На двери скромного трехэтажного здания в шесть окон по фасаду висела рукописная выцветшая табличка: «Отдел Исследований». По-моему, весь Отдел размещался на первом этаже, а остальные были пусты и необитаемы со дня сотворения этого мира. Даже решеток на окнах не имелось.

Кати открыла дверь, и мы вошли. Стояла тишина, пахло сургучом и пылью, и по коридору прохаживалась толстая рыжая кошка. Пират вопреки канонам был с ней в самых теплых отношениях – они радостно устремились друг к другу, обнюхались и пошли рядышком в глубь коридора, кошка с собакой.

– Вот сюда, – сказала Кати. – В эту дверь.

Я огляделся с сомнением. Даже учитывая местные масштабы, это нисколько не походило ни на научный центр, ни на контрразведку. В комнате с белеными стенами стояли диван, стол и небольшой шкафчик. На столе дряхлая электроплитка и разобранный пистолет. И все.

– Ты куда это меня привела? – полюбопытствовал я, глядя в окно на крохотный дворик, заваленный хламом – автомобильные покрышки, ломаные ящики и старое железо. Черт знает что.

– Здесь мы отдыхаем.

– Мне работать нужно, а не отдыхать.

– Ничего подобного, – отмахнулась Кати, извлекая из шкафчика банки и пакеты. – Сейчас я тебя накормлю и сварю кофе, а то на тебя смотреть грустно.

Я и сам знал, что на меня смотреть грустно: за двое с половиной суток я почти ничего не ел, не спал по-человечески, а голова болела как-то особенно, как никогда раньше не болела – противно, сверляще.

– Ложись и спи.

– Да не стоит.

– Ну конечно. – Она насмешливо взглянула мне в глаза. – Как это такому несгибаемому и волевому проявить слабость перед девчонкой? Это ж подумать стыдно… Вались на диван и спи, ясно?

Я прилег, закрыл глаза, но из этого не получилось ничего путного – тут же, словно чертик из коробочки, вынырнул небезызвестный Тимбус Серебряный Кролик, веселый, полупьяный, с полным ртом золотых зубов и старомодными усиками щеточкой. Я напомнил ему, что мы, собственно, пристрелили его в Гонконге два года назад, но он объявил, что это мелочи, и стал приставать с идиотскими вопросами: люблю ли я венгерскую кухню и эквадорскую керамику и не кажется ли мне, что операция «Ронни-шесть» была дурно спланирована и с самого начала обречена на провал, и просто удивительно, что нам тогда удалось выиграть? Предположим, «Ронни-шесть» действительно была продумана топорно и того, кто это допустил, давно погнали со службы, но я не мог позволить какому-то паршивцу, тем более мертвому, хаять мою контору, и начался долгий спор, причем мы все время переходили на личности. Когда я послал его к чертовой матери, догадавшись наконец, что он мне снится, оказалось, что кофе давно готов, пора вставать и вообще я сплю уже три часа.

– Сколько городов ты посетил во время своих служебных разъездов? – спросила Кати.

– Да штук двести, – сказал я и проснулся окончательно. – Кой черт, зачем тебе мои города?

– Так. Иди ешь.

Все, что она выставила на стол, я смолотил, как оголодавший бегемот, торопясь к архивам, и кофе допивал на ходу, едва ли не в коридоре. Архив, разумеется, идеально гармонировал со всей здешней патриархальностью. В маленькой комнате с одним окном стояли стеллажи, три штуки, с табличками соответственно: «Город», «Вурдалаки», «Разное». Городу были отведены три папки, вурдалакам – восемь, разному – одна. Остальные полки были первозданно пусты. Что ж, отделение МСБ в Антарктиде состоит из комнатки три на четыре, стола, стула, селектора и сержанта Боргленда. Так что ничего особенного.

Кати ушла, а я принялся создавать рабочую обстановку: распахнул окно, снял куртку и кобуру, закатал рукава рубашки, положил на стол сигареты и поставил кофейник. Критически оглядел все это, подумал и сбросил туфли. Сел и открыл первую папку со стеллажа «Город».

Внутри оказалось гораздо меньше документов, чем можно было ожидать, и все они – стандартные листы плотной желтоватой бумаги с типографским грифом в уголке «Отдел Исследований». И – что меня обрадовало – с машинописным текстом. Меньше работы глазам. По содержанию документы были схожи – протоколы наблюдений и расспросов горожан.

