Глава 12

Море, пляж, яркий день. Ослепительно серебрится вода. Песок, глубокий и мягкий, пропитался полуденным солнцем. Ужасно жарко! Ни ветринки, ни зыби, ни ряби. Нужно в тень, она рядом, вот уже огромные кроны пальм совсем близко, только чуть-чуть откатиться…

Надя вздрогнула и проснулась. Никакого моря – она в гостинице, в полумраке роскошной спальни, возлежит на мягчайшем ложе. Только спит совсем не по-королевски, на самом краешке двуспальной кровати. Лежит поперек, а ноги почти касаются пола. Едва не грохнулась!

Она с облегчением откинула жаркое одеяло и взглянула на часы: семь утра. За окном уже рассвело, а в спальне темно, сонно. Осеннее питерское утро тусклое, слабенькое – никак ему не пробиться сквозь темные гардины. Ну и шторы в этой гостинице! За такими можно целыми днями спать… Только спать некогда, дел полно. Надя сама себе удивлялась: откуда такой азарт? Откуда столько желания выяснить правду, да побыстрей? Что с ней случилось? Такой активной она сроду не была… Дима, что ли, на нее так действует?

Надя бодро выпрыгнула из постели. Кофейку? Нет, после. Это некоторые без кофеина и шагу ступить не могут. Сначала – в ванную: вымыть голову, умыться, надраить зубы… А кофий они потом вместе с Полуяновым выпьют.

Впрочем, добудиться Полуянова оказалось непросто. Местный телефон в его номере не отвечал, пришлось долбить в дверь. Дима, заспанный и взлохмаченный, возник на пороге минут через пять упорного, методичного стука. Увидел Надежду, охнул, прошлепал обратно в постель, простонал:

– Ну чего т-те неймется…

– А кофе готов, – сообщила Надежда. Чашечка с кофе стояла покуда под Диминой дверью, заботливо укрытая блюдцем. Надя занесла напиток к нему в комнату. Полуянов, не открывая глаз, повел ноздрями.

– Две ложки, как ты учил. И сахару – ровно столько же, – сообщила Надежда.

Она уже усвоила: Полуянов спросонья злой, с утра его нужно улещивать и всячески демонстрировать покорность и ангельский характер.

Дима принял кофейную чашку, отхлебнул. Не открывая глаз, начальственно пробасил:

– Неплохо… Ну, каково на дворе? Приоткрыл один глаз и подмигнул. Ученость свою демонстрируете, господин журналист? Ха!

– Сыро, ваше превосходительство, – закончила цитату из “Записок сумасшедшего” Надя.

Полуянов распахнул заспанные очи, покровительственно кивнул Надежде:

– Молодец, знаешь.

– А я вообще много чего знаю. Надя присела на краешек его узкой, холостяцкой койки. Спросила вкрадчиво:

– Ну что, шеф, какие будут указания? Дима не уловил иронии в ее голосе.

– Сначала – завтрак. Распорядись подать в кабинет. А потом распределим фронт работ.

– Слушаюсь, босс, – улыбнулась Надя. – Завтрак будет через десять минут.

Она подхватила чашечку из-под кофе и покинула полуяновский номер. У входной двери украдкой обернулась. Дима уже скинул одеяло. Надя снова увидела его стройные, поросшие курчавыми волосами ноги и успела заметить, что спит Полуянов без трусов. Она поймала себя на непривычной, крамольной мысли:

"А я чего всю жизнь в пижамке парюсь?! Тоже буду теперь голяком спать”.

За завтраком Надя и не вполне проснувшийся Полуянов о делах не говорили. Пересказали друг другу сны (ничего интересного), традиционно обругали питерскую погоду (густой, влажный, смурной день). Наконец Дима отодвинул тарелку и закурил. Надя уже знала: это сигнал к началу работы.

– Хочешь, я к Коноваловым сама поеду? – немедленно предложила она.

– Ты-ы?! – Дима противно оттопырил нижнюю губу, посмотрел на Надежду скептически:

– А ты справишься?

– А чего бы мне и не справиться? – пожала плечами. – Адрес у нас есть, имена родителей – тоже. Чего же тут сложного? Приеду, попью с ними чайку, поговорю…

Полуянов хмыкнул:

– Чайку попьешь? Это вряд ли. Скорее всего, пошлют тебя куда подальше.

– А тебя они не пошлют? – ласково поинтересовалась Надя. И примиряюще добавила:

– Тут ведь как повезет. И тебя могут послать, и меня…

– Меня – не по… – попытался встрять Дима. Надя не дала ему договорить, продолжила свою мысль:

– Но мне почему-то кажется, что родителям Лены Коноваловой будет приятно. Просто поговорить с кем-то. Помянуть дочку. Повспоминать.

Она грустно вздохнула и добавила:

– Знаешь, как мне иногда хочется о маме поговорить…

Дима погрустнел, примолк, понурил голову. “Евгению Станиславовну вспомнил”, – безошибочно определила Надя. Но уже через пяток секунд Полуянов взял себя в руки. Ухмыльнулся:

– В поселок городского типа К., между прочим, дорога неблизкая. На двух автобусах трястись.

– Подумаешь!

– Один из них местного сообщения. Не забывайте гигиенические пакеты.

– Меня не укачивает.

– Смотрю я, ты у нас по глухомани специалист. То Рюмине, то теперь это К., – ехидно заявил Дима. И неожиданно предложил:

– Хочешь, я тебе нашу дачку подарю? Ну, то есть Рюмине свое. Мне эта халупа даром не нужна. А ты будешь там гусей разводить.

– Спасибо, – отрезала Надя. – Лучше деньгами.

– Молодец, – похвалил Полуянов. – Языкастая. Хочешь, стажеркой к себе в отдел возьму?

– Нет. У меня своя работа есть, – улыбнулась она и встала. – Ну так что? Я помчусь?

– Мчись, – разрешил Полуянов. – Давай только договоримся, когда встречаемся. Сходим вместе поужинаем… Я предлагаю в туристском месте: на Аничковом мосту, у коня, ближайшего к Домжуру. В семь вечера.

Надька немедленно всполошилась, взглянула на часы, запричитала:

– Уже полдевятого! Я побежала! Мне ж еще на автовокзал ехать! И как эти автобусы ходят – неизвестно…

Нет, учить Надежду еще и учить. Слишком она в себе неуверенная. Слишком суетливая.

