Глава 9
Веселый шум и румяные студенты (вроде как больные гриппом) остались высоко наверху. В подвале царит темнота и сырость. Где-то вдалеке монотонно выстукивают капельки воды, потолки нависают прямо над головой, под ногами что-то шелестит – уж не крысы ли?!
Руководствуясь указаниями главврача, Дима с Надей долго шли темными коридорами, пригибались под переплетеньями труб. Порой сбивались с пути, заходили в тупички. А вода все капала и капала, и от унылого звука на сердце у Нади становилось все тревожнее.
– Хоть бы сопровождающего дал! – ворчал на главврача Дима.
Надя молчала. Она вдруг поймала себя на странной мысли: пусть в подземелье мерзко, пусть на душе тоска, но когда рядом Дима – она не боится даже кромешной темноты и подвальных крыс…
"Ну и дура”, – ответила себе Надя фразой из любимого фильма “Джентльмены удачи”.
…Архив нашелся внезапно. Дима с Надей гуськом прошли по совсем уж узкому, смурному коридору и уткнулись в дверь. Тусклая лампочка высветила пузатые бронзовые буквы: “АРХИВЪ” – именно так, с твердым знаком.
– Девятнадцатый век? – пробормотал Дима и распахнул врата.
Прошлое продолжалось. Прямо против двери стоял стол – неприступный, массивный, кажется, красного дерева. Сбоку, отбрасывая неровный свет, помещалась совсем уж старинная зеленая лампа. А навстречу им поднималась дама. Выглядела она необычно – Надя аж глазами захлопала: высокая прическа, маленькие очки, похожие на пенсне, блузка с рукавами-колоколами, юбка – похоже, что на турнюре. И не старуха – лет, наверное, пятидесяти. Живая иллюстрация к Чехову или Лескову. Только корсета не хватает… А может, она и носит корсет? Талия вон какая стройная.
Надя растерянно затопталась на пороге. Дима оставил ее, решительно шагнул к архивной даме, приложился к ручке. Та приняла галантность как должное. С достоинством произнесла:
– Прошу садиться. Степан Степанович мне уже позвонил.
Когда они расселись, архивная дама с достоинством произнесла:
– Меня зовут Анастасия Андреевна. Я вас слушаю. Надя перевела взгляд с антикварного стола на бесконечные, уходящие в перспективу стеллажи. С наслаждением вдохнула такой привычный запах лежалой бумаги. Медкарты, оказывается, пахнут немного не так, как книги! Бумажный аромат поликлиники более резок, чем в библиотеке. В нем проступает запах чернил и, кажется, рентгеновской пленки.
Дима, подобравшийся, с прямой спиной – ни дать ни взять, гусар на великосветском приеме, – повторил уже рассказанную главврачу легенду о сравнении болезней.
– К вашим услугам, – вежливо кивнула хозяйка архива.
Надя не удержалась, встряла:
– У вас тут как в музее. Ваш стол, и одежда, и лампа – это все старинное, да?
Дима метнул на Надю сердитый взгляд – чего, мол, лезешь со всякими глупостями? Но Анастасия Андреевна не обиделась. Тонко усмехнулась в ответ:
– Здесь все-таки – архив. Собрание отслуживших свое документов. Такому заведению полагается, на мой взгляд, особый антураж. А одежда… – она улыбнулась, и в глазах ее Надя увидела застенчивость восемнадцатилетней курсистки, – это так.., маленькая блажь… Но давайте к делу.
– Давайте, – охотно согласился Дима. Надя вздохнула. Отчего-то ей совсем не хотелось беспокоить строгий порядок на стеллажах. Анастасия Андреевна тоже не спешила запускать Полуянова в святая святых. Она сказала:
– Сначала я объясню вам принципы нашей работы. Дима хотел было возразить, но архивная дама отмахнулась от него в столь властной манере, что тот немедленно примолк. А Анастасия Андреевна принялась рассказывать:
– Как вы понимаете, карты мы храним не хаотично. Они отсортированы по факультетам и по годам выпуска. Например, физический факультет в восемьдесят втором году выпустил… – Анастасия Андреевна на секунду задумалась, – сто тридцать четыре молодых специалиста. Карта в среднем занимает десять-двенадцать страниц. Получается пачка… – дама опять задумалась и сосчитала в уме гораздо быстрее Нади, – ..примерно на полторы тысячи страниц. Архивная дама продолжала:
– В принципе, выпускник по окончании института должен получить на руки не только диплом, но и свою медицинскую карту. Передать ее в поликлинику по дальнейшему месту жительства. Но вы же понимаете… Ля женесс, ля женесс <Молодость, молодость (фр.).>…
– Не берут, – кивнул Дима.
– Не забирают, – машинально поправила его дама и продолжила:
– Три года после окончания института карты хранятся наверху, в регистратуре. А потом их отправляют сюда, ко мне…
– В так называемый глубокий архив, – блеснула познаниями Надя.
– Совершенно верно, – согласилась Анастасия Андреевна.
Дима снова наградил Надю своим фирменным, скептически-усмешливым взглядом. “Вот он, мужской шовинизм в действии”, – мимолетно подумала девушка.
Архивистка между тем продолжала:
– Карты хранятся в связках. Каждая снабжена табличкой, где указан год ухода в архив. Какой отрезок времени вас интересует?
– Годы от тысяча девятьсот семьдесят второго до восемьдесят четвертого, – быстро ответил Дима.
– Значит, данные документы ушли в архив с семьдесят пятого по восемьдесят седьмой, – подытожила дама. Совсем уж мимолетно, на полсекунды, задумалась и выдала:
– Это восемнадцатый ряд, стеллажи с сорок четвертого по сто шестьдесят восьмой. Пойдемте?
