собой, добавив чуть-чуть собственной силы — вы бы швырнули меня, как тюк…
— Попробуем еще раз? — азартно подался вперед Ковалев.
— Пожалуйста, — пожал плечами Востоков. Они стали друг напротив друга: Ковалев — в спецназовскую стойку, Востоков — просто так, слегка ссутулившись, как плохой ученик у школьной доски.
Ковалев, слегка подрагивая бицепсами, ждал удара. И Востоков ударил. Майор угрем скользнул в сторону (говорят, в средневековой Японии ученики фехтовальщиков должны были руками ловить угрей, стоя в горном потоке), перехватил востоковское запястье… Слишком сильно подавшись при этом вперед. Мгновенная подсечка — и майор вылетел с мата.
— Ядит-твою силу! — с трудом удержав равновесие на краю бассейна, Ковалев повернулся. — Ну, а теперь-то вы меня на чем поймали, Вадим Васильевич? Что я не так сделал?
— Поспешили перейти от обороны к агрессии, — улыбнулся Востоков. — Если бы вы ограничились тем, что ушли из-под удара…
— Вы бы добили меня вторым… Или третьим… Вашу мать, по этой борьбе тот, кто нападает, тот и проигрывает!
— Именно так, Эдик! Именно так!
— Так что же делать?
— Не нападать.
— Тьфу ты, зараза… Выходит, для, скажем, спецназа или десантуры эта борьба ни к чему?
— Отчего же… У нас ее изучают. И спецназ, и десантники, и морпехи, и просто пехотинцы… Рукопашным боем у нас овладевают во всех родах войск.
— Но ведь нападать-то нельзя…
— Да. Поэтому кроме айкидо изучаются и каратэ, и самбо. — Востоков надел свитер и расслабленно опустился в шезлонг. Ковалев не мог успокоиться и мерил шагами дворик.
— Вот так, всех и учите? Во всех родах войск? И танкистов, и летчиков?
— Совершенно верно. У нас маленькая армия, товарищ майор. В сто с лишним раз меньше вашей. Мы не можем позволить своему солдату или офицеру быть просто пехотинцем или просто артиллеристом. Он должен уметь как можно больше.
— Не больно-то это вам помогло. — Ковалев сел в шезлонг напротив, достал из кармана папиросу и зажигалку: — Будете?
— Спасибо, не откажусь. Знаете, я надеюсь, что эти умения все же не пропали даром. Вот вы заинтересовались. Кто-то еще в вашей армии непременно заинтересуется… И не только в армии… Крым многому вас научит. При всем своем желании ваша страна не сможет оставаться той, которой была.
Ковалев посмотрел на него серьезно и сочувственно.
— Вы еще скажите, что присоединение Крыма — это разработанная ОСВАГом военная операция с целью развалить Союз…
Оба посмеялись удачной шутке.
— Знаете, Эдик, что сказал нам Морихэй Уэсиба, когда мы, шестеро крымских стажеров, в первый раз сели в его зале на татами? Запомните, вам это понравится: «Цель айкидо — позволить вашему противнику идти туда, куда он хочет, делать то, что он хочет и упасть там, где он хочет».
— Восток… — Эдик затянулся и откинулся на льняную радугу шезлонга. — Восток — дело тонкое…
***
Не самообладание, а именно спокойствие…
Он не сомневался, что, едва надобность в нем отпадет, Видное Лицо прикажет отправить его в расход, и майор Ковалев, не задумываясь, выстрелит ему в затылок. Да и это, впрочем, неважно. Он знал, на что идет. И зачем. Дурацкий пафос… Удивительно лишь спокойствие, с каким он ведет последние ходы своей партии.
