1979 год: кинотеатр «Зарядье»
Кинотеатр «Зарядье» – один из немногих кинозалов в Москве, которому так и не довелось стать синематографом нового, современного образца. Так и не появились в нем удобные мягкие сиденья, подлокотники с подставками для пива и поп-корна, улыбчивые девочки-мальчики в роли контролеров: «Приятного просмотра!» И никогда ему уже не зажить новой жизнью, потому что в две тысяча пятом, заодно с гостиницей «Россия», один из самых престижных залов советских времен стали сносить.
История «Зарядья» была своего рода аллегорией судьбы человека, который не сумел вписаться в новую российскую эпоху. Он не переменился, остался прежним – в костюмчике от «Большевички» и с портфелем из кожзаменителя, а потом и умер. Ушел из жизни, чтобы освободить ровную пустую площадку в расчете на то, что на ней вырастет нечто новое: молодое, яркое, комфортное.
В этот кинотеатр, нисколько не догадываясь ни о своей, ни о его (кинозала) дальнейшей судьбе, вошли в апреле одна тысяча семьдесят девятого года два молодых человека. Два друга, два комсомольца, два советских студента.
Внешне эти двое парней отнюдь не были похожи. Их объединяла только молодость, однако и она выражалась в лицах и фигурах обоих юношей по-разному. Первый из них, по имени Валерий, олицетворял собой тип, воплощенный в советском кинематографе тех лет Олегом Далем, Михаилом Боярским, но, главным образом, Леонидом Филатовым – разумеется, с поправкой на то, что Валера был гораздо моложе. Доминирующей во внешности Валерия была тонкость. Хрупкие и красивые черты лица, узкая кость и длинные нервные пальцы свидетельствовали об утонченной душевной организации. Высокий лоб, живые глаза и щегольские усики (не бритые, заметим в скобках, еще ни разу в жизни) делали молопое лицо особенно похожим на портреты типичных киногероев той поры – конца 70-х.
Второй друг, по имени Володя, пожалуй, не имел в отечественном кинематографе тех лет адекватного олицетворения. Артисты его типажа оказались востребованы на центральные роли значительно позже – по крайней мере, в конце 90-х. Мощный, крепкорукий и широкоплечий, с сильными пальцами, с широким твердоскулым лицом и короткой стрижкой на большом черепе, Владимир напоминал актеров Балуева, Сухорукова, Кравченко – да только никто в те годы и слыхом не слыхивал о подобных артистах и типажах.
Несмотря на потрясающую разность во внешности (да, скажем, забегая вперед, и в характере) у Владимира и Валерия имелось чрезвычайно много общего. Начать с того, что они обучались в одной группа на одном факультете одного института – Московского ордена Ленина имени Кржижановского электротехнического (МЭТИ). Проживали они вместе в комнате общежития в студенческом городке вышеуказанного вуза. Им приходилось ютиться в общаге, поелику оба были провинциалами, прибывшими на учебу из областных центров разной удаленности от Белокаменной: тонкокожий Валерий родом был из города Горький (впоследствии ставшего Нижним Новгородом), а увесистый Владимир – из Омска. И у того, и у другого родители (причем и мать, и отец!) трудились на ниве советской энергетики. Династическими пристрастиями объяснялся и выбор института. Правда, о семье Володи говорить приходилось, увы, в прошедшем времени. За год до его поступления в вуз и мать, и отец погибли. Погибли подурацки: во время турпохода. Ходили вместе на байдарках по норовистой сибирской реке Катунь. На одном из порогов лодка перевернулась. Родителей с силой бросило на камни – ни мама, ни отец не выжили…
Володька о трагедии в своей семье никому не рассказывал. Терпеть не мог, когда его жалели. Знал о его тяжкой судьбе один только Валерка…
Смерть родителей и подтолкнула Володю пойти по их стопам в энергетику. В то время понятие «трудовая династия» или, скажем: «сын продолжает дело отца» были для людей, особенно семнадцатилетних, не пустым звуком.
