Глава 5
ПРЕДАННОСТЬ

Я стал с нетерпением ожидать ночных встреч с Чейдом. Никакого расписания у него не было, было совершенно невозможно предсказать, когда снова придет пора подниматься в башню. Иногда между встречами могла пройти неделя или даже две, а порой наставник вызывал меня каждую ночь всю неделю кряду, я не высыпался и дни напролет клевал носом. Бывало, что он вызывал меня, как только замок отходил ко сну. А иногда — наоборот, в самые ранние утренние часы. Для растущего мальчика было нелегко выдерживать такое напряженное расписание, тем не менее мне и в голову не приходило упрекнуть Чейда или отказаться от одной из наших встреч. Похоже, он не представлял, насколько ночные занятия трудны для меня, так как сам был ночным человеком. Это время суток, очевидно, казалось ему наиболее естественным, чтобы учить меня. И ночные часы как нельзя лучше подходили к тому, что я узнавал на его уроках.

Наши занятия отличались удивительным разнообразием. Один вечер я мог провести, прилежно изучая иллюстрации огромного травника, причем мне было велено на следующий день собрать шесть образцов, соответствующих этим иллюстрациям. Наставник ни словом не намекнул, где я должен искать эти травы: в кухонном саду или в самых темных уголках леса. Но мне удалось отыскать их, а во время поисков я оттачивал наблюдательность.

А порой мы с Чейдом играли в игры. Например, он мог дать мне задание подойти утром к Саре, поварихе, и спросить ее, какой в этом году бекон, более постный, чем в прошлом, или нет. А вечером надо было передать весь разговор Чейду настолько точно, насколько я мог, да в придачу ответить на дюжину вопросов о том, как стояла повариха, и не левша ли она, и не казалась ли она глуховатой, и что делала в это время. Мои застенчивость и сдержанность никогда не принимались как уважительная причина, чтобы потерпеть неудачу при выполнении такого задания, и таким образом мне пришлось познакомиться со многими замковыми слугами. И хотя я задавал вопросы лишь по наущению Чейда, все, с кем я говорил, радовались моему интересу и с готовностью мне отвечали. Так, совершенно ненамеренно, я начал завоевывать репутацию шустрого мальчика и хорошего парня. Годы спустя я понял, что этот урок был не просто упражнением для памяти, но еще и наставлением, как быстро подружиться с простыми людьми и узнать, что у них на уме. Много раз с тех пор дружелюбная улыбка, комплимент по поводу того, как хорошо вычищена моя лошадь, и брошенный невзначай вопрос конюшенному мальчику позволяли мне получить сведения, которые он не выдал бы за все деньги королевства.

Другие игры развивали мое самообладание, равно как и наблюдательность. В один прекрасный день Чейд показал мне моток пряжи и сказал, что, не спрашивая мастерицу Хести, я должен точно выяснить, где она держит запас такой пряжи и какие травы она использовала для окраски ее. Тремя днями позже мне было велено стащить ее лучшие ножницы, спрятать их за определенной полкой в винном погребе на три часа, а потом вернуть на место, оставшись никем не замеченным. Такие упражнения будили во мне естественную мальчишескую любовь к озорству, и я редко терпел неудачу. Если же это случалось, я сам должен был искать выход. Чейд предупредил, что не будет защищать меня ни от чьего гнева, и посоветовал иметь наготове достойный предлог, чтобы объяснить, почему я нахожусь там, где не должен был находиться, или беру то, что мне не принадлежит.

Я очень хорошо научился лгать. Думаю, подобные навыки наставник прививал мне не случайно. Эти умения были азами науки убийства. И еще — ловкость рук и умение подкрадываться. Как ударить человека, чтобы он умер, не закричав. Как заколоть жертву, чтобы было как можно меньше крови. Я учился всему этому быстро и хорошо, расцветая, когда Чейд признавал ловкость моего ума. Вскоре он начал давать мне небольшие поручения в замке. Он никогда не говорил мне до выполнения задания, было это очередное испытание моей сообразительности или настоящая работа, которая была нужна ему. Меня это и не интересовало. Я исполнял все в безоглядной преданности Чейду и всем его приказаниям. Весной он обработал винные чаши делегации торговцев Удачного так, что посланцы опьянели куда сильнее, чем им хотелось. Позже, в тот же месяц, я стащил у заезжего кукольника одну из кукол и спрятал ее, так что ему пришлось представить «Две разбитые чашки» — легкомысленную коротенькую народную пьеску — вместо длинной исторической драмы, которую он планировал на вечер. На празднике Середины Лета я добавил некой травки в послеполуденную чашку чая одной служанки, и у нее и трех ее приятельниц сделалось расстройство желудка, и они не смогли прислуживать за столом. Осенью я обвязал ниткой копыто лошади гостившего в замке лорда, чтобы она захромала и лорд задержался в Баккипе на два дня дольше, чем собирался. Я никогда не узнал, почему Чейд давал мне все эти задания. Тогда я думал больше о том, как выполнить поручение, а не зачем это нужно. И, как я думаю теперь, эту науку наставник тоже преподал мне намеренно: подчиняться, не спрашивая.