Анастасия Андреевна встала, и Надя еще раз с восхищением рассмотрела ее юбку, расширяющуюся книзу, – фасон изумительно подчеркивал тонкую талию. “Лет пятьдесят – а такая стройная!” – завистливо подумала она.
– Пожалуйста, вот вам семьдесят второй год выпуска, – объявила архивная дама.
Надя растерянно взглянула на бесконечные ряды карточек. Ничего себе объем! Она постаралась не выказать своего удивления и решительно взяла первую пачку.
Ей достался физический факультет. Надя нетерпеливо открыла первое досье: Абакумов Андрей Георгиевич.
Общие данные: рост, вес, давление, пульс, зрение – единица, хронические болезни – гастрит, дискинезия желчных путей. Почерк – незнакомый… Дана справка в бассейн.., на втором курсе – ангина… Подпись врача неразборчива. Но вроде бы это писал мужчина – почерк резкий, слова без окончаний.
Дима склонился над своей стопкой карт – кажется, из семьдесят восьмого года. По его расстроенному лицу Надя поняла: он тоже видит, что карта заполнена не маминым почерком, и поражен количеством предстоящей работы, и думает: как бы ему сузить круг поисков?
Анастасия Андреевна не уходила. Стояла рядом, смотрела сочувственно. Произнесла:
– Кажется, вам предстоит большая работа.
– Н-да… Хотелось бы этот объем сократить… Мы ведь не диссертацию пишем, – раздумчиво произнес Полуянов. И спросил:
– Скажите, а сколько тогда здесь было врачей?
– Участковых терапевтов – семь. Плюс, конечно, специалисты, – без запинки ответила дама.
– А по какому критерию студент попадал к конкретному терапевту? По месту жительства?
– При чем здесь место жительства, если мы – институтская поликлиника, – несколько раздраженно сказала архивистка.
– То есть? – вежливо попросил объяснить Полуянов.
– Все элементарно, – ответила Анастасия Андреевна с видом ученого, которого оторвали от интегралов ради таблицы умножения. – В университете – девять факультетов. Врачей семь. Вот и получается: каждому терапевту – свой факультет. А кибернетиков и радиофизиков тогда было мало, их раскидывали по всем докторам.
Надя напрягла память.., ведь говорили же они с мамой… Ведь рассказывала же она… Наконец вспомнила. Попросила Анастасию Андреевну – изо всех сил стараясь скрыть радостные нотки в голосе:
– Давайте ограничимся, скажем, механико-математическим факультетом.
Дима остро взглянул на нее. Надя уверенно кивнула.
– Как скажете, – пожала плечами Анастасия Андреевна. К счастью, она не стала спрашивать, почему гости заинтересовались именно мехматом. Только проследила, чтобы пачки с картами студентов-физиков аккуратно вернулись на свои места. Потом повела их к следующему стеллажу. А Надя, кажется, услышала голос мамы: “Мехматовцы мои такими дохляками были… Изноешь, Надюшка, с каждым годом они все более хилыми становились. Простуды – бесконечные. Мигрени! Представляешь, молодые совсем пацаны – и уже мигрени! Ну а в сессию, конечно, они нам с Евгенией Станиславовной целую эпидемию устраивали…"
И вот наконец родной мамин почерк, такая знакомая завитушка над твердым знаком в слове “объективно”…
Объективно – студент Авдюшкин, пришедший жаловаться на лихорадку и острую боль в горле, имеет температуру нормальную, пульс – шестьдесят, давление – сто двадцать на восемьдесят. Слабая гиперемия небных миндалин. Рекомендован раствор белого стрептоцида (0,8%) – с ума сойти, стрептоцидом уже давно не лечат! – для полоскания и щадящий режим. Бедный, бедный студент Авдюшкин! Явно заявился в поликлинику за освобождением от учебы. Однако справку ему выбить не удалось. “Дурачок ты, разве маму мою вместе с Евгенией Станиславовной обманешь? – фамильярно подумала Надя. – Даже не додумался подмышку перцем натереть – “это они так температуру нагоняли, и знаешь, Надя, иногда мы на эту удочку попадались!"
Внизу – размашистая подпись, сделанная рукой тети Жени Полуяновой. Засвидетельствовала, значит, запись своей медсестры. А вот следующая помета в карте, от одиннадцатого марта семьдесят четвертого года, сделана уже лично Евгенией Станиславовной. Студент Авдюшкин, кажется, подрался: “носовое кровотечение, гематома в области предплечья, ссадина левого коленного сустава. Кровотечение остановлено, наложена повязка – бактерицидный пластырь. Явка через три дня”.
Надя быстро долистала карту. Студент Авдюшкин на третьем курсе переболел-таки настоящей ангиной, на четвертом умудрился подхватить детскую болезнь ветрянку, на пятом заработал перелом локтевого отростка… В семьдесят восьмом году получил диплом, а медицинскую карту, конечно, не забрал.
Надя прикинула: а сколько лет сейчас этому Авдюшкину, незадачливому симулянту? Давно за сорок. Кто он? Программист в крупной фирме? Институтский преподаватель? Бизнесмен? Или пьяница? Как он выглядит? Женат ли? Есть ли у него дети и кто они?
Дима с неудовольствием взглянул в ее мечтательное лицо, буркнул:
– Давай, Надежда, шевелись! Она взглянула на часы: на просмотр одной карты у нее ушло девять минут. А всего карт – две тысячи.
– Может, еще как-то круг поисков сузить? – неуверенно спросила Надя. – Этак мы тут неделю просидим…
– Да хрен его знает – как его еще сужать! Я уже голову сломал, – буркнул Дима. – Не мечтай, лучше давай работай…
На этот раз Надя не обиделась: Дима прав. Она послушно открыла следующую карту. И вскоре увлеклась – не воспоминаниями, а именно работой. Перестала задумываться о судьбах бесконечных Авдюшкиных, Беловых, Воротниковых, Гнездиных. Более не ностальгировала, глядя на мамин такой родной почерк. Она быстро, за минуту, проглядывала карту. Убеждалась, что та содержит стандартный набор болячек. Откладывала. Брала следующую. И еще успевала отвечать на дурацкие Димины вопросы: “А ты знаешь, что такое панариций? Обычный нарыв? Тю-ю, а я думал, что-то серьезное. А крыловидная плева, это что за ночной кошмар?.. Ах, болячка на глазу… Фу, скучища!"
