Глава шестая
Галя
Июнь 1958 года
— Расскажи, подруга, что у тебя с ним?
К следующему лету осенняя ссора между Жанной и Галей оказалась почти забыта. Но все равно мутноватый осадок оставался, и прежняя доверительность между ними так и не восстановилась. А когда они сдали первый летний экзамен, Жанна, до сих пор чувствовавшая легкую вину перед подругой, купила тортик и бутылку сладкого вина «Черные глаза». Предложила посидеть дома вдвоем. Галя с той злосчастной осенней ночи в дачном поселке спиртных напитков так ни разу и не пила. Даже в Новый год шампанского не пригубила. Подружка начала ее уговаривать:
— Не бойся ты уже! Выпей. Никого мы сюда не пустим. И если что, я тебя в обиду не дам.
И все-таки уговорила. Галя сделала несколько глотков, в голове блаженно зашумело, и внутри будто кто-то отпустил невидимые вожжи — так стало хорошо и покойно!
— Слушай, — чуть заплетающимся языком проговорила она, — может, я алкоголик? Что ж мне от вина так хорошо делается?
— Ага, — усмехнулась подруга, — ты алкоголик, который ничего не пьет.
И тут, воспользовавшись редкой расслабленностью подруги, Жанна задала сакраментальный вопрос об отношениях с Владиком. Ведь Галя молчала, как партизан, и за прошедшие три месяца знакомства даже имени своего ухажера в разговоре с подругой не упоминала.
— Нет, лучше первая ты скажи, Жанка. Что у тебя-то с Радием?
За период начиная с марта, что длились их отношения, Жанна о них рассказывала охотно — однако поверхностно, не глубоко, не до донышка: «Ходили в кино… Целовались… Он мне подарил букет…» А сейчас вздохнула:
— Чувствую я — не мой он. Как моя бабушка говорила: герой не моего романа. Ты скажешь: заелась, всем парень хорош. Я то же самое себе говорю. А сердце шепчет: не то.
— А он тебя замуж звал?
— Слава богу, нет, — беспечно откликнулась Жанна.
— А вообще о вашем будущем говорил? Как он себе его представляет? Вместе с тобой — или порознь?
— Да уж, наверно, вместе. Хотя ты права, он мне ничего по этому поводу не заявлял.
— Смотри, оставит тебя этот лучший на бобах, да еще, не дай бог, с ребеночком!
— Ох, Галка, ты лучше, чем агитацию проводить, сказала бы, как у тебя самой на личном фронте? С этим Владиком?
— Ты знаешь, мне кажется, он меня любит, — с серьезной печалью молвила Галя.
— Ну, удивила! Это с первого взгляда на вас двоих видно, что любит. А ты его?
— А что тут скажешь? Он хороший, добрый, сильный, умный… Только — знаешь? Я к нему ну ничегошеньки не чувствую. Как будто бы он стол. Или шкаф.
— Шкаф не будет тебя в Большой театр приглашать. И конфетами «Мишка» кормить.
— Да я понимаю все, понимаю. Но что ж я с собой-то поделаю!
— Ох, Галечка! Насколько ж это лучше, когда тебя любят, а не ты.
— Ну, и что же, Жанка, мне теперь делать?
— Как — что? Тебе что — противно, когда он тебе букеты дарит? В театр приглашает? Стихи читает?
— Да нет, просто, когда он начинает рядом дышать и за руку меня цапает, мне смешно немножко.
— А ты поставь себя на его место: он хочет быть с тобой, а ты ему ни крошечки любви не даешь. Так ведь он разочаруется в тебе и уйдет.
— Ну и пусть уходит.
— А ты не разбрасывайся. Пробросаешься! Ты лучше с другой стороны о ситуации подумай. Со стороны головы и разума, а не чувств. Скоро распределение. Владьку твоего, ты говорила, оставляют в Подлипках, прописку подмосковную ему дадут. А тебя, если не он, загонят за Можай.
— Ой, да мне все равно.
— Ох, не зарекайся!
Поговорили они хорошо и даже перед сном потрясли друг дружку за мизинчик, как в детстве: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись. А если будешь драться, я буду кусаться».
Однако все равно Галя перед Жанной была не до самого конца откровенна. Она ничего не сказала ей, однако в ее жизни уже была страсть. Но страсть ту она питала не к парню и не к мужчине. Объяснить это свое чувство или даже рассказать о нем она не взялась бы никому, даже Жанке. Что-то странное было в нем, почти запретное и постыдное. И она стеснялась о своей любви рассказывать хоть кому-нибудь. Потому что главной любовью в ее жизни была — любовь к небу. К прыжкам. К парашютам. Всю неделю, начиная с позднего вечера в воскресенье, когда она, наконец, возвращалась после полетов домой в общежитие, она начинала мечтать о следующем выходном и о том, как они с ребятами из аэроклуба снова поедут на аэродром. Залезут в грузовик, разлягутся на парашютах, и все будут свои: Борька, Витька, Толик, инструктор Василий… И у них будет свой язык, свои шутки, песни, подначки и разговоры. И еще ей нравилось, что она, как ни крути, в аэроклубе одна, а парней вокруг много, и почти все они (кроме дурачков, которые ее совсем не замечают) относятся к ней по-рыцарски. Ухаживают, подсказывают и помогают.
Но самое большое наслаждение все-таки было, когда небеса давали хорошую погоду и они поднимались на «Аннушке» в небо. И она, вместе со всеми, взвевалась — а потом они летели с высоты, летели, как птицы. Как соколы, падающие вниз, испытывали блаженное чувство полета — и видели увеличивающуюся с каждой минутой, надвигающуюся, растущую землю…
Она никому не рассказывала о своей страсти, и даже в разговоре с Владиком старалась выглядеть равнодушной. Ограничивалась обыденным: «Да, в субботу мы поедем на аэродром… Да, буду прыгать с парашютом…» Однако когда Иноземцев вдруг попросился поехать на прыжки вместе с нею, она чуть ли не испугалась, будто раскроют ее тайну, застанут на чем-то греховном — и отшучивалась, отнекивалась, покуда Владик, наконец, не отстал.
Даже домой, к маме, в свой любимый поселок Галю тянуло уже далеко не так сильно, как раньше. Когда приехала туда в летние каникулы, сдав сессию досрочно, она порадовалась, конечно, мамочке и всем своим — но уже через неделю, проведенную дома, стала скучать, грустить, томиться… А еще через неделю удрала за сто километров в областной центр, нашла там аэроклуб, показала свой паспорт и прыжковую книжку, убедила местное «досаафовское» начальство, что она умеет, и ей разрешили пару раз прыгнуть.
А уж когда ее взяли в сборную команду «Буревестника» и в конце июля ей домой пришел телеграфный вызов на сборы — вот когда была настоящая радость! Вот где она по-настоящему отдохнула и пожила полной, подлинной жизнью: на парашютных сборах.
В итоге к сентябрю, к началу следующего учебного года Галина Бодрова совершила уже более ста прыжков и получила первый спортивный разряд.
Вилен
Сентябрь 1958 года
Свадьбу назначили на двадцатое сентября.