Дима снисходительно ее успокоил:

– Успеешь сто раз. – И милостиво добавил:

– Пойдем, я тебя до остановки провожу.

Надя просияла. Как с ней все просто: до трамвая доведешь – она и счастлива. Надо будет, когда вся эта история кончится, преподать ей краткий курс на тему “как грамотно хомутать мужчину.”. А то слишком уж она проста и непритязательна.

…Дима проводил взглядом измызганный двадцать пятый трамвай, увозящий Надежду, и вернулся обратно в университетскую гостиницу. Прошел в кабинет, заварил себе очередную чашку крепчайшего кофе, закурил. Кофе и сигарета после плотного завтрака – чем не кайф, чем не подарок себе любимому?! Десять минут расслабухи, а потом – в бой, бросить вызов противнику, разодрать его, растоптать, выгрызть правду!

Он открыл блокнот с планом действий на сегодняшний день. Возле пункта Коноваловы черкнул – Н., то бишь Надька. Ему, стало быть, остаются два других пункта:

"Лбу Эль-Хамад” и “Николай Ефремов – холодильный завод”.

Араб идет первым. С него и начнем.

Учебный корпус университета профсоюзов соединялся с общагой (и гостиницей) переходом. Можно приходить на лекции прямо в тапочках.

А в университете было все – словно не университет это, а государство в государстве. И кафе – с “эспрессо” и вкуснющими пирожными, и библиотека – с огромным количеством томов и креслами коричневой кожи, и магазинчики – продуктовые и книжные. Вот только пива днем с огнем не найдешь. И другого горячительного.

Имелось здесь и Интернет-кафе. Название выпендрежное – “Желтая подводная лодка”. Проверить эту лодку, что ли?

Интернет-кафе обнаружилось в подвале. Холл оказался дорого и модно отделан: в морском стиле, а-ля боевой корабль. Иллюминаторы, люки, стальной пол, в аквариумах курсируют рыбки. За стойкой администратора возвышаются восковые фигуры Джона Леннона и Пола Маккартни, одетые в костюмы матросов.

Компьютеров в кафе оказалось изрядно. Правда, за всеми восседали студенты, и еще человек пять ждали своей очереди, попивая бесплатный кофеек из автомата. Дима уже начал высматривать безответную девчушку, кого не жалко отселить от экрана, когда к нему подошла администраторша.

– Вы хотели бы поработать? Пока все занято… – виновато улыбнулась она.

– Я – гость Запесоцкого, – произнес Полуянов.

Магическое имя сработало немедленно. Его тут же усадили за “админовский” – администраторский – компьютер.

Он пробежался по клавишам. Клавиатура, конечно, туговата, экран маловат. Зато скорость приличная. Дима немедленно вышел в любимый поисковый сервер Яндекс. Ау, господин Хамад, где ты?

Ссылок на Хамадов выползло.., девятнадцать тысяч. Абу Эль-Хамадов обнаружилось меньше, всего девятьсот сорок семь. Услужливый сервер предложил Диме ознакомиться с “желтыми страничками”, кои гласили, что двое Абу Эль-Хамадов проживают на Манхэттене, еще пятеро – в Бронксе, семеро – в Чикаго, а один – в Лос-Анджелесе, в Беверли-Хиллз…

Дима откинулся от экрана. М-да, ситуация. Тут же явилась услужливая администраторша:

– У вас проблемы? Помочь?

– Спасибо, справлюсь, – улыбнулся Дима. Женщина метнула на экран профессиональный взгляд, немедленно углядела, что Дима занят поиском, посоветовала:

– Попробуйте то же самое в Рэмблере. Или в Яхо. Или в Альта-Висте <Рэмблер, Яхо, Альта-Виста – поисковые серверы в Интернете.>.

Он, конечно, попробует. Только и без того ясно – новые поисковые системы выдадут ему новых Хамадов, вот и все.

Тактичная администраторша советы давать перестала. Предложила:

– Принести вам кофе?

Четвертую за два часа чашку?! Нет, многовато.

– Спасибо, чуть позже.

Дима вновь склонился к экрану. Будем сужать круг поисков. В графе “я ищу” написал: “Абу Эль-Хамад, террорист”.

Компьютер немедленно выдал:

Стишок пришел с сайта липецких поэтов “Пегас.ру”.

Дима повел курсор дальше. Эль Омар Насиф, руководитель мировой исламской организации спасения, родился в местечке Хамада, отец Абу ад-Дардири, известный террорист.

И дальше – все такие же случайные, частичные, бестолковые совпадения…

Дима принял-таки предложенный кофе. Пара глотков помогли справиться с огорчением. Чего зря паниковать? Интернет – он всегда такой, приходится перелопатить стог сена, чтобы найти иголку. Он же все равно эту иголку найдет, верно? По крайней мере, должен найти. Обязан.

Круг поисков постепенно сужался. Дима побывал на сайтах новостей свободного Кавказа и Бюро федеральных расследований, посетил страничку организации “Братья-мусульмане”, зашел в гости в “Исламский культурный центр”… В глазах пестрело от абу, али, абделей, аднанов… Сердце холодили фотографии с мест терактов. Но их виновником все время выступал кто-то другой. Аллами Ахмед Хамад. Абу Эль-Мохсен. Аднан Аб-дель Самад.

Может быть, мама напутала? Не было никакого Абу Эль-Хамада. Просто никогда не было. А ее пациента звали по-другому. Или.., или.., скорей всего… Она же паспорт его не смотрела… Значит, Абу Эль-Хамад вполне может быть вымышленным именем. Какой-нибудь “Иван Петров” по-арабски. Тем более мать пишет: ей показалось, что с этим Хамадом что-то нечисто. Так что вполне мог конспирироваться.

Дима задал новые параметры поиска: Абу Эль-Хамад, палестинец, террорист, в 1976 году учился в России.

Результат: полных совпадений – ноль.

Хорошо, давайте так: Абу Эль-Хамад, палестинец, террорист, в 1976 году учился в России.

Что?! Что?!!

Полное совпадение – одно. Ссылка на страничку из досье агентства журналистских расследований. Дима едва не опрокинул простывший кофе и впился в экран:

Дима не удержался от восхищенного: “Йес!” (Студенточки оторвались от своих компьютеров и впились в него любопытными глазками.) Одним глотком допил кофе. Пробормотал: “Ну, мамуль, у тебя и пациенты…” Отправил биографию Хамада на печать. Вот оно, вот, вот!