Анастасия Андреевна их не беспокоила, удалилась к своему столу. Шуршала там вдалеке бумажками. Она заставила Диму принести для Надежды стул. Включила все освещение. Но стул оказался жестким, а слабосильные лампы с полумраком не справлялись. У Нади быстро заломило и спину, и глаза. Спасибо хоть, у мамули почерк круглый, не по-медицински разборчивый. Не то что у тети Жени.
Дима тоже про себя, вполголоса, ворчал:
– Ну, мамуль, ты и пишешь… Как курица лапой! Фу, не могу больше!
Он отложил стопку, потянулся за следующей… И тут Надя услышала его возмущенный возглас:
– Что за херь?!
Она повернулась к нему:
– Чего ругаешься?
Дима держал в руках связку бумаг с табличкой:
"Механико-математический факультет, 1984 год”. Такую уже привычную связку.
– Чего ты? – удивленно повторила Надя.
Дима перебирал стопку, не отвечал. Даже в полу мраке Надя углядела, какое растерянное у него лицо. Она встала, подошла, присмотрелась… Ну и ну! Пачка ничем – ни длиной, ни высотой, ни толщиной – не отличалась от прочих. И табличка с годом выпуска такая же, как на других. Но только вместо стопки медицинских карт Дима держал листы абсолютно чистой бумаги.
* * *
Когда они вышли из поликлиники, Дима устроил шоу: подпрыгнул, заорал: “Йи-ех!” – и пару раз ударил кулаком воздух. Как футболист, закативший мяч в ворота. Надя глянула на него как на дурачка-несмышленыша.
– Ты понимаешь, что произошло, Надька? – Он обнял ее за талию, навалился и горячо зашептал на ухо:
– Осознаешь, Надюшка? Мы с тобой угадали! Мы на правильном пути! Действительно – у них в поликлинике что-то было. Что-то нечисто. И мы даже знаем – когда! В какие годы! Ай да мы! Ай да молодцы!..
…Хранительница архива аж побелела, когда увидела стопки резаной бумаги взамен положенных карт. Чуть в обморок не грохнулась. Запричитала, и глаза ее заблестели от слез: “Да что же это… Да что же такое делается!..” Порывалась немедленно бежать к главврачу. Дима придержал ее за локоток и аккуратненько допросил. Иного слова Надя и подобрать не могла, глядя, как он остро выстреливает вопросами: “Когда исчезли настоящие карты?.. Кто из посторонних в последнее время сюда приходил?.. Где находятся ключи от архива?.. Кто к ним имеет доступ? Есть ли запасной ключ?"
Из ответов тетеньки-архивариуса следовало: еще пару недель тому назад – это совершенно точно! – карты преспокойно стояли на полках. Никого посторонних в последнее время в архиве не было. Один ключ от помещения все время находится у нее, хранительницы. Запасной лежит в ящике стола у секретарши главврача.
Оттуда его, похоже, мог вытащить кто угодно: “Секретарша у Степан Степаныча – редкостная, извините, бардачница; как он только ее держит!"
"Могли ключ вытащить – значит, вытащили”, – пробормотал Дима и не стал более удерживать архивную даму, рвущуюся к главврачу – чтобы, значит, доложить о случившемся, и покаяться, и кого-нибудь обвинить…
…Надя с Димой шли по Дворцовому мосту. Ледяной ветер задувал с Балтики, выбивал слезы из глаз. Нева поднялась, плескалась короткими угрожающими волнами. Шпиль Петропаловки был в лесах. На мосту образовалась пробка, машины сигналили – а из пешеходов одни только Надя с Димой находились на всем пространстве моста. И, несмотря на холод и ветер – пронзительный, кинжальный, – у Нади, как всегда на Неве, аж дыхание перехватило от окружавшей ее красоты и простора. И от любви к родному городу, Ленинграду-Петербургу…
Дима тоже жадно вдыхал сыро-соленый питерский воздух, и лицо его выглядело счастливым: то ли оттого, что он шагает по любимому городу, то ли потому, что они, похоже, подобрали ключ к их загадке.
– Слушай, Надька, что там такое могло быть, в этих картах?! – азартно проговорил он.
Надя уже обдумала ответ – пока они выбирались темными коридорами из архивного подвала.
– Могла быть пометка, что такой-то студент направлен на консультацию к участковому психиатру. Могла фигурировать серьезная драка. Или нежелательная беременность. Или подозрение на вензаболевание. Или…
– Надька, ну кого это сейчас волнует?! – горячо воскликнул Дима. – Кого, пардон, колебет трипак, залеченный хрен знает сколько лет назад?!
Надя холодно перебила:
– Дай мне закончить. Там могло упоминаться убийство.
– Чего?
– Например… – загорячилась она. – Это, кстати, я не сама придумала – мне мамуля рассказывала. Представь: на улице обнаружен труп. Тело нашли и сообщили об этом в милицию какие-то студенты. Но раньше милиции на месте оказались врачи – дело-то в студенческом городке происходит! И в карте трупа – ну, того студента, кого убили, – упоминаются фамилии тех, кто его нашел. Просто как свидетели они упоминаются! А вдруг это и были убийцы? А милиция не разобралась?!
– Тебе мама о таком рассказывала? – недоверчиво спросил Дима. Надя смутилась:
– Мама.