Было одно поручение, которое совершенно меня восхитило. Даже в то время я понял, что это распоряжение не было обычной прихотью Чейда. Он вызвал меня перед самым рассветом.

— Лорд Джессуп и его леди гостят у нас последние две недели. Ты знаешь их в лицо: у него очень длинные усы, а она все время носится со своими волосами, даже за столом. Вспомнил их?

Я сосредоточенно нахмурился. Множество лордов и леди собрались в Оленьем замке, чтобы держать совет и обсудить участившиеся набеги пиратов с Внешних островов. Я сделал вывод, что Прибрежные герцогства хотели увеличить число военных кораблей, но Внутренние герцогства не соглашались давать средства от налогов на то, что они считали чисто прибрежной проблемой. Лорд Джессуп и леди Далия жили далеко от побережья. Джессуп отличался редкостно бурным темпераментом, равно как и его усы, которые постоянно возмущенно топорщились. Леди Далия, с другой стороны, казалось, совершенно не интересовалась этим советом, а проводила большую часть времени, обследуя замок.

— Она постоянно втыкает цветы в волосы, а они все время вываливаются? — спросил я.

— Она самая, — ответил Чейд выразительно. — Хорошо. Ты знаешь ее. Теперь вот твоя задача, и у меня нет времени, чтобы вместе с тобой планировать, как с ней справиться. Сегодня в какой-то момент леди Далия отправит посыльного в комнату принца Регала. Паж отнесет туда некую мелочь: записку, цветок, какой-нибудь предмет. Ты уберешь принесенное из комнаты Регала, прежде чем он это увидит.

Я кивнул и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Чейд внезапно встал и почти выгнал меня из комнаты.

— Нет времени, уже светает! — заявил он.

Я ухитрился спрятаться в комнате Регала и дождаться там посыльного — это оказалась девушка. Потому, как она прошмыгнула в покои принца, я уверился, что это не первое ее поручение. Она положила крошечный свиток и цветочный бутон на подушку Регала и выскользнула из комнаты. В мгновение ока и то и другое оказалось в моем камзоле, а позже под моей подушкой. Думаю, что самой трудной частью задачи было удержаться и не открыть свиток. Поздно ночью я отдал Чейду свиток и цветок.

В течение следующих нескольких дней я ждал, уверенный, что последует какая-то бурная реакция, и надеясь увидеть Регала совершенно расстроенным. К моему удивлению, ничего не произошло. Регал оставался самим собой, если не считать того, что вел себя даже более резко, чем обычно, и, казалось, флиртовал даже более нагло с каждой дамой. Леди Далия внезапно заинтересовалась проведением Совета и огорошила мужа, горячо поддержав введение налогов в пользу строительства военных кораблей. Королева выразила недовольство этой переменой, отстранив леди Далию от дегустации вина в королевских покоях. Все это заинтриговало меня, но когда я наконец спросил об этом у Чейда, он упрекнул меня:

— Помни, ты человек короля. Ты получаешь задание и исполняешь его. И должен быть доволен уже тем, что ты справился с поручением: это все, что тебе следует знать. Только Шрюд может планировать и строить свою игру. Ты и я, мы, возможно, просто пешки, но лучшие из тех, что есть у него в распоряжении. Будь в этом уверен.

Но вскоре Чейд обнаружил границы моего подчинения. Чтобы заставить лошадь захромать, он предложил мне повредить копыта животного. Я с ходу отмел этот путь и с величайшей убедительностью человека, выросшего среди лошадей, сообщил ему, что есть много способов заставить лошадь хромать, не причинив ей вреда, и что он должен доверить мне выбрать один из таких способов. До сегодняшнего дня я не знаю, как Чейд отнесся к моему отказу. Он тогда не сказал ничего, не одобрил мои действия, но и не отругал меня. Это был один из многих случаев, когда он оставил свое мнение при себе.

