…Я давно знала, что со мной что-то не так. Очень давно, лет, наверно, с пяти. Когда мы с отцом, Егором Ильичом, ездили в Южнороссийск и злая тетка (папа объяснил, что это наша бывшая соседка, но я ее совсем не помню) сказала, что у меня глаза «точь-в-точь, как у Арины».

Я долго приставала к папе, кто такая эта Арина и откуда у меня вдруг взялись ее глаза, а он рассердился и объяснил, что соседка имела в виду бабушку Арину Родионовну; ту самую, что рассказывала сказки Пушкину, хотя даже ребенку (а я и была тогда полным ребенком) понятно, что няня Пушкина здесь совершенно ни при чем.

А потом, когда мы вернулись в Москву, я подслушала, как папа говорил маме, что у «патлатой гидры развязался язык». Я сразу поняла, что патлатая гидра – эта та сама злая тетка, которая сказала мне про Аринины глаза. И на следующий день спросила у мамы, кто такая Арина, а мама стала кричать на меня, и запретила произносить это имя вслух, и пообещала, что никогда в жизни больше не купит мне мороженого, если я буду приставать к ней с глупыми вопросами.

…Больше никто и никогда не говорил про Арину, и я совсем забыла про то, что у меня «ее глаза» и с этим связано что-то странное. А в пятом классе я сильно поранила ногу, и мне делали переливание крови в той же поликлинике с красивыми пальмами, где лечились папа и мама. И я услышала, как медсестра спрашивает у врача, по какой причине группа крови ребенка не совпадает с группой крови родителей. А врач смеется и отвечает:

– А по той, милочка, причине, что дети иногда бывают и приемными…

Я снова начала приставать к папе (мне казалось, что это безопаснее, чем говорить с мамой), но он только накричал на меня и сказал, чтобы я не слушала взрослые разговоры, раз все равно ничего в них не понимаю… А потом успокоился, подвел меня к зеркалу и сказал: «Смотри! У тебя глаза – серые, и у меня – серые. У тебя нос прямой – и у меня прямой. Разве мы не похожи? Значит, ты – моя настоящая дочка. И я тобой горжусь».

И я согласилась с ним. Но решила, что обязательно в следующий раз сама спрошу у врача, что он имел в виду, когда говорил о приемных детях. Но, наверно, папа догадался об этом, потому что в ту поликлинику мы больше не ходили, и даже страничка в нашей телефонной книге, по которой вызывали врача из той красивой поликлиники, почему-то оказалась вырванной…

Тогда я стала рассматривать наши семейные фотографии и расспрашивать папу: «Кто эта тетя? А кто – вот эта?» И он терпеливо мне отвечал, и имя Арина не называл ни разу, а мама отчего-то очень сердилась и просила, чтобы «мы занимались генеалогией в ее отсутствие».

Но потом мне стало совсем некогда, потому что мама отдала меня на английский язык и в легкую атлетику, чтобы у меня не было времени думать о глупостях. Но я все равно думала по ночам про эту тетю Арину, и догадывалась, что так зовут мою настоящую маму, и пыталась даже вспомнить, как она выглядит, но только у меня ничего не получалось… Я помнила, как я капризничала, когда была совсем маленькой и не хотела есть кашу, но кашу в меня всегда запихивали мама и папа – Галина Борисовна и Егор Ильич, то есть те мама и папа, которых я знала…

А потом папа сказал, что я должна доказать, что я – настоящая Капитонова. И когда я спросила, как мне это доказывать, он объяснил, что для этого я должна много заниматься, чтобы поступить в институт… Вот что придумал папа. Он сказал:

– А если ты не поступишь в институт, то я и правда буду сомневаться – а моя ли ты дочка?

И я обещала ему, что сделаю все, чтобы доказать, что я – его дочь.

А сегодня стало известно, что меня приняли, и мы с мамой и папой пили шампанское, а потом отец – могу ли я теперь называть его отцом? – рассказал мне все.

Рассказал мне, что на самом деле – я дочка его двоюродной сестры Арины, и что Арина – всегда, как он выразился, вела «вольный образ жизни», и что он даже ума не приложит, «кто может быть моим настоящим отцом».