Нет, конечно оставался простой физиологический страх — перед смертью, перед болью… Тело — это всего лишь плоть и кровь, и для него естественно хотеть жить. Подавлять страх такого рода — один из профессиональных навыков. Но вот другой, гораздо сильнее терзавший страх — что все, проделанное в последний год, окончилось ничем, что он не сумел, запорол дело — этот страх ушел, потому что дело фактически было сделано. Начиная с этой минуты, как бы события ни развивались, по какому бы пути ни пошли — они придут к итогу, который спланировал он, Вадим Востоков. Правда, в своем театре одного актера он же — единственный зритель. Что ж, как зритель искушенный, он может оценить игру и искренне поаплодировать: браво, Вадик! Бис!
Нет, на бис он, скорее всего, не выйдет…
Допросов третьей степени с применением наркотиков и пыток он тоже боялся не больше, чем просто физиологически. Редкое для разведчика удовольствие: он наконец-то может говорить правду. Исчерпывающе точная информация все равно никак им не поможет. Наиболее потрясающая ее часть вообще такова, что в нее никто из этих асов шпионажа и контршпионажа не поверит. Будут думать, что он обладает хитрой методикой сокрытия данных, сопротивления наркотикам… Экая чушь…
Аристократ, подумал он, истинный аристократ при прочих равных имеет одно преимущество: ему есть что защищать и тогда, когда пали все бастионы, которые занимает человек: общество, государство, семья, религия… Проще всего было бы назвать это честью, и, как всякое упрощение, это неверно, ну да ладно: пусть уже будет честь. «Жизнь — государю, сердце — даме, честь — никому» — этот девиз Афанасий Востоков получил от самого Петра Великого. Тогда он еще не был дворянином, он был купеческий сын, и наверняка отец его счел, что эти шесть слов — неважнецкая плата за бесценные сведения о землях Дальнего Востока, за истрепанные карты, доставленные в Петербург, за три цинготные зимы, состарившие двадцатишестилетнего Афанасия до срока и сведшие его в гроб на тридцатом году. Сохранился портрет, написанный вскоре после возвращения: дряхлый беззубый старец в мундире поручика. Шесть слов и удар шпагой по плечу от Государя Императора. За одну жизнь — это много или мало?
Афанасий Востоков счел, что достаточно. Удар шпагой был формальностью: отправляясь в этот поход с Берингом, купеческий сын Востоков уже был дворянином. Жизнь — государю, сердце — даме, честь — никому.
В разведке направо и налево приходится торговать своими принципами. Но не честью — хотя это трудно объяснить, многие полагают, что принципы и честь — одно и то же.
Реплика Андрея при их расставании свидетельствовала, что с ролью Востокова в этом деле ему все ясно. Нет, Андрюша, рыцарь Общей Судьбы, ясно тебе далеко не все. Да, Востоков не поморщился, когда его назвали предателем — но единственно потому, что был в двадцать раз большим предателем, чем думали все они, вместе взятые: Андрей, полковник Сергеев, Видное Лицо и иже с ними…
Он вел свою игру, странную шахматную партию, видимой целью которой был проигрыш белых, окончательный и бесповоротный разгром, но при этом игроки, склонившиеся над доской, должны быть уверены, что он ведет свое костяное войско к победе.
Их было четверо, и один из них был уже мертв.
Когда они начали осознавать неизбежность аннексии? Год назад? Два? Три?
Они проигрывали вариант за вариантом, сопоставляли сведения, которые получали по своим каналам — разведчик, военный, промышленник, дипломат — и куда ни кинь, выходил клин. Все варианты были плохи — кроме одного, который был совершенно безумен…
За его осуществление и взялись. И тут же с размаху воткнулись в Лучникова и его Идею. В него нельзя было не воткнуться, как в Севастопольской бухте нельзя не заметить кита, окажись он там. Масштабный человек, оверман. Естественно, в него воткнулись и те, другие, с той стороны.
Идея Андрюшки, рыжего Луча с самого начала казалась именно тем, чем и оказалась впоследствии — чумой на корабле. Кто прозрел сейчас — а кому это с самого начала было ясно. Именно потому, что поначалу ее никто не воспринимал всерьез. Над Гитлером тоже хихикали, и что с этими весельчаками стало? Подтрунивали и над большевиками… И здесь высоколобые эксперты-политологи с умным видом вещали: да, интересная идея, забавный такой вывих карнавального сознания, не более того.
