Анна и Сергей Литвиновы
Последняя ночь в Риме
Редко где бываешь настолько одиноким, как в чужом городе, в чужой стране, языка которой не знаешь.
Пожалуй, дурацкой была сама идея задержаться в Риме на выходные. Поброжу по улицам, думал я, посижу в кафе. Весна опять же. Распродажи. Куплю себе пару сорочек, галстуков. Ну и подарки маме, сестре и коллегам.
Однако то, что из суетной Москвы выглядело гламурной сказкой – вау, шопинг в Риме! – в реальности оказалось тоской зеленой. Вообще-то я отдыхать люблю активно. Акваланг, лыжи, мото-покатушки. Когда студентом был, с парашютом прыгал. В горы ходил. На плотах сплавлялся… Поэтому шопинг для меня – что к дантисту сходить. Результаты, конечно, впечатляют, но сам процесс утомителен и скучен. До сих пор не понимаю: почему дамы от магазинов тащатся?! Прямо аж вдохновляются, преображаются, хорошеют – дай им только разгуляться! А еще если в деньгах не стеснять, как требовала бывшая моя супруга Ирина, они готовы с утра до ночи покупать. Моя экс-благоверная, во всяком случае, была такой: воспринимала меня как придаток к золотой кредитке.
О, если мысли свернули к бывшей супружнице – значит, совсем дело швах. Надо срочно поправить настроение. На подходе к гостинице я завернул в кабачок и спросил у стойки рюмку граппы. Барменом оказался интеллигентный мальчик, который – как позже выяснилось – окончил филфак университета и прекрасно болтал по-английски, и даже русский знал немного – читывал в подлиннике Толстого и Солженицына. После трех порций граппы мы подружились. В последнее время много стало встречаться на Западе среди обслуги интеллигентных мальчиков из хороших семей. Они со знанием дела судят о Джойсе и структурализме, но работают портье, барменами и продавцами. В Европе кризис.
Потом бармен устал напрягаться, припоминая русские слова (а я английские), и затрещал по-своему с другими посетителями. Расстались мы, весьма довольные друг другом.
Я отвалил от раздаточной со своими пакетами от «Фурла», «Балдинини», «Ферре» и «Лакоста». Интересно, что, в свою очередь, подумал обо мне тот паренек? За кого принял? Посчитал меня топ-менеджером, поднявшимся на русском нефтегазе? Чиновником, разжиревшим на откатах? Удачливым продавцом автомобилей «Феррари» среди кавказских тейпов? Московским спекулянтом, скупающим для перепродажи все римское?
Не оправдываться же перед ним! Только русские поймут: дизайнерские вещички, приобретенные в Вечном городе, вдвое, а то и втрое дешевле, чем аналогичные в Белокаменной.
Я прикинул в уме: никого не забыл? Себе я взял рубашек от «Лакоста» да пару галстуков. Сумочка «Фурла» для мамы, главбуху кошелек «Балдинини», сестре – поясок от «Пуччи». Особый подарок, зонтик от «Фенди», предназначался подчиненной, переводчице Алене. Не потому, что нас с ней амуры какие связывали. Просто девочка готовила для нас с Глебом эту командировку. Переводила для нее все итальянские документы. Выбирала и заказывала гостиницу. Делала визы. И втайне, думаю, мечтала отправиться с нами на берега Тибра.
Однако собственный бизнес – штука строгая. Глеб настоял, чтобы во имя минимизации расходов Аленка не ехала, и я не смог своего партнера переубедить. Надо теперь девчонке хоть подсластить пилюлю.
А Глеб без подарка обойдется – сам отбыл из Италии позавчера. Ему есть куда спешить – в объятия своей новой женушки, модельки. Мне же торопиться было решительно не к кому.
И я не спеша прогулялся до своей гостиницы – тихое место, окраина центра, рядом с пьяцца дель Попполо. Как многие римские строения, мой отель был высоким, но узким: потомки сенаторов и гладиаторов экономили землю. На моем восьмом, верхнем, этаже имелось лишь шесть номеров. Комната была маленькой, зато с коврами, гобеленами и антикварной мебелью, почетное место в ряду которой занимала кровать.
Я бросил пакеты в угол, а собственное тело – не раздеваясь – уронил на постель. В ушах звенели голоса продавцов и официантов, объявления по магазинным трансляциям и химическая музыка, ни на минуту не умолкавшая в местах продаж, – чтобы мы, консьюмеры, покупали быстрее, больше, дороже. Как в калейдоскопе, перед закрытыми глазами прокрутились толпы туристов. Вот они сидят, в шахматном порядке, сверху донизу, на Испанской лестнице… Облепили фонтан Треви… Обтекают универмаг «Зара»… Закружились в глазах ценники, рекламы, слоганы, наперебой обещая грандиозные скидки, невиданную экономию и великое счастье. Тускло, наискось, сверкнул купол собора Святого Петра – а через минуту я уже спал.
Проснулся я, когда за окнами стемнело. Часы показывали без четверти десять. Окно я приоткрыл еще утром. Предупредительная горничная так и оставила его незатворенным. Весенний прохладный воздух древней столицы вползал в мою одинокую комнату. В темно-синем небе, над непрестанно звучащим городом, зажглись две первых ярких звезды, некогда нареченные здесь по-латыни – Венерой и Сириусом. А современные рукотворные звезды, крылатые лайнеры, один за другим степенно пересекали край неба по направлению к аэропорту Фьюмичино.
Я чувствовал, что глубокий, как обморок, сон освежил меня – но в то же время от спанья в одежде ощущалась некоторая, что ли, нечистота.
Не зажигая свет, я разделся, расшвыряв вещи, и отправился в душ. Из ванной я вышел уже совершенно освеженный и бодрый. В халате присел к окну. Настроение поднялось и, будь я в Вечном городе с компанией, подбил бы дружбанов сейчас отправиться на прогулку – в поисках если не приключений, то впечатлений и новизны. Или хотя бы обеда. Время перевалило за десять, а я толком не ужинал.
Однако я был один. И Рим не Барселона и не Малага, где рестораны полны за полночь. По здешним понятиям, время ужина неотвратимо истекало. Где теперь, спрашивается, рыскать в поисках лазаньи или пиццы?
Я позвонил в гостиничный ресторан и заказал себе в номер сыров и «Кьянти». В ожидании заказа присел у окна. Широкий мраморный подоконник представлял собой подобие стола, опершись на который удобно было разглядывать открывавшийся вид.
Жил я, как уже обмолвился, на восьмом этаже – последнем. Окна выходили во внутренний двор отеля. Летом в этом затененном колодце, верно, накрывали гостиничные завтраки. Сейчас для завтраков на свежем воздухе было еще прохладно, и во внутреннем дворе скучал лишь один стол с пепельницей – последнее прибежище местных куряк. Цены на сигареты, видать, сильно прижали Европу – я ни разу не видел внизу ни одного курильщика.
Внутренний двор с трех сторон замыкался стенами гостиницы, крашенными в грязно-розовый цвет, а с четвертой стороны ограничивался шестиэтажным жилым домом – иной архитектуры, другого цвета (коричневого) и стиля.
Окна здания напротив я основательно изучил за предыдущие пять вечеров. Я не жалую ни телевидение, ни Интернет. И если есть выбор, делаю его в пользу живой жизни. А в римской гостинице будто специально не оказалось «вай-фая», к тому же телеприемник не ловил ни одной английской программы, не говоря о русских. Оно и к лучшему. Оставалось наблюдать и впитывать римскую жизнь – какая она есть.