Я заплакала и сказала, что все равно хочу видеть их обоих, и мою настоящую мать, и моего настоящего отца.

А папа (не могу же я теперь взять и называть его «дядей Егором»?) усмехнулся и сообщил пренебрежительно:

– Ты опоздала, Ирочка. Аринка уже лет десять, как померла. Допилась до белой горячки.

– Не говори про нее так! – закричала я.

– Не смей на меня орать! – приказал папа.

Он никогда раньше не говорил со мной так строго.

– Пожалуйста, не говори о моей настоящей маме в таком тоне, – попросила я его.

– Твоя мать – это Галина Борисовна. Она тебя вырастила, выкормила, вывела в люди. А твой отец – это я.

Но я всегда была упрямой и возразила ему:

– Ты – не настоящий отец. А я хочу знать своего настоящего папу.

– Ну, тогда поезди по тюрьмам. Или по ссылкам. Или по шалманам. Авось отыщешь, – засмеялся мой ненастоящий отец.

И я закричала:

– Ненавижу тебя!

И он впервые меня ударил, и выбежал из комнаты, и я слышала, как он говорил моей ненастоящей маме:

– Ты, Галина, была права. Вырастили отродье на свою голову…

– И ты так ничего не узнала о них? – выдохнула Настя. – О своих настоящих родителях?… Больше ничего не узнала?

– Нет, – грустно улыбнулась Ирина Егоровна. – Тогда – не узнала. Потому что очень скоро мне стало не до того.

Она вышла из кухни. Вернулась с бутылкой – снова коньяк, непочатый.

Дрожащей рукой наполнила свою рюмку. Насте – плеснула чуть на донышко. Закурила.

Настя сидела ни жива ни мертва. Ее мозг терзала догадка – такая страшная, что ей даже не хотелось об этом думать…

– Ты говоришь – стало не до того, – с надеждой произнесла она. – В том смысле, что ты уехала в стройотряд, и там влюбилась, и потом у тебя появилась я?

– Не совсем. – Ирина Егоровна свою стопку выпила залпом. – Видишь ли, Настя… С тех пор, как отец… как Егор Ильич мне все рассказал, с ним что-то случилось. Он начал пить – помногу… С работы приходил постоянно злой. И пьяный… Кричал на маму… на Галину Борисовну. А меня просто не замечал. Демонстративно не замечал. Отворачивался, когда я выходила к завтраку. Цедил сквозь зубы, когда я его о чем-то спрашивала. И… бил меня… За то, что я отрезала волосы и сделала «химию». За то, что вернулась домой не в десять, как обещала, а в половине одиннадцатого. И даже за то… знаешь, как он говорил… за то, что я смотрю на него волчьим взглядом… Но я все терпела. И жалела уже не себя – а его… Мне казалось, я понимаю, что происходит… Мне казалось, что так он срывает злобу за то, что я – не его дочка… А однажды… однажды он пришел домой очень рано, мама еще не вернулась с работы. Я в это время купалась. Я не ждала, что кто-то придет и дверь в ванную не заперла. Лежала в воде и массировала ноги специальной щеткой – тогда считалось, что это хорошее средство для поддержания фигуры… И он ворвался в ванную, пьяный, и стал кричать, что я совсем потеряла стыд, что пробы на мне ставить негде… Я выскочила из воды, хотела вытолкать его, но он… он схватил меня…

– Нет, мама, нет! Не рассказывай!… Пожалуйста! – закричала Настя.

Она выскочила из-за стола, подбежала к матери, обняла ее, зарылась в пропахшие табаком волосы… И всхлипнула:

– Как он мог?!

– Потом он что-то говорил про затмение, – цинично усмехнулась Ирина Егоровна. – Про помрачение рассудка… И про аффект… Ну, Настенька, не плачь, не плачь…

Мама осторожно высвободилась из ее объятий. Опять налила себе коньяку. Виновато сказала:

– Я, наверно, пью слишком много… Но ты же не будешь меня укорять?

– Мама… – выдохнула Настя. – Да если бы я знала… Если б я знала про все это раньше! Знаешь, как бы я любила тебя! Как бы жалела! Как берегла!

