Проснулась она около полуночи с чувством, что умирает. Все тело в холодном поту, зубы стучат, голова взрывается болью. Потянулась к выключателю – зажечь прикроватную лампу, но даже не смогла голову приподнять. Затылок тянул обратно в постель. Что происходит?

Таня без сил закрыла глаза... Комната тут же закружилась, закачалась, еще пару секунд – и наступит спасительное забытье. И девушка уже почти отдалась в его ласковые, обволакивающие волны, как вдруг остатки разума взбунтовались. В голове огненными буквами вспыхнуло: «Сейчас уснешь – больше не проснешься!» Ни одна болезнь, да еще в ее достаточно молодом возрасте, столь стремительно не начинается. Значит, она не больна. Значит, это яд. Возможно, тот самый, что сгубил Марину Евгеньевну. И она, выходит, тоже умрет? Нет, нет! Ни за что!

Таня стиснула зубы и вновь распахнула глаза. Боже, почему их так режет? А голова будто бы наполнена раскаленными каменьями. Упасть обратно на подушки? Сдаться? Но остатки разума вопили: яд ей могли подсыпать только за ужином. То есть больше двух часов назад. Однако она до сих пор жива. Значит, шансы у нее есть.

Татьяна нечеловеческим усилием заставила себя сесть на кровати. Стены комнаты задрожали, закачались... Есть единственный способ. Не факт, что поможет, но попробовать нужно. Только бы добраться до ванной...

Как ни тяжко было, как ни жаль самое себя – но она выдержала. В желудке теперь абсолютная пустота. Яд, если он был, изгнан. Неизвестно, правда, сколько его уже успело в кровь всосаться, но оставалось надеяться, что немного – потому что чувствовала себя она теперь гораздо лучше. Да, слабость страшнейшая, и голова по-прежнему раскалывается, но хотя бы комната больше не кружится. И тошнота прошла. А в мозгу, очень четкая и ясная вертится мысль: МЕНЯ ПЫТАЛИСЬ УБИТЬ. Не сделай она над собой усилие, не встань – наверное, уже бы с ангелами здоровалась...

Таня едва не застонала. От жалости к себе. От обиды. И еще – от злости. Что переоценила свои силы, что попала впросак. И что отчим опять оказался прав. А она-то думала, толстяк просто пугает, когда говорит, что оставаться в особняке опасно. Ничего себе, едва на тот свет не отправилась... Ну все, все, дождется утра – и прочь отсюда! Вроде как вместе со всеми отправится на похороны, а на самом деле – в аэропорт. И пусть аванс через суд с нее взыскивают.

По всем статьям идеальный, очень разумный план. Только в голове бьется насмешливое: «Кто-то тут, кажется, собирался не просто биографию закончить, но и убийцу, в качестве кульминации, изобличить. А вместо этого решил прикарманить чужие деньги и сбежать...»

– Да не буду я ни в чем разбираться! Я жить хочу! – попыталась возразить Татьяна.

– Что ж, беги, беги, – продолжал насмешничать внутренний голос. – Тебя хотели выжить – и выжили. Попользовались – и выбросили, как рваную тряпку.

– Никто меня не выбросил. Я, слава богу, жива и просто не хочу больше здесь оставаться. Ни секунды!

А ее второе «я» возражало:

– Но я даже понятия не имею, кому мне мстить! – взмолилась Татьяна.

И тут же осеклась – догадаться нетрудно. Весь вечер за ужином подле нее Нелли крутилась. И сидела рядом – хотя обычно устраивалась в другом конце стола. И разговорчивая такая была – все про столичную жизнь расспрашивала, да про любимые книги, да про модельеров, которые нравятся, хотя что ей до Таниных пристрастий...

– И сработано мелко, – поддакнул внутренний голос. – Как раз в духе Нелли. Она и не планировала тебя убивать – иначе доза была бы другой. Хотела только поиздеваться. И напугать. Что ж, у нее получилось.

Но в таком случае... Конечно, она уедет. Но прежде...

Джинсы и темная футболка – экипировка в самый раз. И еще мокасины. Все лучше, чем босиком или в босоножках. Никакого, конечно, оружия – во-первых, просто взять неоткуда. А во-вторых, когда ненависть кипит в каждой клеточке тела, вполне можно обойтись и без него.

Таня взглянула на часы: начало второго. Голова уже ясная, и ноги почти не дрожат. Что ж, будем надеяться, что Нелли на ночь не запирается. Да если дверь даже и заперта, у нее сейчас достанет сил, чтобы смести любые преграды.

Нелли зашевелилась, открыла глаза, беспомощно помотала головой.