Идиоты! Эта Идея не могла не иметь успеха в Крыму — шестьдесят лет в страхе перед СССР, передышка была отыграна «холодной войной», с юга скалилась Турция — член НАТО, между львом и крокодилом Крым и выживал. Беготня по лезвию бритвы — национальный вид спорта. Шаткое равновесие неопределенности — усталость накопилась в трех поколениях. Как тяжко жить в подвешенном состоянии — знают преступники в бегах и солдаты перед боем.
И в семьдесят третьем дали по зубам крокодилу, да так, что он долго не мог откашляться. Радовались до беспамятства, забыв, что есть еще Север. Уже не тот Север, которого они боялись при Бароне и Лучникове-старшем, тот был молодым, голодным и агрессивным, а этот — разжирел, зажрался и стал туповато-злобен. Но не стоит, ей-право не стоит выплясывать на носу у постаревшего дракона. Ему же достаточно просто щелкнуть пастью…
А дракон приоткрыл один глаз и тихо, молча следил за этими ритуальными плясками, выбирая себе приманку, ибо летать и охотиться ему было лень. А лучшая приманка — рыцарь: он прет на дракона с копьем наперевес, а за ним прет толпа крестьян и горожан: поглазеть на зрелище и активно присутствовать при дележе драконьих сокровищ. Комплексный обед с подогревом.
Дракон выбрал, и на шее Лучникова щелкнул карабин поводка. Поводок был длинным, Луч мог резвиться на нем вволю, не чувствуя натяжения. Обкладывали справа и слева, умело: вот вам «Волчья сотня»… А вот вам женщина Таня… Вот вам две пули в Париже… А вот вам одна — в колеса «жигули-камчатки».
Дальнейшего успеха не предвидел никто, даже Востоков. Оккупация Острова была предрешена — он это знал. Но СОС не планировался как самостоятельная политическая сила, в его победу на выборах не верил даже Союз. И старичок Бакстер, как думали там, гонял свою красавицу «Элис» зря — Остров не был напуган ИОСом, не «поправел» и не дал формального повода для вторжения.
Еще круче: СОС так резко пошел в гору, что с некоторых зрителей слетели шапки. Как вводить войска в страну, которая присоединяется добровольно? Мировая общественность может не так понять. Востоков слегка замандражил: без военного вторжения их план рушился. Но только слегка: чтобы СССР не удержался от любимого аттракциона «танковая атака»? В это верилось с большим трудом.
Но он подстраховался. Осторожно продвигал наиболее экстремистски настроенные элементы советской верхушки и одновременно — подсиживал «партию мирного аншлюса» — и, в частности, Марлена Кузенкова. Смерть Марлена Михайловича была событием печальным, но случилась как нельзя кстати: к нему начали было прислушиваться, а мирное присоединение Крыма перехерило бы все планы.
И вот настало время вводить на шахматное поле новую фигуру: легкую, но подвижную и сильную. «Слона», которым нужно сделать решительный ход. «Слона», которого несведущие в шахматах люди называют «офицером».
…В библиотеке особняка Берлиани было тепло и горел камин, далеко за дверью шумела вечеринка в честь храбрых восходителей, а за окном бесился декабрь 1979 года.
В Уэльсе теплые дожди
По крышам шелестят!
Подруга, ты меня не жди —
Я не вернусь назад!
Стакан зажат в моей руке,
Изломан песней рот:
Мы в придорожном кабачке
Встречаем Новый год!
— …От кого прячемся, господин штабс-капитан?
— Так… От всех понемножку, господин полковник…
Рядом с ним на столике стояла бутылка «Солнечной долины», на коленях лежала книга, которую он заложил пальцем, доставая из столика второй бокал. «Красная ракета над Нанга-Парбат» — прочитал Востоков.
— Я слышал, у вас проблемы. — Полковник сел в соседнее кресло, вытянул ноги. — С финансированием новой экспедиции, — уточнил он, поймав неприязненный взгляд.