– Ни к чему тебе это было знать, – отрезала мать.

Ее губы кривились – то ли в усмешке, то ли в горькой гримасе.

«Она старается сделать вид, что давно все пережила… Она старается – даже сейчас! – показать, что она – железная… Каменная. Всесильная. Что ж – пусть. Пусть, если ей так легче».

– Как же ты смогла? – тихо спросила Настя. – Как ты смогла простить его?!

Ирина Егоровна пожала плечами:

– А у меня другого выхода не было… Практически сразу после этой истории я уехала в тот стройотряд. Ну а что там случилось – я тебе уже рассказала… И куда же мне было деваться – одной, с тобой, грудным ребенком?… Да и отец – Егор Ильич то есть – в ногах у меня валялся. Умолял понять и простить. Говорил, что пьян был, что не смог бороться с соблазном. Клялся, что с собой покончит, если я его не прощу. Я и простила…

Глаза матери сверкнули недобрым огнем.

Она повторила раздумчиво:

– Да, простила… До поры до времени…

Настя почувствовала, что сходит с ума. Она схватила свою рюмку, на дне которой плескался коньяк. Выпила, закашлялась, потянулась за сигаретой… Руки тряслись, она никак не могла состыковать огонек зажигалки и «кэмэлину».

Мама усмехнулась – да, в твердости духа ей не откажешь – и помогла Насте прикурить. Горько улыбнулась:

– Ну что, доченька? Небось не рада, что мы с тобой этот разговор завели? Зря, зря я тебе рассказала… А то жила бы ты себе спокойно… Считала бы, что я – тварь, каких поискать… Кляла бы со своим Сенькой мать-злодейку…

– Нет. Не зря, – твердо ответила Настя. И вдруг попросила: – Покажи мне их фотографию.

– Чью? – Мама сделала вид, что не понимает.

– Фотографию моих настоящих бабушки и дедушки. И не говори, что у тебя ее нет.

– Ишь, раскомандовалась, – усмехнулась мама.

Но фотографию принесла. Жалкую любительскую карточку с полуразмытыми контурами.

Настя с жадным любопытством вгляделась в лица: неопрятная женщина с потухшими глазами… Рядом – небритый, испитой мужик…

– Вот они, мои генетические родители. Папашу, кстати, тоже зовут Егором.

– А с ним что сталось?

– Да ты знаешь – Егор Ильич оказался прав. Сгинул папочка где-то на зонах. Даже могилу – и ту найти не удалось.

Настя снова и снова щурилась, пытаясь углядеть в равнодушных лицах знакомые черты. Нет, ничего, абсолютно ничего общего. Эти двое – Арина и другой Егор – люди будто с иной планеты. В обоих – ни намека на мамину стать, ее благородный профиль, ее красивые, глубокие глаза…

– Ты совсем на них не похожа! – удивленно воскликнула Настя.

Мама усмехнулась:

– Наверно, потому, что пью меньше.

– Глупостей, мамуль, не говори, – Настя уже и не удивлялась, что у нее получается разговаривать с мамой столь фамильярным тоном. – А они… эта Арина и этот Егор… Они не пытались с тобой повидаться? Не пытались хотя бы поговорить?

– Нет. Никогда, – откликнулась мама. И горько повторила: – Никогда. Я никому не была нужна. Никогда и никому.

– Неправда! – вскрикнула Настя. – Ты нужна! Нужна мне, и Николеньке, и Сене! И мы тебе найдем самых лучших врачей, и вылечим тебя, и потом начнем все сначала!… Чтобы все было по-настоящему. Как в нормальных семьях.

– Спасибо, Настя, – растроганно сказала мама. – Спасибо. Лечить меня, правда, уже поздно… И чтобы, как ты говоришь, «по-настоящему» – все равно не получится… Но Николеньку в зоопарк и цирк я сводить успею. Послезавтра на Вернадского есть представление – я уже узнавала…

Настины слезы все же тронули Сенькино сердце.

Он пришел в кухню. Подхватил Настю на руки. Отнес в постель. Взбил ей подушку, укутал в два одеяла. Попросил:

– Ты подожди, не спи… Я сейчас!

Выскочил из комнаты, чем-то зазвенел на кухне.