Официант принес мой ужин. Им снова оказался мальчик-интеллектуал, я дал ему два евро чаевых и попросил поставить сыр и вино на подоконник. Юноша щегольски откупорил бутылку и от души пожелал приятного аппетита. Чем мне нравится обслуживающий персонал на Западе – он никогда не бросает на клиента завистливых иль злобных косяков. Люди воспринимают как должное, что они тебя обслуживают. И стараются исполнить свои обязанности достойно, без вывертов и капризов. А придет его очередь, и я, так же тихо и достойно, обязан буду угодить ему.
Я почти залпом осушил первый бокал. Тихий вечер, весна, холодное «Кьянти», Рим – что еще надо человеку, подумал я элегически. Настроение заиграло крещендо и форте.
Весна и одиночество в чужом городе – самое время, чтобы подводить итоги, оценивать рубежи, намечать свершенья. Я закусил моцареллой и подумал, что, с одной стороны, жизнь определенно удалась. Судьба счастливо распорядилась, что в начале девяностых, еще студентами, мы с Глебом изобрели прибор, который в итоге оказался востребован. И трижды повезло, потому как мы с ним сумели не только запатентовать, но и самостоятельно его изготовить. А потом ухитрились наладить серийный выпуск. И в дальнейшем никто, о чудо, не попытался отобрать нашу разработку, отнять прибыль или отжать бизнес. А мы с компаньоном не разругались. И нас не посадили, не замочили, не задавили конкуренты, не прикрыли завистники и не прихлопнули враги. Правда, замечу в скобках, в последнее время слишком уж много денег приходится откатывать чиновникам. Кряхтим, но платим. Но, слава богу, мы до сих пор были живы, и теперь вот, после долгих усилий, подписали контракт с итальянскими партнерами. Будем выводить наше устройство на европейский рынок.
Да! Внешне в моей жизни все вроде бы белиссимо. А если с оборотной стороны глянуть… Вот будет мне скоро сорок. Жизнь не жизнь, но половина ее уж точно куда-то ухнула – а куда, бог весть. Дни переполнены суетой, иногда даже и приятной. А смысл? Ничего лучшего, чем мой прибор-кормилец, я так и не создал, хотя и пытался.
Да и с личной жизнью как-то не складывается. После того как завершилось, слава богу, мое супружество, я долго в сторону девушек даже глядеть не мог. Да и теперь холодею, если какая-нибудь закидывает удочку в смысле женитьбы. А в результате есть все шансы так и сгинуть с лица Земли, не оставив на ней своего семени: ни парнишки, ни дочурки, никого.
Однако после второго бокала концентрация «Кьянти» в крови достигла уровня, когда оптимизм стал преобладать. Я перестал себя терзать и продолжил наблюдение за жилым домом напротив. Там имелось четыре балкона, с третьего этажа по шестой, и интересно было, насколько каждый из них не похож на другой – как непохожими были, верно, их хозяева.
Да, тут царила полная политкорректность. Европейский, так сказать, мультикультурализм. Я вспомнил, по контрасту, подоконники в Германии. (Там мы с Глебом, в целях экспансии на внешний рынок, побывали осенью.) На каждой немецкой лоджии имелась бегония – причем палитра и даже величина цветков у всех была одинакова, как на подбор. Ни одного балкона не цветущего! Подумалось тогда: на тех граждан, кто цветы НЕ выращивал, в тридцатые годы, верно, писали доносы в гестапо. Да и сейчас полиция, возможно, косится на них с подозрением.
Иное дело – солнечная, беспечная Италия! Здесь царствовала полнейшая свобода самовыражения. Балконом шестого этажа явно владела крепкая хозяйственница. Там хранилась пара ведер и швабр, построенных по ранжиру. Имелась сложенная в боевой готовности гладильная доска. Однако главные позиции занимала сушилка. Дважды за время моего пребывания там чудесным образом появлялось белье – развешанное аккуратненько, без складочек, по порядочку – полотенчико к полотенчику, блузка к блузочке. Судя по гардеробу, синьора с шестого этажа была одинокой. Мужских носков и детских маечек на сушке не наблюдалось. В основном женские стринги, спортивные майки, шорты, гольфы и пижамки. Я дважды видел ее за гардинами: сухопарая дама за пятьдесят. Тоже, наверно, какая-нибудь лингвистка из университета, профессорша, специалистка по Умберто Эко и Тонино Бенаквиста. Ведет размеренную буржуазную жизнь: утренняя пробежка, симпозиум, аспиранты, фитнес, семинар, здоровый секс с коллегой…
А вот тех, кто жил под нею, я так ни разу и не увидел. Они, по-моему, в квартире даже не появлялись. Ставенки все время были наглухо закрыты. Свет ни разу не зажигался. На балконе имелись печальные спортивные велосипеды, а также старый обруч для хула-хупа и вышедшая из употребления доска для сноуборда (без креплений). Оставалось лишь гадать, что за синьоры Спортсмены (я назвал их для себя так) проживают на пятом этаже, чем занимаются по жизни, как выглядят?
Квартиру под Физкультурниками занимала образцовая Садовница. Ее балкон превосходил по части флоры любой средненемецкий. Плети бегонии переваливались через перила и свисали едва ли не до самого балкона внизу. Алые, красные, розовые, рыжие, фиолетовые – они радовали взгляд своим языческим, ненормативным буйством. Рядом в горшке располагались неведомые мне, но красивые кусты: голубые, белые, лимонные. А еще спецгоршок с первоцветами, которые, радуясь апрельскому римскому солнцу, уже вылезли, жмурясь, из влажной земли: нежные крокусы, нахальные нарциссы, пара робких тюльпанов.
Садовницу, следящую за личным ботаническим садом, я ни разу не видел. Однажды лишь мелькнул силуэт за занавеской – однако толком высмотреть никого не удалось. Не уверен даже, была ли то синьора. Может, за цветочками ухаживал, наоборот, синьор Садовник? А что, в толерантной да политкорректной Европе – запросто.
Самый нижний балкон, на третьем этаже, по контрасту с предыдущим являл собой нечто среднее между чуланом, кладовкой и свалкой. Казалось, хозяин (или хозяйка, или хозяева) квартиры складирует туда все, что отслужило свой срок или пришло в негодность. Или им лень и недосуг дойти до помойки? Или они настолько ветрены и импульсивны, что сломавшийся предмет просто вышвыривают за ближайшую дверь, в данном случае – балконную? Как бы то ни было, там громоздилось разнообразнейшее барахло: пустая коробка из-под жидкокристаллического телевизора, пара сломанных деревянных карнизов, облезлый венский стул-инвалид на трех ножках, а также потертое кресло с дырой в боку. Все довольно пыльное, с грязными потеками – видно, давно валяется под римским солнцем и дождями, в полном небрежении со стороны хозяев.
Зато обитатели этой квартиры вели, на фоне прочих, довольно интенсивный образ жизни. Свет зажигался и гас – причем в каждом из трех окон. Гардины порывисто закрывались и открывались. Мелькали тени и силуэты. Однажды, буквально на долю секунды, не более одной десятой, пролетела девушка: высокая, тонкая, длинноногая, с буйной средиземноморской кудрявой прической. Однако в дальнейшем, как ни вглядывался я в окна квартиры, больше ни разу не удалось мне ее углядеть.
Я продолжал попивать терпкое «Кьянти», закусывать пармскими сырами и вдыхать прохладу римского весеннего вечера. И тут в квартире третьего этажа зажегся свет. Занавески закрыты не были, люстра сияла вовсю. Однако я находился по отношению к комнате намного выше и под таким углом, что мог видеть не более ее трети. Я заметил паркет прекрасного качества и кусок косо лежащего белого ковра. Потом в поле зрения возникли ноги. Вернее сказать, ножки: длинные, девичьи, тонкие и почти совершенно обнаженные. Во всяком случае, я видел их до средины бедра – полностью нагими. А дальше мешала верхняя рама окна. Пикантно. И занимательно: что там надето на девчонке? Короткая юбочка? Шортики? Трусы-стринги? И кто она? Та самая длинная, очень итальянская девушка с волнисто-курчавой головой – или вдруг нет? Может, какая-то другая? Соседка, рум-мэйт? Я мечтал, чтобы особа сделала хотя бы пару шагов к окну – тогда я смог бы разглядеть ее всю. Однако нет – ножки не выходили «из кадра», ограниченного рамой. Время от времени они меняли положение. Тут я заметил, что стопы голоногой девушки украшены необычной обувью: то были меховые, с торчащей наружу шерстью, полусапоги. Кажется, женский пол называет подобную обувку смешным именем «ботильоны». И вот, ножки в ботильонах становились то в фас, то в профиль, то изображали третью позицию, то ставились на каблук, то на носок. Я сообразил: их обладательница рассматривает обновку в отражении. Примеряет.