В те времена шумных свадеб, как правило, не играли. Брачующиеся обычно скромненько шли со свидетелями в загс, расписывались, а потом устраивали пирушку — в общежитии или, если женился москвич (москвичка), у кого-нибудь дома. Платьев и костюмов свадебных не шили, ни на какой медовый месяц ни в какие путешествия не ездили, не существовало и украшенных пупсиками и ленточками кортежей. Разумеется (говорим это специально для тех читателей, которым не исполнилось тридцати), не могло идти речи ни о каком венчании в церкви. Тех, кто, не дай бог, венчался, без разговоров выгоняли из комсомола, что автоматически означало: до свиданья, институт; прощай, карьера!
Вилен и Лера тоже хотели пожениться как все: сходить в загс, а потом посидеть если не в общаге, то в квартире невесты на Кутузовском. Однако владетельные родители Старостины, Ариадна Степановна и Семен Кузьмич, настояли: гулять с размахом.
Родители невесты на Вилена произвели большое впечатление, особенно отец.
Впервые Кудимов был представлен Старостиным-старшим на Первое мая: а что тянуть, скоро распределение?! Пришли к ним в гости вечером, после демонстрации, с Лерой вдвоем, как порядочные, с бутылкой вина и тортиком. Ариадна Степановна дирижировала семейным обедом. В кухне имелась даже прислуга, что Вилен видел только в комедиях о советских чинушах и бюрократах. Как и положено было в порядочной советской комедии, теща поначалу не приняла зятя из простой семьи:
— Откуда, говорите, вы прибыли? Из Иркутска-45? И что, это и впрямь в тайге? А вы с вашим батей на медведей охотились? Ах, только на глухарей!
Вилен не знал, что в тот же вечер, после его ухода, сиятельный отец невесты всыпал зарвавшейся матери по первое число:
— Это чьи я слышу благородные вопли?! Ах, из Иркутска, ах, медвежий край! Кто же это говорит? Ах, это сиятельная княгиня Ариадна Старостина, в девичестве Прокопенко, свой поганый ротик открывает! Небось забыла, как при проклятом царском режиме вдесятером в одной избе вместе с курями и теленком проживали! Зять ей, вишь ты, не мил! Издалека приехал, из городка военного, да под Иркутском! А ты что, хлюпика московского дочери приглядела? Стилягу с коком в зятья хочешь? Того, что в коктейль-холле с соломинкой сидит? Ну-ка, отставить снобизм столичный! Зятя принимать со всем тебе уважением!
Ариадна Степановна супруга побаивалась. Он мог не просто пропесочить, но и матюком бабу неразумную поучить. А мог и физическое воздействие оказать: бил больно, но аккуратно, так, чтобы никакой врач синяки не срисовал и никакого персонального дела ни один самый сволочной партком не склеил.
А Семену Кузьмичу сразу Вилен понравился. Он ему его самого молодого напоминал, как он в двадцать первом пришел в Москву за лучшей долей. Семена, конечно, никто тогда не поддерживал, приходилось самому дорогу вверх торить. Да ведь не подвело чутье, оказалось воистину звериное: не связался же ни с какими оппортунистами, троцкистами или промпартией. Все время линии Ленина — Сталина придерживался, вот и выгреб куда следует. Ни в тридцать седьмом не пострадал, ни в войну не убили. Выслужился, выбился. А теперь самое время молодым содействие оказать. Дочку все равно, рано или поздно, пришлось бы от себя какому-нибудь хлысту отдавать — закон жизни. Так уж лучше силачу и прохиндею сибирскому, чем столичному пустоцвету!
Он Вилена попросил прокачать своих друзей из органов. Те не только в анкету к нему заглянули, но и в медкарту. Не нашли ни связей порочащих, ни родственников за границей, ни репрессированных в роду. И здоровье без замечаний, отменное, сибирское.
И с первого же дня знакомства установилась у Семена Кузьмича с Виленом невидимая симпатия, дружелюбная связь. Он и в самый первый раз, на майский день, его в кабинет к себе пригласил, не без умысла: раздавили бутылку армянского, и тесть будущего зятя и сам проверил. Что у трезвого на уме — у пьяного, как известно, на языке.
Пить и удар держать Вилен умел, что Старостину-отцу понравилось. Разговор душевный меж ними состоялся, из которого Семен Кузьмич сделал однозначный вывод: парень женится, конечно, не по любви большой, и слава богу, что у него нет в голове этих глупостей. Но и человек он не совсем уж вроде подлый: сделать карьеру благодаря связям жены, а потом бросить не собирается. И сила в нем, похоже, есть. Сумеет будущую супругу в руках держать, а то ведь они, бабы (и собственная прекрасная дочь — не исключение), в твердом направлении со стороны муженька нуждаются. Вот и Вилен сможет править, куда надо. Будет верой и правдой служить интересам семьи. Ну, а если вдруг от дочери отступится, тут тестюшка в бараний рог-то согнет. Это Семен впрямую ему при первой встрече сказал — и парень вроде усвоил.
Они и впоследствии с зятьком взяли моду: сидеть в кабинете за бутылочкой да и договариваться обо всем, минуя этих глупых куриц, домашних женщин. Так и со свадьбой.
— Ты пойми, — душевно молвил, приобняв Вилена, нареченный тесть, — свадьба праздник не наш, не мужчинский. Наша воля, мы б его никогда и не праздновали. Пошел, записался, и все, как мы с Ариадной в Гражданскую. Но сейчас надо их, баб, уважить. Для девчонки, да и для матери ее, будь она неладна, женитьба — повод приодеться, побыть красивой, побрякушки нацепить, перед другими покрасоваться. Простим уж им за это, пойдем на поводу. Тебе ведь тоже надо, чтоб о тебе с первого же дня слава пошла: зять у Старостиных не прощелыга какой-нибудь, а надежный, уверенный в себе человечище. Парень крепкий, выдержанный, вести себя умеет.
Вот и наметили женитьбу на сентябрь. Для студентов хорошо: все вернутся с каникул и преддипломной практики. Но и взрослые люди тоже: в санаториях в Сочах в бархатный сезон понежились — и, красивые, загорелые, за стол.
Гулянье должно было быть, как будущая теща настаивала, респектабельным — потому заказали столы в ресторане «Прага».
Вилен хоть по части столичных связей, конечно, не блистал, однако в смысле денег оказался далеко не бедным сиротинушкой. Родитель его приехал из забайкальского гарнизона, в звании уже подполковника, с аккредитивом в десять тысяч рублей и бледной молчаливой женой, Виленовой мамой. Из-под Тулы и Витебска к Кудимовым подтянулась подмога — дядья, что также продвигались по военной линии, и хоть не вышли чинами, зато статью и голосом были молодцы, чудо-богатыри. Тетушки его, дядьев супружницы, тоже за словом в карман не лезли, и уговаривать их выпить да спеть не приходилось.
Однако родители со стороны Леры дали достойный ответ: призвали в «Прагу» всю свою тяжелую артиллерию — директора военного завода, где Семен Кузьмич парткомствовал, генерала, Героя Труда и академика. А еще — одного лауреата, двух членов Союза писателей да профессора МГУ. И хоть воинских мундиров со стороны невесты не наблюдалось, и у тестя, и у ближайших фронтовых друзей невидимые погоны через штатские костюмы просвечивали.
Кудимовская сторона, хоть не могла тягаться со Старостиными родовитостью, превзошла будущих столичных родственников своей статью. Да и зычностью: когда затянули в ресторане свои, сибирские, народные, — всех столичных переорали.