Настя уснуть и не пыталась: после сегодняшнего дня она, кажется, вообще спать не сможет. Никогда.

Сеня вернулся быстро. Принес две рюмки. В обеих плескалась темная жидкость.

– Отмечаем избавление? От тещи? – Настя постаралась, чтобы в голосе прозвучал сарказм.

Сарказма не получилось. Вопрос вышел хриплым и жалким.

– Дурочка, – беззлобно откликнулся Сеня. – Это лекарство. Тебе. Авторский метод: в одной рюмке коньяк, в другой – валерьянка. Помогает железно! Пей. В любом порядке.

Настя начала с валерьянки. Сморщилась от ядреного вкуса.

– А теперь – коньячок, – велел Сенька.

– А ты уверен, что твои лекарства сочетаются? – слабо улыбнулась Настя.

– Гарантирую. Как внук врачей. А значит, и сам врач.

…Адский коктейль действительно помог: Настя опустилась на подушки – и вдруг заснула. Заснула очень быстро.

Однако ни валерьянка, ни коньяк не спасли ее от кошмара.

Приснилось ей болото – темно-зеленая жижа с сальной кромкой. И засохшие, страшные ели по берегам. И равнодушные глаза лягушек и птиц: твари лениво наблюдали за Настей. А она… Она стоит в середине болота и не может сделать ни шага. Только чувствует, как ледяная вода обжигает щиколотки и, чавкая, затягивает ее все глубже…

Настя пытается вырваться – но болото вцепилось в нее насмерть. Пытается кричать – но только зря вспугивает тишину.

И мрачному лесу на границе болота нет никакого дела до ее крика…

Безумный, тягостный сон: вот она по колени в ледяной, страшной воде… По пояс… По грудь… И жуткая мысль – «Сейчас я умру!» – уже не вызывает у нее никаких эмоций.

«Проснуться! Проснуться! Проснуться!» – приказывает себе Настя.

Но вода только все сильнее сдавливает легкие, а на губах уже появляется болотный привкус.

«Сеня!» – бесполезно кричит она и тянет вверх руки в тщетной надежде встретить его крепкую ладонь…

Воздуха не хватает.

– Нет! – умирая, кричит Настя.

И чувствует, как ее подхватывают сильные руки…

Она успевает облегченно подумать: «Все, я проснулась!»

И радостно открывает глаза.

Но… Но она снова оказывается во сне.

В том же сне. Только уже не в болоте, а на поляне.

Под равнодушными елями.

Вся мокрая – аж тело от холода сводит! – но живая.

Она лежит на жухлой траве и яростно втягивает воздух. А рядом, вполоборота к ней, стоит мужская фигура.

– Сеня… – шепчет Настя. – Обними меня…

Человек оборачивается, и она видит: это вовсе не Сеня, а его дед.

Дед Николай. Но он же умер! Умер давно!

Дед, кажется, умеет читать ее мысли.

Он присаживается рядом – глаза у него грустные.

– Да, Настя, я умер. Но ты не бойся… – И неожиданно залихватски подмигивает ей: – Видишь, я еще на что-то гожусь! Успел тебя вытащить. Как тебя в болото-то занесло?

Настя шмыгнула носом:

– Сенька…

А при чем здесь Сенька – и сама не поняла.

Но дед, видно, что-то понял. Кивнул:

– Ладно. С Арсением мы еще поговорим. (А о чем поговорим – непонятно.) Сама-то ты как?

– Плохо, – жалуется Настя. – С мамой беда…

– Знаю, – вздыхает дед.

И смотрит на нее – внимательно, испытующе. Мертвые так смотреть не умеют. Насте кажется, что она растворяется в его цепких, глубоких глазах… Они одновременно и изучают ее, и подбадривают, и лечат…

– Мне тяжело, деда, – бормочет она. – Очень жаль ее! И я не знаю, что делать… что делать… А Сеня, кажется, даже рад. Рад, что все так удачно складывается…

– Но его же можно понять, правда? – говорит дед. – После всего, что сделала с ним твоя матушка…

– Можно, – соглашается Настя. – Но она ведь – моя мать! И я не могу все так просто оставить…

– Не оставляй, – пожимает плечами дед.