Вообще наблюдать за человеком перед зеркалом бывает довольно смешно. Но в данном случае, когда я видел только нагие ножки, обрезанные по бедро (в новеньких ботильонах), зрелище получалось довольно секси. Не то чтобы я вожделел к этим тонким и бледным ногам без чулок и колготок, но, словно читатель книги с затейливо закрученной интригой, думал: а дальше? Увидеть бы обладательницу этих длинных и тонких ножек целиком! Сердце мое забилось. Давненько я подобных ощущений не испытывал!
Однако раскрывать свои секреты моя визави не торопилась. Все крутилась на месте: то фас, то профиль, то носок, то пятка, то подошва. Казалось, она будет рассматривать свою обувку вечность! Только женщины могут так долго вертеться перед зеркалом! Хоть бы она наклонилась, что ли, взмолился я, поправила ботильончик или, там, мех взбила! Или нагнулась, сбросила обновку! Однако девушка продолжала топтаться в одной точке, словно приклеенная. Увлекшись наблюдением, я даже не заметил, как дохлебал стакан вина.
А потом – о, коварство! – ножки вышли «из кадра», исчезли безвозвратно и целиком. Так и не показав мне «продолжение»! А еще через секунду в комнате и вовсе погас свет. Я чертыхнулся и отошел в глубь номера. Нет, пора, пожалуй, вернуться к реальности. В моем случае реальностью был телевизионный экран со ста сорока каналами, готовый предоставить мне (в том числе за отдельную плату) не только голые ножки, но и все прочие части женского тела – на любой вкус. Но – нет! Меня совершенно не привлекал виртуальный мир. Сейчас, в Риме, весенним вечером, с бутылкой «Кьянти» и итальянскими сырами?! Реальные (хотя не менее недосягаемые) ножки в окне занимали меня гораздо сильнее.
Может, пойти туда? Позвонить в квартиру? И – что? Сказать на своем английском: мэм, или нет, синьора, простите, но я увидел в окне ваши ножки. Нельзя ли мне посмотреть и остальное? От этой мысли я сморщился, словно несвежее съел. И ведь штука в том, что я совершенно не испытывал ни к ножкам, ни к их хозяйке, взятой целиком, ни малейшего вожделения. Мне просто любопытно было посмотреть все остальное.
Пока я рефлектировал, все три комнаты третьего этажа были темны. Однако хозяйка из квартиры не ушла: отблеск света падал из какой-то четвертой комнаты, обращенной, видимо, на противоположную сторону. Жгучий мой интерес к чужим окнам, ногам, ботильонам вдруг пропал сам собою, оставив нечто вроде опустошения. Я подумал, что сегодня мой последний вечер в Риме, завтра с утра самолет. Надо еще чемодан собрать и проверить список: какие придется докупать подарки-сувениры в дьюти-фри.
Я налил себе новый бокал, последний, съел кусочек пармезана и мысленно попрощался с весенним Римом, цветочками, уже набравшимся сил, а также неопознанными женскими ножками.
Но тут в квартире на третьем этаже снова зажегся свет – теперь в другой комнате, и я помимо собственной воли снова притянулся к окну. Занавески опять оказались не закрыты, и сейчас мне виделось (с того же ракурса, под тем же углом, что и предыдущий «кадр»): паркет, белая статуя в половину человеческого роста и примерно треть полированной столешницы. Кроме того, один венский стул – он стоял ко мне спинкой, а «лицом» к вышеупомянутому столу. Потом, буквально в несколько мгновений, картина переформатировалась, в «кадре» возникло одетое в пиджак грузное мужское тело и заняло тот самый стул. Итальянец уселся ровно спиной ко мне: мощная фигура с основательной и далеко не молодой лысиной. Рядом с ним на полированной столешнице появился большой бокал, заполненный жидкостью того же красного цвета, как и у меня. Никого больше – ни других гостей, ни хозяйки квартиры (в ботильонах или без) – видно мне не было. И если центром притяжения прошлого «кадра» являлись девичьи ноги – то теперь им стала мужская лысина. Лысина была большая – честная, достойная, не выпячивающая себя (как у моих бандитствующих соотечественников), но и не пытающаяся замаскироваться под искусно уложенными локонами. Нет, коренастый, грузный типус лет пятидесяти как бы говорил своим голым теменем: что есть, то есть, заслужил, принимайте меня таким, каким обтесала к средине жизни мать-судьба и природа. Голова – гладкая, с морщиной поперек и венчиком волос, растущим вокруг – почему-то наводила на мысли о мафиози средней руки (все-таки не стоит забывать, что я находился на родине коза ностры). А может, то был метрдотель ресторана? Или университетский преподаватель математики? Или, допустим, продюсер киностудии «Чинечитта»? Казалось страшно интересно (как и в случае с ногами) заглянуть в лицо обладателю столь вызывающей проплешины, однако и он, в свою очередь, не торопился удовлетворять мое любопытство. Сидел надежно, основательно. Можно сказать, угнездился. Не привставал, не вскакивал, головой не вертел. Лишь временами левая рука брала за ножку бокал вина и подносила его ко рту. После одного-другого глотка отставляла на то же место. Наверное, в комнате шел разговор – но я его, разумеется, не слышал, как не видел ртов говорящих. Я даже не имел понятия, сколько человек находится в комнате? И здесь ли хозяйка длинных белых ног? В ботильонах она или обошлась без оных? И, наконец, кем ей приходится гость? Супругом? Или она содержанка, а он – ее папик (в итальянском варианте)? Или она проститутка, а он клиент? Или он просто коллега, зашедший к соратнице, чтобы обсудить результаты последней контрольной работы: «Не слишком ли сложные мы, глубокоуважаемая синьора Меховые Ботильоны, дали нашим питомцам темы?»
И тут мне надоело. Надоело гадать. Тем более что становилось яснее ясного, что ни на один вопрос я ответа не получу. И все мои размышления совершенно бесплодны. И я, видимо, никогда не узнаю, кто есть кто и что есть что. И разгадка нисколько не зависела от меня. А что может быть хуже бесплодных размышлений? Только, пожалуй, бессмысленные действия.
Я наконец допил свое вино и доел сыр. Все. Хватит. Дело идет к одиннадцати, и мне еще надо укладывать чемодан. Я отошел от окна и постарался выкинуть объекты наблюдения из головы. Подумал: буду ли я рассказывать в Москве о том, как провел сегодняшний вечер? И ответил себе: почему нет, да вот только кто станет слушать? Ни супруги, ни детей, любящих всякий вздор, у меня нет. Мужиков за кружкой пива тоже вряд ли заинтересуешь – не тот жанр: вот если бы я увидел, что синьора Ботильоны отдается синьору Лысыману прямо на полированном столе! Разве что мамочка станет слушать – да и то известно заранее, каким будет ее резюме: «Пора бы тебе, Егорушка, жениться».