И, упреждая следующий вопрос, жалобно сказала:
– Но я.., я ее почти не слушала. Совсем не помню… Где? Когда? С кем? Случай такой – точно был. Но в Москве это было или в Питере?.. Не помню даже, о студентах шла речь или о ком-то с ее городского участка…
– Плохо ты маму слушала, – ворчливо-назидательно сказал Полуянов.
– Можно подумать, ты свою хорошо слушал, – огрызнулась Надежда.
Дима склонил голову:
– Согласен. Придется исправляться… – Он погрустнел и добавил:
– Очень жаль, что мамули наши этого теперь не оценят…
Пару минут они шли молча. Надя подставляла лицо ледяному ветру, Дима, наоборот, прикрывал щеки воротником куртки, хмурил лоб.
– Ладно, не все сразу, – подытожил он, оборачивая к Наде покрасневшее от ветра лицо. – Зато теперь мы знаем, когда искать. Отсутствуют карточки студентов мехмата, отправленные в архив в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Значит, эти студенты окончили технический университет в восемьдесят первом. То есть поступили в семьдесят пятом… Те, кто похитил медицинские карты, сами указали нам на временные рамки наших поисков. Итак: мы ищем что-то, происшедшее на мехмате ЛГТУ в этот период. Правда, мы не знаем, что ищем. Или – кого. Но это мелочи, правда?
Надя улыбнулась, ничего не ответила. Они сошли с Дворцового моста и повернули направо, на Адмиралтейскую набережную. Хоть как-то спасаясь от ожесточенного ветра, перебежали через проезжую часть на противоположный тротуар. Надя взяла Диму под руку.
– А может быть… – внезапная идея пришла Наде в голову – настолько странная идея, что девушка остановилась.
– Что? – поторопил ее Дима.
– Да так, чепуха…
– Слушай, подруга: в нашем деле чепухи быть не может. Так что не бойся саму себя. Говори! – Он властно сжал ее локоть.
– Может, в университете в те годы случилась эпидемия? – вдохновенно сказала она. – Какой-нибудь страшный вирус вырвался на свободу? Вроде сибирской язвы? Или чумы?.. Я читала: такое бывало… Зараза улетела из наших лабораторий, где готовились к биологической войне. И в университете началась эпидемия. А потом этот случай строго-настрого засекретили. И поэтому медкарты из поликлиники изъяли.
– Хм… Хорошая мысль… Только я никогда не слышал, чтобы бактериологическое оружие разрабатывали в городе на Неве… Впрочем… Мало ли чего я не слышал! При Совдепии оч-чень много было секретов… Но зачем тогда врачей убивать? Сейчас, в наши дни?
– А может, бывший главврач, – Наде понравилась Димина похвала, – этот самый Аркадий Михалыч Ставинков, сохранил где-нибудь споры сибирской язвы – и теперь захотел их продать? Каким-нибудь арабским террористам?
– Версия завиральная, – хмыкнул Дима. – Но интересная. А ты, оказывается, умеешь мыслить, подруга. Продолжай и дальше в том же духе. Раскрепощай свою фантазию.
Они наконец свернули с продуваемой насквозь набережной на площадь Декабристов. Сразу стало теплее. Сквер с Медным всадником был весь окружен строительным забором. Впереди возвышалась темная громада Исаакия. От Диминых похвал у Нади поднялось настроение.
– Ну, что мы делаем дальше? – спросила она.
– Ищем тихое приличное кафе. Там обедаем. А потом долго, очень долго в нем сидим. И изучаем мамины дневники. С семьдесят пятого по восемьдесят первый год.
– А что, дневники у тебя с собой? – удивилась Надя.
– А то как же! – Дима помахал своей сумкой “Рибок”. – Все мое – всегда со мной.
– Тогда пошли в тепло, мой дорогой мистер Холмс, – проговорила, улыбаясь, она.
* * *
Они прошли мимо “Астории”, потом по Синему мосту, миновали Мариинский дворец. На пути им встретились три или четыре кафе, которые Дима отверг по каким-то, одному ему видимым, причинам. Наконец выбрал одно, под названием “Котлетная”, решился, зашел. Надя последовала за ним.
Ни единого посетителя здесь не было. Блистали белые скатерти. Буфетчица с головой погрузилась в чтение Кортасара. “Ой, здесь, наверно, дорого”, – прошептала Надя. “Для Питера, может, и дорого, – отвечал Дима. – А для командированных из Москвы – в самый раз”. Они разделись в гардеробе, уселись за крахмальный столик. Откуда ни возьмись возникла официантка, поприветствовала их – с искренним, казалось, радушием. Подала две папки меню. Дима спросил: “Ты доверяешь мне?” Надя кивнула. Он бегло пролистал меню, знаком подозвал девушку и сделал заказ:
"Лосось в гриле – для дамы, киевскую котлетку для меня, сто граммов водки, минералку, а на десерт – два “эспрессо” и взбитые сливки с клубникой”. Официантка быстренько все записала и ускакала на кухню.
Дима вздохнул и достал из сумки пару тетрадей. Одну из них протянул Наде. Клеенчатая обложка, производство ленинградской фабрики “Светоч”, цена – сорок четыре копейки. На первом развороте выведены от руки красивые цифры: “1976”. Надя украдкой взглянула на Диму – тот уже погрузился в чтение дневника за другой год. Она вздохнула, перевернула титульную страницу и прочитала:
"1 января.
Новый год встречали у П. Димочку отвезли к свекрови. Все бы хорошо, если б только Т., офицерская жена, не хвасталась всю дорогу: “Ах, когда мы были в Берлине… Ах, когда мы были в Праге…” И не приступ совершенно немотивированной ревности у С.