– А ты… ты знаешь, что мне делать?

Тот усмехается:

– Знаю.

И тут Настя просыпается.

И на лице ее – играет улыбка.

Она – в своей постели. А рядом – Сенька.

…Сенька – который уже не спал – немедленно потянулся обниматься.

Обвил ее руками-ногами, зашептал:

– Ну, доброе утро! Принцесса моя! Царевна! Что-то хорошее снилось, да?

– С чего ты решил?

– А ты улыбалась! Я уже полчаса за тобой наблюдаю.

Настя хотела сказать – в сотый раз! – что ей не нравится, что он подглядывает за ней спящей. Но промолчала: все равно Сеньку не переделаешь. Ладно уж. Пусть подглядывает.

– Снилась мне полная ерунда, – честно сказала Настя. – Я тонула в болоте и почти утонула. А когда уже начала задыхаться, меня твой дед спас. Николай Арсеньевич.

– Да ты что! – живо отреагировал Сеня. – И мне сегодня тоже дед снился! Надо же!… Вот совпадение!…

Настя не удивилась:

– Да, он мне обещал.

– Что обещал? – не понял Арсений. – Кто?

– Дед твой обещал. Что он с тобой поговорит.

– Но он со мной ни о чем не говорил!… Мы с ним просто на рыбалку ходили. На катрана.

Настю как пружиной подбросило – Сеня даже отпрянул, заворчал:

– Тебя что, клоп укусил?

– Сам ты клоп! Тетрадка! Где тетрадка?!

– О господи, да что с тобой? Какая еще тетрадка?

– Дедова. Николая Арсеньича. С его рецептами.

– В чемодане, наверно.

Настя уже выпрыгнула из кровати, понеслась в коридор. На пороге чуть не сшибла сынулю – малыш шел к ним в комнату: любил по утрам понежиться в постели между мамой и папой.

– Мама! – кинулся к ней Николенька. – Ты куда?

Она быстро чмокнула его в теплую со сна макушку:

– На антресоли!

И помчалась на кухню за табуреткой.

Настя воспользовалась правом «библиотечного дня» и на работу не пошла. Сенька тоже остался дома: «Отписываться буду!» Они вместе отвели Николеньку в садик и вернулись в квартиру.

Настя даже новый кофе варить не стала – отправилась в спальню и немедленно уткнулась в тетрадку Николая Арсеньевича. Ту самую тетрадь, в которую дед записывал результаты своих экспериментов. Результаты лечения онкологических больных настоем из катрана.

– Не поймешь ты там ничего! – тоскливо сказал Сенька. – Ты же не врач!

– Пойму, – отрезала Настя.

Она, по правде говоря, ждала, что Сенька вместе с ней посидит над тетрадкой. Поможет расшифровать дедовы каракули.

Но он ей помощи не предложил, а просить она не стала. И пришлось самостоятельно продираться сквозь непонятный, типично врачебный почерк.

Настя действительно разбирала мало. То и дело натыкалась на непонятные термины – а иногда дед и вовсе переходил на латынь.

Без труда ей давались только начала абзацев: «Больной К. (З., Ю., Т…) поступил в стационар с жалобами на…» Далее шел темный лес. Симптомы, синдромы, непонятные Насте показатели.

«Ладно, – думала она. – Главное – врубиться. Достоевского я тоже не сразу поняла».

Сеня ее не трогал. Навис над своей печатной машинкой. Только по клавишам не стучал: кажется, думал о чем-то своем.

Наконец решился. Пришел в спальню, сел на краешек кровати. Сказал – медленно, словно бы подбирая слова:

– Настя… Рак неизлечим.

Она ответила мгновенно: в дедовой тетрадке как раз нашлась подходящая цитата:

«Официальная онкология декларирует тезис: есть три кита борьбы с раком – хирургия, химиотерапия и лучевая терапия. И не надо больше ничего придумывать. Однако позволим себе оспорить данное утверждение…»

Она победоносно взглянула на мужа.

Сеня вздохнул:

– Дед имеет в виду начальные стадии рака. Первую, максимум вторую. А у Ирины твоей Егоровны – наверно, четвертая. Метастазы… Такую опухоль вылечить невозможно.