Я положил на кровать свой чемодан, а затем стал вытаскивать из стенного шкафа костюмы, пуловеры и сваленные в кучу грязные сорочки. Однако последний взгляд в окно все-таки бросил – так мужчина, навсегда расстающийся с женщиной, оборачивается в ее сторону, когда садится в машину. Так сын, уезжающий из родного города, пытается разглядеть на перроне прощальным взором, каково же его родителям теперь оставаться одним.
Однако увиденное в чужом окне настолько противоречило всему тому, что я лицезрел до того, настолько диссонировало с мирным попиванием сухого вина или примеркой обувки, что я оторопел.
Итак, стол оказался пуст. Стул, на котором сидел лысый, теперь валялся на боку. Одинокий допитый бокал стоял на столе. А на полу, на прекрасном паркете, лежало, без признаков жизни, тело мужчины. Это был, безо всякого сомнения, тот самый Лысыман. Я узнавал его черный пиджак и лысину. Теперь его тело с головой с закрытыми глазами безвольно распростерлось. Он не подавал признаков жизни. А возле богатой лысины расплывалось на паркете красное пятно. И эта жидкость была совсем не вином. А еще секунду спустя в комнате выключили свет. Все залила чернота. Изображение пропало.
«Боже, что делать?!» Вот была первая мысль, пришедшая в голову. А потом я стал делать – механически, как робот: словно уже не раз сталкивался с подобными ситуациями.
В книжке по психологии я как-то прочел, что по реакции на стрессовую, катастрофическую ситуацию все люди делятся на три неравных типа. Первые (их около десяти процентов) начинают дергаться, суетиться, впадать в панику и совершать необдуманные поступки. Большинство же (около семидесяти пяти процентов), напротив, впадают в ступор, замирают, как богомол, прикидывающийся мертвым, или улитка, вползшая в раковину. И, наконец, третьи (их всего около пятнадцати процентов, и большинство из них, я думаю, работает в МЧС) – в экстремальных ситуациях не паникуют и не леденеют, а действуют – быстро, не раздумывая, но верно и точно.
Мне самому показалось, что я поступаю в высшей степени хладнокровно и разумно. На прикроватном телефоне я набрал номер портье (они во всех отелях на свете одинаковы – «ноль»), и по-английски попросил соединить меня с полицией. «Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр?» – мягко подчеркнула дама-портье. «Боюсь, что нет». И она не стала тратить драгоценные минуты и переключила меня на полицейское управление. Там ответили тоже незамедлительно, и когда я сказал, что хочу заявить о совершающемся преступлении, но говорю только по-английски, мне по-итальянски посоветовали оставаться на линии. Тут случилась заминка, гудки длились минуты две, а я, по ходу, не отрывал взгляда от окон квартиры в третьем этаже. Свет в комнате, где я увидел распростертого на паркете мужчину, оставался погашенным. Ничего не было видно и в двух оставшихся окнах – за исключением того, что в «примерочную» комнату падал отсвет из какого-то другого, четвертого, помещения. А один раз на долю секунды мелькнула чья-то тень: кого, я не успел заметить.
Наконец меня соединили с англоговорящим полицейским, и я стал излагать ему обстоятельства происходившего: «Живу в гостинице, бла-бла-бла, вижу дом напротив… Окна третьего этажа, лежащий мужчина, кровь на паркете, труп…» Собеседник слушал внимательно, а из меня, очевидно под влиянием стресса, стали сами собой выскакивать английские слова, которые я в последний раз употреблял лет десять назад на курсах эдвансд инглиша: тело, подозреваемый, преступник, рана, скорая помощь. После того как я изложил итальянскому карабинеру, или как он там назывался, всю ситуацию, дело застопорилось, потому что мой конфидент принялся задавать мне уточняющие вопросы. Я не слишком понимал его акцент и зачем он тратит время на меня, как будто играет роль: на какой срок я прибыл в Италию, в каком городе въезжал на территорию Евросоюза и долго ли собираюсь здесь оставаться. И я занервничал. И после новых уточнений: «Вы употребляли сегодня наркотикосодержащие препараты или алкоголь, сэр? А в каком количестве, сэр?» – я вспылил. (То есть перестал подпадать под хладнокровные и здраво действующие пятнадцать процентов.) «Какого черта, – именно такими словами возопил я, – вы тратите время на эту фигню, сэр?! Ведь сейчас совершается преступление?!» – «Не волнуйтесь, – был мне ответ, – мы уже заняты проверкой вашего сигнала».
И тогда я с чистейшей совестью бросил трубку и стал торопливо одеваться, взяв одежду, приготовленную к укладке в чемодан. Спустя полминуты я выскочил из лифта на первом этаже отеля. Не отвлекаясь на портье, которая поднималась ко мне с вопросом, все ли у меня в порядке, – выскочил в весенний Рим. Было уже прохладно для костюма, даже и с поднятым воротником. На улице ни души, и авто не проезжали – центр Вечного города засыпает рано, если не считать, конечно, ночных клубов. Где-то слышались полицейские сирены, но далеко, а главное, они не приближались.
Вход в дом напротив вел с улицы, параллельной нашей, и я бросился к перекрестку. Поворот направо, еще одна тихая улица, еще поворот… А вот и фасад дома, задний двор которого я столь хорошо изучил. Я узнал его: по цвету и по модернистской решетке на подъезде, повторявшей балконные решетки. Здание оставалось тихим и печальным, никто не входил, не выходил и не толокся у входа. И не слышались даже полицейские сирены. Почему они не спешат? Или не обратили внимания на мой звонок? Мне рисовалось, что все пройдет иначе: я затешусь в толпу зевак у входа (а ротозеи собираются всегда и везде), порасспрашиваю их, может, перемолвлюсь и с полицейскими. Узнаю, наконец, кто орудовал в квартире на третьем этаже. Кем приходятся друг другу эти двое: девушка на тонких ногах и лысый? Что меж ними произошло?
Однако – нет: ни единого прохожего не виделось в перспективе улочки, ни одной проезжавшей машины, только припаркованные авто и мотороллеры. Тишина.
И тогда я подошел к самому подъезду. На нем имелось шесть кнопок. Никаких фамилий или нумерации. Но она и не нужна была: шесть кнопок – шесть этажей – шесть квартир. Не знаю зачем, но я (пожалуй, неожиданно для самого себя – вот тебе и уверенность с хладнокровием!) вдруг нажал третью снизу клавишу. После, вспоминая свой поступок, я пытался проанализировать: зачем я это сделал? Что это было? Авантюризм? Жажда приключений? Временное помешательство? Или, может, альтруизм? Желание спасти, помочь? Однако, если быть честным перед собой (каковым я и пытаюсь быть сейчас), сильнее всего меня вело в тот момент обыкновеннейшее поганое любопытство.
Кино и беллетристика приучили нас к тому, что все загадки всегда разъясняются. Все маски бывают сорваны. Все узлы распутываются, и все злодеи предъявляются зрителям. Поэтому мой ум отказывался терпеть наличие тайны, которую, как я чувствовал, никто не собирался мне разъяснять. Потому я и полез незнамо куда и совершенно не ведая брода.
Не успел я оторвать от звонка палец, как в домофоне что-то щелкнуло, и дверь парадного сама собой отворилась. Я сказал неуверенным голосом: «Хэлло?» – однако молчание было мне ответом. И тогда я, в помрачении и бессмысленности, вошел в подъезд.
Посетителей встречали лестница и лифт: дверь со стеклом и решеткой того же узора, что и на балконах. Подъемный механизм находился выше: в оконце виднелись висящие провода и шланги. Вызывать его я не стал и кинулся вверх, перепрыгивая даже через ступеньки. Лестница тоже оказалась под стать буржуйскому дому, да и району вообще: мраморные полы, кованая решетка перил (ее узор опять же честно копировал балконный). Я взбежал на площадку второго этажа – в ее глубине располагалась дубовая дверь единственной здесь квартиры. И тут вдруг заработал лифт. От внезапного шума я даже дернулся. Странно: не было слышно ничьих шагов. Не раскрывались и не хлопали двери. Просто как бы сам собой включился подъемный механизм. Заурчал электродвигатель. За стеклом и решеткой задвигались змеи шлангов. Вниз пошел противовес.