В советские годы поощрялись всяческие династии. Газеты пестрели заголовками и устойчивыми идиоматическими выражениями на сию тему: «фамильная гордость», «идет династия труда, идет рабочий класс» или ее ратная династия. Совсем редко возникали вдруг репортажи о фамилиях артистических. Практически никогда не писали об инженерских или журналистских династиях. И уж совсем никому не приходило в голову оповещать широкую общественность о наследниках по артистической, режиссерской, партийной или кагэбэшной линии – а ведь в данной среде кастовость была куда прочнее и замкнутей, нежели у лесозаготовителей или литейщиков.
Немудрено, что и Валерий, и Владимир решили последовать по профессиональным стопам своих отцов и матерей. А как могло случиться иначе, если чуть ли не с младенческого возраста они слышали в семье разговоры о «реле», «ка-зэ» или «оперативной частоте». А их родители с гораздо большей охотой (и знанием дела) помогали своим чадам решать задачки по физике и математике, нежели писать сочинение об образе Метелицы в повести А. Фадеева «Разгром» или готовить доклад о национально-освободительной борьбе народов Африки и Латинской Америки. Словом, поступление обоих парней – и Валерия, и Владимира в Московский электротехнический институт было предопределено семейственностью (в самом хорошем смысле данного слова).
Оба без особого труда, и даже без помощи репетиторов, сдали вступительные экзамены, были зачислены – и поселены в одну комнату в общежитии, где впервые и встретились. И с первого же взгляда, с первых же слов, которыми обменялись, почувствовали друг к другу крепкую дружескую тягу.
Комнаты в общежитии МЭТИ были рассчитаны на четверых постояльцев. На этаже имелось два туалета, кухня, постирочная и комната для занятий. Душевая полагалась одна на два этажа. Горячая вода подавалась бесперебойно.
Советская жизнь вообще была до чрезвычайности коммунальной. Гражданин СССР постоянно проживал на виду и вместе с другими людьми. Начиналось все t детского сада, с горшочками в ряд и столиками в шахматном порядке; затем продолжалось в пионерских лагерях; свирепело в армии; пахло щами в коммунальной квартире; гремело в тюрьме…
Причем даже если гражданин являлся счастливым обладателем отдельной квартиры и сумел избежать детского садика, армии и тюрьмы, а в вузе учился в том городе, откуда был родом, и, значит, не проживал в общаге – все равно коллективной жизни ему избежать было трудно. Даже дети и внуки членов Политбюро отдыхали в пионерских лагерях – привилегированных, конечно, где на завтрак подавали черную икру, а гимнастические упражнения выполнялись на персидских коврах – однако в общих палатах. А самые неустроенные студенты ездили на целину или на картошку – где опять-таки кровати стояли в ряд, и тумбочки, и висели опись имущества и распорядок дня…
Когда подданные находятся на виду друг у друга, за ними легче следить, их легче контролировать. Ими проще управлять. Собственно, функции наблюдения и контроля друг за другом во многом брали на себя сами подданные.
В коммунальной квартире сложно устраивать антиправительственные толковища; в казарме не послушаешь «Голос Свободы», в комнате общаги трудно сочинить памфлет или сатиру на власть.
И первый шаг к развалу социализма, думается, был сделан не тогда, когда вдруг объявили гласность. И не в тот момент, когда разрешили устраивать выборы директоров предприятий. Первый удар, приведший к краху социалистического общественного строя, Советского Союза и лагеря братских стран, произошел, когда партия вдруг провозгласила (в одна тысяча девятьсот восемьдесят шестом году) совершенно безумную, невыполнимую и самоубийственную цель: обеспечить к 2001 году каждую советскую семью отдельной квартирой или домом.