Пока принтер выдавал распечатку, Дима быстренько слазил в свой электронный почтовый ящик. Бегло просмотрел гневное письмо от ответственного секретаря, не читая, уничтожил парочку реклам, улыбаясь, прочел кокетливую депешу от малышки из отдела женских проблем. Самое свежее, только что пришедшее письмо, оказалось от опера Савельева. Оно было кратким и гласило: “Дима, срочно со мной свяжись”. Дима чуть не сорвался немедленно бежать в номер, звонить – но остановился, задумался… Ведь та бешеная гонка в Москве произошла через несколько часов после встречи с симпатичным опером. Случайность? Хрен его знает. Но звонить ему не стоит. И так уже глупость сделал, свой почтовый ящик открыл. Опытный программист без труда вычислит, что тот самый компьютер, с которого Полуянов просматривал свою почту, расположен здесь, в Питерском гуманитарном университете профсоюзов…

Город, где прошло детство, навсегда останется для тебя сказкой. Особенно если этот город – Питер. Питер, где живут, дышат, любят, чувствуют, как казалось Наде, совсем по-особенному.

По Москве – Надя просто ходила, спеша по делам. По Санкт-Петербургу – шла и не могла наглядеться. Дома с каменными складками-нишами, и гулкие проходные дворы, и печки, оставшиеся в особо старых подъездах, и вытертые ступеньки, впитавшие шаги тысяч давно умерших людей… Прямые, словно линейки, улицы – о, как разительно они отличались от витиеватых московских закоулков! И никакой суеты, горящих глаз, суматохи, бесконечного перезвона мобильников… Надя заглядывала в перспективы проходных дворов, в окошки кафе-подвальчиков, в магазинные витрины. Все пыталась понять, что же такого особенного в современном Питере. Город – европейский, но.., не похож на Европу. Кругом все потерто, небогато, выщерблено. Народ одет скромно, улыбается мало, и пьяных кругом изрядно – одного алкашика Надя даже помогла с асфальта поднять – его дружок не справлялся… А ведь утро на дворе!.. Но все-таки Питер совсем не такой, как Москва. Он добрей. И мудрей. И еще град Петра – помнится, Димина мама, Евгения Станиславовна, очень любила это определение – интеллигентней, чем столица.

Впрочем, загадки и очарование Северной Пальмиры немедля исчезли, едва Надя выехала из исторического центра города. Начинать путешествие в К, ей следовало с окраины, прямо противоположной Купчину, где они с Димой проживали.

Надя вздохнула. Аура Северной столицы более не ощущалась. Наступающие со всех сторон убогие панельные многоэтажки да нервные толпы на автобусных остановках – какая уж тут романтика…

Ее совсем не пугала долгая и неудобная поездка. Даже хотелось бесконечной дороги, ухабов, трудностей. И еще – одиночества. Она немного устала от Димы, его быстрой мысли, его ехидных реплик. С ним постоянно находишься в напряжении, трясешься, чтоб не попасть впросак, чтоб не выглядеть клушей, библиотечной тормознутой девчонкой, поклонницей несовременного Тургенева… Наде хотелось побыть в одиночестве. Послушать себя, свои мысли. Немного расслабиться. И заодно доказать Полуянову – всегда-все-знающему Полуянову, что она тоже кое на что способна.

Чем далее Надя удалялась от Питера, тем плоше становились дороги. Скрипящий от старости “ЛиАЗ” то и дело ухал в такие ямы, что Надя едва потолок головой не пробивала. “Куда ж меня завезут?!” – в ужасе думала она.

Но, на удивление, автовокзальная площадь города К, выглядела вполне опрятно. Благостная чистота, у каждого столба – урны и (о, что за редкость!) контейнеры для раздельного сбора разных видов мусора. Но ни одной продуктовой палатки, только полупустое вокзальное здание.

Надя без сожаления проводила взглядом отъезжавший “ЛиАЗ”. Век бы по таким дорогам не ездить! Все внутренности до сих пор трясутся. Требуют – немедленно! – чем-то себя побаловать. Например, любимым (но дорогим) грейпфрутовым соком.

Надя вышла с вокзальной площади, заглянула в первый подвернувшийся продуктовый магазин. Но в секции “Соки-воды” имелись лишь запыленные трехлитровые баллоны с тыквенным напитком. Тыквенный напиток, подумать только! Сразу школьные завтраки вспоминаются… Пришлось Наде давиться невкусной теплой фантой.

Улица Погонная, где проживали родители Лены Коноваловой, располагалась в центре К., на задах свежевыкрашенного здания мэрии. Со двора был виден развевавшийся на крыше городской администрации российский флаг. Надя отметила, что присутственные места в К, содержатся в бравом порядке. Чего не скажешь о городских задворках – начинавшихся, впрочем, прямо в центре. Облупленный трехэтажный дом, где проживали Коноваловы, смотрел на мир хмуро. Во дворе тревожно полоскалось белье. “Кажется, у них у всех тут большая стирка была”, – подумала Надя, пробираясь сквозь лабиринт простыней и пододеяльников. Она уверенно прошла к нужному ей среднему подъезду (если дом трехэтажный, то шестнадцатая квартира находится здесь, верно?). Старушонки на лавочке немедленно впились в Надю изучающими взглядами. Только бы расспрашивать не начали! Она равнодушно, стараясь не ежиться, прошла мимо. К счастью, вопросов ей задавать не стали. Она только услышала за спиной: “Не наша.., городская. К Миньке идет, что ли?"

Шестнадцатая квартира оказалась на третьем этаже. В полутьме подъезда Надя с удивлением разглядела, что потертую дверную обивку украшает выцветшая от времени переводная картинка – то ли Дюймовочка, то ли эльф: так истерлась, что и не разглядишь. Неужели еще от Леночки осталась? Надя сделала три глубоких вдоха и вдавила дверной звонок-. Он отозвался нежной, когда-то давно слышанной трелью: “тиу-ти-ти-у…” “Кажется, у нас в самой первой квартире такой звонок был”, – вспомнила Надя.

За дверью прошуршали шаги, привычного “кто там?” не последовало. Замок щелкнул.

На пороге показалась хозяйка. Она доверчиво смотрела на гостью. Надя успела отметить испещренное морщинами лицо, усталые, горькие глаза. Но при этом – совсем молодые, пышные волосы, целая грива, собранная в пучок, такой тугой, что голова женщины была слегка откинута назад.

– Здравствуйте, вы – Клавдия Алексеевна? – быстро спросила Надя.