Вилен с Лерой сначала планировали из друзей пригласить только самых близких — однокурсников из МАИ. Однако потом спохватились: на курсе почти одни только мальчишки учатся, а с девочками маишными Лера сроду не дружила. Пришлось попросить, чтобы ребята, друзья Вилена, пришли на гулянье вместе со своими подружками. Так на свадьбе Кудимова и Старостиной оказались и Жанна, и Галя. С Владиком и Радием, разумеется.
Так Вилен второй раз в жизни встретил Жанну. Встретил, уже будучи в роли чужого мужа. А она тоже оказалась не свободна, да еще и влюблена в другого. И всячески за столом делала знаки внимания, даже и чрезмерно, подчеркивающие ее близость к Радию: то по плечу его погладит, то невидимую соринку отряхнет, то галстук поправит.
Однако, когда свадьба разгулялась и выпито было уже немало, Вилен улучил минутку и, когда вроде бы не смотрели на него ни суженая, ни, главное, теща Ариадна и тесть Кузьмич, к Жанне подошел. «Дурак я, дурак, такую девчонку упустил! — думал он. — Вот ведь, связался с верстой коломенской, польстился на квартиру московскую да на связи Леркины! Что ж я теперь без нее, без Жанки, делать буду? Как проживу?»
Однако вслух он сказал своей старой знакомице совсем другое:
— Что ж ты меня, Жанна, не поздравляешь?
— Поздравляю.
— А ведь не с чем. Я только в тебя одну был влюблен.
— Был бы влюблен, — усмехнулась она, — раньше бы мне о том сказал. И на другой девчонке бы не женился.
— Дурак я, Жанка, дурак. Может, мы как-нибудь дело поправим?
— Как ты себе это представляешь, жених?
— Для начала — снова где-нибудь повстречаемся.
— Перестань! Я даже слышать не хочу.
— Я теперь в квартире Старостиных жить буду. На Кутузовском.
— Поздравляю.
— И у меня телефон появился. Номер И — три — тридцать — сорок семь. Вот, я тебе записал. Позвони.
Она ответила:
— Не стану я тебе звонить, — однако листок с телефоном взяла, в сумочку спрятала.
В одиннадцать вечера, как было заведено в Москве в те годы, из ресторана стали выгонять. Старшее поколение засобиралось по домам. Приезжие — по гостиницам и общагам, кто на персональных машинах, кто на заранее заказанных такси. Однако молодые и их гости не нагулялись. Решили рвануть в общежитие к авиационщикам. Поймали три «Победы» с шашечками. Вилен вдруг подумал, что мечтает оказаться в одной машине с Жанной, а свою молодую жену отправить… куда угодно. Однако Лера, разумеется, не позволила, сама села с ним вместе на задний диван. Да еще по пути разобралась с ним по-своему, по-простецки: взяла голову Вилена в замок и зло зашептала в ухо:
— Если ты у меня будешь на других баб зыркать, а тем более с ними шашни водить — я твой окаянный отросток отрежу и собакам его скормлю!
И Лера больно цапнула Вилена за мошонку.
— Ты понял меня?
И что ему было возражать? Как оправдываться? Пока он мог отомстить молодой жене разве что тем, что сегодня ночью, когда будет исполнять супружеский долг — впервые в новом статусе мужа, — станет воображать рядом с собой не Леру, а Жанну. Не велика месть, прямо скажем.
В то же самое время в другой машине Радий, размягченный чужой свадьбой и близостью сидящей Жанны, прошептал ей в ухо долго ожидаемые девушкой слова:
— Давай, что ли, и мы с тобой, Жанка, поженимся?!
— Я не понимаю, Радька, — громко воскликнула Жанна, вдохновленная вторым подряд за вечер объяснением, — ты мне что, предложение делаешь?
— Ну, делаю, — пробубнил молодой человек.
— Раз делаешь, делай по всей форме!
И тогда Радий зычно скомандовал: «Стоп, машина!», и когда водитель испуганно остановил, прокричал: «Всем, кроме шофера, немедленно выйти из автомобиля!» Парочка вылезла на тротуар, вышли и следующие вместе с ними Владик (на переднем сиденье) и Галя (сидевшая сзади, по другую руку от Жанны). И вот, где-то на Соколе, посреди Ленинградского проспекта, Радий артистично рухнул перед Жанной на одно колено и аффектированно воскликнул, зачем-то напирая на «ж»:
— О, Ж-жанна! Будь моей ж-женой! Выходи за меня замуж-ж!
— Шут ты гороховый! — хохотала девушка. — Клоун! Вот не выйду за дурака такого!
— Ах, не выйдешь? Ну, что ж, нет так нет, — преувеличенно быстро вскочил с колен молодой человек и стал демонстративно отряхивать брюки. Все вокруг, и он сам, смеялись.
— Нет! Нет! Радий! Миленький, я пошутила! — Жанна схватила лицо друга в обе ладони и стала покрывать его поцелуями. — Я согласна!
Проходившие мимо поздние прохожие неодобрительно косились на сценку: не было в заводе в Москве конца пятидесятых, чтобы люди публично, у всех на виду, целовались на улице.
Радий подхватил Жанну на руки, покружил, а потом подсадил в распахнутую дверь такси.
Предложение, которое он сделал, как и свадьба Вилена, аукнулось в ту ночь уже под утро, причем в совсем третьей паре.
Владик был возбужден бессонницей, свадьбой одного друга и предложением, что сделал на его глазах второй, и в коридоре общежития, на подоконнике, вдруг прошептал своей Гале:
— Галка, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.
* * *
Вилен Кудимов выждал. В день свадьбы да в брачную ночь учить молодую не стал. Зато на третий день сказал:
— Время грибное идет, Владька с Радиком по грибы нас приглашают. Поедем с ночевкой в Подлипки, а наутро в Лосиный Остров отправимся спозаранку. Ты с нами?
— А кто будет? — вроде бы без задней мысли переспросила Лера, тоже хитрая стерва.
— Мамзели моих друзей пойдут, — доложил Вилен, — если ты об этом. И Жанна, и Галка.
— Ах, вот как! Ты не за грибами, ты кобелировать туда собираешься!
— Лера, я еду за грибами. И беру с собой тебя. Или НЕ беру?
— Что-о?! — возвысила было голос Лерка. — Ты мне ультиматумы ставишь?! Да кто ты такой?!
Тут Вилен, не говоря ни слова, взял руку Леры в захват и применил болевой.
— Мамочка! — только и крикнула та.
— Какая я тебе мамочка?! — грозно прошипел Кудимов. — Я — муж твой! И я — ты поняла?! — я, да! — именно я! — в нашей семье буду решать, что, когда и как мы будем делать. И сейчас Я тебе говорю: во вторник мы, вместе с моими друзьями, едем в Подлипки за грибами. Тебя Я — тоже — приглашаю, — раздельно проговорил он. — Итак, — он слегка ослабил захват. — Ты идешь?
— Дурак, дурак, дурак! — застучала она кулачком ему в плечо. А потом залилась слезами: — Да, да, да!
* * *
Собирательство в те годы было не простым времяпрепровождением, а серьезным подспорьем к столу: суп из белых или маринованные грузди — вещь! Ариадна Степановна, правда, личным собирательством брезговала, но это только потому, что ее собственная маманя, а также прислуга и шофер-ординарец мужа Костик грибами-ягодами снабжали. Муж, Семен Кузьмич, уже возвысился до охоты — хаживал с ружьишком в компании сильных мира сего. Однако молодому поколению грибы были в самый раз.