Примерно раз в три месяца король Шрюд вызывал меня в свои покои. Обычно приглашение мне передавали рано утром. Я стоял перед ним, часто в то время, когда он принимал ванну, или тогда, когда его волосы укладывали в перевитую золотой проволокой косу, которую мог носить только король, или пока камердинер раскладывал королевские одеяния. Ритуал всегда был один и тот же. Шрюд внимательно оглядывал меня, оценивая, насколько я вырос и хорошо ли ухожен, как будто смотрел на лошадь, которую собирается покупать. Обычно он задавал несколько вопросов о моих успехах в верховой езде и владении мечом и серьезно выслушивал мои краткие ответы. А потом он спрашивал почти официальным тоном:

— Ну как, я соблюдаю наш договор?

— Да, сир, — отвечал я.

— Тогда смотри тоже не отступай от него, — каждый раз говорил король, после чего мне разрешали удалиться.

И какой бы слуга ни прислуживал ему или ни открывал мне дверь, никто из них, казалось, не замечал ни меня, ни слов короля, ко мне обращенных. Год подошел к концу, и приблизительно в это время я получил самое трудное задание.

Чейд вызвал меня к себе почти сразу после того, как я задул свечу, собираясь уснуть. Мы ели конфеты и пили вино со специями, сидя перед очагом в его комнате. Наставник хвалил меня за выполнение последнего поручения, в котором от меня требовалось вывернуть наизнанку все до единой рубашки, сушившиеся на веревке у прачечной, но так, чтобы меня никто не заметил. Это была трудная работа. Самая сложная часть ее заключалась в том, чтобы удержаться от громкого смеха и не выдать своего убежища в бочке из-под краски, в то время как два самых молодых парня из прачечной приписывали мою проделку водяным духам и отказывались стирать в этот день. Чейд, как обычно, знал всю историю еще до того, как я ему доложил. Он доставил мне большое удовольствие, рассказав, что мастер Лю из прачечной решил, что надо повесить в каждом углу двора травку синджона и обвить гирляндой из нее каждый колодец, чтобы духи не испортили завтрашнюю работу.

— У тебя дар к этому, мальчик, — посмеивался Чейд, взъерошивая мои волосы. — Я начинаю подозревать, что не в состоянии придумать задание, которое бы ты не смог выполнить.

Он сидел в кресле с прямой спинкой перед камином, а я устроился на полу около него, прислонившись к его ноге. Он поглаживал меня так, как Баррич мог бы поглаживать молодую легавую собаку, которая хорошо себя вела. Потом Чейд наклонился и тихо сказал:

— Но у меня есть для тебя дело.

— Какое? — спросил я нетерпеливо.

— Но это будет трудно даже для того, у кого такая легкая рука, как у тебя, — предупредил он.

— Испытай меня! — бросил я ответный вызов.

— О, может быть, через месяц или два, когда ты еще немного подучишься. А пока я хочу обучить тебя одной игре. Она отточит твой глаз и твою память. — Он сунул руку в мешочек и вынул пригоршню чего-то, потом быстро раскрыл передо мной ладонь. Там оказались цветные камешки. Чейд тут же снова сжал кулак. — Были там желтые?

— Да, Чейд. А какое дело?

— Сколько?

— Два, по-моему. Чейд, бьюсь об заклад, я справлюсь с этим уже сейчас.

— А могло там быть больше двух?

— Может быть, если они были полностью скрыты под верхним слоем. Не думаю, что это вероятно. Чейд, что за дело?

Он раскрыл костлявую руку и размешал камни длинным указательным пальцем.

— Ты был прав. Только два желтых. Повторим?

— Чейд, я справлюсь.

— Ты так думаешь, да? Смотри еще раз. Вот камни. Раз, два, три. Все, больше нет. Были там красные?

— Да, Чейд. А что за задание?

— Там было больше красных, чем синих? Принеси мне кое-что личное с ночного столика короля.

— Что?

— Красных было больше, чем синих?

— Нет, я спрашиваю про работу.

— Неправильно, мальчик, — весело произнес Чейд. Он раскрыл кулак: — Видишь? Три красных и три синих. Совершенно одинаково. Тебе надо учиться запоминать быстрее, если ты хочешь принять мой вызов.

— И семь зеленых. Я знаю это, Чейд. Но… ты хочешь, чтобы я украл у короля? — Я не мог поверить своим ушам.

— Не украсть, а просто позаимствовать. Как ты сделал с ножницами Хести. В такой проделке нет никакого вреда, верно?

— Никакого, не считая того, что меня высекут, если поймают. Или еще похуже.

— А ты боишься, что тебя поймают? Видишь, я же говорил тебе, что лучше подождать месяц-другой, пока ты не станешь более ловким.

— Дело не в наказании. Дело в том, что, если меня поймают… Король и я… Мы заключили договор.