Женщина улыбнулась, кивнула:

– Проходи, деточка.

– Я.., я, – засмущалась Надя, мучительно подбирая слова. Странные они тут, в этом К. Зачем пришел – не спрашивают. Сразу в квартиру зовут. Но топтаться на пороге она не стала. Вошла в тусклый, со вздутым линолеумом коридор.

– Кто там, Клавусь? – крикнул откуда-то из комнаты мужской голос.

– Еще не знаю! – весело ответила ему хозяйка. Надя заторопилась:

– Меня зовут Надеждой Митрофановой, я из Москвы, корреспондент газеты “Молодежные вести”. Я.., я… – Она снова засмущалась и выпалила:

– Я хотела бы поговорить с вами о Лене.

Сейчас Клавдия Алексеевна изменится в лице, в ее глазах полыхнет горе, тоска, отчаянье… Наде захотелось зажмуриться. Однако хозяйка просто удивленно спросила:

– О Лене? О нашей дочери? Но зачем? Надя едва удержалась от облегченного вздоха и смиренно произнесла:

– Я вам все сейчас объясню. В коридоре показался мужчина. Глаза из-под мохнатых бровей смотрят сурово:

– Чего тут у тебя, Клава?!

– Журналистка… Из Москвы… – растерянно пролепетала та. – О Леночке хочет поговорить…

Мужчина смерил девушку изучающим взглядом – даже в полутьме коридора видно, что не верит, – и потребовал:

– Удостоверение свое покажите.

Надя поспешно достала сложенный вчетверо бланк “Молодежных вестей” (у Полуянова имелись такие бланки, с печатью и лихо подделанной подписью главного редактора).

Хозяин включил бра и громко, с выражением, зачитал:

– “Редакция газеты “Молодежные вести” поручает специальному корреспонденту Надежде Митрофановой сбор и систематизацию материалов по теме: “Ленинградский технический университет: Вчера, сегодня, завтра”.

Он сложил бумажку, вернул ее Наде, строго спросил:

– А при чем тут наша Лена?

– Вань, давай хоть в комнату пройдем, – попросила жена. Голос ее звучал вроде бы просительно, но Надя безошибочно расслышала в нем убедительные, стальные нотки.

Надю провели в гостиную, Клавдия Алексеевна усадила ее в глубокое кресло и снова вроде бы робко обратилась к своему суровому мужу:

– Ванюш, чайку бы нам, а?

Супруг еще раз смерил Надежду цепким взглядом. Но безропотно удалился на кухню. Там зашумела вода, зазвякал чайник, фыркнула, зажигаясь, горелка.

Надя украдкой рассмотрела комнату. Никаких стенок и горок – вместо них развешаны ковры – на всех трех стенах, и даже на четвертой, меж двумя окнами, помещалось что-то вроде ковровой дорожки. Старый-престарый диванчик с двумя подушками, полированный секретер, самодельная полочка, по которой вьются-ползут цветы. И – фотографии, везде фотографии. Поверх ковров и рядом с ними. В деревянных рамках, в стальных, а то и просто в целлофане. Леночка – “снежинка”, видимо, в детском саду, Леночка – Снегурочка в школе… Она же – на коньках, на качелях, на морском берегу, счастливо улыбается… “Какая красивая!” – восхищенно подумала Надя.

Клавдия Алексеевна села в кресло напротив Нади.

Их разделял журнальный столик, на нем лежало несколько пожелтевших от времени тетрадок. Надя скосила глаза и удивленно прочитала на одной из обложек:

"Для работ по литературе ученицы 7-го “Б” Елены Коноваловой”.

Она потерянно взглянула в лицо Клавдии Алексеевны. Та смахнула слезинку, проговорила вполголоса:

– Леночка… Ей бы сейчас…

– Сорок три года было, – быстро закончила Надя. Она горячо произнесла:

– Клавдия Алексеевна, давайте.., давайте сохраним мужество…

– Мужество? – ахнула хозяйка. Ее слезы мгновенно высохли, она повысила голос:

– Какое мужество?! Леночка! Единственная дочь.., единственный ребенок…

Надя твердо выдержала осуждающий взгляд Клавдии Алексеевны и произнесла:

– У меня тоже горе. Пять дней назад я похоронила маму.

– Родители должны умирать раньше детей, – отрезала Клавдия Алексеевна. – Это закон природы.

И тут же, взглянув в Надино побелевшее лицо, залепетала:

– Ой, Наденька, извините.., простите меня, дуру старую…

– Ничего, – стиснула зубы Надя. Глаза застилало горе. А в голове билась не правильная, непрошеная мысль: “Я использую свою беду. Эксплуатирую – в собственных целях!"

Клавдия Алексеевна смотрела теперь на нее так участливо и встревоженно, что Надя поняла: теперь она может спрашивать о чем угодно.

В комнату вошел супруг, Иван Савельевич. На подносе позвякивали чашки, две вазочки с двумя сортами варенья. Он с беспокойством воззрился на обеих женщин.

– Ставь, ставь… Ставь на столик, – облегченно захлопотала Клавдия Алексеевна. – И сам садись, не маячь.

Она принялась расставлять чашки, выспрашивала Надю, сколько ей нужно заварки и сахара, потчевала вишневым и грушевым вареньем… Иван Савельевич подтянул стул, уселся, налил себе ядреного, черного, словно деготь, чаю. Надя заметила, что руки у него дрожат. Неужели алкоголик?! Нет, вроде не похож…

Чайная суета помогла Наде справиться с неловкостью, с неуверенностью в своих силах. И решение она тоже уже приняла. Вот ведь: всю дорогу ломала голову, что говорить Деночкиным родителям, как выкручиваться, да так и не придумала. А сейчас – пожалуйста, мозаика сложилась. Собственно, сложное слово “мозаика” сюда и не подходит. Она просто расскажет им все…

Надя сделала глоток душистого чая. Он источал запах малины – не синтетической добавки, а своей, руками собранной и сушенной дома. Надя отставила чашку. Произнесла:

– Клавдия Алексеевна, Иван Савельевич… Я хочу рассказать вам все. Все, что знаю сама. Ну а вы уж – решайте сами, станете вы помогать мне или нет.

