Гай в последний раз поцеловал ее и отправился восвояси. После такой передряги хотелось хватить стаканчик чего-нибудь крепкого, но все забегаловки, как назло, словно сквозь землю провалились. Или убежали в пригороды. Последние выходки Лиги Здоровой Морали заставили многих пускаться во все тяжкие. Бар «Бухой утеночек» в светлое время и впрямь проваливался под землю, вырастая вновь с первыми проблесками темноты. Кафе «Стопарик твоей бабушки» притворялось водонапорной башней. Ресторан «Голозадый бабуин», самый хитрый и коварный, попросту распылял себя на атомы, которые при внешней угрозе моментально ссыпались в водосточную трубу.

Ну так и есть – по осевой линии, погромыхивая незапертой дверью, позвякивая бутылками, мчалось что есть духу маленькое кафе «Эх, мать-перемать!», а за ним, размахивая зонтиками и душеспасительными брошюрками, гнался табунок старых дев с повязками общества трезвости. Кафе сделало обманный финт и ловко нырнуло в проулок, из распахнувшейся двери выпала литровая бутылка итальянского вермута, и Гай успел схватить ее в прыжке, сделавшем бы честь Льву Яшину. Старые девы по инерции промчались мимо переулочка и теперь неслись назад, но кафе и след простыл, оно затерялось в лабиринте кривых улочек, на бегу сменило вывеску и притворилось безобидной молочной лавкой – кафе было битое и тертое, видывало виды и умело рубить хвосты.

Гай отвинтил пробку, сделал два основательных глотка, спрятал бутылку во внутренний карман пиджака и побрел дальше.

Навстречу ему шел Савва Иваныч в компании Мертвого Подпоручика и какого-то незнакомца в длиннополом кафтане петровских времен. Незнакомец играл на губной гармошке, а Савва с Подпоручиком горланили:

Время от времени Савва Иваныч поднимал висевший у него на груди ручной пулемет и шутки ради выпускал очередь по окну, которое ему чем-то не нравилось.

Гай радостно присоединился к ним, светило солнце, они шли шеренгой посреди улицы и орали:

В общем, было весело. Активистки Общества Трезвости сворачивали с дороги за три квартала, автомобили уворачивались. При виде такого вольтерьянства проворно выскочил из-под земли и распахнул дверь бара «Бухой утеночек». Следом за ними попыталась было прошмыгнуть внутрь тощая грымза лет этак ста пятидесяти с нашивками капрала Лиги Здоровой Морали, но Савва угрожающе поднял пулемет, и грымза молниеносно ретировалась.

Пили неразведенный спирт, закусывали ядреными малосольными огурчиками и холодной курятиной. Мертвый Подпоручик быстро захмелел, матерно ругал за бездарность, казнокрадство и монархизм какого-то полковника Стеллера по кличке Стеллерова Корова, проводил обстоятельный разбор атаки на местечко Дула, потом безо всякого перехода стал делиться романтическими воспоминаниями о сестре милосердия Жене из Киева.

В заключение извлек неразлучную гитару и затянул:

На него перестали обращать внимание, и он безобидно меломанствовал в незримом отдалении, за сотканным из нежных гитарных переборов занавесом.

– А меня сегодня расстреляли, – похвастался Гай.

– Поздравляю. По такому случаю следует. – Савва Иваныч разлил по рюмкам прозрачную жидкость с медицинским запахом. – Дин скооль, мин скооль!

Выпили. Хрустнули огурчиками, помотали головами, пережидая ожог в желудке и сухость в горле, какие остаются после залпом выпитого спирта. Воспользовавшись поводом, Мертвый Подпоручик снова завел о том, как они тогда с Женей тоже пили спирт, закусывая тушенкой, тускло светила коптилка из снарядной гильзы, по стеклам шлепал дождь, на улице топтались мокрые лошади, у платья черноволосой сестрички милосердия были страшно неудобные крючки, а дурацкий героизм первых недель войны давно выветрился, и война становилась привычкой, аэропланы в такую погоду не летали, и бомбежки можно было не опасаться, у Жени были серые глаза, по улице, полосуя лучами фар плетни, ехали броневики, похожие на взбесившиеся скирды сена…

На них отчего-то напало лирическое настроение, и некоторое время они слушали Мертвого Подпоручика с умиленным вниманием. Бар понемногу заполнялся народом.

– Прошлое всегда кажется приманчивее настоящего и особенно будущего, потому что о прошлом известно досконально почти все, – негромко говорил незнакомец. – Недаром вы, фантасты, как только зайдет речь о машине времени, норовите отправить хрононавта в прошлое. Там он будет знать все наперед, и одно это как бы делает его выше тех, на кого он смотрит… Один Уэллс оказался смелее всех, отправив героя на миллионы лет вперед. Но я не о фантастике. Вы ведь знаете, как бережно люди сохраняют старинные предметы. Реставрируют старые автомобили, собирают древние книги, ломятся на исторические фильмы, взахлеб читают исторические романы… А мода? Я недавно смотрел снятую в двадцатых годах кинокомедию. На экране не появилась героиня… Ее нельзя было отличить от девушки нашего времени, Гай. Шапочка, прическа, шарф до колен… А фасоны платьев? Разрезы на юбках – основательно забытая мода двадцатых годов. Люди неосознанно тянутся к прошлому…

– Пардон, а вы-то сами, если не секрет? – спросил Гай.