Настя не сдавалась. Она снова ответила цитатой из дедовой тетрадки:

«Препарат содержит антиангиогенезный фактор, прекращающий прорастание кровеносных сосудов в опухоль, чем обеспечивает ее атрофию…»

Сеня повысил голос – чуть ни впервые за то время, что они жили вместе:

– Настя, от рака нет панацеи. Нет, понимаешь, нет!!!

Она вздрогнула от его резкого тона. На языке завертелось гневное: «Хватит орать!»

Но Настя не закричала. Она тихо сказала:

– Я и не ищу панацеи… И мама ее не ждет. Я просто хочу дать ей надежду. Всего лишь надежду, понимаешь?

Как ни старалась Настя, как ни обхаживала Сеньку – помогать он ей так и не стал.

Она поначалу пыталась хитрить. Демонстративно вздыхала над тетрадкой – притворялась, что ничегошеньки не понимает… Выложила на видное место стопки медицинских справочников и сидела над ними с пренесчастным видом. Даже на тяжелую артиллерию перешла – перестала готовить ужины. Демонстративно. Вроде как – у нее есть занятие поважнее.

Но Сеня проигнорировал и ее намеки, и тяжелую артиллерию. И на отсутствие ужинов не ругался – просто жарил, к восторгу Николеньки, полную сковороду картошки. Кормил малыша поджарками, да еще и соленые огурцы есть разрешал. Тоже мне, детский диетолог.

И Настя смирилась: «Ну и ладно. Хорошо, что хоть не мешает».

Она поневоле вспоминала своего первого мужа, Эжена. С тем в такой ситуации было бы куда сложнее. Если ему оказывалось не по душе что-нибудь, что делала Настя, он просто запрещал ей, и все. Вышвыривал, например, в окно сиреневые тени (говорил безапелляционное: «Они тебе не идут!»). Или постановлял по поводу ее новой подруги: «Эту пройдоху чтоб я больше в моем доме не видел!»

А Сенька, хоть и страдает, – но ей не препятствует, дедову тетрадку не отбирает.

Однако раз тетрадку не выкидывает – мог бы с ней и поговорить. Дать совет. Помочь. Хотя бы – посочувствовать.

Но нет, негодяй, молчит – хотя Настя и намекала, как могла. Рассказывала, к примеру, что в Америке супруги любую мелкую проблему обязательно обсуждают. Или Николеньку в пример приводила – даже малыш всегда, если на маму сердится, пытается объяснить, за что.

Но дипломатия Сеньке – как об стенку горох. Молчит, словно шомпол проглотил. Все вечера – за машинкой или у телевизора. Даже с Николенькой играть перестал – сидит весь из себя такой задумчивый…

Пришлось спрашивать толстокожего напрямую:

– Из-за чего ты злишься? Из-за того, что я матери пытаюсь помочь?

Сенька только плечом дернул.

– Или ты не веришь, что дедово лекарство действительно существует?

Опять молчит.

– Может, думаешь, что я рецепт сама не восстановлю? Потому что не врач?

И снова тишина. Вот и думай, что хочешь. И непонятно, надо ли дальше ломать голову над закорюками Николая Арсеньевича…

Да и нет в них пока никакого чудо-рецепта. Только результаты наблюдений за больными. И выводы – тоже, кстати, не самые обнадеживающие: кто-то с четвертой стадией своими ногами из больницы уходит, а другим – лекарство даже на начальной стадии не помогает.

«Когда уж он наконец про рецепт начнет писать?» – не терпелось Насте. Но искушение просто пролистнуть тетрадку и поискать она подавляла. Решила, что спешка тут ни к чему. Сначала нужно прочесть весь текст целиком. Общее впечатление составить. Решить для себя – не бред ли все это и имеет ли вообще смысл в этом направлении идти. Уж больно оно, это направление, чудное. И непростое.