Слова застряли у меня в горле. Я в смущении смотрел на наставника. Обучение у Чейда было частью сделки, которую заключили Шрюд и я. Каждый раз, когда мы встречались, прежде чем начать учить меня, наставник официально напоминал мне об этом договоре. Я дал Чейду. так же как и Шрюду, слово, что буду верен королю. Конечно же, он должен понимать, что если я буду действовать против короля, то нарушу свою часть договора.

— Это игра, мальчик, — терпеливо сказал Чейд. — Маленькое озорство, вот и все. На самом деле это совсем не так серьезно, как ты, видимо, думаешь. Единственная причина, по которой я хочу дать тебе такое задание, это то, что за комнатой короля и его вещами очень тщательно наблюдают. Каждый может сбежать с ножницами портнихи. А сейчас мы говорим о настоящем воровстве — войти в личные покои короля и взять то, что принадлежит ему. Если бы ты смог это сделать, я бы поверил, что недаром тратил время, обучая тебя. Я бы почувствовал, что ты ценишь то, чему я тебя учу.

— Ты знаешь, что я ценю твои уроки, — сказал я быстро. Дело было совсем не в этом. Чейд, видимо, совершенно не понимал меня — Я бы чувствовал, что изменяю королю. Как будто я использую то, чему ты меня научил, чтобы обмануть его. Почти как если бы я смеялся над ним.

— Ах! — Чейд откинулся на спинку кресла, он улыбался. — Пусть это тебя не беспокоит, мальчик. Король Шрюд может оценить хорошую шутку, если ему объяснят ее. Что бы ты ни взял, я сам верну это ему. Это будет для него знак того, как хорошо я учил тебя и как хорошо ты учился. Возьми что-нибудь простое, если это так тебя беспокоит. Это необязательно должна быть корона с его головы или кольцо с пальца. Просто щетка для волос или любой клочок бумаги — сойдут даже перчатка или пояс. Ничего сколько-нибудь ценного. Просто знак.

Я подумал, что надо бы помолчать и поразмыслить, но знал, что не нуждаюсь в этом.

— Я не могу этого сделать. То есть я не буду это делать. Не у короля Шрюда. Назови любого другого, любую другую комнату — и я это сделаю. Помнишь, как я стащил письмо у Регала? Увидишь, я могу пробраться куда угодно, и…

— Мальчик! — Чейд говорил медленно, озадаченно. — Разве ты не доверяешь мне? Говорю тебе, все в порядке. Это просто испытание, о котором мы говорили, а не предательство. И на этот раз, если тебя поймают, я обещаю, что тут же вступлюсь и все объясню. Ты не будешь наказан.

— Не в этом дело, — горячо возразил я. Мне показалось, что Чейд все больше и больше удивляется моему отказу. Я копался в себе, чтобы найти слова и объяснить ему: — Я обещал хранить верность Шрюду, а это…

— Речь не идет о чем-то дурном, — отрезал Чейд.

Я поднял голову и увидел сердитый блеск его глаз. Испугавшись, я отшатнулся. Никогда раньше он не смотрел на меня так свирепо.

— Что ты несешь, мальчик? Что я прошу тебя предать твоего короля? Не будь дураком! Это простая проверка, мой способ испытать тебя и показать Шрюду, чему ты научился. А ты противишься. Да еще пытаешься прикрыть трусость болтовней о преданности. Мальчик, ты позоришь меня. Я думал, что характер у тебя тверже, иначе никогда бы не согласился учить тебя.

— Чейд!.. — начал я в ужасе.

Его слова выбили у меня почву из-под ног. Он отвернулся, и я почувствовал, что мой маленький мир рушится, а наставник холодно продолжал:

— Лучше возвращайся в постель, маленький мальчик. Подумай хорошенько, как ты оскорбил меня сегодня. Сказать, что я каким-то образом хотел изменить нашему королю! Ползи вниз, ты, маленький трус! В следующий раз, когда я позову тебя… Ха, если я позову тебя, приходи, готовый подчиняться мне, или не приходи вовсе. Теперь ступай.