Дело обстояло так: Город возник из небытия лет шесть назад. Момента своего «рождения» они не зафиксировали, то есть просто жили – пили, ели, гуляли, ходили в кино и в бары и не интересовались тем, что происходило за окраинами города. Потом началось то, что я бы назвал становлением своего «я» – время, когда они, из ничего созданные взрослыми, стали, как и следовало ожидать, задумываться над своей жизнью и, как тоже следовало ожидать, посыпались бесчисленные «почему». Почему они не работают – кто-то смутно помнил, что нужно ходить на работу. Почему они не помнят детства, хотя они знали, что детство у человека быть должно. Кто строил дома? Кто делал машины? Кто обслуживает пищепроводы? Почему нет приезжих, хотя в городе четыре отеля первого класса – кто-то смутно помнил, что должны быть приезжие и другие города. Где они учились читать и писать – потому что дети росли и нужно было, оказывается, учить их читать и писать…

Так и накапливались вопросы – то по ассоциации с возникающими проблемами, то кто-то что-то смутно помнил, причем не мог сказать, почему помнит.

Многие в конце концов махнули рукой на все «почему» и продолжали вести беззаботную растительную жизнь, но нашлись люди, наделенные чрезвычайно привлекательным даром – неистребимым жгучим любопытством, тем самым даром, что стимулировал когда-то и развитие науки, и развитие техники, и великие географические открытия, и многое другое. Рыбак рыбака видит издалека, и вот кучка любопытных, к тому же всерьез озабоченных людей создала Отдел Исследований. Они и проделали практически всю работу – сейчас почти нечего исследовать. Они отыскали на окраине два великолепных автоматических завода, производивших все необходимое, от шпилек для волос до автомобилей. Они составили полный перечень всех «почему» – и, естественно, не смогли найти ответа ни на один вопрос. Потом им стало просто нечего делать – посланные за пределы Города экспедиции не возвращались, а те; что возвращались, зачастую не могли ничего дельного сообщить (об этом упоминалось весьма туманно). Отдел едва не распался.

Но тут появились вурдалаки. Собственно, они были и раньше (снова туманно, черт!), но теперь они стали проблемой номер один. Страшненькие попадались истории в папках со стеллажа «Вурдалаки». Был момент, когда вплотную придвинулся вопрос: быть или не быть Городу?

Никаких городских властей не было, их и сейчас нет, потому что заниматься им было бы нечем, кроме разве что вурдалаками. Я не смог определить по документам время, когда была создана Команда Робин и при чем тут Робин – то ли в чьей-то голове запуталось упоминание о Робин Гуде, то ли какой-то Робин первым погиб в бою и сослуживцы решили увековечить его память. Неизвестно. Так или иначе. Команда была создана, Ламст стал инициатором и командиром. Вурдалаков основательно потеснили.

Протоколы допросов вурдалаков не дали ничего нового. Все они – и те, кого можно было опознать по особого строения зубам, и те, кто ничем не отличался от обычного человека, – на допросах молчали, норовя при удобном случае вцепиться в глотку допросчику, а те, кого удавалось сломить открытой в свое время «психической атакой», не могли, вернее, не хотели сообщить ничего ценного. В конце концов то ли Отдел по собственной инициативе перестал заниматься вурдалаками, то ли Ламст перехватил инициативу, но ни Отдел, ни Ламст не занимались больше допросами и расспросами. По неизвестным мне причинам Команда так и не смогла обнаружить места обитания вурдалаков, ограничившись созданием прикрывающей город сети форпостов и фортов (Кати в тот день, когда мы впервые встретились, ехала как раз из такого форта). Я никак не мог продраться сквозь умолчания и недомолвки, подумал было, что они многое скрывают от меня, но потом отверг такие подозрения. Видимо, у них были в прошлом какие-то мрачные недоразумения, отсюда то ли подвергнутый строгой цензуре, то ли попросту наполовину уничтоженный архив. Впрочем, это одно и то же.