Договорились отправиться вместе с Флоринским. Условились на среду, двадцать четвертое сентября. Компания собралась немаленькая: все трое друзей с дамами — Лерой, Жанной и Галей, а также сам Флоринский и дипломник из «Бауманки» Жора. Итого получалось восемь человек. Заночевать условились в Подлипках, у гостеприимного Юрия Васильевича. Он говаривал, что временно не женат, поэтому поощрял любые к себе визиты. Подняться запланировали еще до рассвета и махнуть в местные грибные места, которые хозяин, по его словам, прекрасно знал. В том, что орава в восемь человек устроится на ночлег в квартире у человека, которому некоторые из грибников были даже не знакомы, никто, а главное, сам Юрий Васильевич, не видел ни малейшего неудобства. Главное, хозяин «за», хозяйка временно отсутствует — и, значит, никто им не помешает. Договорились встретиться во вторник после работы на платформе Подлипки, а потом Флоринский поведет их в свое жилье. На среду те, кто трудился, взяли отгулы. Студенты решили просто прогулять.
Жанна и Галя приехали в Подлипки раньше условленного срока, и шебутная Жанна подбила подружку: а пойдем им навстречу? Знали ведь, что где-то здесь и Владик, и Радий вместе работают.
Галя сначала засопротивлялась: куда мы пойдем, разве мы знаем, с какой стороны ребята появятся? Но потом и ей передался подружкин азарт: хорошо, давай! Не встретим, так хоть прогуляемся.
Видимо, они выбрали правильное направление, потому что им стало попадаться все больше целенаправленно идущих навстречу, к станции людей — явно рабочие или итээровцы, закончившие смену. И вдруг в густеющей толпе подруги увидели Владика и Радия. Парни девчонок в первый момент не заметили. Шествовали они следующим порядком: впереди Радий в компании со встрепанным немолодым мужчиной в берете (впоследствии оказалось, что это Флоринский), а следом Владик — но что это? Иноземцев шел в компании девахи — маленькой, не слишком красивой, но, издалека видать, бойкой. Главная загвоздка в девчонке заключалась в том, КАК она смотрела на Владислава. Это заметили обе, и Жанна, и Галя — у последней аж сердце заныло. Посторонняя гражданка пялилась на идущего рядом парня (которого Галина уже почитала своим) с немым восторгом, преклонением, обожанием! Казалось, еще минута, он сделает неосторожный жест — и она съест его живьем и кусочка Гале не оставит! Нет, обычный товарищ по работе ТАК на своего коллегу не смотрит!
— Ты только глянь на них! — схватила Галю за рукав Жанна.
Однако Галина и сама все видела, и ей увиденное совершенно точно не нравилось.
А тут и Радий с Владиком заприметили встречных подруг, и Иноземцев, безо всякого смущения и задней мысли, представил их незнакомке.
Девушку, оказалось, зовут Мариной, и, ох, каким же гневным, потемневшим взглядом соперницы одарила она Галю с Жанной! И особенно Галю! А Владислав, дурачок, казалось, этого не замечал. Слава богу, у него хватило ума не тащить эту Марину с собой к Флоринскому и потом за грибами!
— Не беспокойся, роднуля, я сама у него все тихонько выпытаю, — шепнула Жанна Гале и впоследствии обещание свое сдержала. В ходе выпивки у Флоринского (какие же грибы в России без выпивки!) она все у Владика разузнала, а потом Галине доложила:
— Ничего у них не было, Владик твой и не замечает, как она на него глазеет, над нею посмеивается. Техничка, расчетчица, учится на вечерке в Бауманском. Он говорит: дурочка, говорит, набитая. Но дурочка дурочкой, а подход у нее правильный, через желудок: таскает ему то пирожки, то сырнички. Но я, подруга, на твоем месте остереглась бы эту тихоню. Сегодня она его шанежками подкармливает, а завтра? Под венец поведет?
— Ну и пусть уводит! — браво проговорила Галина, однако сердце, вместе с тем, заныло: неприятно стало, что в один прекрасный день она вдруг сможет лишиться молчаливого преклонения Владика, рыцарских ухаживаний и милых приношений.
И не будь той встречи на подлипской улочке с Мариной — как знать, что бы ответила она на прямой вопрос Иноземцева?
Меж тем Марина оказалась не единственным неприятным моментом на том пикнике.
Сначала, впрочем, все шло довольно мило. Набились все в квартиру Флоринского. У того имелось целых две комнаты, разношерстно обставленных и насквозь прокуренных. Еще на улице он шепнул Владику: «В этом же доме у ЭсПэ квартира, и его жена нынешняя, Нина Ивановна, тоже здесь проживала. Но теперь Главному где-то в Москве жилье дали. Говорят, целый особняк».
Разумеется, первым делом соорудили импровизированный стол. Не обошлось без водочки, подумали и о дамах: привезли сладкого массандровского портвейна. Наварили картошки, открыли шпроты, банку крабов, вывалили развесной хамсы — прекрасный получился спонтанный пир! Постепенно площадкой овладел хозяин. Ему было что рассказать, было перед кем распускать свои престарелые перья! Довольно быстро явилась гитара. Флоринский запел. Сначала лихие, звучащие по-блатному опусы: «За что вы Ваньку-то Морозова, ведь он ни в чем не виноват» и «А нам плевать, и мы вразвалочку, покинув раздевалочку, идем себе в отдельный кабинет». Потом перешел на лирику: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу» и «Девочка плачет, шарик улетел». Жанна, а особенно Галя и Владик знали толк в поэзии. Владислав, пораженный, воскликнул:
— Юрий Василич! Это вы написали?!
— Ах, если бы я, — засмеялся Флоринский. — Я б тогда в КБ не работал! Это молодой поэт, зовут Булат Окуджава, не слышали?
— Боже мой, прекрасно! По-моему, он даже лучше Евтушенко! — воскликнула Лера: она вообще долго не морочилась перед тем, как что-нибудь брякнуть. А Владик сделал себе зарубку: фамилию Окуджава надо запомнить, постараться достать стихи.
А хозяин продолжал витийствовать. Разумеется, ведь русские как выпьют — так разговор заходит либо о работе, либо о смысле жизни. Но говорить о работе нельзя — она секретная. Оставалось обсуждать философские темы. Солировал снова Флоринский. Он плотно овладел площадкой и начал с риторического вопроса:
— Все знают, что Циолковский сказал: «Земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели», но знаете ли вы, что Константин Эдуардович имел в данном случае в виду под словом жить не метафорический, а самый что ни на есть прямой смысл? Он ведь считал себя учеником и непосредственным продолжателем учения философа Федорова Николая Федоровича. Слышали такое имя?
Все помотали головами.
— Эх вы, жертвы марксизма-ленинизма! Федоров — как говорят, незаконный сын князя Гагарина, — великий был философ, и огромное он воздействие на нашего Константина Эдуардовича оказал. Когда б не Николай Федорович, вряд ли тот стал бы ракетами и межпланетными полетами заниматься… Вот скажите мне, дорогие мои юные друзья и очаровательные подруги: вы когда-нибудь видели колокольню? Но что я спрашиваю: о, да, вы, конечно, их видели. С них колокола-то мы в тридцатые посбрасывали, но далеко не повсюду порушили — мудрено было все на Руси-то святой порушить! Так вот, мой вопрос таков: на что, как вам кажется, они похожи, колокольни?