А так – пока она просто дедовы записи читает, у нее и собственное мнение создается. Хоть она и не доктор – тоже небось способна понять, действительно ли дедово лекарство такая уж панацея. Или эликсир из катрана – всего-навсего семейная легенда…

Рецепт вытяжки из хрящей черноморской акулы Настя обнаружила в самом конце тетрадки. Обрадовалась, внимательно прочитала – и тут же расстроилась. Она, прямо скажем, надеялась на что-то вроде: «взять три грамма акульих хрящей, проварить их в течение часа в литре молока»… А могла бы догадаться и раньше, что легких путей эти врачи не предлагают – обязательно запутают так, что хоть в медицинский поступай…

Во-первых, вначале следовала целая страница требований к качеству дурацких катранов: оказывается, для лекарства годится далеко не любая акула. Возраст должен быть – не старше десяти лет, длина – не более метра, брюхо – обязательно белое, без единого пятнышка, и хвост – строго разнолопастный, без дефектов…

«Гениально! – злилась Настя. – Мало того, что я ума не приложу, как их ловить, этих катранов, – мне еще и селекцию придется проводить. Проверять, разнолопастный у акулы хвост или неразнолопастный…»

Одна радость: лов как раз скоро начнется, апрель, писал дед, – самый лучший для рыбалки месяц. Если бы еще Сенька согласился поехать с ней…

Но и дальше, после селекции, все оказывалось не просто. Дед корябал своим жутким почерком: «Приготовление вытяжки возможно только в условиях современной лаборатории при строгом соблюдении технологической специфики». Ну, лабораторию-то сейчас найти, слава богу, проще, чем в дедово время: девяностые годы – это вам не сороковые, а вот как следить за технологической спецификой – решительно непонятно…

«Придется помощника искать. С медицинским образованием, – тоскливо думала Настя. – Только где же его найдешь? Знакомых медиков у меня нет, а незнакомые – или рецепт украдут, или огромные деньжищи заломят. А скорее – и то, и другое… До чего же обидно, что Сенька участвовать в этом не хочет! Он бы что-нибудь придумал… Хотя тоже не врач…»

Но супруг стоял насмерть. Не хотел помогать теще, по чьей милости ему пришлось провести годы в тюрьме. И потому все Настины разговоры про апрельский Южнороссийск, когда повсюду цветут абрикосы и вода в море – чистая-пречистая, решительно игнорировал.

Настя совсем было опустила руки. Что ж, остается только признать, что это у нее давнее слабое место: неспособна она к самостоятельным, решительным действиям… Капитан ей нужен. Рулевой…

А Сенька рулить не желает… Стало быть, ничего и не получится… Придется смириться.

И покорно ждать маминой смерти?

«Уйти, что ли, мне от этого Сени? – злилась она. – На фиг мне такой муж, от которого ни толку, ни помощи?»

Впрочем, хватило ума вслух о разрыве не заговаривать. Тем более что в самом конце дедовой тетрадки Настя натолкнулась на странную фразу: «Если понадобится, Кира поможет».

– Кто такая Кира? – набросилась на мужа Настя.

Сеня добросовестно задумался:

– Кира? Не знаю, не слышал.

– Это из дедовой тетрадки. Дед пишет, что она все знает – ну, как готовить лекарство.

Сеня скривился:

– Опять ты об этом…

Настя сухо ответила:

– Про лекарство я ничего тебя не прошу. Просто спрашиваю, знаешь ли ты эту Киру?

– Еще раз повторяю – не знаю.

Вот негодяй, взял манеру – каким он тоном с ней разговаривает!

– Хорошо, – спокойно сказала Настя. – А про других коллег своего деда ты в курсе?

– Ну, каких-то его друзей – знаю, конечно. Только понятия не имею – коллеги они или просто приятели.

– Говори. Записываю. – Настя склонилась над блокнотом.

Сеня грустно посмотрел на нее. Кажется, ему хотелось обнять ее, пожалеть, приголубить…

«Ну же! – внушала мужу Настя. – Ну обними меня! Я так по тебе скучаю… Давай, обними меня – крепко-крепко!»

Сеня уже и руки к ней протянул – но в последний момент взгляд его упал на злосчастную дедову тетрадку… И лицо его сразу закаменело, теплый огонек в глазах погас.

– Записывай, – сухо сказал он. – Дядя Андрей Форафонов. Дядя Миша Шадуров. Тетя Лена Крылова…