Никогда раньше Чейд так со мной не разговаривал. Даже не повышал голос. Я смотрел, почти не понимая, на тонкую, покрытую мелкими шрамами руку, на длинный палец, который с таким презрением указывал мне на дверь и лестницу. Когда я встал, мне было дурно. Меня шатало, и мне пришлось держаться за кресло, когда я проходил мимо. Но я шел, выполняя его приказ и не в силах найти другой выход. Чейд, ставший главной опорой моего мира, заставивший меня поверить, что я чего-то стою, сейчас отнимал у меня все это. Он лишал меня не только своего одобрения, но и часов, которые я проводил с ним, и чувства, что я все-таки стану чем-то в жизни. Спотыкаясь, я спускался по лестнице. Никогда раньше она не казалась мне такой длинной и такой холодной. Нижняя дверь со скрипом закрылась за мной, и я остался в полной темноте. Ощупью я нашел дорогу к постели. Одеяла не могли меня согреть, и сон бежал от меня этой ночью. Я до утра мучительно ворочался с боку на бок. Хуже всего, что я ни на миг не усомнился в своем решении. Я не мог сделать то, о чем меня просил Чейд. Поэтому я потеряю его. Без его наставлений я не буду представлять для короля никакой ценности. Но страдал я не поэтому. Мне невыносима была мысль, что Чейд уйдет из моей жизни. Теперь я не мог вспомнить, как существовал прежде, когда был так одинок. Вернуться к прежней рутине, влачить жалкое существование день за днем от одного урока к другому — казалось, это невозможно. Я отчаянно пытался придумать, что делать, но ответа не находил. Я мог пойти к самому Шрюду, показать ему мою булавку и рассказать о своих терзаниях. Но что он ответит? Посмотрит ли на меня как на глупого маленького мальчика? Скажет, что мне следовало подчиниться Чейду? Или, еще хуже, скажет, что я был прав, не соглашаясь выполнить поручение Чейда, и рассердится уже на Чейда? Эти были слишком трудные для мальчика вопросы, и я не нашел ни одного ответа, который мог бы мне помочь.

Когда наконец наступило утро, я проснулся, выполз из кровати и, как обычно, доложился Барричу. Я занимался своими делами почти в полусне. Сперва он выругал меня за это, потом провел расследование по поводу состояния моего желудка. Я просто сказал ему, что плохо спал, и он отпустил меня без грозившего мне укрепляющего снадобья. Не лучше обстояли дела и в оружейной. Мое смятенное состояние настолько выбило меня из колеи, что я позволил мальчику, который был гораздо младше меня, обрушить мощный удар на мой череп. Ходд выругала нас обоих за небрежность и велела мне немного посидеть.

Когда я вернулся в замок, в голове у меня стучало, а ноги дрожали. Я пошел в свою комнату, потому что у меня не было сил ни для дневной трапезы, ни для громких разговоров, которые ей сопутствовали. Я лег, намереваясь только на мгновение прикрыть глаза, но погрузился в глубокий сон. Ближе к вечеру я проснулся и подумал о выволочке, которая предстояла мне за пропуск дневных уроков. Но этой мысли было недостаточно, чтобы прогнать дремоту, и я снова заснул. Перед самым ужином меня разбудила служанка, которая пришла поинтересоваться моим самочувствием по просьбе Баррича. Я отослал ее, сказав, что у меня расстройство желудка и я собираюсь поститься, пока мне не станет лучше. После того как она ушла, я задремал, но не спал. Не мог. Темнота сгустилась в моей неосвещенной комнате, и я слышал, как замок вокруг отходит ко сну. В темноте и тишине я лежал, ожидая вызова, на который все равно не посмел бы ответить. Что, если дверь откроется? И я не смогу пойти к Чейду, потому что не смогу подчиниться ему. Что хуже: если он не позовет меня или если он откроет мне дверь, а я не посмею войти? Я терзался всю ночь, и, когда за окошком посветлело, ответ был найден: Чейд не удосужился позвать меня.

Даже сейчас я не люблю вспоминать следующие несколько дней. Сердце мое разрывалось, и я не мог ни есть, ни спать. Я не мог сосредоточиться ни на какой работе и принимал упреки моих учителей с хмурым безразличием. Голова моя раскалывалась от боли, а в желудке были такие спазмы, что я совершенно не мог есть. Мне становилось дурно при одной мысли о еде. Баррич терпел это два дня, а потом загнал меня в угол и влил мне в горло глоток согревающего и немного средства, очищающего кровь. Эта комбинация заставила мой желудок извергнуть из себя то немногое, что я съел в тот день. После этого Баррич заставил меня промыть рот сливовым вином, и я по сей день не могу выносить его вкус. Потом он поразил меня до глубины души: отволок вверх по лестнице в свою комнату и грубовато приказал лежать там целый день. Когда наступил вечер, Баррич погнал меня в замок, и под его бдительным присмотром я был вынужден проглотить миску водянистого супа и толстый ломоть хлеба. Он хотел снова взять меня к себе на чердак, но я настоял на том, чтобы вернуться в мою собственную постель. На самом деле мне следовало быть в своей комнате. Я должен был знать, позовет меня Чейд или нет, вне зависимости от того, смогу ли я пойти. Всю следующую бессонную ночь я смотрел в темный угол моей комнаты. Но Чейд меня не позвал.