И она рассказала – про три неожиданные смерти, про покушение, про дневники Диминой мамы, про то, что из архива университета исчезли медицинские карты…

Коноваловы слушали ее молча. Клавдия Алексеевна смахнула слезинку, когда Надя сказала: “Теперь – одна с Родионом, ну, с нашей таксой, осталась”. Иван Савельевич прихлебывал чай, кивал, его взгляд, обращенный на Надю, с каждой минутой теплел и смягчался. В конце своего рассказа Надежда сказала:

– Я еще раз прошу простить меня – за то, что пытаюсь ворошить прошлое. Но – вы ответите на мои вопросы?

Коноваловы переглянулись.

– Да, – твердо сказала Клавдия Алексеевна.

– Да, – повторил Иван Савельевич. – Только.., только чем же мы можем помочь?

Надя быстро спросила – на ходу вспомнив полуяновский урок, что к главному нужно подходить постепенно, через серию маловажных, простых вопросов:

– На каком курсе Лена переехала в общежитие?

– На втором… – вздохнула Клавдия Алексеевна. – На первом еще пыталась на автобусах ездить. В пять утра вставала, в десять вечера возвращалась. А потом у них курсовые пошли, коллоквиумы, не успевала, лучше б она этот институт бросила…

Надя увидела, что глаза Клавдии Алексеевны краснеют, наливаются слезами… Она быстро задала новый вопрос:

– А кто были ее соседки по комнате?

– Таня Смирнова. Катя Котенко. Лина Савушкина. – без запинки ответила мама.

– Что они сейчас?

– Танюшка Смирнова – в Штатах, преподает. Катя – где-то в Мурманске, за моряком замужем. Работает в школе. Линка… – Клавдия Алексеевна запнулась, – где Линка – не знаю. Где-то в Питере. Гуляет.

– Спилась уже, зуб даю, – вдруг брякнул Иван Савельевич.

– Вы с ними поддерживаете отношения? – продолжала Надя, сделав вид, что не заметила его резких слов.

– Катя с Таней до сих пор открытки нам шлют, – гордо сказала Клавдия Алексеевна. Слегка нахмурилась и добавила:

– Про Лину не знаю ничего.

– А.., а… – как ни старалась Надя говорить хладнокровно, голос ее все-таки дрогнул, – а с кем-нибудь из молодых людей Лена дружила?

– Не до того ей было, – немедленно отрезал Иван Савельевич. – Слишком занята была. На учебе своей помешалась. Пятерки, одни пятерки… – в его голосе звучали досада и горечь. – Все должно было быть у нее отлично: на “пять”, на “пять с плюсом”, на “шесть”, чего бы ни стоило, только – лучше всех!

Клавдия Алексеевна укоризненно взглянула на мужа:

– Ну зачем ты так, Вань… Что у нее, разве мало поклонников было? Леночка и на каток с ними ходила, и в кино… Но только так, ничего серьезного. Глупые они, говорила, маленькие, щенята…

Пора было подбираться к главному. Надя глубоко вздохнула:

– Значит, училась Леночка хорошо. Несчастной любви у нее не было… Но – почему? Почему же тогда случилось то, что случилось?! Неужели правда – из-за учебы? Или просто – несчастный случай? Что вам в милиции-то сказали?

Иван Савельевич вдруг резко встал, рывком отодвинул стул, вышел из комнаты. Клавдия Алексеевна скорбно посмотрела ему вслед. Вполголоса объяснила Наде:

– В милиции сказали – у нее психологическая травма, нервный срыв… Лена экзамен в тот день не сдала, очень расстроилась. Были свидетели. Ее… – несчастная мать снова всхлипнула. – Ее никто не толкал. А Иван в это не верит. Думает, что столкнули. А потом власти замели следы. А в милиции его и слушать не стали, даже дела заводить не хотели.

– А вы? Что думаете вы?

Глаза у Клавдии Алексеевны заметались. К ковру – поверх него висели выцветшие детские рисунки. К цветам – горшок у алоэ разрисован кривобокими человечками…

Надя не торопила ее. Сама рассматривала комнату, и сердце ее обливалось кровью, когда взгляд упирался в тертого-перетертого плюшевого мишку, в старую куклу, в школьный пенал, брошенный на серванте…

Вдруг Клавдия Алексеевна встала.

– Пойдемте, я провожу вас, – сказала она.

– Но… – растерялась Надя.

– Пойдемте, – повторила Клавдия Алексеевна и приложила палец к губам.

Они вышли в коридор. Из соседней комнаты послышался хриплый вздох, похожий на сдерживаемое рыдание.

– У Ивана сердце больное, – прошептала Клавдия Алексеевна.

Они вышли из квартиры, Клавдия Алексеевна торопливо поздоровалась с соседками, увлекла Надю прочь со двора.

Возле мэрии обнаружилась чистая, пустая лавочка. Они присели. Клавдия Алексеевна прикрыла глаза и сказала:

– Лена… Лена была беременна. Четыре месяца. Иван не знает. Узнал бы, кто отец, – убил бы.

Надя с ужасом наблюдала, как на глазах сереет лицо собеседницы. Но все-таки задала следующий вопрос:

– А вы?! Вы знаете, кто отец? От кого ребенок?!

– Не знаю, – глухо произнесла Клавдия Алексеевна. И повторила:

– Не знаю. А теперь – и знать не хочу.

Тяжело поднялась с лавочки и, не оглядываясь, пошла в сторону дома.

– Пожалуйста! Скажите! – крикнула ей вслед Надя. Клавдия Алексеевна обернулась. По щекам ее текли слезы.

– Не знаю я, Наденька, правда не знаю. И – не верю. До сих пор в это не верю. Не могла она… У нее и поклонника-то настоящего не было…

Она всхлипнула и выкрикнула:

– Леночка говорила мне, что целоваться даже не умеет!

– Может.., врачи ошиблись? – предположила Надя.

– Ошибки здесь быть не может. Сама заключение читала, – отрезала Клавдия Алексеевна.

Она быстрым шагом – будто спешила убежать от Нади – направилась к дому. Плечи ее были расправлены, пышные волосы, выбившиеся из пучка, трепетали на ветру.

Абу Эль-Хамад – это, конечно, суперверсия. И будь Дима журфаковским первокурсником, он бы на ней и остановился. Шутка ли – всемирно известный террорист, мультимиллионер, недавно погиб… Молодой Полуянов сказал бы себе: “С этим Хамадом явно что-то нечисто. И он может быть связан с моей мамой!.. Нужно раскручивать его, выяснять биографию, окружение, связи…"

Но Дима давно миновал возраст щенячьих журналистских восторгов. Ликовать будем, когда докажем. А доказывать что-либо еще рано. Еще не все версии отработаны.