Впервые властители СССР объявляли, что житье гуртом ненормально. Впервые они ставили цель покончить с соборностью личной жизни. Впервые брали курс на приоритет собственного и индивидуального, обещали гражданину одному лишь ему принадлежащую ванную, собственный туалет, индивидуальную кухню. Это было со стороны партии ошибкой, похожей на суицид. Человек, задумавшийся о личном толчке или собственной ванной, начинал думать дальше. И невзначай задумывался о своей собственной земле, личном предприятии и о работе, не зависимой от главков, парткомов и министерств.
Впрочем, в то время, когда встретились Валерий и Владимир, 86-й, а тем более 2001-й представлялись необозримейшей далью. Никто не думал ни о каких переменах (популярный анекдот того времени: «Что будет в две тысяча первом году? – Тридцатый съезд КПСС»). И в общих чертах жизнь вчерашних школьников, абитуриентов, а теперь и студентов Валерия и Владимира, в сущности, была расписана.
Через пять лет оба они закончат вуз. Если повезет и удастся зацепиться за столицу, станут получать по 120 рублей в аспирантуре или каком-нибудь московском НИИ или КБ. Если придется возвращаться в провинцию – что ж, огорчительно, зато приедут парни в родные города, да и получать на производстве будут побольше. А затем начнут тихий, но уверенный карьерный рост и к 40 годам достигнут вожделенной советской триады: квартира – дача – машина. А в профессиональном плане – начальственной должности на уровне, возможно, главного инженера НИИ, КБ или энергосистемы; кандидатской степени; членства в партии и регулярных выездов за границу – иной раз и в капиталистические страны.
Впрочем, столь конкретные жизненные планы роились тогда лишь в голове практичного Владимира. Романтический Валерий ни о чем таком не загадывал, только испытывал чувство щенячьего восторга оттого, что поступил в вуз; от Москвы и от будущей самостоятельной жизни. И грядущее ему являлось в виде светящейся дороги, устремленной, во всполохах каких-то фейерверков, вдаль и вверх. И вот они впервые встретились.
– Валера, – протянул руку первый.
– Владимир, – представился другой.
– Прислан сюда волею пославшего мя коменданта на постоянное место жительства, – ерничал тонкий красавчик Валерий.
– Занимаем места согласно купленным билетам, – усмехнулся практичный Владимир. – Поскольку мы с тобой пришли первыми, будет справедливо, если мы выберем лучшие койки. У окна.
Он плюхнулся со своим брезентовым рюкзаком на такую койку. Пружины ухнули и растянулись до пола.
– Похоже, койка эксплуатировалась в мощном режиме, – заметил юноша. – Странно, почему на одеяле нет пугающей надписи «НОГИ».
Валерий заржал. Он оценил и незатейливый юмор товарища, и его владение материалом: «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в ту пору обязан был знать и виртуозно использовать каждый уважающий себя юноша.
Так, в конце августа 76-го, началась их дружба.
Разумеется, согласно реестру, кроме Валерия с Владимиром, в комнату 109 шестого корпуса общаги явились проживать еще двое парней. Однако те проигрывали сотни очков двум «В» в остроумии и жизнелюбии. Косноязычные бабники, выпивохи и гуляки (один из Талдома, другой из Бугуруслана) не стали для В. и В. друзьями. Дорогу в близлежащие пивные и к доступным девкам из текстильного общежития оба насильных соседа проложили раньше и посещали куда чаще, чем тропу в институт и к культурным очагам столицы. В итоге первый сосед был отчислен после первой же сессии; второй – после первого курса.
И наши юноши использовали всю свою хитрость и появившиеся связи, чтобы комендант никого больше не подселил на освободившиеся места. Валерка действовал обаянием. Вован – через знакомства, завязанные им в комсомольском бюро и в студсовете. Когда же им все-таки прислали на подселение вьетнамца, Валерий предложил, а Владимир осуществил жестокую шутку.
В первый же день без пяти шесть утра Вова сдернул с представителя братской азиатской державы байковое одеяло.