Значит, кабина направлялась вверх. Вот она остановилась. Звук двигателя стих. В наступившей тишине откуда-то сверху раздалось клацанье лифтовой двери. Затем донеслись чьи-то осторожные шаги. Спустя секунду хлопнула еще одна дверь, и снова все стихло.
Что это было? Убегал убийца? Но куда он направляется? На крышу? На чердак?
Я кинулся по ступенькам вверх. Нет, ничто во мне больше не напоминало хладнокровного, рассудительного человека, которым я мнил себя еще пару минут назад. Что могло быть безрассудней, чем броситься в самое пекло, на место происшествия? Что может быть глупее: метнуться преследовать убегавшего преступника – в незнакомом подъезде, чужом городе, иной стране? И тем не менее я зачем-то вмиг пролетел ступени, отделявшие второй этаж от третьего. Наконец я оказался на пороге тайны. На пороге чужого жилья, где лежало сейчас тело лысого человека. И знаете что? – дверь в жилище оказалась полурастворена – как гостеприимно открылась минутой раньше дверь подъезда. Меня словно приглашали зайти.
На секунду я подумал: приглашение на казнь. Ловушка. Западня. Не входи. Не надо. Убегай. Исчезни. Однако меня тянуло вперед. Я был словно поезд из ста груженых вагонов, набравший ход, остановиться которому чрезвычайно сложно.
И вот с налету я толкнул плечом дубовую дверь, и она распахнулась прямо в недра полутемной квартиры. Я замер на пороге. Свет, падавший с площадки, освещал переднюю: паркетный пол (рисунок которого был мне хорошо знаком) – а на стене большое зеркало в тяжелой узорной деревянной раме. Похоже, именно перед ним фигуряла в своих ботильонах давешняя тонконожка. Прихожая была вытянута в глубину и завершалась окном. Оттуда тоже падал слабый свет – его посылали окна моей гостиницы и неоновая вывеска на ее крыше. Я мог увидеть сквозь стекло стену отеля и мое оконце. На секунду создалось впечатление, словно я вдруг оказался в зазеркалье.
«Есть здесь кто-нибудь?» – вопросил я в глубину квартиры по-английски. Молчание было мне ответом. «Могу я войти?» – повторил я уже в нетерпении.
Остатки рассудительности заставили меня нажать на выключатель не голым пальцем, а локтем. Не надо оставлять отпечатков. Хотя куда благоразумнее было бы попросту не входить.
Зажглись лампы – они оказались энергосберегающими, поэтому сумрак рассеивался постепенно. Обстановка внутри показалась мне смутно знакомой – так оно, в сущности, и было. От этого на миг создалось впечатление, будто я нахожусь внутри затейливого сна. Тут взгляд мой упал на средину комнаты – прямо в центре ее, на белом ковре, припали один к другому те самые ботильоны, что час назад мерила здесь тонконогая девчонка.
У входа возвышалась слоновья нога, из которой торчала пара длинных зонтиков, две трости и коллекционная ложечка для обуви с серебряным набалдашником. Я прихватил с собой трость, примерил к руке и двинулся дальше. Какое-никакое, а оружие.
Из передней вели три закрытые двери: одна – направо, две – налево. Я прикинул, как расположены комнаты, и у меня получилось, что труп Лысого лежит в той, что справа. Однако я решил пока не лезть туда. Не желая оставлять кого-нибудь в своем тылу, я распахнул дверь, ведущую налево. Там оказалась ванная комната: большая, с вычурной ванной на львиных ногах, унитазом, рукомойником, биде. И окном, выходящим на улицу. Я включил свет – опять-таки локтем – и удостоверился, что ванная комната пуста. И так же, как прихожая, безжизненна – будто была декорацией для съемок фильма. Будто ею никто всерьез не пользовался – хотя на рукомойнике и вытянулся строй флаконов, тюбиков и флакончиков, по преимуществу женских. Однако там не было ни единой забытой, брошенной впопыхах вещички, что делало ванную столь же нежилой, что и передняя.
Я заглянул в следующее помещение. Там была спальня. Широченная кровать с высоким и резным, в стиле модерн, изголовьем. И снова – аккуратнейшим образом заправлена постель, ни единого предмета не брошено на прикроватном столике. В незавешенное окно я снова увидел огни своего отеля.
Я вернулся в прихожую. Оставалась последняя комната. В ней меня ждал труп. Я раскрыл дверь, снова заботясь о том, чтобы не наследить, и включил свет. И обомлел.
Никакого тела в комнате не оказалось. Все было, как я видел из своего окна: стол с полированной столешницей, белая скульптура в углу. Венские стулья. Один, на котором сидел Лысыман, снова стоял на ножках, спинкой к окну. Два бокала скучали на столешнице, один с недопитым вином, и пустая бутылка. Эти вещи казались единственными следами человеческого присутствия в квартире. А самих людей не было. И трупа, валявшегося на полу, тоже не было. И не было никакой крови. Разве что паркет подле стола казался чуть влажным – будто его только что хорошенько вымыли.
И тут с улицы донесся вой полицейской сирены. Сирена была не одна, две как минимум или три, и они приближались. В одно мгновение я почувствовал себя в западне. Еще бы. Полиция приезжает на сигнал об убийстве и застает в пустой квартире русского, не понимающего по-итальянски элементарные вопросы. Явный повод засадить меня в каталажку. А у меня завтра самолет.
Я метнулся вон, и это было ошибкой, только время потерял. Однако все-таки добежал до окна на лестничной площадке и выглянул. И впрямь, у парадного остановились два лимузина карабинеров – или как там называется итальянская полиция. «Люстры» на крышах авто переливались – правда, уже беззвучно. Двое полицейских – короткие автоматы на боку – выскочили из машин и вбежали в подъезд. Что мне было делать? Я метнулся назад в квартиру. Вбежал в гостиную, распахнул дверь и выскочил на балкон – тот самый, что я видел из своего номера, заваленный коробками и рухлядью. Долго размышлять мне не приходилось, выбора тоже особо не было. Я не Тарзан и не Рэмбо, но держать себя в форме стараюсь. К тому же в юности занимался, в числе прочих видов спорта, гимнастикой, поэтому прыгать (и падать) умел. Да и с мотика летал не раз, и на «крыле» приземлялся.
Я перелез через балконную ограду. Потом схватился за кованые прутья и повис на руках. Страшно было, аж жуть. В худшем случае я рисковал сломать не только обе ноги, но и шею. Но выбора не было. Я хоть и не слышал топающих по квартире полицейских, но подозревал, что они близко. И вот я разжал руки и прыгнул – сгруппировавшись и приготовившись. Земля мощно ударила меня по ногам, а потом я, как учили, сделал кувырок вперед через правое плечо – ударился о брусчатку и спиной, и задницей, и ногами, но чувствовал, что остался жить и ничего себе не сломал. Я быстро вскочил и бросился со двора внутрь, в отель. Слава богу, стеклянная дверь, ведущая в ресторан, оказалась открытой, и ни один курильщик не топтался рядом. Я вбежал внутрь, ресторан уже не работал, был темен и пуст, где-то далеко горел только дежурный свет.
Теперь я понимаю, почему злоумышленников влечет на место преступления: страстно хочется узнать, что будут говорить о тебе – возможном злодее – жертвы и полицейские. И что они станут делать. Я отошел от стеклянной двери ресторана подальше, чтобы меня не было видно, и вперился в злосчастный балкон на третьем этаже. На нем появился карабинер. Скучающе он осмотрел лоджию, потом стал всматриваться вниз, во дворик гостиницы – однако ничего предосудительного не заметил и исчез внутри квартиры.