Молодые люди стали переглядываться.
— Ну, смелее — особенно вы, маевцы! Вы-то наверняка сей предмет не единожды видели.
— На ракету? — несмело проговорил Владик.
— Правильно! — воскликнул Флоринский. — Блестяще, мой юный друг! Именно на ракету. И тогда зададимся следующим вопросом: «Неужели это сходство случайно?» Нет, говорит нам Циолковский. Ведь где обычно ставят колокольни?
— У церкви? — предположила Галя.
— Именно! А что еще обычно находится при церкви и, соответственно, рядом с колокольнями?
Все удивленно молчали, слегка завороженные и даже чуть пришибленные полетом мысли определенно подпившего хозяина.
— Ну? Место, особенное, таинственное, страшное?
— Кладбище?
— Да! Колокольня, как символ ракеты, и кладбище соседствуют совсем не случайно, восклицает Циолковский вслед за своим духовным учителем Федоровым. Это своего рода знак, который грядущим поколениям посылают их уже умершие предки. Они тем самым словно указывают на смысл всей нашей жизни!
— И в чем же он? — буркнул Вилен. Он не терпел никаких отвлеченных умствований, а уж тем более вроде сегодняшних — проникнутых мистицизмом и явной поповщиной.
— А главный смысл жизни человека — и человечества в целом — заключается не в знаниях, не в детях и даже не в построении коммунизма — а в ином! А именно, по Федорову, в воскрешении всех людей. Всех, до единого, из числа ранее живших на земле.
— Бред! — в сердцах воскликнул Вилен.
— Да, поповские сказки, — поддержала молодого супруга Лера.
— Друзья мои, я стараюсь не давать оценок — лишь рассказываю философскую доктрину мыслителя, которого ценили, надо сказать, Лев Николаевич Толстой и Федор Михайлович Достоевский, а Циолковский так прямо провозглашал себя его последователем.
— Да как же можно всех, ранее живших, воскресить?! — воскликнула Галя.
— А вот это и есть, — Флоринский уставил на нее свой перст указующий с обломанным ногтем, — согласно Федорову, основная цель и оправдание жизни всего человечества: воскресить всех когда-либо живших. Всех отцов.
— Зачем все это делать? — воскликнул пораженный Владик, слегка пришибленный довольно мрачной и отчасти пугающей перспективой всеобщего воскрешения мертвецов.
— Как — зачем? Это наш долг перед ними, ушедшими. И, в свою очередь, залог нашей с вами будущей вечной жизни. Которую даст человечеству не религия, не Христос. Оно, человечество, повторяю, добьется воскрешения само, благодаря своим научным и инженерным достижениям. Мы, все люди, достигнем новой, вечной жизни!
— Чушь какая-то, — фыркнула Лера.
— Не могу поверить, что когда-нибудь наука и впрямь сумеет воскрешать, — покачал головой Владик.
— Да и куда все воскрешенные поместятся? — со смехом вопросил Вилен. — Земля-то не резиновая!
— Вот именно, дорогой мой молодой друг! Для того-то, по Циолковскому, и потребна наша профессия, и все эти ракеты, и космонавтика. Ими мы занимаемся как раз для того, чтобы впоследствии расселить по Вселенной всех воскрешенных нами отцов! И для того, чтобы по-настоящему освоить космос, изменится и сам человек! Смотрите, как нерационально он пока устроен! Ему надо потреблять кислород, выводить из организма углекислый газ, а еще еда и вода, нормальная температура и влажность. В то же время, заметьте, гораздо более примитивным существам — растениям! — для питания совершенно не нужно ничего ни жидкого, ни твердого. Они поглощают чистый солнечный свет! Так неужели, спрашивает себя Циолковский, мы, люди, такие могучие и умные, не можем со временем освоить непосредственный фотосинтез? И обходиться без запасов воды и пищи? А потом, постепенно, сумеем и без кислорода. А раз человекам не нужны будут вода, еда и кислород — зачем тогда нам нужны дыхательный аппарат, пищеварительный, выводящий? Мы, с помощью науки, которая будет совершенствовать человека, превратимся в мыслящие, светящиеся сгустки материи, носящиеся в безвоздушном пространстве. Именно таким видится Циолковскому наше, всего человечества, будущее. Чем не бессмертные души? И никакие церковники для того, чтобы достичь вечной жизни, не нужны! Нужен прогресс!
— Не могу поверить! — со смехом помотал головой Вилен. — Неужели Константин Эдуардович такой бред писал?!
— Еще как писал, юноша, — заверил Кудимова Флоринский. — Сходите в Ленинскую библиотеку, там его труды имеются, и в открытом доступе.
— Даже у великих людей бывают свои завихрения и заблуждения, — припечатала Лера.
— А я для того и рассказываю вам, о прекрасные девы и мужественные молодые люди, чтобы вы относились критично ко всему, что вкладывают вам на лекциях и семинарах ваши учителя, — тонко улыбнулся Юрий Васильевич, и непонятно было, к чему он призывает критично относиться: к самому себе, а также к Циолковскому и явному реакционеру Федорову? Или к другим учителям молодежи, включая преподавателей с кафедры научного коммунизма, а также Маркса с Энгельсом и Ленина со Сталиным?
Владик меж тем заметил, что исподволь дирижирующий застольем Вилен подливает всем, но в большей степени — своей свежеиспеченной жене Лере, а также Радию и Жанне. Споить он их, что ли, хочет?
Вскоре Флоринский спохватился, что разговор принял чрезмерно философский оборот, и предложил тост за прекрасных дам. Спонтанная выпивка понеслась своим чередом. Вскоре сильная половина компании заговорила о футболе. Обсуждали прошедший летом чемпионат мира и выступление на нем советской команды.
— Эх, был бы Стрельцов в сборной, — воскликнул Радий, — мы бы всех надрали, и даже бразильцев!
— Не надо зазнаваться, пить и уголовные преступления совершать! — сурово заметил Вилен, намекая на то, что перед самым отъездом на чемпионат против Стрельцова возбудили дело за изнасилование и посадили.
— Ах, молодой человек, — развел руками Флоринский, — неужели вам непонятно, что Стрельцова подставили, чтобы остальным талантам, и не только футбольным, в нашей стране неповадно было вылезать за средний уровень?
— При чем здесь средний уровень, если он девушку изнасиловал! — вскричал Вилен.
— Эх ты, Виленчик! — презрительно протянул Радий. Было видно, что он уже изрядно поднабрался. — Комсомольская ты душа! Всему веришь, о чем центральные газеты пишут? Ах, прочитайте фельетон Нариньяни. Ах, Стрельцов зазнался! Ах, к ногтю его!
— Да, Стрельцов давно по лезвию ходил, — заметил Флоринский. Он тоже явно был нетрезв. — Я видел фотографию, еще февральскую, как его мусора отмудохали. А та девка, что заявление на него в ментовку накатала, в тот вечер при всех целовалась с ним, на коленках у него в такси сидела. И дать за такое двенадцать лет тюряги?!
Богатырша Лера демонстративно зазевала. Спросила с вызовом:
— Вы спать думаете? Завтра чуть свет вставать!