Из “Желтой подводной лодки” Полуянов вернулся в гостиницу. Его немедленно, не слушая возражений, накормили куриным супом и отбивными с картошкой. Он отправился в кабинет, заварил себе очередную чашечку кофе и закурил послеобеденную сигарету. Запахи “Мальборо” и “Кап колумби” ласкали ноздри, а мозг ласкала уже новая, тоже очень необычная и красивая версия.

Абу Хамад – Абу Хамадом, но Колька Ефремов, зашифрованный в маминых дневниках под инициалом Н.Е., – тоже тот еще подарочек!

"В два часа ночи пришел студент Р. Я дежурила, только уснула. Он поднял с кушетки, попросил срочно прийти в общежитие. Спрашиваю, в чем дело, – мнется, говорит, его сосед по комнате, Н.Е., дурит, перебил посуду, плачет. Злюсь, говорю – что ж ты из-за ерунды такой меня будишь, я только уснула, валерьянки ему дай… А Р. помялся и говорит – да он там змей ловит… Срываюсь: неужели delirium tremens <Белая горячка (лат.).>? Прихожу. В комнате полный разгром, разбросаны книги, сломана кровать, даже белье разодрано. Н.Е., я его почти не знаю, худой, хлипкий, как только смог учинить такой погром, забился в угол, дергается, рыдает, рвет волосы, кричит: “Змеи, змеи, душат, снимите!” Обманы чувств, бессвязность мышления. Аментивный синдром, гипнагогические зрительные галлюцинации. Спрашиваю Р. – он, может, запойный? Нет, говорит, вроде непьющий. Инфекционный психоз? Пытаюсь поговорить, успокоить, беру за руку. Н., кажется, расслабляется, внимательно слушает. Потом вдруг плюет мне в лицо. Вызываю психиатрическую “Скорую”. Немедленная госпитализация. Неприятно…"

Когда Дима в первый раз, позавчера, прочитал эту запись, он был почти уверен, что несчастный Н.Е. давно уж сгинул: где-то в бездонных недрах психушек, психоневрологических интернатов и тюрем. Как же иначе, раз он в дурдом попал? В советский дурдом, что тогда означало – в лучшем случае – учет в психдиспансере, ограничение в правах, белый билет… А диагноз у него, судя по всему, серьезный: раз змей ловит да врачам в лицо плюет.

Однако поди ж ты – Николай Михайлович Ефремов от своих душевных недугов, кажется, вполне оправился. И ныне является главным инженером Санкт-Петербургского завода холодильных установок. “А в “девятке”, что гонялась за мной, сидели, наверное, старшие мастера с этого завода. Или слесаря. Или технологи”, – иронизируя над самим собой, усмешливо подумал Дима. Версия, конечно, красивая: оправившийся псих уничтожает свидетелей своего падения. Но очень уж завиральная – на уровне Надькиного биологического оружия. Но в любом случае надо бы пощипать этого Ефремова. Пощипать один на один, по-серьезному, без робкой Надюхи рядом. Конечно, напрямую его не спросишь: “А в какой ты психушке лежал? А какой у тебя диагноз?” Но Дима твердо верил в свою интуицию и недюжинные психологические способности. Ему достаточно взглянуть на Ефремова. Понаблюдать за ним. Последить за реакцией на неожиданные вопросы.

В гостиничном кабинете отыскался телефонный справочник по Санкт-Петербургу. Завод холодильных установок здесь присутствовал. Причем не сухой строчкой с адресом-телефоном, а целой рамочкой: “ПИХОЛ. Холодильник нового века”. Ну и названьице! Пихол, Питерский Холодильник, подумать только!

"Убожество небось эти холодильники, – подумал Полуянов. – Что еще псих мог сварганить?"

Телефон завода начинался на те же цифры, что номер рабочего телефона Ефремова, который он вчера списал у Снегуркиной. Однако на том Димино везение и кончилось. На звонок ответила секретарша Ефремова, оказавшаяся сущей стервой. Ни бархатный голос на нее не подействовал, ни начальственные, московские интонации. “Николай Михайлович на совещании. Я понимаю, что вы хотите с ним встретиться, но он все равно на совещании. Будете звонить генеральному директору? Пожалуйста. Только Ефремов все равно занят”. Дима едва удержался от емкого: “Сучка!” Он положил трубку и набрал номер генерального директора. Тот, увы, тоже отсутствовал. Но, как заверили Диму, вернется шеф через два часа и, безусловно, захочет принять журналиста из “самих “Молодежных вестей”.

"Сами виноваты, – пробурчал Дима. – Так бы я к вам с открытым сердцем пошел – а теперь у меня на вас на всех зуб есть”.

Дима не спеша оделся и отправился по направлению к заводу – аж на Петроградку. Сперва трясся на “двадцать пятом” трамвайчике, потом на станции “Литовский проспект” перегрузился в метро. Ехал и от нечего делать играл в уме названием питерского холодильника. “Пихол” – подумать только! Как поэтично, нестандартно, авантажно! “Пихол” – перепихон – три-хопол… Брэнд менеджеров на этом заводе, кажется, не держат. А если они есть – давно пора поувольнять за профнепригодность. И взять, скажем, моего друга Сашку. А то он в Москве засиделся”.

…Директор завода оказался на месте и немедленно принял журналиста из Москвы. С жесткой улыбкой, в очках с платиновой оправой, умело носящий костюм от “Хьюго Босса”, он встретил Полуянова радушно, но по-деловому. Первым делом сказал ему:

– Решили мы от старого названия избавляться. Уже начали новый брэнд разрабатывать. Семь рекламных агентств в тендере участвуют. Плюс конкурс на всю Россию объявим, пусть народ на нас поработает. Подберем название хорошее, слоган… Протестируем. Бюджет на продвижение новой марки уже выделен.

– А откуда он изначально вылез, этот “Пихол”? – поинтересовался Дима.

По лицу директора пробежала еле заметная тень. Он на секунду замялся.

– На собрании трудового коллектива решили. Давно, – наконец ответил босс. – Тогда еще о рекламе никто здесь и понятия не имел. Вот и ограничились аббревиатурой.

– Не иначе, Николай Михайлович придумал, – сделал ход конем Дима.

– Вы его знаете? – сверкнули острые глазки за стеклами тясячедолларовых очков.