— Есть немножко, — Верещагин кивнул.
— Почему? Ведь предыдущие экспедиции были вполне удачными… Или я ошибаюсь?
— Нет, сэр. Вы не ошибаетесь. Но дело в том, что Южная стена Лхоцзе — это маршрут на порядок сложнее всего, что мы делали до сих пор. А Министерство обороны готово дать деньги только под стопроцентную гарантию успеха.
— Вы просили еще деньги под одиночное восхождение на Эверест, — сказал Востоков.
Верещагин смотрел прямо ему в глаза и молчал.
— Вы просили деньги под это восхождение, но вам не дали. Финотделу нужно паблисити. А труп, вмерзший в лед, — очень плохая реклама.
— Да, сэр, — кивнул Верещагин. — С Лхоцзе то же самое.
— Ну, может, мы придумаем что-нибудь. — Востоков пододвинул к себе малахитовую пепельницу, постучал сигарой о ее край.
— Альпинизм всегда интересовал меня как спорт, который требует от человека странного сочетания качеств: оголтелого романтизма и одновременно — почти бухгалтерского прагматизма.
— Нет, господин полковник, здесь нужно совсем другое сочетание качеств: ослиная выносливость и ослиное упрямство. Упрешься — и идешь. А какие качества нужны, чтобы работать одновременно и на ОСВАГ, и на Идею Общей Судьбы? Ведь сдохнете в какой-нибудь секретной каталажке, как партайгеноссе Мюллер…
«Да, — подумал Востоков. — Да, черт возьми!»
— Я не говорил вам, что я из ОСВАГ.
Верещагин на эту реплику только ухмыльнулся.
— А вы не верите, что Советский Союз станет немножко счастливее и свободнее, когда мы к нему присоединимся?
— Помилуйте. Вы же не готовы переспать с трипперной проституткой, чтобы заразить ее своим здоровьем…
— Хм! Очень образно и очень по-армейски.
— А я вообще большой бурбон.
— Двойной?
— Тройной.
— Мы с вами однокашники, — Востоков изобразил голосом ностальгию. — Третья Симферопольская… В старые добрые времена мы не очень-то жаловали отличников из простонародья… Всех этих старательных отпрысков вахмистров и армейских старшин… Знаете, как мы таких называли?
— Мобил-дробил… — Верещагин не скрывал неприязни.
— Вас тоже так называли?
— Конечно.
— И Георгий?
— Нет… Он — нет.
— Вы должны были нас ненавидеть… Обеспеченные, сытые, хорошо одетые — вам приходилось добиваться всего того, что нам доставалось даром. Знаете, как-то в драке я оборвал одному такому мальчику воротничок… И мальчик заплакал. Я привык к тому, что воротнички пришиваются к форме незаметно, сами собой, а он каждый вечер делал это сам. Я бы ни за что в жизни не стал плакать из-за порванного воротничка, потому что я не пришивал его каждый вечер потайным швом…
— Если вас мучает комплекс вины, господин полковник, обратитесь к психоаналитику. Или к священнику.
— Не дерзите.
— Это почему? Что вы мне можете сделать? Не дать капитана? Плевал я на это звание — оно ничего не будет стоить к лету.
— Вы верите в нашу победу на выборах?
— Я не хочу об этом думать, — резко ответил Верещагин.
— Есть еще такая птица — страус, — подковырнул Востоков.
Верещагин, сжав губы, какое-то время уничтожал его глазами. Потом медленно сказал:
— Может быть… народ, который делает свой выбор… исходя из результатов автомобильных гонок… заслужил то, что получит.
— Уж вы-то такой глупости сделать не могли… — Востоков отхлебнул «Солнечной долины», — вам все досталось потом и кровью, вы пробивались как танк — и тут все насмарку из-за вот такого вот богатенького сукина сына…
Ему удалось добиться своего — пробить защитный панцирь.