Вернулись на первом метро. Спала долго. Сквозь сон слышала, как С, смотрел хоккей (наши играли с канадцами). Потом он уехал к свекрови за Димочкой. Их долго не было, я села смотреть телевизор. Показывали новый фильм “Ирония судьбы, или С легким паром” в постановке Рязанова. Получила огромное удовольствие. И смешно, и грустно, и трогательно, и мило. Как это редко бывает в нашем кино!.. Я даже всплакнула. Прелестные актеры. Прекрасные песни – мужским голосом, за Андрея Мягкова, поет Сергей Никитин, а кто женским, за Брыльску, – я не разобрала.
С, привез Димочку поздно и пьяненький. Сразу рухнул спать. Что с ним делать, ума не приложу”.
Надя оторвалась от тетрадки.
– Здесь очень личное, – краснея, сказала она. – Ты уверен, что мне нужно это читать?
– Нужно, Надя, нужно, – строго сказал Дима, поднимая голову от своей тетрадки. – Считай, что это – работа.
Впрочем, тут официантка принесла хлеб, минералку и водку в запотелом графинчике с двумя запотевшими же рюмками. Чтение дневников Евгении Станиславовны пришлось на время отложить. Обед оказался очень вкусным. Надя слопала даже взбитые сливки, от которых первоначально планировала гневно отказаться. Угрызения совести по этому поводу мучили ее, однако, не долго. “Я работаю, – сказала она себе. – А частным детективам, как и летчикам, положено усиленное питание”.
* * *
Они просидели в кафе пару часов. Короткий северный денек за окнами успел погаснуть и смениться вечером. В кафе заходили редкие посетители: наскоро перекусывали или выпивали у стойки кружку пива. Дима с Надей давно отобедали, но официантка их не торопила. Порой, впрочем, подходила, меняла Диме пепельницу – тот, не отрываясь от маминых дневников, заказывал себе еще “эспрессо”. Читал он раза в три быстрее Нади. Во всяком случае, когда она добралась до даты “2 августа 1976 г.”, он уже покончил со своей тетрадкой, относившейся к семьдесят седьмому году.
– И ничего-то здесь нет… – протянул разочарованно. – В основном маманя с отцом разбирается…
И тут Надя сделала первую находку. “7 сентября 1976 года, – прочла она. – Сегодня два наших сирийца (я их немного знаю) привели ко мне на прием своего, как они сказали, земляка. Впрочем, впоследствии выяснилось, что он даже не сириец, а палестинец по имени Абу Эль-Хамад. Не наш, то есть не из университета. По-русски почти не говорит. Где он в Союзе учится или работает – тоже не говорит. Прикидывается, что совсем не понимает языка – даже такие простые вопросы. Один из сирийцев остался в кабинете как переводчик. Жалобы – острая боль в подложечной области. Пальпирую: живот твердый, болезненный, симптомы Щеткина – Блюмберга, Ровзинга, Ситковского положительные. Ясно, аппендицит. Спрашиваю – через его “земляка" – переводчика, – как давно наблюдается боль. Говорит:
"Три дни”. И только сейчас сообразили прийти к врачу!!! Срочно вызываю перевозку. Та приехала только через 40 мин. Безобразие!.. Сдаю им наконец этого Абу Эль-Хамада. Один из “земляков” едет с ним в клинику. А потом, уже вечером (я задержалась на работе из-за партсобрания), звонок из клиники, от самого Золотарева, с претензией: отчего я, мол, тянула с больным?! У этого араба, дескать, перитонит. Чистили три часа. Еле вытащили с того света. Я Золотарева тоже, конечно, отчитала. Вообще разговор велся на повышенных тонах. И отчего-то у меня создалось впечатление, что этот араб, несмотря на молодость, – важная шишка”.
– Вот! – Надя дочитала до конца записи и торжествующе протянула тетрадь через стол Диме.
Тот прочел, поморщился (“Расстроился, наверное, что не он первый нашел”). Сказал снисходительно:
– Опять “арабский след”… Впрочем, заложи… Вернул ей тетрадку, она заложила страницу про араба зубочисткой и в отместку за Димину снисходительность зачитала вслух:
– “Димочка сегодня после садика говорит, что он хочет штанишки “из “Березки”. Спрашиваю его: “Что такое “Березка” ?” А он и отвечает: “А это такое дерево:
"Во поле березонька стояла”, – и поет и танцует… Чудо что за мальчик…"
Дима окислился, будто лимон съел.
Надя улыбнулась и снова погрузилась в чтение дневника далекого семьдесят шестого года: “Партсобрания.., венгерская курица и кило гречки в праздничном заказе – икру в этот раз не дали.., достала Димочке велосипед “Дружок”…
Свекровь научила делать салат из редьки.., прочитала “Круглые сутки нон-стоп” в “Новом мире” – Аксенов прекрасен и легок, но опять слишком много (как выражаются сегодняшние студенты) выпендривается…"
* * *
– А вот смотри, какие страсти, – буднично сказал Дима, едва взявшись за новую тетрадь, посвященную семьдесят восьмому году. Надя оторвалась от своего семьдесят шестого. Дима тихо зачитал:
– “Пятнадцатое января семьдесят восьмого. Сегодня у нас в университете произошла страшная трагедия. Моя девочка, с мехмата, Л.К., выбросилась в общежитии с балкона шестого этажа. Прибежали в поликлинику почему-то за мной (поликлиника от общежития отстоит на расстоянии двухсот метров). Мы с Раечкой бросились туда, только спросили, вызвали студенты “Скорую” или нет. Оказалось, вызвали. Но когда мы прибежали на место, сразу стало ясно: помочь мы не в состоянии. У Л.К., судя по всему, перелом основания черепа. Пульс не прощупывался, дыхание отсутствовало. Тут подъехала “Скорая” – ей оставалось только зафиксировать летальный исход. В толпе говорили, что Л.К., умница и красавица, сегодня завалила экзамен. Не могу понять!.. Покончить с собой из-за какого-то несданного экзамена ?! Да может ли такое быть? Перед ней ведь вся жизнь открывалась! Всего-то девятнадцать лет!..” – Дима скривил рот и сказал:
– Конец цитаты. – И прокомментировал:
– Ну и дурища эта “Л.К.”!