Таня, стоя у окна, бросила на нее оценивающий взгляд. Эффектно. Избивала человека она впервые, но получилось вполне профессионально – нос расквашен, под обоими глазами фингалы, губа разбита. Однако лицо секретарши, хоть и покорежено, а по-прежнему сочится ненавистью. Столь неприкрытой, что так и тянет поежиться.

Припирать Нелли к стенке не пришлось. Та сама себя выдала, едва увидела на пороге Татьяну. Подло ухмыльнулась:

– О, Танечка, ты уже проблевалась?

И тут же – отлетела от удара. А дальше... Таня себя просто не контролировала. Вся усталость, вся неопределенность ее положения в особняке, все тревоги и горести выплеснулись на Нелли. Вложились в хлесткие, безжалостные удары. Остановилась лишь, когда у мерзавки глаза закатились. Даже не успела спросить, как хотела:

– За что, Нелли? За что ты меня так ненавидишь?

А когда секретарша пришла наконец в себя, Таня тихо произнесла:

– Что ты мне подсыпала?

Рот Нелли дрогнул в ухмылке.

– Отвечай! – повысила голос Садовникова. – Что?..

– Ничего я тебе не скажу, – хмыкнула та. И, видно, поняв, что Татьяна ее больше не тронет, едко добавила: – Но если хочешь, можешь в Красную Долину съездить. На анализы...

Воистину, нахалка не теряет присутствия духа.

– Слушай, ты чего, совсем дура? – вырвалось у Садовниковой.

Нелли не поняла. Насмешливо продолжила:

– Да хоть и найдут у тебя что в крови – я тут при чем? Тем более, ты жива. И вполне здорова.

– Я-то да, – пожала плечами Татьяна. И вкрадчиво поинтересовалась: – А Марина Евгеньевна?

– А при чем здесь она? – ощетинилась секретарша.

– Кто подсыпал отраву одному – тот подсыпал и другому. Убийцы обычно почерк не меняют.

– Ты, гнида! Говори, да не заговаривайся! – зашипела Нелли. – Что ты мне шьешь? Одно дело ты, без тебя воздух только чище станет. Но Марина Евгеньевна – для меня святая! Так что заткни свой поганый рот!

Таня не удержалась, прокомментировала:

– Ах какой слог! Истинная графиня...

– Запомни, ты, мерзкая сучка, раз и навсегда, – оскалилась секретарша, – Марина Евгеньевна Холмогорова мне дороже, чем мать. Ясно?

– Это ты в милиции расскажешь, – пожала плечами Таня. – Менты наверняка заинтересуются, не один ли человек отравил нас обеих.

– Не один, – твердо сказала Нелли. И с вызовом взглянула Тане в глаза. – Любой подтвердит: Марину Евгеньевну я боготворила. А тебя – ненавижу. С самого того дня, как ты в особняке появилась.

И в голове у Тани вдруг мелькнула догадка...

– Да знаю я, что ты меня ненавидишь, – спокойно произнесла она. – И все знают. К тому же видели тебя. Еще в тот вечер, когда ты в меня из охотничьего ружья палила.

Нелли отреагировала мгновенно:

– Полный бред!

Но в лице ее, Тане показалось, что-то дрогнуло... И Садовникова так же спокойно продолжила:

– Не бред, а один из охранников все засвидетельствовал. И показания подписал. Просто при жизни Марины Евгеньевны дать делу ход не успели... Будешь спорить?

– Да брешешь ты все, – выдохнула секретарша, – нет у тебя никакого свидетеля.

«Считай, призналась!» – возликовала про себя Татьяна. Тут другая мысль ей в голову пришла – воистину, прочищение желудка обостряет мышление.

– И еще кое-что... В мой компьютер ведь тоже ты лазила! – Садовникова выжидательно уставилась на Нелли. – Интересно стало, что за книжка у меня получается, да?

– Пошла ты!

Но глаза ее снова забегали.

– Дура ты, Нелли, ужасная дура. И дилетантка. Зачем было дисковод-то выламывать... – И Татьяна спокойно закончила: – Сейчас позвоню в милицию. Напишу официальное заявление – и ты свое получишь. Если не статью, то, по крайней мере, серьезные неприятности.

Нелли, кажется, забеспокоилась. Дошло наконец до дурочки, что влипла.

– Слушай, – осторожно заговорила она, – а тебе обязательно звонить?

– Не обязательно. Но тогда...

Таня запнулась.

– Тогда что? – нетерпеливо спросила секретарша.

А действительно – что?

– Тогда ответишь на все мои вопросы. И можешь отваливать отсюда, из особняка. Прямо сейчас. На все четыре стороны. Я тебя, так и быть, не сдам.