Валера уже стоял в трусах и майке, вытянувшись по стойке «смирно». Он изо всех сил сдерживал смех. Его лицо выражало почтение и даже скорбь.
Ровно в шесть ноль-ноль из репродуктора грянул советский гимн. Вова, в доступных выражениях, втолковал вьетнамцу, что, дескать, в Советской стране положено встречать день хоровым исполнением государственного гимна. Испуганный вьетнамец также вытянулся по стойке «смирно».
Валерий и Владимир ладно спели гимн, развернув плечи и топорща грудь. Подселенец, не знающий слов, пытался подскуливать мелодии, льющейся из репродуктора.
В ту пору гимн Советского Союза исполнялся по первой программе радио дважды в сутки: в шесть ноль-ноль и двадцать четыре ноль-ноль. Им начинались и заканчивались все передачи.
Весь день, до вечерней поверки, гость из города Хо Ши Мина зубрил слова госгимна.
В двенадцать ночи повторилась процедура совместного пения.
А в шесть утра следующего дня жестокий Володя уже снова срывал со щуплого азиата одеяло.
Так продолжалось ровно десять дней, без перерывов на субботы и воскресенья. Затем вьетнамец исчез. Слава богу, ему достало ума не выяснять по официальным каналам, действительно ли советским товарищам положено два раза в сутки хором исполнять свой гимн. Видимо, юноша, прибывший в Москву из точки планеты, еще недавно бывшей «горячей», узнал правду из собственных, неофициальных вьетнамских каналов. А узнав, не пошел заявлять на Владимира с Валерой. Хотя, если бы настучал – поняли парни уже задним числом, – не миновать бы им, пожалуй, крупных неприятностей. Из института их, пожалуй, все-таки не вышибли бы – но строгий выговор по комсомольской линии (и лишение стипендии по линии административной) студенты получили бы как нечего делать.
И с поры изгнания вьетнамца – то есть с начала второго курса – Владимир и Валерий стали проживать вдвоем.
Они понимали друг друга с полуслова: не раз один помогал товарищу решать контрольные по физике и матанализу, а второй – делать чертежи на инженерной графике и писать рефераты по истории КПСС и марксистско-ленинской философии. В. и В. вместе появлялись на вечеринках: в комнатах обшаги, на квартирах однокурсников, чьи родители неосторожно уезжали на курорт, в Измайловском и Лефортовском парках. Вместе посещали пивные бары – там за высокими столиками, уставленными пузатыми кружками, тарелочками с посыпанными солью сушками, мелкими креветками и бутербродами с килькой – решались философские проблемы, обсуждались литературные новинки и декламировались стихи. Порой там же рассказывали друг другу о любовных победах, демонстрировали украдкой под столом порнографические журналы и соревновались на скорость и количество выпитого пива. В отличие от многих однокурсников, Валерий с Владимиром не злоупотребляли визитами на Солдатку и Ухтомку (так именовались в народе два близлежащих пивных бара), а также портвейнами «Кавказ» и «Три семерки». Гораздо чаще они посещали театры, концертные залы, художественные галереи и, на худой конец, кинотеатры столицы. В данных культурных визитах заводилой был, как ни странно, не художественно одаренный Валерий, а практический Володя. «Будем ли мы жить в столице дальше – неизвестно; загонят тебя в Коми-Пермяцкий автономный округ, где один клуб, заплеванный семечками, на триста пятьдесят квадратных километров – вспомнишь тогда и «Таганку», и «Современник», и Концертный зал имени Чайковского!..» – «И Малый театр с Театром Гоголя?» – язвительно улыбался Валерий. (Театры Малый, Гоголя и Пушкина являлись тогда символом полной художественной безнадеги) – «И их, бедолага, вспомнишь!»