В папке «Разное» содержалась всякая всячина, смесь фактов, слухов, легенд и догадок. Тех фактов, которые они сами признавали фактами, и тех легенд, которые они сами признавали легендами. Заметки о деятельности Штенгера и проповедника, несколько листков о Мефистофеле (то же самое, что я узнал от Штенгера), упоминания о чудовищах, о странных, но неопасных людях, время от времени появлявшихся в городе (типы вроде моего граалящего рыцаря), листок о золотом треугольнике, каждый вечер исчезающем У горизонта в золотой вспышке, статистика рождаемости и смертности, упоминание о Блуждающих, о странных галлюцинациях, временами посещающий людей, – видениях, похожих на те, что преследовали меня в первый день. Всякая всячина…

На знакомство с архивом ушло часа два. Расставив папки, я привел себя в порядок и отправился искать Кати, что было нетрудным дедом, учитывая размеры здания. Я нашел ее в комнате отдыха. Она вскочила навстречу с такой готовностью, смотрела с такой надеждой, словно после работы с бумагами ответы на все вопросы лежали у меня в кармане и осталось эффектно выложить их на стол.

– Ничего, – сказал я.

– Совсем ничего?

– Ничего я не смог оттуда выжать.

– Ну, тогда пошли, – вздохнула она. – С тобой наши хотят поговорить.

В кабинете с длинным столом и большим количеством стульев, три четверти которых наверняка никогда не использовались, меня ждали двое мужчин. Кати тихо села в уголке – Отдел в полном составе, кворум на форуме… Один был кряжистый, пожилой, с великолепной бородой, второй – блондин моих лет. Оба производили впечатление серьезных деловых людей, которыми, надо полагать, и были. Меня пригласили сесть. Своих имен они не назвали, а мое знали и без меня.

– Итак, вы пришли из мира, где самое малое двести городов? – непринужденно спросил Блондин.

Второй раз меня здесь подловили.

– Эх ты! – сказал я Кати, вспомнив ее вопрос. – Нахватала в Команде…

Она постаралась выглядеть пристыженной и раскаивающейся.

– Спросили бы без подвохов… – огрызнулся я.

– Значит, самое малое двести городов?

– И двести раз по двести раз, – сказал я, – Еще вопросы?

– Вопросов у нас много, – сказал Блондин. – Но есть один, главный, на который мы требуем правдивого ответа, каким бы он ни был. Какое отношение имеет наш мир к вашему, большому. Поймите, что самый страшный, самый унизительный ответ для нас предпочтительнее отсутствия ответа.

Я встал и подошел к окну. За окном пламенели мигающие неоновые надписи, громко играла музыка, и тротуары кишели людьми, вышедшими за приевшимися однообразными развлечениями и удовольствиями. Тем все было до лампочки. Этим – нет.

Не поворачиваясь к ним, вцепившись в подоконник, я начал говорить – о том, что мир огромен, от том, как пропал Бауэр и сюда попал я, о том, сколько нелепостей я здесь увидел и как эти нелепости объяснить. О том, кто они такие и откуда взялись. Я говорил и говорил, ни о чем не умалчивая и никого не щадя, а они молчали, я боялся обернуться к ним, перед глазами у меня плясало неоновое многоцветье, и это до ужаса напоминало обычный вечерний город любого континента, да и могло ли быть иначе, если этот город синтезирован из всех городов, какие помнил и видел немало почитавшийся по свету Руди Бауэр…

Потом мы молчали все вместе, а когда непереносимыми стали и молчание, и улица в резких неоновых тенях, я рывком обернулся к ним.

Они не хватались за голову и не рыдали – не те люди. Кати была бледна, но те двое оставались невозмутимыми, и я с уважением оценил это. Не могу со всей определенностью сказать, что у меня хватило бы духу быть столь же невозмутимым, окажись я на их месте…

– Так… – сказал Блондин. – Что ж, где-то это и страшно, где-то – не очень.

– С какой целью это проделано, как вы думаете? – перебил его Бородач.

– Вероятнее всего – Контакт, – сказал я.

– И мы должны гордиться, что на нашу долю выпала высокая миссия? – с нервным смешком бросил Блондин.

– А почему бы и нет? – сказал я. – Это, знаете ли, многое компенсирует…

– Но что они увидят? – спросил Бородач. – Штенгера? Идиотов-самоубийц? Сытых бездельников?

Он прав, подумал я. Столько нелепостей в этом мире, и если, основываясь на его истории и повседневности, кто-то начнет судить о человечестве только по нему… Да если еще какой-нибудь негуманоид, со своей логикой и своими представлениями о Разуме… Преспокойно можно наломать Дров, и кто поручится, что уже не наломали?

– Значит, мы попросту марионетки? – спросила Кати. – Куколки?