– Современник ваш, современник, – охотно ответил незнакомец. – Просто тоже… неосознанно тянусь. Всегда лучше возвращаться туда, где знаешь все обо всем, не зря же мы так любим ездить в города нашей юности, только в большинстве случаев такие поездки не приносят ничего, кроме горечи и печали – старые дома затерялись среди выстроенных в наше отсутствие, и с большим трудом узнаешь улицы, изменились маршруты автобусов, приезжие толпы всосали и растворили коренных старожилов… Бродишь по улицам и все всматриваешься в лица прохожих, стараешься отыскать давних знакомых, только вот беда: нет их, нет…

– Я люблю наоборот, – сказал Гай. – Приезжаешь в незнакомый город, где ни одна собака тебя не знает, тебе никто ничего не должен, как и ты никому, такую свободу чувствуешь, словно на крыльях летишь… Выпьем, а?

Выпили. Крякнули. Откушали курицы.

печально напевал Мертвый Подпоручик, —

– Эх, браточки… – вздохнул Савва Иваныч. – Вот за это я вас и люблю, сволочей. Разведем толстовщину, достоевщину, ефремовщину, расстегнем на все пуговицы загадочную славянскую душу, водки нажремся, поплачем – куда там практичной Европе… Простые мы, как сибирский валенок, и слабость наша в этом, и сила. Сидим-сидим – потом взыграет, и смотришь, поперся холмогорский парняга в двадцать лет латыни учиться, другой крылья выдумал, а третий и того почище – орбитальные станции планирует за полсотни лет до практического воплощения… Немец с евреем – человеки практичные, с материнским молоком хитрость всосут и двадцать лет будут, как вода, камень точить, потому и не получается из них истинно великих людей. Двадцать лет и будильник тикать может, а ты попробуй по-славянски – внезапным озарением, широтой души, чтобы как Ермак, Алешка Орлов, Грозный Иван Васильич… Нет, ребята, если и есть богом избранный народ, так это мы. Без всяких скидок. Вот только Аляску по дурости продали, из Калифорнии ушли, давайте, что ли, за Аляску с Калифорнией…

Выпили. Помотали головами. Доглодали куру и заказали вторую. Мертвый Подпоручик, подумав, устроил физиономию в блюде с костями, поерзал и захрапел. Из него снова стали расти георгины.

– Вот это тоже по-нашему, – сказал Савва Иваныч. – Отключился, сопит – и хоть ты пять атомных бомб швыряй. Да, Гай, дом-то твой исчез…

– Как это?

– А вот так это. Нету. Одна Белая Мышь уцелела.

– А Данута?

– Это которая?

– Была такая девушка, – сказал Гай. – Она меня подобрала на окраине, когда разбился вертолет. Я у нее две недели жил.

– Пожил, и довольно, – веско сказал Савва Иваныч. – Не возвращайтесь к былым возлюбленным… А на верблюде, на златом блюде, сидели бляди… А что до тоски с печалью, то это поэтическая ерунда. Мы по природе своей способны отдавать себя одной-единственной женщине, Гай, это в нас прямо-таки в генах закодировано… Просто Ромео с Джульеттой очень вовремя умерли. Черт их знает, что у них там получилось бы через год-два счастливого брака. Скорее всего, ничего хорошего – пеленки, детки, с газеткой перед телевизором, подгоревшие котлеты, измены по мелочам, развод… Ерунда все это, Гай. Прежде Евы была Лилит, Пирам и Тисба опять-таки успели умереть вовремя. А Наташа Ростова, между нами говоря, – клуша клушей…

– Иди ты, – сказал Гай. – Ты же сам вечно ноешь, что хорошо бы кто-нибудь тебя полюбил. Нелогично, Савва…

– Это я от плохого настроения, – признался Савва. – Счастливая любовь расхолаживает, Гай. Неудачная – возвышает. Ты человек творческий, сам должен знать. Так что мотай к Алене со спокойной совестью. А пока давай выпьем.

Мертвый Подпоручик неожиданно проснулся и с полуслова продолжал спор, начатый, очевидно, еще во сне с кем-то приснившимся. Суть заключалась в том, что стреляться глупо, потому что все равно помрешь. Закончив монолог, он огляделся в ожидании аплодисментов, но таковых не прозвучало, и он, не обидевшись, сговорчиво рухнул назад, в тарелку.

Выпили уже вдвоем – незнакомец, оказалось, успел к тому времени превратиться в многофигурный антикварный шандал с чертовой дюжиной черных свечей и смирнехонько стоял на стуле.

– Слабак, – плюнул Савва Иваныч. – Ну, посошок, Гай. – Он оглянулся и зловеще прорычал: – Ага, сподобил господь, жидомасоны на горизонте…

Прихватив за горлышко бутылку и нырнув в толпу у стойки, Гай поднялся и пошел к выходу, слегка покачиваясь. За спиной с мерзким дребезгом разлетелось стекло, огромное, судя по звуку, – ну да, там допрежь висело какое-то зеркало… Орали дурноматом: «Киш мир ин тохас!» – летели стулья, и победно орал Савва Иваныч. Все было как всегда.