Хозяин спохватился. Троим девочкам он отвел бывшую супружескую кровать в своей прокуренной спальне. Лера улеглась первой. Жанка с Галей умотали в ванную.
А на кухне Радий продолжал разоряться, и Владик заметил, что тот пьян не просто сильно, а очень сильно — настолько, что назавтра и не вспомнит, что говорил, что творил.
— Ты, Вилен, Слон ты туповатый, — нес ахинею он. — Ты весь у нас такой туповатый-чудаковатый. Всему веришь, что в газетах пишут, а ведь сам поступаешь явно не по-ком-со-моль-ски.
— А как я, интересно знать, поступаю?
— Комсомолец должен идти туда, куда зовет его партия. И пламенное его сердце! Вперед, в Сибирь, на целину! А ты? Женился на москвичке, заришься на тепленькое местечко? В столице, у молодой жены под боком?
— Отстань, Радий, уши вянут тебя слушать.
— Давай, Радик, мы пойдем, тебя уложим, — вступил Владислав. Его поддержал Флоринский.
— Ага, положите меня с Лерой, — глумился пьяненький Радий. — Я ей все расскажу, как к ней муж ее молодой относится и насколько крепко любит.
— Ты! — схватил его за грудки Вилен. — Утомил ты меня! Сейчас я тебе весь хлебальник раскурочу!
— Уйди, Вилен!
Владик стал отрывать Кудимова. Флоринский взялся за Радия. Вилену только и удалось, что шлепнуть соседа ладонью по щеке. Наконец друзей разняли, и Владик с хозяином довели перебравшего Рыжова до дивана в гостиной. Ноги его заплетались.
Флоринский увещевал его, дудел в ухо пьяному:
— Давай, ложись, первым среди всех будешь, лучшее место, у стенки, займешь.
Радия уложили прямо в одежде, хозяин укрыл его пледом.
— Что ж я так упился? — риторически спросил с тахты парень. — Пришлите ко мне Жанну, — и тут же уснул.
Флоринский и Владик вернулись на кухню. Вскоре к ним, Вилену и Жоре присоединились Жанна с Галей.
— Пойдемте погуляем, — вдруг предложил Вилен. — Повыветрим этот бред.
Пройтись согласились Владик и Галя с Жанной. Погода весь день стояла теплая и без дождя. Не холодно было и теперь. В рабочем поселке горели редкие фонари. Светили кое-где окна домов, трех-, четырехэтажных.
Галя и Владик ушли вперед.
Владик теперь уже, пожалуй, любил Галю. Он всегда обмирал, когда видел ее в толпе — как она шла ему навстречу. Сердце его пело, когда она просто была рядом, ему даже не обязательно было обнимать, целовать или дотрагиваться до нее. Ему хватало того, что она рядом, и он может свободно, без помех с ней разговаривать, и она благосклонно принимает его ухаживания.
И еще он ревновал ее, а так как никакого реального мужчины-соперника на горизонте не наблюдалось, Владик ревновал ее к небу — к прыжкам. А вместе с прыжками — у нее там, на аэродроме, была своя компания, свой досуг, совсем другие парни. Много раз Владик просил взять его с собой, но она всякий раз отвечала категорическим отказом и даже не была в силах объяснить, почему. «Я не знаю, отчего, но я не могу пригласить тебя туда. Это будет как-то нехорошо, неправильно».
Владик готов был отправиться в аэроклуб заниматься сам, однако никакой тяги к небу не испытывал, а учиться парашютизму единственно ради того, чтобы однажды утереть нос Галине, не было ни времени, ни сил.
— Расскажи мне о той девушке, — вкрадчиво попросила Галя, взяв парня под руку.
— Какой? — искренне не понял Иноземцев.
— А той, с которой ты сегодня шел. О Марине.
— А что о ней рассказывать? Подкармливает она нас.
— «Нас» или тебя лично?
Даже сквозь вечерний сумрак Владик видел, как ревниво потемнело Галино лицо, и это наполнило его трепетом: «Ревнует — значит, любит? Неужели она неравнодушна? Неужто впрямь влюблена — в меня?»
Когда в субботу ночью, после свадьбы Вилена, он не выдержал и признался Галине в любви и позвал ее замуж, она попыталась перевести разговор в шутку:
— Да ты, я вижу, парень компанейский! Вилен сегодня женился, Радик предложение Жанке сделал, и ты туда же.
— При чем здесь компанейщина, — скривился Владислав. — Ты же видишь: я люблю тебя. И потому предлагаю выйти за меня.
Она поднесла пальчик к губам:
— Т-шш, пока еще рано.
— Что рано?
— Говорить об этом. Давай подождем.
Вот они и ждали, и болтали обо всем напропалую — как друзья. Почти как друзья. Потому что не может двадцатилетний парень просто дружить с девушкой-ровесницей.
Совсем в другой тональности шел в это время разговор между Виленом и Жанной, которые шли следом на расстоянии окрика.
— Радий — совсем не тот человек, что тебе нужен, — внушал девушке Кудимов.
— А кто ж мне нужен? Ты, что ли? — хохотала она.
— Именно я.
— Вилен, о чем ты?! Ты только что женился — на другой! Еще чернила в свидетельстве о браке не высохли.
— Это совсем иное и к нам с тобой никакого отношения не имеет.
— Вроде бы не жарко, а ты явно перегрелся, — вздохнула Жанна.
— У людей бывают ошибки. Но мы, пока живы, должны и можем их исправить.
— А мне нечего исправлять, Вилен, — довольно жестко молвила девушка. — Я — не ошибалась. Я — с Радием. И ничего менять я не хочу.
— Я с Радиком прожил пять лет в одной комнате, и я тебе скажу: он парень, конечно, хороший — добрый и искренний. Но — безалаберный, разболтанный, неусидчивый. Поверхностный, пьющий. И тебя он совсем не любит, просто время проводит. Я знаю.
— Откуда? Он тебе говорил? — потемнела Жанна.
— Конечно! — беззастенчиво соврал Кудимов. — Он глумится над всем серьезным, и над твоими чувствами, если хочешь знать, тоже подсмеивается! Знаешь, как он в нашем узком кругу ваши с ним свидания называет? Знаешь? «Поеду, грит, справлю половую нужду!»
Жанна даже не нашлась что ответить, а Вилен продолжал нагнетать:
— Спроси у кого хочешь, вон, хотя бы у Владика. — И он крикнул: — Владик!
Тот обернулся.
— Чего?
— Иди-иди, ничего не надо! — выкрикнула Жанна.
— Я терпеть не могу, — упорно продолжал Вилен, — когда так к девушкам относятся, как твой Радий к тебе.
— А ты-то сам! Ты на другой женат! Ты не забыл?
— Помню я все, но это другое, — врал напропалую Кудимов. — Мы с Леркой сразу договорились: если возникнет что-то на стороне, мы не станем друг дружке мешать.
И тут Вилен толкнул девушку в тень очередного трехэтажного дома и стал жадно покрывать ее лицо поцелуями. И то ли от его прикосновений, от его губ, то ли от мысли, что они совершают что-то ужасно недозволенное, запретное, откуда-то из глубины у Жанны стало расти, разворачиваться темно-красное, алое, греховное чувство. Она ответила на поцелуи Вилена. А потом вдруг оторвалась, с силой оттолкнула его и бросилась вперед, к Гале и Владиславу.