– О мертвых хорошо – или ничего, – строго сказала Надя.
– De mortuis aut bene aut nihil, – немедленно повторил то же по-латыни Полуянов: щегольнул эрудицией. Но добавил:
– Ладно, больше не буду. Если это оскорбляет твои чувства.
– А что у тебя дальше написано про самоубийство? – спросила Надя.
Дима полистал дневник.
– Вот есть еще одно упоминание. – И зачитал:
– “Восемнадцатое января. Говорят, по факту гибели Л.К. заведено уголовное дело…” Вот и все… Что ж, занесем, так сказать, в анналы… – Дима заложил страничку зубочисткой.
Красавица официантка в очередной раз выглянула из кухни, посмотрела вопросительно на Полуянова. Он ей явно тянулся – вот ведь красавчик несчастный!.. Дима отрицательно помотал головой, и официантка снова исчезла, оставив их совсем одних в пустом зале.
– Так, может, эту девушку убили ? Из окна столкнули? – сказала Надя, переключая Димино внимание на себя. (“Эх, мне бы фигурку, как у той официантки!.. Нет, нет! Больше никаких взбитых сливок!..”) – Девушку столкнули? – высокомерно протянул Дима. – Если так, это установило бы следствие. – И продолжил назидательно:
– Современная криминалистика может по положению тела установить: выбросился человек из окна – или случайно выпал. Или его кто-то столкнул.
– Так то современная криминалистика, – упорствовала Надя. – А тогда, может, не умели?
– И тогда умели, – безапелляционно сказал Дима и снова погрузился в чтение.
Наде ничего не оставалось, как вернуться к тетрадке из семьдесят шестого года.
Спустя пару минут Полуянов присвистнул.
– Что такое? – встрепенулась Надя.
– Вот, послушай. – Дима зачитал:
– “Двадцатое января семьдесят восьмого. Сегодня ко мне на прием явились трое моих студентов, третьекурсники с мехмата.
Я их неплохо знаю – это Ш., К, и Ж. Они не разлей вода, их еще “тремя мушкетерами” называют. Вместе учатся, вместе живут, вместе в стройотрядах и в СТЭМе…"
– А что такое СТЭМ? – спросила Надя.
– Студенческий театр эстрадных миниатюр, – пояснил Дима. – Что-то вроде КВНа. Не перебивай.
– Хорошо, – смиренно сказала Надя.
– “…Так вот, одного из них, Ш., изрядно, как говорят в простонародье, избили. Носовое кровотечение, рассечена бровь, гематома на щеке слева. Пальцевые следы на шее. Мы с Раечкой оказали ему первую помощь. Я сказала, что вызываю перевозку и отправляю Ш. в стационар. Он взмолился: нет, пожалуйста, не надо! Завтра экзамен! Последний!.. Спрашиваю: кто избил? За что? Ш. супится. Отвечает: избил неизвестный на улице, почему – не знаю. По лицу его вижу: врет. Выглядываю в коридор, там К. и Ж. ждут, как верные оруженосцы. Выпроваживаю из кабинета избитого, вызываю К. Допрашиваем его вместе с Раечкой, что называется, с пристрастием. Тот наконец признается, как дело было. Выгоняю его, завожу в кабинет Ж. – тот подтверждает слова К. Снова наседаем на Ш. – тот тоже говорит всю правду… В то же время все трое, включая избитого, умоляют меня: не отправлять Ш. в больницу и не давать делу хода. Чего, мол, не бывает… Ничего им не обещаю. Впрочем, отпускаю Ш. домой, то есть в общагу, и предписываю ему постельный режим. Категорически рекомендую лежать, не вставая, ничего не читать, ни к какому экзамену не готовиться. Завтра тихонечко идти сдавать. Говорю: что успел выучить, то и выучил. И никакого алкоголя после сдачи!..” – Дима закончил чтение и резюмировал:
– Вот такая кровавая драма.
– Мало ли драк в общагах бывает, – пожала плечами Надя.
– Много, – охотно согласился Дима. – Но вот смотри: здесь есть позднейшая приписка. Сделана маминой рукой. – И он протянул тетрадку через стол.
Надя глянула: другими, красными, чернилами был обведен инициал студента “К.”, красная линия от инициала тянулась к полям, а рядом написано: “Тот самый?"
– “Тот самый”… – вслух повторила она. – Кто – “тот самый”?
– А я знаю? – хмыкнул Дима. – Что за манера: не писать настоящие фамилии. Даже в дневнике. Подумаешь: врачебная тайна! Клятва Гиппократа!.. Кстати, посмотри – там есть еще одна приписка.
Действительно: поперек тетради, на полях, было что-то написано малоразборчивым почерком – чрезвычайно меленькими, совсем крошечными буковками. Запись явно относилась к истории с дракой: о сем свидетельствовала стрелка, ведущая к данной записи. Надя повернула тетрадь на девяносто градусов, напрягла глаза и с трудом разобрала: “История получила неожиданное продолжение. Долгое время я была не уверена, правильно ли я поступила. Теперь перечитала свою запись и снова уверилась: абсолютно правильно”.
– Какое “продолжение”? – вслух размыслила Надя. – Что такого сделала Евгения Станиславовна? Правильного или не правильного?
– Тайна. Страшная тайна общежитского подвала, – пожал плечами Дима вроде усмешливо – однако Надя видела, что он не может скрыть разочарования. – Но, – резко сменил он тему, – что-то мы здесь засиделись. Я уже снова есть захотел… Девушка! – крикнул он возникшей вдали официантке.