Благодаря бешеной энергии неукротимого Володи они вдвоем посмотрели практически все спектакли «Таганки»: и «Антимиры», и «Послушайте!», и «Товарищ, верь!» – почти весь репертуар, за исключением только «Гамлета» и «Мастера и Маргариты», куда нельзя было просто словить у входа лишний билетик, а следовало разориться на дикую сумму: червонец, а то и четвертной. Но все равно живого Высоцкого неоднократно видели, не говоря уже о других полуподпольных звездах вроде Золотухина и Филатова.
В «Вахтангове» друзья созерцали очередную версию «Принцессы Турандот» с вечно молодыми Лановым и Борисовой. В Театре имени Ленинского комсомола смотрели «Тиля», а также единственный спектакль, поставленный самим Тарковским, – «Гамлет», с участием Тереховой, Солоницына и Гринько.
А за каждым более-менее стоящим фильмом готовы были (опять же по команде Володи) отправиться на единственный сеанс куда угодно: хоть в «Стрелу», хоть в «Факел», хоть в «Фитиль». Дважды посмотрели «Солярис», когда он пошел вторично. А потом Володя – Валера отказался – ходил на него еще несколько раз. Все пытался разобраться, в чем там смысл, пока Валерка не сказал ему, довольно грубо: «Хватит! Нет там смысла, второго дна! Надо просто сидеть и смотреть. И наслаждаться, если тебе в жилу пошло. И плеваться – если нет!»
Володька послушался – он вообще (замечал Валерий) прислушивался к его мнению, особенно касательно произведений литературы и искусства – и больше на «Солярис» не ходил, тем более тот уже не показывали. Зато каким-то чудом узнал, что в ДК авиационного института привезут «Зеркало», и предпринял экстраординарные усилия, чтобы добыть пригласительный – на два лица, разумеется. «Зеркало» бедного парня перепахало настолько, что среди ночи он разбудил товарища и вдохновенно спросил: «Знаешь, о чем я мечтаю?» – «Ну?!» – хриплым со сна голосом ответствовал Валерий. Вдохновенный крепкоторсый Володя в семейных трусах, озаряемый лунным светом, – это было зрелище для богов. «Я мечтаю, – молвил Владимир, – что у меня будет собственный кинотеатр, и я стану смотреть это «Зеркало» когда захочу – и столько раз, сколько захочу».
Поразительно, насколько легко и непринужденно со временем осуществилась эта мечта – впрочем, как и любая мечта, связанная с научно-техническим прогрессом. Уже в 86-м у Володи появился видик, а вскоре – копия «Зеркала». Сейчас у него огромнейший домашний кинотеатр со «звуком отовсюду» из колонок «Bang & Olufsen», и «нулевая», на Западе выпущенная копия «Зеркала», – как и всех других фильмов, за которыми он гонялся по Москве в те студенческие годы. Однако смотрел он «Зеркало» лишь единожды – когда настроение было самым поганым, и от просмотра фильма, любимого в юности, стало только хуже…
А тогда, в апреле 79-го, откосив от послеобеденных лекций по ТОЭ и политэкономии социализма, друзья решили совершить очередной свой культпоход. Они тщательно проштудировали всю киноафишу, наляпанную клейстером на стенде на углу Красноказарменной и Госпитального Вала – и не обнаружили ровным счетом ничего достойного. «Пошли в „Зарядье“, – предложил Валерка. „А что там идет?“ – „Советское г…но какое-то. Про врачей. Зато Мягков играет“.
«За неимением Мастроянни идем на Мягкова, – скептически откликнулся Володька. – Ну, ладно, похиляли».
На троллейбусе двадцать четвертого маршрута они доехали до станции «Лермонтовская», а оттуда, с одной пересадкой на «Кировской», прибыли на «Площадь Ногина». Потом друзья прошли мимо стены Китай-города, мимо вестибюля гостиницы «Россия», которая возвышалась своим стеклом и бетоном, словно символизируя величие партии и страны, – парни знали, что именно здесь останавливались во время съездов КПСС депутаты; именно сюда селились высокопоставленные провинциальные командировочные, а также как досадное недоразумение богатые гости из закавказских и среднеазиатских республик. Здесь, к примеру, дважды останавливался Валеркин отец, когда приезжал в столицу в министерство – все ж таки он служил, не хухры-мухры, замом главного инженером «Горькийэнерго», и «Россия» ему полагалась по статусу (Валерка втихаря этим гордился).