– Нет, но слышал о нем. И хотел бы с ним встретиться, – спокойно ответил Полуянов. – Он ведь главный инженер? Кто ж лучше его о технологии расскажет?

Директор сделал пометку в органайзере.

– Хорошо, понял. Что еще?

– Сначала – пройтись по заводу, поговорить с сотрудниками. Заводской музей, если есть. Быт: столовая, комната отдыха. И – главный инженер на закуску, – быстро ответил Дима.

Его совершенно не интересовал заводской быт, и писать о заводе он вовсе не собирался. Кому оно нужно? Времена сейчас другие: производственные статьи не в моде. Внутренняя жизнь заводов читателей не интересует. А ежели какой директор хочет свое предприятие прославить – будь добр: обращайся в рекламный отдел газеты да плати бабки.

– Милюкову ко мне, – щелкнул селектором директор. – Быстро.

Щелк – другой кнопкой:

– Николай Михайлович? У нас журналист из Москвы, когда сможете принять?

Громкая связь шипела и потрескивала. Наконец сквозь помехи пробился недовольный голос:

– Сегодня никак. Завтра, в двенадцать двадцать. Дима отрицательно мотнул головой. Директор спокойно сказал:

– Сегодня. В любое время. Опять тишина, шорох страниц.

– Шестнадцать двадцать пять. И громкая связь отключилась.

– Суровый он у вас, – улыбнулся директору Дима. Тот вздохнул, холеные губы скривила еле видимая недовольная усмешка:

– Зато профессионал.

Остальные пожелания Полуянова были выполнены с легкостью. Румяная деваха-технолог провела его по заводу. Дима делал вид, что записывает, и заинтересованно кивал, когда сопровождающая гордо останавливалась то у полностью механизированного участка сбора корпусов, то у навороченного электроникой ОТК.

От музея и заводского профилактория удалось отбиться, и Дима отправился в курилку. Он с удовольствием раскинулся на мягком диванчике, задымил… Но едва успел сделать первую, самую сладкую, затяжку, как в курилку ворвалась сопровождавшая девица-технолог, Милюкова.

– Быстрей, Дмитрий, пожалуйста! – взволнованно вскричала она. – Уже двадцать минут пятого!

– Ну и что? – не понял Полуянов.

– У вас же с Ефремовым встреча через пять минут!

– Докурю – и пойдем. Девушка жалобно улыбнулась:

– Пойдемте сейчас, а? Нам в административный корпус, далеко. Опоздаем – он не примет вас совсем, я его знаю!

Полуянов пожал плечами, с сожалением затушил сигарету. Да, завод ему явно нравился – как может не понравиться место, где работают такие аппетитные, блондинистые, голубоглазые технологини?! А вот Колька Ефремов, бывший псих, а ныне главный инженер и Господин Пунктуальность, уже успел взбесить. Докурить не дали из-за его начальственной блажи! Подумаешь, Билл Гейтс, каждая секунда на счету!

Когда Дима вошел в приемную главного инженера, электронные часы, висевшие против входа, как раз мигнули и переключились на следующую минуту: “16.26”. Секретарша выскочила из-за своего столика и немедленно протолкнула Полуянова в кабинет. Он миновал неизбежные начальственные двойные двери и услышал скрипучее:

– Вы опоздали.

Ему навстречу поднимался невысокий, нескладный человечек. “Вешалка”, – мгновенно придумалось прозвище. На главном инженере действительно все висело: мешковатый, не по росту, костюм, длинные, седоватые патлы, даже нос, слишком массивный для худого, плоского личика, свисал, словно огурец.

– Извините, – обезоруживающе улыбнулся Дима.

– У вас осталось девятнадцать минут, – проскрипел главный инженер.

– Спасибо, – еще более доброжелательно проговорил Дима. – Могу я присесть?

Он подошел к столу. Великий боже, что за бардак! Вся поверхность завалена грудами, кипами, связками, снопами бумаг. Чертежи, схемы, вырванные из еженедельника странички, календарики, рекламные буклеты и вперемешку кнопки, скрепки, карандаши… Дима углядел стопку плакатов, изображавших кислолицего главного инженера. Подпись под фотографией гласила:

"Николай Ефремов – твой кандидат в городскую думу”.

"Психи рвутся во власть”, – понял Полуянов и взялся за стул. С него тут же обрушилась собранная вручную моделька космического корабля “Буран”. Дима опасливо водрузил модель на место. Выбрал другое, незаваленное, сиденье.

Ефремов, уже поместившийся напротив, вдруг поднялся, обошел стол и вернул полувыдвинутый стул с “Бураном” на место.

"Ничего не понимаю, – растерянно думал Полуянов. – С одной стороны, беспорядок редкостный. А с другой – пунктуальный, стулья чуть не по линейке ровняет. Псих, точно псих…"

– Николай Михайлович, – начал Дима. – Мне очень понравилось на вашем заводе. Все понравилось: технологии, люди, подход к делу…

Ефремов смотрел на него – глаза в глаза. Не моргал, не кивал, на комплимент никак не реагировал.

Дима, не смущаясь, продолжил:

– Мне сказали, технология производства закуплена в Италии, но переработана с учетом российской специфики. И доводили ее до ума именно вы, верно?

Опять молчание. Немигающий взгляд.

– Николай Михайлович, – чуть повысил голос Дима, – вы меня слышите?

Ефремов встряхнул головой и недовольно проговорил:

– Вам нравится завод, сотрудники, подход к делу и доработанная мною итальянская технология. Что дальше? – Взгляд на настольные электронные часы. – У вас осталось шестнадцать минут.

Дима смотрел на него чуть ли не восхищенно. Молодец, Ефремов, крепкий орешек! Надьку он, к примеру, точно б растерзал. А со мной не выйдет.

– Николай Михайлович, а какой институт вы заканчивали?

– Это имеет отношение к делу? – опять ощетинился Ефремов.

Полуянов вздохнул, решительно встал, едва не смахнув со стола неустойчивую бумажную груду:

– Спасибо, Николай Михайлович. Я обязательно упомяну в своем материале, что главный инженер завода разговаривать со мной отказался.

Ефремов пожевал губами. Снова взглянул на часы – в этот раз на наручные. Они у него оказались очень дорогими и по-купечески безвкусными: массивный золотой браслет, искры крупных бриллиантов и алые капли рубинов. Однако упоминать о том, что осталось уже десять минут, Ефремов больше не стал. Буркнул Полуянову:

– Сядьте, Дмитрий Сергеевич.