Когда та, покорно улыбаясь, подошла, скомандовал:
– Еще два кофе и две порции взбитых сливок.
– Нет! – горячо воскликнула Надя. – Сливки – одни!
* * *
Дима покончил со сливками (с видимым удовольствием, обжора!) и попросил официантку принести счет. Глянул на часы:
– Ого! Уже половина седьмого!.. Значит, слушай, Надюха, мою команду. Сейчас разбежимся. Я потащусь домой, то есть в гостиницу, поработаю дальше над мамиными дневниками…
– А я? – обиженно сказала она.
– А ты, извини, поработаешь над моим кошельком. Не ходить же тебе в одних и тех же, пардон, трусах? Мы, похоже, в Питере надолго застряли.
Надя начала хмуриться. Полуянов сделал отстраняющий жест.
– И свитерок себе купи. Не будешь же ты в одном, – снисходительный кивок в район ее груди, – вечно щеголять!
– Но…я…
– Отставить разговорчики. На завтра у нас большие планы. А ты – в несвежем свитере. Что люди подумают?!
Надя машинально взглянула на рукава. Что он врет? Ничего свитер не грязный! Но как же она себя глупо чувствует! Дима, конечно, прав. Запасная одежда ей нужна. Но какой ощущаешь себя идиоткой, когда нет денег…
– Все. Дискуссия окончена, – подытожил Дима. – Пройдемся сейчас вместе до Гостиного, я “капусту” с карточки сниму. И куражься себе. Баксов на сто-двести.
– Дима… – смущенно сказала Надя. – Извини, конечно.., а чего ты так деньгами швыряешься? Много зарабатываешь?
– Раз в десять больше тебя, – отрезал он. – Могу себе позволить. Да не щемись ты. Разбогатеешь – отдашь.
Надя не знала, каким образом она сможет разбогатеть. Но покорно кивнула. Она обязательно отдаст ему деньги! Слава богу, не из тех, кто одалживается.
Дима облегченно вздохнул:
– Ну и чудненько. Закончишь с магазинами – возвращайся в университет, в гостиницу. Потом вместе в маминых дневниках покопаемся. Дорогу в Купчино найдешь?
Что было отвечать? Оставалось только кивнуть.
* * *
Дима раскинулся за начальственным столом в роскошном кабинете гостиничного номера. Кожаное кресло Димочке здорово шло. И вообще выглядел он бодренько – хотя шел уже двенадцатый час, а ночью в поезде они болтали до самой Твери. А Надя еле удерживалась, чтоб не закрыть глаза и не провалиться в сон прямо здесь же, на кабинетном диванчике. В отличие от Димы, сладко храпевшего от Твери до самого Питера, она уснула только после Бологого. А встала – не было семи утра… А потом такой насыщенный день: джип, гостиница, главврач, архив, прогулка по Питеру, изучение дневников в ресторане… И наконец, самое нелюбимое занятие: хождение по магазинам в “экономном режиме” – чтоб выбрать и недорогое, и симпатичное… А Димка, гад, глянул на ее обновку и едко прокомментировал: “Слишком широкий свитер. Тебе, Надежда, вещи в обтяжку покупать надо! М-м, персик!.."
Надя сидела в кресле перед Диминым столом и украдкой массировала точку между большим и указательным пальцем – проверенный способ, чтобы взбодриться… А Полуянов, зануда, кажется, настроился на серьезный, долгий разговор.
– Ну-с, подведем итоги, – внушительно постукал Дима по столу карандашиком, играя в большого начальника. – Наденька, я попрошу вас стенографировать.
Глаза совсем слипались – китайский массаж помогал слабо. Но не могла она дать слабину перед Димой! Поэтому послушно взяла лист бумаги, карандаш и навострилась писать.
– Подведем итоги наших сегодняшних разысканий, – произнес Дима. – Что мы, товарищи, имеем? А имеем мы, товарищи, следующее… Версия первая, предложенная младшим оперуполномоченным Митрофановой… Итак: идут семидесятые годы. Зловещий вирус вырывается из суперсекретных ленинградских лабораторий и начинает косить направо-налево беззащитных студентов местного государственного технического университета…
– Подожди-подожди, я не успеваю…
– Да не пиши ты все подряд, дурында!.. Записывай конспективно: “вирус” – и все!.. Продолжаю… Сам факт эпидемии в ту тяжкую эпоху борьбы двух социальных систем засекречивают. Именно этим объясняется, что ни слова о ней не говорится в дневниках моей матери – послушного советского человека. Правда, неоднократно мы находим в дневниках глухие упоминания, что у мамы с тетей Раей, мол, “много работы”. И эти упоминания совпадают с теми годами, когда в университете могла свирепствовать эпидемия. Впрочем, ремарка “много работы” может означать что угодно. “Много работы” – постоянная планида участкового врача… К тому же версия с бактериологическим заражением никак не объясняет недавнего, чуть ли не вчерашнего, исчезновения медкарт из архива. И – смертей бывших врачей Полуяновой и Ставинкова, а также медсестры Митрофановой… – Дима глубоко вздохнул и продолжил уже не дурашливым, но человеческим тоном:
– Не могу я, хоть убей, представить себе, что твоя или моя мать продают споры сибирской язвы какому-нибудь арабскому террористу… И пенсионера, бывшего советского врача Аркадия Михайловича, я тоже в этой роли представить не могу.
– А может, – пискнула Надя, – ту эпидемию решили засекретить только сейчас? В связи с международной актуальностью…
– Может быть, все может быть… – задумчиво продолжил Дима. – И данная гипотеза нуждается в проверке. Каковую мы и проведем завтра в Санкт-Петербургском техническом университете…
Надя не спросила, как Дима собирается проверять гипотезу, а он пояснять не стал.