— Богатенький сукин сын здесь ни при чем, — Верещагин отложил, почти отбросил книгу. — Просто мы все здесь зажрались, вроде той лисички, что приставала к дрозду: сперва накорми меня, потом напои, потом насмеши, а потом напугай. А моя бабка и одна из моих теток погибли в немецком концлагере, отец — в советском. Я не торгую свободой.
— Господин штабс-капитан, мы, кажется, не туда забрели. Если говорить о демократии, то СОС одержал победу на демократических выборах.
— Я не произносил слова «демократия». Я сказал «свобода».
— Вы читали последний хит — «The Dead Zone»? Или бульварной литературой пренебрегаете?
— Не пренебрегаю. Читал. Пустить в ход L1A1 против Лучникова — только рейтинг вам прибавлять. Зачем вы завязали этот разговор, господин полковник? Вряд ли для того, чтобы меня подразнить, — не такой же вы дурак… Вы весь вечер присматривались к Князю, а потом вдруг выловили меня в библиотеке — зачем? Что вам нужно от Георгия?
— Ничего… пока. Вернее, я не решил, от него или от вас.
— От меня вам ничего не перепадет.
— На что спорим? Десять минут — и вы будете мой. С потрохами и ботинками.
— Это серьезный разговор?
— Это вербовка, господин штабс-капитан. Я вас вербую.
— Ну-ну. Бог в помощь.
Востоков встал из кресла, подошел к двери и запер ее на два оборота. Ключ положил на журнальный столик.
— Не будем беспокоить Всевышнего, я и один справлюсь. Позавчера, — «Солнечная долина» полилась в бокалы, — Крым действительно потерял последний шанс на сохранение своего суверенитета. Единственный человек, который мог бы предотвратить оккупацию Крыма, советский дипломат Марлен Кузенков, трагически погиб во время шторма на Арабатской стрелке. Теперь не имеет значения, победит СОС на выборах или нет. Весной Крым будет оккупирован. В самом худшем варианте это выглядит так: превентивная бомбардировка аэродромов и военных баз… Даже если мы задействуем все системы ПВО и все самолеты… Вы помните численность нашей боевой авиации?
— Двести тридцать машин…
— Двести сорок пять: только что прикупили эскадрилью «Харриеров». СССР сосредоточит на побережье свыше тысячи самолетов, транспортники я не считаю. Они просто вобьют нас в землю. Затем — морской и воздушный десант. В победу над СССР не верит никто. Эта крупная и мелкая политическая сволочь сейчас присоединяется к СОС по одной простой причине: боится войны, которая неизбежна и исход которой предрешен… — Востоков закурил.
Верещагин допил вино залпом и налил себе еще.
— Есть только одна возможность выиграть эту войну. — Фраза осторожно вылетела вместе с дымом. Востоков ждал, что Верещагин подхватит мысль.
— Никто не решится… — Штабс-капитан не отрывал от него взгляда. — Никто не решится начать войну первым. Кублицкий-Пиоттух — не того склада человек.
— Послушайте, Артем… Можно мне называть вас так? Так вот, Артем, на этом наш разговор можно закончить, если он вам не нравится.
— Я пока еще не знаю, нравится он мне или нет.
— Хорошо, продолжим… С победой СОС на выборах и просьбой о присоединении к СССР сценарий несколько изменится. Бомбить нас не будут: зачем громить страну, которую можно захватить целой… Воздушный и морской десант силами трех-четырех дивизий, изоляция регулярных частей… Чешский сценарий. Армия входит в страну, которая не сопротивляется. Плохо организованная, непрофессиональная, деморализованная армия… К ночи первого дня вторжения, я думаю, она будет разорганизована и деморализована вконец. Проще говоря, пьяные солдаты и офицеры займутся грабежами. Как французы в Москве 1812 года. Только еще хуже — с поправкой на нищету и непрофессионализм…
Востоков глотнул дым и медленно выпустил его через ноздри. Он ждал развития темы.
— А… они что-нибудь знают о шестидесяти тысячах резервистов, которые сидят по домам со своим оружием?