В Синем зале «Зарядья» желающих посмотреть фильм практически не наблюдалось – что вы хотите: рабочий день, присутственные часы, а идет советская полупроизводственная, полулюбовная драма.
– Позвольте угостить вас этим кино, товарисч, – сказал в кассах Валера. – Мне как раз предки прислали вчера ежемесячный пенсион.
– Как вам будет угодно, товарисч, – столь же шутейно отвечал Володя, – большое вам русское мерси.
Валерка протянул в окошко кассы пятьдесят копеек мелочью, и кассирша с помощью линейки оторвала от билетной книжки два узких синеватых билетика.
Двое друзей отправились в холл. До начала сеанса оставалось двадцать пять минут.
Толстая контролерша оторвала корешки. Юноши прошли в вестибюль.
Кинотеатр «Зарядье» по сути своей был таким же, как и сотня других синематографов столицы, – и как миллионы советских, от горячей Кушки до приморской Клайпеды. Буфетная стойка; несколько столов со стульями; по стенам – портреты артистов советского кино, с непременным присутствием Вячеслава Тихонова, Александра Демьяненко, Натальи Фатеевой и Нонны Мордюковой; обслуживающий персонал – как правило, в виде толстых, золотозубых, пергидрольных тетенек неопределенного возраста. Однако в неофициальной столичной табели о рангах «Зарядье» шло непосредственно следом за двумя державными, фестивальными: «Россией» на Пушкинской и «Октябрем» на проспекте Калинина. И центровое положение синема обязывало к легким дизайнерским изыскам. Стены вестибюля были оправлены в деревянные панели, крытые коричневым лаком. На кашпо хирели цветы. Многоэтажные люстры сверкали хрусталем.
И, наконец, в здешнем буфете продавалось пиво!
– О! – сказал Валерка при виде «Жигулевского» за тридцать восемь копеек бутылка.
– Ого! – ответил Владимир.
– Разрешите угостить вас, сэр?
Ваша доброта не имеет границ, сэр. Но я, пожалуй, откажусь от вашей милости, и, напротив, сам готов угостить вас. Сэр.
– О, как вы великодушны!..
– Да, сэр!.. Я хоть не получаю денежное вспомоществование от парентсов, однако не будем забывать, сэр, что родной вуз платит мне ежемесячную стипендию.
– Смею отметить, что наша альма-матер не обделяет своей финансовой благосклонностью и меня, сэр.
– Однако я получаю, в отличие от вас, достопочтенный сэр, не простую, а повышенную стипендию. Сэр!..
При виде пива – скучающе ждущего, пока его купят, пива, за которым не требовалось организовывать экспедиции и выстаивать очереди, молодые люди испытали приступ воодушевления. Всплеск настроения немедленно отразился в дурашливом трепе. Тетечка, стоящая за буфетной стойкой, с благосклонной снисходительностью слушала шутейные препирательства двух юнцов – пока ей не надоело и она не гаркнула:
– Так! Я не пОняла! Вы заказывать будете?
Буфетчица – с двумя золотыми зубами, в несвежем халате, с бюстом, возлежащим на животе, – выглядела натуральной теткой. Между тем, если присмотреться, ей и тридцати еще не исполнилось.
Тогда девятнадцатилетние Володя и Валерий еще не обращали внимания и не задумывались над тем, сколь быстро советские женщины переходят из категории милых, привлекательных зазывных девчонок в разряд теток: усталых, никому (даже себе) не интересных, асексуальных.