Небо за окном стало серым. Я перевернулся на другой бок и остался в постели. Глубина одиночества, навалившегося на меня, была слишком всеобъемлющей для того, чтобы я мог с ней бороться. Все варианты, которые я тысячи раз перебирал в уме, должны были привести к печальному концу. Я не мог решиться даже на такое ничтожное дело, как вылезти из кровати. Что-то вроде болезненной апатии охватило меня. Любой звук рядом казался слишком громким, и мне было то слишком жарко, то слишком холодно, как я ни возился со своими одеялами. Я закрыл глаза, но даже мои сны были яркими и надоедливыми: спорящие голоса, такие громкие, как будто говорившие стояли у моей постели, и тем более неприятные, поскольку это звучало, как если бы один человек спорил сам с собой и принимал попеременно обе стороны.

«Сломай его, как сломал его предшественника, — бормотал сердито человек из моего сна. — Всё твои дурацкие испытания!» И потом: «Осторожность никогда не помешает. Нельзя обличать доверием кого попало. Кровь скажется. Испытай его силу воли, вот и все». И другой: «Сила воли! Железная воля! Ты хочешь получить безмозглое орудие. Иди и выковывай его сам. Бей, и получишь нужную форму». И тише: «Это мне не нравится. Я больше не позволю себя использовать. Если ты хотел испытать меня, то ты сделал это». Потом: «Не говори мне о крови и семье! Вспомни, кем я тебе прихожусь. Это не о его преданности она печется и не о моей».

Сердитые голоса стихли, слившись в единый гул, потом начался новый спор, на этот раз более громкий. Я с усилием открыл глаза. Моя комната превратилась в поле недолгой битвы. Я проснулся под звуки жаркого спора Баррича и мастерицы Хести, под чью юрисдикцию я попал. У нее была плетеная корзинка, из которой торчали горлышки бутылок. Запах горчичного пластыря и ромашки был так силен, что меня чуть не вырвало. Баррич стоически преграждал ей путь к моей постели. Руки его были скрещены на груди, и Рыжая сидела у его ног. Слова Хести грохотали у меня в голове, как камнепад.

«В замке». «Эти чистые простыни». «Знаю мальчиков». «Эта вонючая собака». Я не помню, чтобы Баррич сказал хоть слово. Он просто стоял так твердо, что я мог ощущать его с закрытыми глазами.

Позже он исчез, но Рыжая осталась на кровати, и не в ногах, а рядом со мной. Она тяжело дышала, но отказывалась слезть и улечься на прохладном полу. В очередной раз я открыл глаза уже ранним вечером. Баррич вытащил мою подушку, немного повзбивал и неуклюже запихнул ее под мою голову холодной стороной кверху. Потом он тяжело опустился на кровать, откашлялся.

— Фитц, с тобой что-то стряслось. Раньше я такой хвори не видел. Во всяком случае, что бы с тобой ни случилось, это не касается ни твоих внутренностей, ни твоей крови. Будь ты чуть постарше, я бы заподозрил, что у тебя какие-то проблемы с женщинами. Ты похож на солдата после трехдневного запоя, хотя вина не пил. Мальчик, что с тобой случилось?

Баррич смотрел на меня с искренней тревогой. Такое же лицо было у него, когда он боялся, что кобыла может выкинуть, или когда охотники приводили собак, пораненных кабанами. Это каким-то образом дошло до меня, и, сам того не желая, я начал мысленно прощупывать его. Как всегда, стена была на месте, но Рыжая немного поскулила и положила морду поближе к моей щеке. Я пытался выразить то, что происходило у меня внутри, не выдавая Чейда.

— Мне ужасно одиноко сейчас, — услышал я собственные слова, и даже мне самому они показались жалкими.

— Одиноко? — Баррич поднял брови. — Фитц, я же здесь. Как ты можешь говорить, что тебе одиноко?

И на этом наш разговор закончился. Оба мы смотрели друг на друга и ничего не понимали. Позже Баррич принес мне завтрак, но не настаивал, чтобы я его съел. И он оставил со мной на ночь Рыжую. Часть меня волновалась о том, что будет делать собака, если вдруг откроется дверь, но большая часть меня знала, что беспокоиться не о чем: эта дверь не откроется больше никогда.