…Когда они вчетвером возвратились в квартиру Флоринского, тот вместе с Жорой уговаривал последнюю бутыль водки. Изрядно подпивший Юрий Васильевич, тряся буйной, плохо постриженной головой, опять вещал. Судя по всему, речь шла о политике.
— Мы-то пять лет назад радовались: главный упырь помер! — восклицал он. — Но дело-то его живет. У этих, нынешних, что сейчас у власти, руки тоже по локоть в крови.
Когда явились еще четверо студентов, Флоринский, конечно, осекся: одно дело вести опасные разговоры с глазу на глаз и совсем другое — в коллективе. Воскликнул:
— Давайте, други мои, на посошок — и спать.
В итоге рядом со спящим Радиком улеглись поперек дивана еще трое парней. Галя и Жанна ночевали в одной постели с Лерой. А себе хозяин устроил, как он сам утверждал, королевское ложе из старого матраса на полу в кухне. Все расположились и затихли только во втором часу ночи, а утром, в четыре, еще затемно, встали.
Но грибная охота в тот день много трофеев не принесла. С ночи зарядил дождь и сыпал, с небольшими промежутками, весь день.
Единственное хорошее, чем запомнился тот день, заключалось в том, что, когда, промокшие и усталые, Галя с Жанной возвращались домой в полупустой электричке, Галка сказала подружке:
— Мне Владька продолжает о любви говорить. Замуж зовет. Я, наверно, соглашусь.
Жанна закричала, закружила ее в объятиях:
— Молодец! Как же я за тебя рада! Пойми ты, дурочка: стерпится — слюбится. А парень он хороший, умный, верный. Еще будете жить дай бог каждому!
— А у вас с Радькой как?
Жанна сразу помрачнела. Сухо буркнула:
— Да надоел он мне. Алкоголик!
— Поссорились? — ахнула Галя.
Однако вдаваться в подробности ее подруга не стала.
Владик
Ноябрь 1958 года
Летом Владик и Радий в Подлипках проходили преддипломную практику, на полную ставку работали техниками, однако уже не расчетчиками, а в отделе «Ч». С сентября приступили к подготовке дипломов, руководителем у обоих стал в ОКБ-1 Константин Петрович. Удостоился Владик и знакомства с великим человеком, ЭсПэ — секретным академиком, Героем Соцтруда и лауреатом Ленинской премии Сергеем Павловичем Королевым.
Началось все с того, что однажды, в начале июня, Константин Петрович сказал ему:
— Завтра оденься поприличней, галстук, что ли, прицепи. И приди на работу пораньше.
— А что такое?
— Задание особой важности. Завтра сам увидишь.
Задание особой важности, как оказалось, заключалось в том, чтобы вместе с Феофановым проследовать в кабинет Главного и там быть на подхвате.
— Помощь будет заключаться в следующем, — указал руководитель уже утром по пути в здание, где сидел Главный, — будешь разворачивать чертежи, придерживать их, а самое главное, запоминать, в мельчайших деталях, все замечания и предложения ЭсПэ по будущему проекту.
Без пяти десять они с Константином Петровичем (и целой трубой свернутых ватманов) ждали аудиенции в приемной Королева. Присутствовал также Любомудров, давний, как сказал Феофанов, еще со времен ГИРДа, соратник Главного. Михаил Клавдиевич Любомудров оказался на вид человеком милым, приятным и чрезвычайно воспитанным.
В десять пробили часы в приемной, огромные, напольные, наверняка еще барские, конфискованные в революцию. Секретарь распахнула дверь:
— Сергей Павлович ждет вас.
Вошли. Стол у главного конструктора, как заметил Владик, тоже был из реквизированных: темное дерево, мощные тумбы в виде львиных лап. Хозяин кабинета сидел за ним и что-то писал. Был он в рубашке с распахнутым воротом и безо всякого галстука и даже пиджака.
Королев поднялся к ним навстречу. Он оказался невысоким, плотным — скорее, даже полным человеком. Настроение у него было, кажется, хорошим. Он пожал руку Константину Петровичу, потом Любомудрову и зыркнул на Владика острым глазом:
— Кто такой?
— Техник наш, — быстро ответил за него КаПэ, — будет нам помогать сейчас. Дипломник из МАИ. Фамилия Иноземцев, зовут Владислав. Допуск по первой форме имеется.
— Здравствуй, Иноземцев Владислав, — улыбнулся хозяин кабинета и тоже протянул ему руку.
Они, все четверо, вместе с чертежами, подошли к столу для заседаний — и дальше роль Владика свелась к тому, чтобы разворачивать нужный чертеж и придерживать его за углы, пока старшие товарищи рассказывают и показывают Главному, каким они представляют будущий космолет, или, иными словами, космический корабль.
Минуло совсем немного времени с того вечера, когда КаПэ рассказывал о космолете Владику и Радию — когда они бросали в пролет теннисный шарик с налепленным на него пластилином. А теперь все, что они тогда обсуждали, оказалось уже оформлено в виде чертежей. То был еще далеко не проект, и даже не техзадание или эскиз. Скорее, наброски. Однако в них имелось главное: основные принципы построения космолета (или космического корабля), его идеология. Владик понял, что в тот вечер, когда Константин Петрович задавал им с Радием свои вопросы, он уже заранее знал ответы на многие из них — и, возможно, говорил тогда с молодыми инженерами для того, чтобы проверить самого себя. А может, и для того, чтобы высвободить — на будущее — их собственную творческую энергию. Владик был польщен доверием и почувствовал приязнь и благодарность к Феофанову — чувства, которые он сохранит надолго.
— Предлагается следующее решение, — говорил Константин Петрович в кабинете Королева, — космолет (или корабль) должен состоять из двух отсеков: СА, или спускаемый аппарат, и ПО, или приборный отсек. На приборный отсек предлагается установить все те устройства, что понадобятся для обеспечения полета по околоземной орбите, однако не нужные ему для возвращения на Землю. Перед посадкой отработавший приборный отсек будет отделен от спускаемого аппарата и сгорит в верхних слоях атмосферы.
Как показалось Владику, идея расстыковки перед посадкой Королеву понравилась — и даже, может быть, понравилась очень. Глаза его засверкали.
— Значит, как говорили у нас на Украине, нехай вин горыть! — сказал Сергей Павлович про приборный отсек и довольно потер руки: — Добре!
Судя по лицам Феофанова и Любомудрова, похвала Главного, даже в такой неявной форме, являлась здесь вещью исключительной, чем-то вроде Сталинской премии. Однако ЭсПэ уже бежал по чертежам дальше и быстро спросил:
— Как будем отделять приборный отсек от спускаемого аппарата?
— Поставим пиропатроны, которые сработают перед входом в плотные слои атмосферы.
— Как будем дублировать систему разделения? — вострым взглядом глянул Королев.
— Ставим текстильные ленты, сгорающие в плотных слоях атмосферы.
Оба ответа Королева, видимо, удовлетворили, и он коротко кивнул:
— Дальше.
— Тормозная двигательная установка сработает перед вхождением в плотные слои атмосферы…
— Почему у вас предусмотрена только одна тормозная установка? Мы же говорили с вами о полном дублировании — каждой жизненно важной системы?