Я поднялся в свой номер. Немедленно распатронил бар и для начала выпил бутылочку минералки, а потом, чтобы унять эмоциональное напряжение, ополовинил миниатюрный бурбон. При этом свет в комнате я не зажигал, во все глаза наблюдая, что творится в квартире напротив. Электричество освещало все тамошние помещения, и, хорошо заметные, словно рыбки в аквариуме, по комнатам бродили карабинеры. Не знаю, что они в итоге сочли: что стали жертвами глупой шутки? Розыгрыша? Или сумели обнаружить что-то подозрительное? (Все-таки времени, а также опыта в осмотрах у них было гораздо больше моего.) Значит, они открыли следствие? Если так, им сам Бог велел допросить чувака, что сообщил о преступлении, то есть меня. И если они, наоборот, начали разбирательство обстоятельств ложного доноса – тоже.
Посему я допил бурбон, открыл другую бутылочку-крохотулю, теперь виски, и стал быстренько собирать чемодан.
Если итальянские полицаи начнут меня искать – пусть уж почешутся, проявят оперативную смекалку и снимают меня с самолета. А сидеть и почтительно ждать их в своем номере я не собирался.
Я наблюдал, как довольно быстро обыск в квартире напротив закончился, карабинеры позвонили куда-то, а потом ушли, аккуратно погасив во всех комнатах свет.
Я вызвал через портье такси, расплатился за опустошенный бар и покинул гостеприимный (но отчасти таинственный) римский отель.
В аэропорту я засел в баре, накачавшись к рейсу до такого состояния, что никакие итальянские детективы, даже сам комиссар Катани, не смогли бы вытянуть из меня что-то членораздельное.
Когда самолет взлетел, я, сидя в своем кресле, к неудовольствию соседей, исполнил соло и а капелла: «Родина! Еду я на родину!»
В Москве рабочие будни засосали меня.
Разумеется, мысленно я не раз обращался к событиям моей последней римской ночи, но никакого правдоподобного объяснения случившемуся найти не мог. Что тогда случилось? Хитроумное убийство? Чей-то прикол? Загадочные происки вакханок, фавнов и прочих нечистых героев из римской мифологии? Я ломал голову, но не находил ответа. В какой-то момент даже дошел до паранойи и стал размышлять на тему: а вдруг зрелище подстроил мой компаньон Глеб? Или бывшая супружница Ирка? Или даже итальянская разведка? Или мафия? Однако глубокомысленные гадания разбивались о простой вопрос: а кто я такой и кому я, на фиг, нужен, чтобы столь сложно меня разводить?
В поисках разгадки я даже просмотрел газеты на английском, выходящие в Риме, однако никакого сообщения о происшествии не нашел.
Визу шенгенскую мне не закрыли, и я прекраснейшим образом съездил на майские праздники отдохнуть в испанскую Тарифу: осваивал серф. А там и в Москву явилась, наконец, весна. Стремительно, как в последнее время заведено – вчера еще заморозки на почве, а сегодня уже жарко. И поперли с каждым часом раскрываться и наливаться зеленью листья на деревах; чуть ли не одновременно расцвели груша, слива, вишня и яблоня. Весенние наряды радовали глаз и грели душу. Вот в такой яркий день и пришло мне однажды электронное письмо. Я его сначала чуть в спам не списал – адресат был совершенно неизвестен. Остановила тема письма, по-русски: ПРИКЛЮЧЕНИЯ В РИМЕ: БРАВЫЙ РУССКИЙ. Я открыл послание. В корреспонденции слов не было, лишь единственная ссылка – на видеофайл. Я открыл его.
А спустя десять минут откинулся в кресле, схватился за голову и стал думать, что делать дальше.
Алена работала у нас переводчицей. Не совсем юница, лет уж тридцати. Не красавица, однако с чувством стиля. Веселая, контактная, остроумная. Но, главное, она добре размовляла на европейских языках. Переводила нам всю документацию. Делала презентации. Толмачила на переговорах. В ее арсенале, кроме традиционного инглиша, имелись немецкий, испанский и итальянский, а также, чуть слабее, французский. Однажды мы разговорились с ней на корпоративе, и Аленка призналась, что за границей она не проживала и в спецшколах не училась – просто с пеленок нравилось заниматься языками, а также (подумалось мне) имелись несомненные способности.
Аленку я ценил за деловые качества, положил ей хорошую зарплату и даже позволял трудиться дистанционно, из дома. Она приезжала в офис только за документацией или когда надо было переводить переговоры. Но мое нынешнее дело я не хотел доверять Интернету. Поэтому вызвал Алену на службу – подгадав, чтобы к моменту ее визита никого больше в офисе не было.
Пока она ехала, я задумался: а правильно ли поступаю? Как она поведет себя дальше? От слишком осведомленного сотрудника жди беды. А когда этот сотрудник женского пола – вдвойне или даже втройне.
Но что оставалось делать? Других знакомых переводчиков с итальянского у меня не было. Пойти официальным путем? Обратиться в какую-нибудь фирму? Знаю я этих деятелей: денег слупят немерено, да еще и шантажировать начнут. С Аленой хоть договориться можно.
В дверях появилось ее личико.
– Егор Матвеич, можно?
– Заходи.
Я отметил про себя, что девушка к визиту успела приготовиться: голову помыла, уложилась, кофточку новую надела. От этого я почувствовал неловкость и досаду, каковые постарался замаскировать начальственной суровостью (обычно между нами не принятой).
– Алена, я хочу попросить тебя выполнить одну работку – чисто для меня. Надо перевести текстик, устно. Я заплачу тебе как за синхронный перевод, плюс еще столько же выдам в виде премии. Никаких записей или расшифровок делать не надо. Вдобавок файл, м-м, конфиденциальный, и я выпишу тебе надбавку за секретность. Короче, получишь тройной гонорар.
– О! Порнуху, что ли, хотите озвучить? – засмеялась девушка.
– Скорее детектив, – криво усмехнувшись, кивнул я. – Заплачу наличными, сразу после исполнения. Садись, – я пододвинул ей стул и повернул экран монитора. – Готова?
Она кивнула:
– Всегда готова.
– Поехали.
Я нажал на «плэй», и на экране началось действо, которое за кадром стал мелодично комментировать по-итальянски девичий голосок. Аленка с места в карьер взялась переводить:
– Окна моей квартиры выходят на задний двор одного из римских отелей. – В кадре появилась стена и окна моей гостиницы. А Аленка бесстрастно толковала чужой закадровый текст: – Я не вижу ничего зазорного в том, что постояльцы пялятся в мои окна: в конце концов, они приехали знакомиться с нашим великим городом, а частная жизнь современных римлян – важная ее составная часть.
На этом месте в окнах отеля стали, в стремительном монтаже, сменять друг друга любопытствующие рожицы: белые, черные, желтые, мужчины и, гораздо реже, женщины, а также подростки и совсем дети. Каждый из них с нескрываемым интересом пялился из своего окна – снимали, видно, длиннофокусной камерой. Смонтировано было лихо, а материал явно поднабирался долго.
Меж тем закадровый голосок продолжал, а Алена бесстрастно переводила:
– Иногда я даже демонстрирую туристам что-то особенное.
Экран показал, на дальнем плане – очевидно, снято было как раз таки из отеля – фигуру девушки в столь хорошо знакомом мне окне на третьем этаже. Я наконец-то увидел итальянку не по частям, а всю, целиком. Вид оказался ожиданным: длинные, жгучие волнистые волосы, очень худая и тонконогая. Тут девушка в кадре сняла через голову платье, осталась в бюстгальтере и трусиках. Монтажная перебивка сразу сменила изображение: и вот та же девушка завернута в банное полотенце, полотенце начинает падать, затемнение… Девушка в лифчике поворачивается к окну спиной, расстегивает его, затемнение…
Все показывалось достаточно целомудренно, чтобы не подпадать под категорию порно или даже эротики. Подступал пиковый момент. Девичий голос в фильме продолжал, а Алена отстраненно вещала:
– Но этот господин превзошел своим любопытством всех предыдущих гостей.