— Хороший вопрос, Арт. Очень хороший вопрос.
— Как насчет хорошего ответа?
Востоков покачал головой.
— Ответ я дам своему человеку. Тому, кто будет моим с потрохами и ботинками.
— А что я буду иметь с того, что стану вашим? Я слышал, что тем, кого вербуют, предлагают разные хорошие вещи… Деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин…
Востоков покачал головой.
— Вы не продаете свободу. Я не покупаю. Есть вещи, которые не делаются ради денег. Сколько вы рассчитывали получить за одиночное восхождение на Эверест?
— Чертовски много. Вы можете пообещать мне это? Полной мерой?
— Пожалуй, могу.
— И каковы шансы?
— Те же, что и на Эвересте. Пятьдесят процентов зависит от того, насколько вы правильно все сделаете… пятьдесят процентов — дело случая.
— Не велик ли процент риска, Вадим Петрович? Для такого серьезного дела.
— А я не рискую, Арт. — Востоков растер окурок в пепельнице, взгляд между ними был как страховочный канат. — С того момента, как мой человек вступает в игру, мои шансы на успех равны девяноста девяти процентам, а шансы на выживание — одному. Независимо от успеха или провала моего человека.
— Независимо от моего успеха или провала…
— Да. Вы хотите услышать ответ? Или вы его уже знаете?
— Наверное, знаю… Не представляю, как это возможно скрыть…
— Дело техники. Они знают, что у нас есть ополчение, но не могут отнестись к нему серьезно. Резерв Советской Армии — третьесортное воинство даже по советским меркам. Они не представляют себе, насколько это в нашем случае совершенный, отлаженный и готовый к работе механизм. Но ему нужно дать старт в определенный момент. Пистолет без триггера не стреляет… Вы согласны стать триггером, Арт?
— Почему я, а не Георгий?
— Потому что «В Уэльсе теплые дожди» он впервые услышал от вас.
— Не понимаю…
— Не важно. Вы согласны?
— Согласен.
— Даже не просите время на раздумья?
— А чего тут думать? Я все равно не разгадаю вашей игры — не хватит информации. Остается верить вам на слово или не верить. Могу еще кинуть монетку.
— Кидайте.
— Не буду.
— Почему?
— Потому что я вижу, как все катится к чертям. И ничего не могу сделать. А вы предлагаете сделать хоть что-то — так лучше делать, чем тупо сидеть и ждать, что будет!
— Хорошо. Ваши мотивы мне нравятся.
Осваговец встал с кресла, открыл дверь в библиотеку.
— Долгое отсутствие может показаться хозяевам невежливым. Напомните мне в конце, что нужно встретиться и поговорить… Кстати, о чем?
— Вы обещали оказать посильную помощь в организации штурма Лхоцзе, господин Востоков. Вы меня сильно обнадежили. Могу я поделиться этой радостью с Георгием?
— Нет, пожалуй, еще рано. Это так, предварительные наметки. Лучше вообще никому ничего не говорить. Чтоб не сглазить.
Он первым вышел в ярко освещенную гостиную, в запах хвои, в новогодний смех и в песню:
— Что же за всем этим будет? — А будет апрель…
— Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен…
У княжны Багратиони-Мухрани прекрасный голос, отметил Востоков, присоединяясь за роббером к компании полковника Константина Берлиани.
***
— Хорош грустить, ковбой, — сказал майор Лебедь. — Труба зовет.
— Что случилось?
— Да пес его знает. Велят брать батальон и быстро двигаться к телецентру Роман-Кош. Ты знаешь, где это?
Глеб представления не имел.
— Иди, собирай роту, — майор расстелил на витрине карту. — Ага, вот! За десять минут доехать можно.
— А что случилось-то?
— Да ничего не случилось. Нужно занять телецентр и перевал Гурзуфское Седло. — Майор загнал сигарету в угол рта. — Черт их поймет.