– А вот это вряд ли, – сказал я. – Я тебя не утешаю, ты не думай. Все говорит за то, что вмешательство в вашу жизнь ограничилось вашим созданием. Дальше вы шли сами. Ну и что из того, что у вас за плечами нет тысячи лет истории и тысячи поколений предков? Главное – ЧТО вы делаете и КАК вы это делаете. Если бы я сомневался, что вы люди, я вернулся бы на теплоход, не нарушая приказов. Я, как вы могли заметить, остался. Вы вряд ли поймете, чего стоит офицеру с безупречной репутацией нарушить приказ…

– Зачем вы остались? – спросил Бородач.

Я изложил свой план – рискованный, авантюрный чуточку и безусловно опасный для того, кто станет претворять его в жизнь, то есть для меня. При всех своих недостатках мой план обладал несомненным достоинством: он был единственным, другого попросту не существовало. Прежде всего нужно было остановить глупую войну, вызвать такие изменения, которые не смогут пройти незамеченными, встряхнуть лабораторный стол так, чтобы экспериментаторы не узнали его…

– Ну, и что вы обо всем этом думаете? – спросил я.

– Ничего пока, – сказал Бородач. – Мы как следует разберем все «за» и «против», свяжемся с Ламстом, потому что без него не обойтись. Попробовать безусловно стоит. Те, кто пробовал до вас, не знал того, что знаете вы…

Кати проводила меня до комнаты отдыха.

Не зайди она туда следом за мной, ничего бы и не было, наверное, но она зашла, и полумрак, как это всегда бывает, действовал подбадривающе, внушая хорошее такое ощущение свободы и вседозволенности, – поскольку мы взрослые люди, должны трезво смотреть на некоторые вещи, и точно знаем, чего хотим…

Я обнял ее, и получилось неловко, потому что она стояла ко мне боком. Она не пошевелилась, я повернул ее лицом к себе и попытался поцеловать, успел только наклониться к ее лицу, а в следующее мгновение уже спиной вперед летел на диван, и взорвавшаяся под ложечкой граната разлетелась на миллион острых крючков, раздиравших живот и перехвативших дыхание.

Она не ушла и не зажгла свет, за это я был ей благодарен. Не хватало только моей физиономии при ярком свете и чтобы она ее видела.

– Ну зачем же так? – спросил я, когда крючков поубавилось. Заехала бы по физиономии, как принято в цивилизованных странах. Что я вам – дверь? Стучит каждый, кто хочет.

– У меня такая реакция, – сообщила она чуточку виновато и присела рядом.

– Реакция, – пробурчал я. – Что, мне следует извиняться?

– Да ладно уж.

– Как вы великодушны…

– Обиделся?

– Ерунда. По сравнению с тем, что бывало…

Ну да, взять хотя бы тот сволочной пустырь на окраине Мадраса. Или пансионат «Олимпия». Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж, били и хлестче. Но что касается оплеух – я не привык к отпору, честно говоря. Я не был нахалом, но и к отпору не привык.

– Ты только пойми меня правильно… – сказала она.

– Понял.

– Ничего ты не понял.

– Разве?

– Не понял, – сказала Кати. – Ты не думай, что я такая уж недотрога или холодная. Я не хочу, чтобы было так, как у нас обычно бывает – этак мимоходом… Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но ты ведь не станешь врать, будто любишь меня, правда?

– Правда, – сказал я.

– Вот видишь. А по-другому я не хочу. Не обижайся. – Она положила мне руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тот шрам. – Это откуда?

– Упал с велосипеда.

– Знаю я твои велосипеды… – Она не убирала руку. – И вообще, то, что ты о себе думаешь, мне не нравится.

– Интересно, что это я о себе думаю? – спросил я уже благодушно.

– Угадать?

– Валяй.

– Так… Мне кажется, ты давно и кропотливо вылепил свой образ. Он тебе доставляет удовольствие – мужественный инспектор, делающий трудное и опасное дело, а бабы – низшая раса, неполноценные создания, и ничего они толком не понимают.

– Ну-ну, дальше… – Благодушия у меня убыло.

– Ты внушил себе, что ты – бесчувственный, холодный человек, одержимый своей службой, и боишься себе признаться, что это наносное, маска, фальшь, что ты обыкновенный человек, а не запрограммированная на выполнение спецзаданий кукла, в глубине души тебе хочется и…

– Хватит!

– Угадала? – По-моему, она улыбалась.

– А я не люблю, когда меня угадывают.

– Предпочитаешь оставаться загадочным?

– Я к этому привык.

– И не тяготит?

– Иди-ка ты спать.

– Не хочется что-то. – Она меня определенно поддразнивала. – С тобой так интересно разговаривать… Мне интересно тебя угадывать.