Тут в окне отеля возникло, крупным планом, насколько позволяло разрешение телевика, мое собственное лицо.
– Ой, да это ж вы! – ахнула, отступив от перевода, Аленка.
Я остановил запись.
– Теперь ты понимаешь, почему я просил тебя не болтать?
– Я не из таких, вы же знаете.
– Надеюсь, – кивнул я.
Я пустил ленту дальше. Выглядел я на экране неплохо, молодцевато – правда, временами и глуповато тоже. Итальянка-дикторша продолжила щебетать, моя помощница – переводить.
– …Все неделю по вечерам этот господин любовался нашими окнами, и я решила показать ему нечто новенькое.
И тут последовала та самая сцена, что я уже видел: примерка ботильонов – правда, снято было совсем с иного ракурса, из глубины прихожей, однако оператор постарался, чтобы зритель наблюдал тот же самый по смыслу кадр, каким я любовался из своего окна: обнаженные тонкие ножки вертелись у зеркала.
А голос продолжал комментировать:
– … Затем мы решили немного сменить жанр. Ко мне в гости как раз пришел мой сосед, живущий в нашем доме на четвертом этаже.
В кадре появился Лысыман, входящий в квартиру с бутылкой вина. «С четвертого этажа? – подумалось мне. – Значит, это он, лысый, ухаживал за теми великолепными цветочками на своем балконе».
Затем монитор показал нам, как они расселись за хорошо знакомым мне столом и стали распивать вино.
– Мы не решились показывать нашему незваному наблюдателю, – продолжала переводить Аленка, – то, чем мы занимаемся с ним по вечерам обычно, а решили выступить актерами триллера.
И тут пошла демонстрация того, что я НЕ увидел в Риме. В гостиной погасили свет, и далее съемка велась инфракрасной камерой. Лысыман улегся на паркет. Возле его головы девушка разлила на пол изрядное количество кетчупа. Опрокинула стул. Затем электричество снова включили.
– Наш гость исчез вдруг из своего окна надолго. Моему бойфренду пришлось скучать на полу минут пятнадцать. Наконец постоялец выглянул. – Появилось окно, мое лицо в нем, черты мои исказил ужас. – Но мы не ожидали того, что последовало потом!
Дальше появилось изображение весьма гадкого качества, снималось с различных камер видеонаблюдения – весь дом оказался ими напичкан: у подъезда, на первом этаже, втором… Да и всю квартиру оборудовали объективами – маньяки какие-то! Снимали в каждой комнате и даже в ванной. Поистине, итальянская девчонка оказалась киноманкой и эксгибиционисткой в одном лице. Наверно, какая-нибудь безработная операторша или режиссерша с киностудии «Чинечита» или с «Раи-Уно». Я и дальше лицезрел почти профессионально смонтированное кино: вот я, во всей красе, толкаю дверь в подъезде… взбегаю по мраморной лестнице…
А в это время в гостиной «убитый» Лысыман вскакивал с пола, Длинноножка быстро-быстро оттирала «кровь». Потом они оба бросились вон из квартиры, спрятались в лифте, затем вышли на четвертом, на цыпочках вошли в жилище Лысого. А я в это время входил в квартиру… подбирал трость на роль оружия… осматривал жилье… Решительно все, что творилось там, теперь объяснилось. И сам себе я в целом понравился: лицо решительное, жесты уверенные, хотя выражение глаз довольно глупое.
Аленка продолжала, вслед за италийской речью, бесстрастно комментировать:
– Однако этот храбрый воин пошел дальше. (Это о вас!) Он вызвал полицию, и та приехала, как раз когда он сам находился в квартире.
Далее последовала весьма драматичная сцена (монтаж! монтаж!): карабинеры входят в квартиру, а я в это время вылезаю через балкон, прыгаю, кувыркаюсь через правое плечо во внутреннем дворике и быстро-быстро исчезаю в дверях гостиницы. Не знаю, откуда они запечатлели последний мой подвиг – наверное, добрались до камер наблюдения в отеле. Прыжок мне тоже понравился: довольно профессионально.
Да и переводчица моя – уж не знаю, искренне или из подхалимажа – зааплодировала:
– Браво, босс! Вы настоящий супермен!
А последними закадровыми словами итальянки были:
– Мы не знаем, кто этот смелый человек, что не побоялся идти в квартиру, где лежало мертвое тело, однако в отеле нам сказали, что он русский. – И финальную фразу записи я понял безо всякого перевода: – Браво, русо!
Ролик кончился. Я повернулся к Аленке:
– Ты понимаешь теперь, почему я просил тебя никому не болтать?
– Я, конечно, буду немой как рыба – только, знаете, босс, это вряд ли поможет.
– Почему?
– Запись в любой момент могут выложить в Интернет. Станете звездой «ю-тьюба».
– Что же, им никак не помешать?
– А как вы помешаете?
– Разве мое собственное изображение не охраняется законом?
– Будете в суд на них подавать?
– Почему нет?
– Тем самым вы только увеличите количество просмотров. Впрочем, что толку беспокоиться о том, что еще не произошло? И неизвестно, случится ли?
– И впрямь. – Настроение у меня, вопреки тому, что я ожидал, оказалось прекрасным. Может, виной тому стало легкое отношение Аленки к происшедшему? – Держи, твой гонорар. – Я протянул ей конверт.
Девушка заглянула в него, пересчитала купюры:
– О, пятьсот! Да еще в евро! И налоги, как я понимаю, платить не надо?
– Правильно понимаешь. Не хочешь вместе выпить?
– Отпраздновать ваш кинодебют? – не стала ломаться Алена. – С удовольствием.
Я закрыл офис, поставил на охрану, отдал на вахте ключи – и мы с девушкой вышли в московскую весну.
Ничего вроде хорошего не произошло, а настроение по-прежнему оставалось на уровне.
Мы с девушкой пошли в ближайший к офису бар, где меня довольно хорошо знали. В этот раз я приземлился не за стойкой – мы с Аленой уселись в дальний полутемный угол, я заказал официантке двойной бурбон со льдом, чтоб два раза не бегала, а Алене какой-то дамский коктейльчик, «Кир», что ли.
Я, как положено джентльмену, стал потчевать даму баснями о своих мото-покатушках, хождениях на яхте и горных походах.
– Какой же вы, босс, милый и веселый. И впрямь, реальная звезда.
– Ну, за мою будущую карьеру в Голливуде, – усмехнулся я, и мы сдвинули бокалы.
– Или хотя бы в «ю-тьюбе», – подыграла она. И вдруг спросила: – Вы ведь были женаты?
– Отвечу с прямотой римлянина: был.
– А почему развелись?
– Лучше спроси: почему женился?
– И почему?
– Потому что был молодой, глупый и совершенно не разбирался в людях.
– А что было не так с вашей женой?
– Очень грязная была.
– Это как? Слишком часто мылась?
– Нет, в другом смысле, в ментальном. Какая-то постоянная любовь ко лжи. Лгала, как дышала. Спросишь ее: ты где была? Отвечает: мы с Дашкой ходили по магазинам.
Алена слушала сочувственно. Я сделал знак, и нам повторили напитки.