Через полчаса Глеб стоял перед строем мрачных сержантов. Группка рядовых толкалась неподалеку, но в целом было собрано не более тридцати процентов личного состава.
— Или через пятнадцать минут тут будут все, — ярился Глеб, — или я с кого-то своими руками оборву нашивки. Бардак, а не рота! Нас зачем сюда послали — водку пить? Есть в строю хоть один трезвый?
Трезвых не было.
— Ладно, цвет советской армии, — оскалился капитан. — Я вам еще устрою кабацкую всенощную. Кваснов, что у тебя торчит из кармана?
Потянув за белый краешек, он извлек на свет кружевной лифчик.
— Не маловат? Кваснов, я тебя спрашиваю!
— Я… сестре, товарищ капитан.
Глеб скомкал лифчик и швырнул его в ближайшую урну.
— Чтобы через полчаса мне тут была собрана рота!
— Ничего, — утешал себя Кваснов, шагая по улице к бару, где он рассчитывал найти свое отделение, — у меня в запасе еще два есть.
Ефрейтор Шерстилов сочувственно вздохнул. Пока офицерский состав хозяйничал в оружейном салоне, сержанты и ефрейторы растащили магазин «Викторияʼс Секрет». У всех дома были сестры, матери, девушки или даже жены, поэтому никто не пренебрег заграничными трусами и лифчиками. Кроме того, что-то можно будет сдать в комиссионку по приезде домой и поднакопить таким образом, скажем, на магнитофон или модную куртку… Впрочем, магнитофон или модную куртку можно было бы достать и здесь — но не факт, что дадут вывезти. Дед рассказывал, что в сорок пятом солдатам разрешали отправить домой посылку весом в пять килограммов, а офицерам — десять.
Шерстилов, в полном соответствии с лозунгом, висевшим в актовом зале части, продолжал славные боевые традиции своего деда. В программе у него стояли еще джинсовый костюм, модные «лунные» сапоги из болоньи, плеер, о котором по их городу ходили легенды, что вот есть в Москве такие крохотные магнитофончики с наушниками, которые можно слушать прямо на ходу, кассеты к нему, потому что обычные бобины тут не годились, и пальчиковые батарейки, и замшевый пиджак, и сапоги «гармошкой» для мамы, часы «Сейко», сигареты «Кэмел», пяток бразильского кофе — на продажу, фотоаппарат «Поляроид» и к нему пластины, для брата — кроссовки «Адидас», спортивный костюмчик «Адидас», да и вообще побольше всякого «Адидаса», рубашку с отливом, или даже две — одну себе, другую — на продажу. Нет, три: одну — себе, другую — бате, хоть он и сука, и бросил мать, но пусть знает, что Шерстилов — добрый и не злопамятный, третью — на продажу…
А тут капитан, гад, велит собирать народ и двигать на какую-то гору. Где, может статься, будут стрелять. И даже, вполне вероятно, в него. Гады, пока он будет там кровь проливать, они же все тут растащат!
Удрученный столь горькими мыслями, ефрейтор Шерстилов шел по улице и не смотрел по сторонам. Возможно, тот старшина, который вел БМД по той же улице, был удручен еще более тяжкими мыслями… Во всяком случае, он тоже не смотрел по сторонам. В результате Шерстилов ощутил жестокий удар в спину, и раньше, чем успел почувствовать боль, увидел стремительно приближающуюся разбитую витрину, острые осколки которой, торча из прочных пазов, придавали ей сходство с акульей пастью. Если бы не эта чертова витрина, Шерстилов отделался бы только переломом лопатки. А так — он влетел в нее со всей скоростью, которую способен развить восьмидесятикилограммовый парень, ударенный и отброшенный восьмитонной машиной. Один из осколков резанул его через внутреннюю сторону бедра — глубоко и быстро, как сабля. Шерстилов истек кровью раньше, чем прибыла санитарная машина.
БМД, ведомый задумчивым старшиной, остановился в конце улицы, упершись в бетонную стену. Старшина находился в таком состоянии, что своими ногами из машины выйти не мог.