– А зачем?

– Может, удастся тебя перевоспитать.

Я расхохотался.

– Девочка, – еле выговорил я, – крошка, лапонька, что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас должен перевоспитывать…

Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и я почувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничего обидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они не были обижены или задеты…

– Так, – сказала Кати прозрачным звенящим голосом. – Раскрылся все-таки… Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть нами как хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?

Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, но я поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:

– Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?

– Отпусти!

– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал, что ты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупая девчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли, я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и не двадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пытались меня перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола могли перевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились… Так что извини, но не тебе…

– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.

– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси ты меня вполне устраиваешь.

– Ты так уверен, что я…

– Ты в судьбу веришь?

– А ты?

– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю, иногда нет.

– Значит, ты считаешь, что мы…

– Ох, ничего я не знаю.

Мы стояли лицом к лицу в полумраке.

– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?

– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебя влюбиться.

– Почему?

– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что я давно привык верить.

– Ты себе нравишься?

– Да, – сказал я сухо.

И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время не требуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБ существует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством, замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активно принадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, на которую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет не такую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен, только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможно представить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же, как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что не так уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти, похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией, четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженным единомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и нам может быть плохо одним…

Не знаю, кто из нас первым шагнул к другому. Я целовал ее так, как не целовал ни одну женщину, а потом она мягко, но непреклонно высвободилась и ушла, и я знал, что удерживать ее нельзя. Ушла, оставив мне пустую комнату и темноту за окном. Я включил свет, достал из шкафчика железную кружку и смял ее в лепешку, врезав по ней ребром ладони по всем правилам ахогато. Вот это я умел, это у меня отлично выходило…

По черному небу прополз золотой треугольник и исчез в золотом цветке вспышки.

Я плюхнулся на диван – спать решительно не хотелось. Кончиком пальца потрогал шрам. Шрам как шрам, я о нем и думать забыл, как не станешь думать о своем ухе – ухо оно и есть ухо, всегда при тебе. Часть тела.

Шрам – это Бразилия, Сальвадор. Это когда мы с Кропачевым прекрасным лунным вечером ввалились в здание крохотной адвокатской конторы, которая только днем была честной адвокатской конторой. Ночью там занимались совсем другими делами. Нам предстояло побеседовать по душам с хозяином о многих важных вещах, но вместо одного хозяина мы наткнулись на пятерых молодчиков. Молодчики ужасно обрадовались, что нас только двое, а их, гадов, целых пятеро, но в течение следующих десяти минут мы аргументирование доказали им, что грубая сила и профессионализм – вовсе не одно и то же. Кропачев потом удивлялся, как много, оказывается, можно сломать в комнатке, где стояли три стула, два стола да ветхое бюро, которым я вразумил самого нахального из пятерки.

Вот это я умел – каратэ, капоэйра, ахогато, из семизарядного навскидку в гривенник за сто шагов левой ногой, на одном колесе через пропасть по жердочке…

Я никогда не любил Достоевского. Уважал, как положено уважать классика, но не любил. Бешеный, истовый самоанализ, каким занимаются его герои, выводил меня из себя. На дворе стоял двадцать первый век, и я считал, что современному человеку незачем производить внутри себя археологические раскопки. Может быть, эта неприязнь была еще одной защитной реакцией. Теперь мне приходит в голову, что кое-кто понимал это и раньше…

В прошлом году я провожал на задание Дарйна. В аэропорту, как обычно, было шумно и многолюдно, мы стояли у перил, и разговаривать было не о чем, потому что все важное мы давно обговорили, а о пустяках говорить не хотелось. Когда объявили его рейс, Дарин вынул из сервьетки толстый том – Достоевский.

Думаю, это был намек. Дарин уже тогда что-то угадал, но его не спросишь, ни о чем больше не спросишь – он не вернулся, вышел из самолета в большом далеком городе, сел в такси и исчез. Такое еще случается даже теперь.

А Достоевского я так и не прочитал. Сначала, вернувшись домой, бросил в ящик стола, позже, когда Дарин пропал без вести, извлек книгу и поставил на полку как память о друге, но прочитать так и не прочитал. Тогда мне еще не приходило в голову подступать со скальпелем к собственной душе, тогда еще не было острова сто тридцать пять дробь шестнадцать, и я полагал, что все экзамены позади, а те, которые еще предстоят, касаются только привычных задач контрразведки, входят в круг служебных обязанностей…