– А потом выясняется, – продолжил я, – что была она не с Дашкой, а с Настей и Вовкой, и не ходили они по магазинам, а сидели в кабаке. Я не против, но зачем врать? А потом Дашка плюс Вовка превратились в Вовку соло, и вообще начался позор: «Где ты была ночью?» – «Ночевала у Дашки». – «А почему не позвонила?» – «Мобильник сел». – «А стационарный телефон на что?» – «А его за неуплату отключили»… И чуть не каждый день в таком духе. А потом начался развод, и это был ужас, потому что она стремилась разделить буквально все совместно нажитое имущество, включая каждую вилку. Слава богу, барахлом тогда мы не успели особо обзавестись, да и я соглашался отдать ей все, лишь бы вырваться.
Я прервался, когда заметил, что Алена смотрит на меня соболезнующе. Возможно, в ее прошлом тоже был опыт тяжелого расставания. А может, она просто жалела меня. А вот этого я никак не любил.
– Ну, – свернул я свою исповедь, – теперь ты знаешь обо мне все, значит, можешь использовать свои знания в личных целях.
– Никогда не стану, – прошептала она.
– Буду премного благодарен. Могу узнать почему?
– Вы говорили, что, когда женились, в людях совершенно не разбирались. А сейчас?
– Во всяком случае, лучше.
– Но так до сих пор и не заметили, как я к вам отношусь.
– И как же?
– Вы мне нравитесь.
– Спасибо за откровенность.
Я допил бурбон и накрыл ладонью ее руку. И предложил:
– Поедем ко мне.
– Лучше ко мне, – глядя прямо на меня, сказала она. – Тем более я живу здесь неподалеку. Прогуляемся.
Мы шли тихими кварталами и дворами где-то на задах проспекта Мира. Было самое восхитительное для Москвы время года. Тихий, не жаркий, но и не холодный вечер. В воздухе разливался аромат не только бензиновых выхлопов, но и запах цветущих черемухи и сирени. Когда чуть стихал город, откуда-то – возможно, из леса Лосиного острова – доносилась трель соловья.
– Ты живешь в шаговой доступности от офиса? – спросил я.
– Ага. Я вообще умею устраиваться по жизни.
Дальше началась милая болтовня, глубину и многозначность которой придавало то обстоятельство, что мы оба знали, что сейчас придем и вместе ляжем в постель.
Наконец мы достигли ее дома. Вход был со двора. Отделенный многоэтажкой, доносился шум проспектов. Алена отперла подъезд, и мы поднялись к лифту. В тесной клетке оказались один на один, совсем близко друг от друга. Я потянулся ее поцеловать, она предостерегающе коснулась указательным пальцем моих губ:
– Тш-ш, не спеши.
В ее квартире оказалось современно и уютно. Видно было, что живет здесь девушка. Плюшевые игрушки и все такое. Мужиками не пахло. И не было детей, собак или котов.
– Только ради бога, не снимай туфли, – сказала она, – я давно не убиралась.
В квартирке, однако, оказалось чисто. Я прошелся по комнате.
– Не волнуйся, – сказала она. – Я живу одна. Никто не придет.
Она поставила чайник.
– Чем же мне тебя угостить? – сама с собой заговорила она. – Хочешь, закажем пиццу?
– Ни в коем случае. Налей воды.
Я подошел к окну.
Под окнами шумела и ярилась полуночная пробка. Слева виднелся главный вход на ВВЦ и павильон «Центральный», подсвеченные разноцветными прожекторами. Архитектура походила на Лас-Вегас или на Древний Рим.
В четыре ряда под нами ползли машины. На автостанции посреди улицы разъезжались последние автобусы. На противоположной стороне отстаивались лимузины. А прямо на этот ночной городской пейзаж навалились сверху «Полстакана» – как москвичи иногда называли этот отель за его форму. Тридцатиэтажная гостиница «Космос» нависала над улицей, словно огромная орбитальная станция. По ее фасаду бегали неоновые огоньки. Многие окна в отеле светились, а в трех-четырех из них виднелись силуэты: гости столицы из своих номеров изучали жизнь Белокаменной – и то, что творится у нас в комнате, тоже.
– Не волнуйся, – засмеялась Алена, подошла к окну и плотно запахнула темно-синие шторы.
А потом подошла ко мне и поцеловала.
Среди ночи я проснулся. Алена тоже заворочалась во сне, однако не пробудилась. И еще мне показалось, что меня поднял какой-то звук.
Так и есть: она вчера вечером небрежно швырнула на журнальный столик свой айфон. В нем сработал «мессенджер», звякнул своим звоночком и меня разбудил. На экране возникло только что пришедшее Алене послание.
Я вгляделся в него. Письмо оказалось на итальянском. А на фотографии-аватарке оказалась девушка, которую я видел лишь мельком, зато великолепно запомнил. То была та самая особа из римского дома напротив отеля. Веселая вуайеристка-эксгибиционистка, разыгравшая и снявшая меня (на цифровую камеру). Ниже располагалось письмо – разумеется, на итальянском.
Я сфотографировал его своим телефоном – то есть сделал, как говорят более продвинутые пользователи, скрин-шот.
В Москве не одна Аленка владеет итальянским.
Я не стал ее будить, тихо оделся и вышел, захлопнув за собой дверь – тем более что уже светало, птицы голосили вовсю, и по проспекту бежал первый утренний джоггер. Девушка так и не проснулась. Она спала, розовая и хорошенькая.
При наличии Интернета мне даже не понадобилось ни с кем встречаться.
К вечеру перевод письма, сфотографированного мною, оказался готов. И стоило это гораздо дешевле (оплата безналом, с моей кредитки на карту переводчика), нежели услуги Алены.
«Дорогая Alionka, – говорилось в послании, – извини, но я сгораю от нетерпения узнать: какой путь ты в итоге выбрала? Путь любви? Или путь мести? Ты мучилась, сомневалась, но что ты избрала теперь? И вообще: ты встречалась с ним, своим боссом? Он увидел, в итоге, мою запись? Как реагировал? Что ты в итоге сказала ему: откуда возникла пленка? И причастна ты к ней или нет? И, главное: что у тебя с ним? Какой он? Не рассердился ли? И вообще: что ты насчет него решила? Я просто изнемогаю от любопытства, и прошу, прошу, ПРОШУ тебя: напиши мне, как можно скорее! Твоя Джина».
Письмо прояснило многое. Если не все.
Значит, охальница из Рима и моя сотрудница между собой знакомы. Больше того: судя по тону письма, они подруги.
Отель в Вечном городе нам заказывала из Москвы Аленка. Вот она и выбрала гостиницу – с видом на квартиру своей подруги. Зачем? Наверное, сначала, когда думала, что поедет в италийскую столицу сама, – для своего собственного удобства. А потом?
Знала ли она заранее, чем занимается Джина? Или, наоборот, это Аленка подучила ее? Может, и она, проживая рядом с гостиницей «Космос», практикует подобные хулиганства? Или даже обе девчонки состоят в какой-нибудь тайной лиге эксгибиционисток?
Об этом мне оставалось только гадать. Или допросить с пристрастием мою сотрудницу, ставшую мимолетной любовницей. Выпытать все у нее.
Например, для какой цели она просила Джину снимать меня в Риме? Чтоб шантажировать? Или найти повод сойтись со мной поближе? Но охмурить меня можно было гораздо проще.
А не имелось ли камер вчера в квартире у Аленки? Не заснят ли весь наш постельный процесс на пленку? От этой мысли мне в первый момент стало тошно, а потом подумалось: ну и что? Мы с ней оба взрослые люди. Я не женат, она не замужем. Я не политик, не депутат, не звезда. Кого волнует, чем и с кем я занимаюсь в ночь с пятницы на субботу?
Тем более что секс с Аленкой мне понравился. И мысль о том, что у него, возможно, имелись свидетели, воспоминания о нем не ухудшала.
Наоборот, от идеи о том, что мне НАДО увидеться с нею, чтобы прояснить все вопросы, нестерпимо захотелось прямо сейчас позвонить ей. И повторить наше свидание как можно скорей.
Говорят, мужчины любят стерв!