– Так ведь похороны!

– А меня не волнует. В любом случае торговаться с тобой я не буду.

Нелли на минуту задумалась. Потом осторожно произнесла:

– А какие у меня гарантии?

– Никаких, – отрезала Татьяна. – Но, хотя я и не благородных кровей, на мое слово ты можешь положиться.

– Слушай, прекрати про благородную кровь, а?! – взорвалась секретарша. – Ты ведь уже все знаешь!

– Ага, – констатировала Татьяна. – Чужие письма, значит, читаешь.

– А нечего было на столе бросать. Ладно, спрашивай. Что ты хочешь узнать?

– Вопрос первый. Почему ты на меня покушалась? Да еще два раза!

– Господи, неужели не ясно? Я при Марине Евгеньевне, считай, с рождения. Родную мать свою не помню, отца – ненавижу. Все, что я имею – образование, работу, деньги, биографию новую, – благодаря ей. Она всегда говорила, что я ей – как дочь. И тут вдруг ты появляешься...

– Я, что ли, на твою работу претендовала? – фыркнула Татьяна.

– Ты не понимаешь, – горько вздохнула Нелли. – Марина Евгеньевна все пыталась меня экономистом сделать. В Плехановский уговаривала поступать, или в Финансовую академию. Говорила, что из Стасика бизнесмен никакой, а у меня бы получилось, со временем, конечно, ее корпорацией управлять... Но сердцу ведь не прикажешь. – Секретарша с вызовом взглянула на Таню. – Ну не лежит у меня душа к экономике, и все! А литература – то, что мне нравилось, – Марине Евгеньевне оказалась поперек горла. Она ведь какая: все должна сама решать. Вот и решила за меня: стихи – блажь, а все великие романы уже написаны. Как я просила ее, как умоляла! Уговаривала помочь мне, раскрутить. Ведь в литературном мире все деньги решают. Потрать миллион – и ты уже звезда. Но Марина Евгеньевна на своем стояла: писанина чушь, и нечего в нее деньги вкладывать.

«Да, видно, поняла просто, что таланта у тебя нет», – подумала между делом Таня, но делиться своим предположением с Нелли не стала.

А секретарша, едва сдержавшая злость, продолжала:

– И биографию свою издавать она специально затеяла. И тебя, выскочку, вызвала. Только чтобы меня позлить, типа, на место поставить, показать, что я – полный ноль. И еще специально, на твоих глазах, меня унижала. – Девица гневно сжала губы.

Таня вспомнила недавнюю сценку: Марина Евгеньевна вырывает у Нелли блокнот, с усмешечкой зачитывает секретаршины стихи, а после выбрасывает книжицу за борт, в пропасть...

– Все равно не понимаю, – буркнула Садовникова. – Разве можно убивать человека только потому, что он тебе не нравится?

– А я тебя и не убивала. Так, попугала немножко, – отрезала Нелли. – Надеялась, ты в штаны наложишь и в свою столицу отчалишь.

– И сегодня ты меня просто пугала...

– Да, – спокойно согласилась Нелли. – Обычный клофелин. К тому же детская доза, два миллиграмма. Головка бо-бо, вот и все проблемы. Проучила просто. Потому что нечего тут разнюхивать, лезть везде! Зачем тебе знать про моих настоящих папашу с мамашей? Они оба родительских прав лишены и никакого отношения ко мне не имеют. Бориславская, к твоему сведению, моя официальная фамилия, по паспорту. И биографию свою новую я целый год продумывала, генеалогическое древо составляла. А ты небось в своей книжечке собралась писать, на потеху толпе, как Марина Евгеньевна взяла из детского дома сиротку...

– Да нужна ты! Писать еще о тебе! – усмехнулась Татьяна. – Ничтожество.

– Ты тоже та еще сучка, – фыркнула секретарша. И припечатала: – Думаешь, не вижу, как ты на Стасике виснешь? Тебе плевать, что он инвалид, зато ведь богатый.

Ну, вот... Только не оправдываться же перед ней? И Таня устало произнесла:

– Ладно, Нелли, все. Мы с тобой договорились. Сейчас времени – половина третьего. Чтобы к утру... к шести... духа твоего здесь не было. Останешься – я ментам звоню.

Повернулась. Направилась к выходу из комнаты. А Нелли ей в спину выкрикнула:

– Думаешь, Стасик на тебе женится? Да ни фига! У него таких блондинок, как ты, теперь-то, с его деньгами, вагон!

Вот гадина...

Но то было проявление бессильной злобы, последний укус поверженного противника.