– Версия вторая…
От версии номер один у Нади осталась запись:
"7. Вирус? Бактериологическое оружие? Эпидемия?” Она поспешно нарисовала на листе двойку и обвела ее кружочком.
– ..В дневниках моей мамы, – продолжил Дима, – пока некоторые предавались покупательской лихорадке, я отыскал душераздирающую историю о том, как сбрендил и был доставлен в психушку студент мехмата с инициалами Н.Е. Вот эта история, – Дима помахал тетрадкой, – желающие могут позже ознакомиться с нею… Кстати, оказалось, что карты именно того курса, на котором учился несчастный псих, выкрадены из архива. Выдвигаем версию: студент Н.Е. вырос, стал законченным маньяком и принялся мстить врачам, когда-то поставившим ему диагноз…
– Но разве за тобой, Димочка, охотился маньяк? – возразила Надя. – Ты же рассказывал, что на тебя нападали настоящие бандиты на “девятке”… А маньякам даже прав водительских не дают… И мамулю твою разве маньяк убил? И мою?.. Оба раза так тщательно все спланировали…
– А вдруг этот Н.Е. не простой маньяк, а высокопоставленный? – немедленно заспорил Дима. – Например, какой-нибудь депутат или министр? Или – того выше? Сталин вон параноиком был, а страной почти тридцать лет правил. И всех врачей замочил, которые ему психический диагноз ставили – Бехтерева, например. Тоже ленинградца, кстати.
Надя покачала головой, но послушно записала:
"2. Маньяк-руководитель. Месть врачам”.
– Дальше, – скомандовал Дима. – В записях моей мамы мы находим жуткую историю. О том, как покончила с собой девушка с инициалами “Л.К.”… К сожалению, моя мама слишком тщательно блюла клятву Гиппократа. Поэтому даже в ее личных дневниках мы не находим полных имен и фамилий… Однако у меня имеется план, как мы можем сию тайну разгадать…
– Как?
– Все вопросы – позже, – сделал отстраняющий жест Полуянов. – Вернемся к несчастной самоубийце. Итак, дева сия училась на мехмате, на том самом курсе, карточки которого бесследно исчезли из архива. Выдвигаем версию: мог ли ее отец, или брат, или возлюбленный стать от потрясения маньяком? И начать убивать всех, кто имел отношение к ее смерти?..
– Не слишком ли много у тебя маньяков?
– Ладно, – великодушно согласился Полуянов, – пусть не маньяк. Пусть, предположим, дело о самоубийстве расследовали тогда тяп-ляп. А на самом деле эту Л.К. убили. А теперь убийца стал крупным руководителем… Кстати, ты заметила, что у нас сейчас все крупные руководители именно из Ленинграда?.. И он, этот большой босс, теперь стирает с лица земли все следы того убийства – чрезвычайно, конечно, его компрометирующего… Может такое быть?
Надя хотела возразить: “А не слишком ли много крупных руководителей?” – однако решила не перечить. И без того спать хотелось смертельно. А еще надо перед сном помыть голову. Поэтому она только пробормотала: “Все может быть…” – и записала:
"З. Самоубийство девушки. Ликвидация всех следов”.
– Далее, – продолжил раздухарившийся Дима, – мы имеем историю об избиении студента, зашифрованного в маминой тетради под инициалом Ш. История не стоила бы выеденного яйца – мало ли драк бывает в общагах. Но! В дневниках есть упоминание о двух других студентах, оказавших этому Ш. первую помощь. А именно – неких Ж, и К. В этом тоже нет ничего удивительного: ну, подумаешь, помогли другу… Однако рядом с инициалом К, имеется мамина собственноручная позднейшая помета. Она гласит: “Тот самый?” И вот эта помета заставляет нас рассмотреть данное происшествие четвертьвековой давности подробнее…
– К. – это был Касьянов, Клебанов или Клинтон, – пошутила Надя. Дима хохотнул:
– Молодец, старуха! Не теряешь чувства юмора.
Надя послушно записала:
".4. Избили Ш. Свидетели – некие Ж, и К. Рядом с фамилией К, пометка: “Тот самый?” Что бы это значило ?"
Дима наконец-то протяжно зевнул, глянул на часы, удивленно сказал:
– Ого! Пять минут первого. Пора баиньки… Ну, ладно, запишем последнюю версию… Итак, моя мамочка в дневниках пишет, что у нее на приеме был некий Абу Эль-Хамад – вроде бы палестинец. Кстати, это один из немногих случаев, когда мамуля указывает полностью фамилию больного. Видимо, потому, что тот – не постоянный ее пациент, из технического университета, а человек со стороны… Этого Абу прямо с приема мама отправила в больницу с диагнозом “аппендицит”. Вопрос: может ли этот самый араб Хамад оказаться, допустим, матерым террористом? Типа Хоттаба или Бен Ладена?.. Тогда сам факт его пребывания в Ленинграде компрометирует Россию. И теперь, когда началась мировая война с терроризмом, наши спецслужбы стараются, допустим, его связь с СССР скрыть. И не останавливаются ни перед чем – даже перед убийствами свидетелей? А, Наденька?..
"5. Абу Эль-Хамад – араб-террорист, – записала Надя. – Спецслужбы скрывают факт его пребывания у нас”.
– Ну, вот, кажется, и все, – вздохнул Дима. – Завтра будем эти версии проверять… А сейчас – сдавайте конспекты, – противным голосом проговорил он, подражая, видимо, какому-то преподавателю. Надя протянула ему листок с версиями. Полуянов проглядел, сказал:
– Толково, – сложил лист и сунул его в задний карман джинсов. Потом заявил:
– Ну а теперь – всем спать! Благодарю за службу! – И не успела Надя спросить его, во сколько завтра вставать и что они собираются делать, как он выскользнул из кабинета, оставив после себя крепкий аромат настоящего “Мальборо” и еле уловимый запах одеколона “Кензо”.