Владик видел и понимал, что Королев, что называется, зрит в корень: задает те самые вопросы, что являются наиболее сложными, тонкими, важными. Но заметил он и то, что каждый из них не становится для Константина Петровича и Михаила Клавдиевича неожиданным. Оба готовы к ним, знают, что ответить, — видимо, долго размышляли над ними и апробировали их в беседах с соратниками, в том числе некогда вечером с ним и Радием. И еще он заметил, что Константин Петрович все чаще в ходе доклада называет изделие не космолетом, как нравилось ему самому, а кораблем, как предлагал Королев. Видимо, инженер, чтобы умаслить Главного, решил пожертвовать (на его взгляд) мелочью, то есть именем устройства, — лишь бы технические его идеи оказались приняты.
— Сергей Палыч, — мягко молвил КаПэ, — дублирующая тормозная двигательная установка не проходит по допустимой массе корабля. Предусматривается, что в случае возможного отказа ТДУ спускаемый аппарат будет тормозиться естественным путем, за счет плотных слоев атмосферы. Надо запускать корабль на такую орбиту, чтобы он через семь-десять суток упал на Землю.
— Упал? Где? В любом случайном месте? — остро переспросил Королев. — В том числе — в Америке или в океане?
— Так точно, Сергей Павлович, — кивнул КаПэ, — необходимо будет предусматривать и отрабатывать и такой вариант.
Главный нахмурился, но развивать тему не стал, лишь буркнул:
— Продолжайте.
Потом они обсудили еще не один десяток тем (как их все запомнить, с ужасом думал Владик, но запоминал, запоминал). Все происходило по прежней схеме: Королев задавал резкие, не в бровь, а в глаз вопросы, а Константин Петрович и Михаил Клавдиевич с чувством и с толком отвечали.
Кое-что ЭсПэ не устроило, и он хмурился и говорил: «Думайте дальше». Но в целом, по результатам всего доклада он показался Иноземцеву довольным. Когда впоследствии, много дней спустя, Владик скажет об этом Константину Петровичу, тот усмехнется:
— Доволен? Да он просто счастлив был тогда и готов нас расцеловать! Я его таким довольным со дня запуска первого спутника не видал! Потому и сказал ему… — Впрочем, Константин Петрович не докончил, махнул рукой. Видно было: воспоминание о том, что происходило в конце беседы, до сих пор язвит его.
А случилось следующее. Иноземцев с Любомудровым, собрав чертежи и заметки, уже выходили из кабинета Королева, а Константин Петрович вроде как замешкался. И, закрывая за собой дверь, Владик услышал, как Феофанов спросил ЭсПэ, причем его интонация стала совсем уж искательной, просительной:
— И еще, Сергей Павлович, один вопросик… Во все времена принято было, что изобретатель обычно сам свое детище испытывает… Ну, знаете, как Пастер на себе вакцину от бешенства проверял. Или как инженер первым под построенный им мост становится…
Владик схитрил — не стал плотно прикрывать двойную дверь со стороны приемной. И от кабинета далеко, в отличие от Любомудрова, не отошел. Слава богу, секретарь куда-то выскочила, и прикрепленного сотрудника, вечно торчащего в приемной у ЭсПэ, тоже на месте не оказалось. Поэтому расслышать дальнейшее Иноземцеву никто не помешал. Видеть он не видел, но слыхал зато все до последнего слова.
— Поэтому я прошу вас, — продолжал искательно Константин Петрович, — разрешить и доверить, Сергей Павлович, первым в космос слетать мне.
Жаль, не видел Владислав, каким тут стало лицо Королева, но впоследствии ему доводилось не раз наблюдать Главного в гневе, поэтому он легко мог себе представить. Тем более что прекрасно расслышал через неплотно прикрытые двери королевский рык:
— Ты?! Да как ты смеешь?! Ты, мальчишка! Щенок! Да что ты себе тут вообразил?! Да кто тебе сказал, что это — твой корабль?! Это — мой корабль! Ты слышишь — мой!
Тут и секретарша вернулась на место в приемной, и за своего непосредственного начальника Владику стало неудобно, и он отскочил от дверей, однако все равно расслышал королевский крик, доносившийся из кабинета:
— Вон! Давай сюда свой пропуск! Я тебя увольняю! Убирайся!
Спустя минуту в приемную вышел Константин Петрович. Он был иссиня-белым, и даже кончики пальцев у него подрагивали. Любомудров, когда они, наконец, оказались на лестнице, подступил к нему с утешением:
— Не печальтесь, Константин Петрович, Королев меня еще из ГИРДа несколько раз увольнял, а уж отсюда, из ОКБ, я и не припомню сколько.
— Да я все понимаю, — расстроенно махнул рукой Феофанов. — Он отойдет и сам позвонит. И я печалюсь не об этом.
Владик понял, о чем горюет начальник: Королев запретил ему лететь в космос. Непонятно только, почему Главный прореагировал на довольно логичное предложение Константина Петровича столь бурно? Наверно, просто приревновал. Уж самому Королеву, совершенно точно, никто, никакой Хрущев не разрешит взлететь на борту своего корабля, да еще первым.
А в ноябре пятьдесят восьмого у Королева состоялось большое совещание, или совет главных конструкторов. На него приехали все зубры, академики-смежники, занимающиеся космической связью и телеметрией, стартовым комплексом, двигателями, материалами, скафандром. Присутствовали Глушко, Бармин, Пилюгин… Были все замы ЭсПэ: Бушуев, Черток… Приехали люди из военно-промышленной комиссии и ЦК партии… Разумеется, ни Владик, ни Радий на совет главных не попали. Однако Константин Петрович Феофанов и Юрий Васильевич Флоринский там присутствовали. И позже рассказывали, что решался тогда на совете важнейший вопрос: какое из направлений сделать на ближайшее время приоритетным? Сосредоточиться на запуске в околоземное пространство первого корабля с человеком на борту? Или развивать беспилотное направление и строить и оснащать спутники-разведчики, как это сделали американцы? В конце совета Королев, непревзойденный дипломат и хитрый лис, сказал примерно следующее:
— Задачи, которые нужно решить при создании спутника-разведчика, аналогичны тем, что решаются при запуске корабля с человеком на борту. Главная среди них — благополучное возвращение с околоземной орбиты ценного груза, мягкая его посадка, в целости и сохранности, в заданном районе Советского Союза. А вот каким будет этот груз — кассеты с отснятыми фотопленками или человек, — вопрос уже второй, следующий. И если мы отработаем проблему благополучного возвращения с орбиты человека, мы тем самым решим вопрос о доставке из космоса не только отснятых фотопленок, но и, к примеру, самих фотоаппаратов, которые сможем использовать при дальнейших запусках.
Говорили, что оппозиция полету человека в пользу спутников-шпионов до совещания была сильнейшей, особенно среди военных. Однако Королев настоял на своем: очень уж ему хотелось еще раз утереть нос несчастным «американам». Совет постановил: форсировать постройку космических кораблей «Восток» для отработки всех систем и, в дальнейшем, полета на околоземную орбиту человека, который должен состояться в конце 1960 года.
* * *
Новый год не был тогда еще длительным и всенародным праздником, как нынче. Тридцать первого декабря трудящиеся Советского Союза все как один работали, а второго января — уже заступали на трудовую вахту снова. На все гулянки отводилась, худо-бедно, новогодняя ночь и один день первого, чтобы зализать раны и замести следы.
Однако под новый, пятьдесят девятый год Владькина мама взяла в библиотеке пару дней отгулов и приехала-таки к сыну в Москву.