Снова пришло утро. И Рыжая ткнулась в меня носом и заскулила, просясь выйти. Я чувствовал себя совсем разбитым и особенно не беспокоился о том, что Баррич может меня поймать. Поэтому я прощупал ее сознание. Она была голодна, хотела пить, и ее мочевой пузырь готов был лопнуть. Ее беспокойство неожиданно стало моим собственным. Я натянул рубашку и спустился с собакой вниз по лестнице, а потом отвел ее на кухню, чтобы накормить. Повариха обрадовалась мне, чего я совершенно не ожидал. Рыжая получила большую порцию вчерашнего тушеного мяса. Кухарка настояла на том, чтобы сделать мне шесть бутербродов из толстых кусков бекона и хрустящей корочки первого хлеба, испеченного этим утром. Тонкое чутье Рыжей и ее волчий аппетит обострили мои собственные чувства, и я обнаружил, что ем не вяло, а со свойственным юному существу азартом.

Из кухни Рыжая повела меня в конюшню, и хотя я уже оторвал от нее свое сознание, но все же почувствовал, что от этого контакта нечто во мне возродилось. Баррич занимался какой-то работой. При моем появлении он выпрямился, оглядел меня, посмотрел на собаку, проворчал что-то себе под нос и потом передал мне бутылку с молоком и тряпочку.

— В человеческой голове не много такого, что не может быть излечено работой и заботой о других. Крысоловка ощенилась несколько дней назад, и один щенок слишком слаб, чтобы бороться с остальными. Посмотри, сможешь ли сделать так, чтобы он прожил сегодняшний день.

Это был некрасивый маленький щенок, розовое брюшко просвечивало сквозь пеструю шерстку. Глаза его еще были плотно закрыты, а лишняя кожа, которая понадобится ему, когда он вырастет, топорщилась складками на мордочке. Тоненький хвостик выглядел совершенно как крысиный, я даже удивился, что его мать не замучила собственных щенят из-за этого сходства. Он был слабенький и вялый, но я приставал к нему с соской и теплым молоком, пока он не пососал немного, и как следует обрызгал щенка, чтобы побудить Крысоловку его вылизать. Я оторвал одну из его сильных сестричек от соска и сунул щенка на ее место. В любом случае, ее маленький животик был уже круглым и полным, она сосала уже только ради удовольствия. Эта девочка должна была стать белой, с черным пятнышком над одним глазом. Она поймала мой мизинец и принялась сосать его. Уже чувствовалась огромная сила, которая в будущем появится в этих челюстях. Баррич рассказывал мне о крысоловах, о том, как они вцепляются в нос быку и висят, что бы тот ни делал. Он не понимал, какой прок учить этому собаку, но не мог не уважать мужества собаки, которая не боится быка. Наши крысоловы предназначались для ловли крыс и охраняли амбары и кормушки с зерном.

Я провел в конюшне все утро и ушел в полдень, с наслаждением вспоминая маленькое брюшко моего щенка, круглое и тугое от молока. Вторая половина дня прошла за чисткой стойл. Баррич держал меня там, все время находя для меня новые дела, чтобы у меня не оставалось времени ни для чего, кроме работы. Он не разговаривал со мной, не задавал никаких вопросов, но все время оказывалось, что Баррич работает всего в нескольких шагах от меня. Похоже, он воспринял мою жалобу на одиночество слишком буквально и решил все время держаться поблизости. Я закончил этот день с моим щенком, который уже заметно окреп. Я прижал его к груди, и он забрался ко мне под подбородок, его тупая маленькая мордочка тыкалась мне в шею в поисках молока. Было щекотно. Я оторвал его от себя и посмотрел на него. У него будет розовый носик. Говорят, крысоловы с розовыми носами — самые свирепые драчуны. Но этот маленький разум сейчас был всего лишь теплым комочком, желающим молока, покоя и полным любви к моему запаху. Я окутал его своей защитой и похвалил за то, как он набрался силенок за этот день. Щенок вертелся у меня на руках. И Баррич, перегнувшись через стенку стойла, постучал кончиками пальцев по моей голове, вызвав двойной визг — щенка и мой.

— Хватит, — жестко предупредил он меня, — не мужское это дело. И это не снимет того, что грызет твою душу. Теперь верни щенка матери.

Так я и сделал, но без всякой охоты. Я был совсем не уверен, что Баррич прав и связь со щенком не залечит мою душу. Я тянулся к этому теплому маленькому миру — сена, щенков, молока и их матери. В тот момент я не мог представить себе ничего лучшего.

Потом Баррич и я пошли поесть. Он отвел меня в солдатскую столовую, где все было попросту и никто не требовал, чтобы с ним разговаривали. Никто не обращал на меня внимания, еду передавали прямо через мою голову, не было никаких слуг, и это меня успокаивало. Баррич, однако, проследил, чтобы я поел, а потом мы сидели снаружи, у задних дверей кухни, и пили. Мне раньше случалось пить пиво, эль и вино, но я никогда специально не напивался. Теперь Баррич научил меня этому. Повариха посмела выйти и выбранить его за то, что он дает мальчишке крепкие напитки, но Баррич только молча и сердито взглянул на нее, отчего я сразу вспомнил о ночи, когда впервые встретил его, — тогда он противостоял целой комнате грубых солдат, защищая доброе имя Чивэла. И повариха ушла.