"Почти победа”, – понял Дима.

Он немедленно вернулся на свой стул. Терпеливо ждал. Что-то его беспокоило – нет, вовсе не несговорчивость Ефремова, с какими только персонажами встречаться не приходилось, обломаем ему рога, уже обломали… Нет, что-то еще… Но что именно?

Ефремов меж тем сжал виски руками, будто изгоняя из головы негодные, злые мысли. Потом – неожиданно улыбнулся. Улыбка смягчила унылые черты лица – будто фонарь загорелся на темной, невзрачной улице. Теперь казалось, что даже нос-огурец придает хозяину кабинета особый шарм.

Николай Михайлович заговорил – и голос его тоже теперь звучал по-другому, живо, радостно:

– Стотысячный холодильник в будущем месяце выпускаем, есть чем гордиться, а? Помню я, что здесь в девяносто первом творилось, когда я сюда инженером пришел…

Дима смотрел на Ефремова во все глаза – тот превратился в обычного, милого, любезного, увлеченного, компетентного человека. Отчего же он так меняется? Болезнь, что ли, проявляется? Как там маманя писала – реактивный психоз? Неустойчивая психика, резкая смена настроений…

Николай Михайлович принялся рассказывать – и говорил настолько интересно и образно, что Полуянов, вовсе и не собиравшийся включать диктофон, не удержался, нажал на запись. Ефремов согласно кивнул.

– ..Пять лет назад впервые красный холодильник выпустили. Наш завод первым был, тогда даже “Шарпов” цветных не было. Народ дивится, целыми экскурсиями в магазины ходит. Но не покупает. Мы рекламный девиз придумали: “Красный “Пихол” – для красивой жизни” – все равно не берут. Хотели уже с производства снимать – но я отсрочку выбил на месяц. Обидно же, целую линию под подкраску построили. Дал указание обвешать магазины плакатами: рабочий с колхозницей, серп, молот, стяги и подпись: “Красный “Пихол” – коммунизм к нам пришел!” И что вы думаете? Размели всю партию, подчистую… Странный народ, – артистично всплеснул руками Ефремов. – Любит ностальгировать!

Дима не удержался, хмыкнул. Николай Михайлович довольно улыбнулся, полюбовался произведенным эффектом. Положенные Полуянову двадцать минут давно истекли, но Ефремов смотрел приветливо, из кабинета не гнал.

– Почему, кстати, холодильник Пихолом назвали? Некрасиво как-то… – осторожно спросил Полуянов, пользуясь внезапным благорасположением главного инженера.

– А я дурак был, – просто ответил Ефремов. – Решил, что “Пихол” звучит необычно. Ну и подумал, что этого достаточно. А покупатели смеются. Покупают – но смеются. И вы вот смеетесь… Так что теперь новое название приходится разрабатывать, деньги зря тратить. А мне самому бюджет знаете как нужен – над морозильниками хотел поработать, срок службы до тридцати лет продлить…

Он обиженно шмыгнул носом и добавил:

– Можно подумать, вы в своем отделе расследований никогда не ошибаетесь.

И снова Диму кольнуло острым тревожным укольчиком, и снова он не понял, что же именно его беспокоит.

Разговор продолжался. Ефремов честно рассказывал, что идиллическую пастораль об их заводе, конечно, не напишешь. Только официального брака – десять процентов, и еще столько же ОТК пропускает. А рабочие, с виду такие благостные, тырят детали из дорогих сплавов и прячут в корпусах холодильников водочные бутылки вкупе с “антиполицаем”, чтоб старший мастер перегара не унюхал…

Полуянов с Ефремовым расстались совершеннейшими друзьями. “Это не он, – твердо решил Дима. – Ефремов, конечно, псих – но псих мирный. Он нашел прекрасный способ сублимации для своей болезни – в работе, в холодильниках своих. Так что я только время здесь потерял”.

Николай Михайлович проводил Диму до выхода из секретарского предбанника. Строгая секретутка удивленно глазела на них – видно, подобное случалось нечасто. Ефремов дружески потрепал журналиста по плечу:

– Извини, брат, что я на тебя порычал… Бывает у меня, характер такой. Я же этот, – он усмехнулся и хлопнул себя по черепу, – мозг, аналитик, а нам всякие слабости позволяются.

– Ничего, бывает… – улыбнулся Дима. – Мне действительно было очень приятно с вами общаться.

Он кивнул секретарше и вышел из приемной. И вдруг вслед ему раздалось:

– Евгении Станиславовне кланяйтесь.

Дима резко, ошарашенно обернулся. Но на пороге уже никого не было. И тут он понял, что именно его тревожило на протяжении всего интервью – вовсе не скачки ефремовского настроения и не его первоначальное хамство. Странных людей видеть ему не впервой.

Беспокоило другое. И сейчас, в прохладе начальственного коридора, это другое немедленно выплыло из глубин подсознания.

Во-первых, Николай Михайлович называл его по отчеству – а отчества Полуянов ему не говорил. Он вообще редко представлялся по батюшке – привычки такой не было. Всегда просил называть просто Дмитрием. А во-вторых, он на заводе и вообще никому в Питере не говорил, что работает в отделе расследований. Представлялся корреспондентом “Молодежных вестей”, и точка. А Ефремов – Ефремов сам упомянул отдел расследований. И последняя капля – привет маме… Маме, которой уже нет в живых… Стараниями Ефремова?!

"Он все обо мне знает! Он следит за мной! – возбужденно думал Дима, притулившись к коридорной стене. – Но почему же тогда он так легко, можно даже сказать, намеренно себя выдает? Запугивает меня? Или настолько уверен в себе, что не боится вообще ничего? Неужели это он? Убийца, маньяк, преступник?! Этот смешной человечек с носиком-огурцом и моделькой “Бурана” в заваленном бумагами кабинете?!"

– Ну что, Ефремов вас совсем замучил? – вдруг услышал Дима участливый голос.

Обернулся. К его плечу ласково прикасалась голубоглазая технологиня.

– Нет.., да… – Полуянов с трудом выходил из транса.

– Пойдемте кофейку выпьем, – понимающе улыбнулась девушка. – У нас тут свой кафетерий есть.

– Чего у вас на заводе только нет… – пробормотал Полуянов.

Технологиня изучающе оглядела Диму, вновь прикоснулась к его плечу и повторила:

– Пойдемте! Двойной кофе вам сейчас не помешает!