Баррич сам отвел меня в мою комнату в замке. Я стоял, покачиваясь, а он стащил с меня рубаху, небрежно толкнул к кровати и, когда я упал на нее, швырнул сверху одеяло.

— Теперь спи, — прохрипел он. — А завтра мы опять сделаем то же самое. И опять. До тех пор, покуда в один прекрасный день ты не обнаружишь: что бы с тобой ни случилось, оно тебя не убило и жизнь продолжается.

Он задул мою свечу и ушел. Голова у меня кружилась, тело ломило от дневной работы. Но я все равно не спал. Внезапно я обнаружил, что плачу. Спиртное высвободило то, что я держал в себе все эти дни, и я зарыдал. Не тихо, нет. Я всхлипывал, икал, кричал, челюсть моя тряслась. Горло свело, нос тек, я плакал так сильно, что готов был задохнуться. Думаю, я выплакал все слезы, которых я не проливал с тех пор, как мой дед заставил мою мать бросить меня.

— Гнусь! — услышал я собственный крик.

И тут меня крепко обняли чьи-то руки. Это был Чейд. Он прижимал меня к себе и укачивал, как будто я был совсем маленьким ребенком. Даже в темноте я узнал эти костлявые руки и запах травы и пыли. Не веря, я вцепился в него и плакал, пока не охрип, а рот мой не пересох так, что я уже не мог издать ни звука.

— Ты был прав, — успокаивающе прошептал он в мои волосы. — Ты был прав. Я просил тебя сделать что-то плохое, и ты был прав, когда отказался. Тебя никогда не будут больше так испытывать. Во всяком случае, я не буду.

И когда я наконец затих, он оставил меня на некоторое время, а потом принес тепловатый и почти безвкусный напиток — не воду. Он поднес кружку к моим губам, и я выпил все, не задавая вопросов. Потом я снова лег и тут же провалился в сон, даже не заметив, как Чейд покинул мою комнату.

Я проснулся перед рассветом, плотно позавтракал и доложился Барричу. Работа у меня спорилась, я был внимателен к его поручениям и никак не мог понять, почему Баррич проснулся таким ворчливым и с тяжелой головой. Он пробормотал что-то насчет отцовской устойчивости к выпивке, а потом рано отпустил меня, сказав, чтобы я насвистывал где-нибудь в другом месте.

Тремя днями позже король Шрюд вызвал меня к себе на рассвете. Он был уже одет, и на столе стоял поднос. Еды на нем было больше, чем на одну персону. Когда я вошел, он отослал слугу и велел мне сесть. Я опустился на стул у маленького стола, и король, не спрашивая, голоден ли я, собственноручно положил мне еды и сел напротив, чтобы разделить со мной трапезу. Я уловил смысл этого жеста и все же не мог заставить себя много есть. Шрюд говорил только о еде и ничего не сказал о договоре, преданности и необходимости держать слово. Увидев, что я закончил, король отодвинул свою тарелку и неловко замялся.

— Это была моя идея, — сказал он наконец почти грубо. — Не его. Ему это с самого начала не понравилось. Я настаивал. Когда будешь старше — поймешь. Я не могу рисковать. Но я обещал ему, что ты узнаешь это от меня самого. Все это задумал я, он тут ни при чем. И я никогда снова не попрошу его испытывать тебя таким образом. Слово короля.

Он жестом отослал меня. Я встал, но, поднимаясь, взял с подноса маленький серебряный нож, украшенный гравировкой, которым король пользовался, чтобы резать фрукты. При этом я смотрел ему прямо в глаза и, ничуть не скрываясь, убрал нож себе в рукав. Глаза короля Шрюда расширились, но он не сказал ни слова.

Двумя ночами позже, когда Чейд позвал меня, наши уроки возобновились, как будто никогда не прекращались. Он говорил, я слушал. Я играл в его игру с камешками и ни разу не ошибся. Он давал мне задания, и мы перешучивались. Он показал мне, как Проныра, ласка, танцует за кусочек колбасы. Между нами все снова было хорошо. Но прежде чем покинуть его комнату этой ночью, я подошел к камину. Без единого слова я вонзил маленький ножик в дерево каминной полки. Потом я ушел, так ничего и не сказав и не встретившись с Чейдом взглядом. Больше мы об этом никогда не говорили.

Я думаю, что нож остается там и по сей день.