Володьке примерно в те времена рассказали один анекдот. Он ему очень понравился, и Вова его запомнил. Его он пересказывал сначала своим; затем, когда началась перестройка, – в обществе деловых партнеров; а потом, как только у него завертелся бизнес с западниками, – и им тоже. И во всех аудиториях история имела неизменный успех. На Западе она органично дополняла Володин имидж: молодой российский бизнесмен готов легко и мягко, без надрыва, посмеяться над проблемами своей родины.
Итак (рассказывал Володя), советская tetka тащится с работы домой. В одной руке у нее авоська с колбасой, пакетом молока, хлебом и прочим провиантом. В другой – рулончики туалетной бумаги, нанизанные на бечевку. И вдруг в подъезде ее встречает эксгибиционист. Он распахивает свой плащ и демонстрирует голое тело. Женщина смотрит на него и ахает:
– Ах ты, батюшки!.. Я же яйца забыла купить!..
В конце 80-х, в эпоху первых совместных предприятий, Володя с постоянным успехом рассказывал сей анекдот своим итальянским партнерам.
В ту же пору, впервые по-настоящему попав на Запад – с деньгами и без парткомовских надзирателей – Владимир сделал для себя открытие: чем отличаются российские женщины от заграничных. Дело заключалось не только в холености, одежде и общей раскованности. Володя заметил те взгляды, что бросали на него и украдкой, а чаще даже в открытую, заграничные дамочки и сорока, и пятидесяти, и – что совсем уж возмутительно – даже шестидесяти лет. В их глазах горел игривый огонек неприкрытого желания и готовности к роману. Для западных женщин жизнь, казалось, только начиналась в сороковник, и они любили себя, были подтянутыми (во всех смыслах этого слова) и – готовыми к любви.
Справедливости ради следует сказать: чем дальше Россия продвигалась к капитализму, тем больше по-западному ухоженных дамочек появлялось на столичных улицах и в кафе. Однако – тяжкое наследие прошлого! – даже они полагали малоприличным после известного возраста рассылать по сторонам сексуальные мэссиджи, словно не до конца доверяя самим себе и своей привлекательности.
Но до обновленных русских женщин бальзаковского возраста должно пройти еще как минимум двадцать лет, а пока Володя протянул буфетчице желтоватый новенький рубль и блестящий пятиалтынный и попытался скомандовать:
– Три пива, два чистых стакана. Пиво – открыть, стаканы протереть салфеточкой.
Но не на ту нарвался. Советским общепитом не покомандуешь – даже если ты девятнадцатилетний красавец.
– Ща, разбежалась, – лениво откликнулась продавщица и выставила на стол три бутылки зеленоватого стекла.
Чпок, чпок, чпок! – быстро и профессионально откупорила пиво служительница прилавка. По эротично изогнутому боку одной из бутылок неторопливо потекла пенистая струя.
– Стаканы сами возьмете, – кивнула пивная фея на поднос с перевернутыми гранеными стаканами и швырнула в корытце для денег мокрую копейку сдачи.
– Зачем ты три бутыльмента взял? – спросил у Володи приятель, когда они отвалили от прилавка.
– Не мог удержаться, – честно ответил Владимир. – Стока пива, и никакой очередюги.
– Может, по рублю, и в школу не пойдем? – потирая ручки, предложил Валерка. – То есть, ну его, это кино с Мягковым? Здесь посидим.
Его артистичная натура редко когда могла устоять перед возможностью выпить.
Володя нахмурился и коротко бросил:
– Нет.
– Чего это ты?
– Выпьем и пойдем в кино – у нас получится культпоход и духовный рост. А без просмотра – рядовая пьянка.
– А если фильм – полная параша?
– Так не бывает, – сосредоточенно покачал своей большой головой Володя. – Даже в самом плохом кино есть хорошие эпизоды. Они потом греют душу и свидетельствуют, что фильма была снята не зря.
Валерка искоса глянул на друга: не надсмехается ли он сейчас. Нисколько. Володя был как никогда серьезен.
– Ну, ты сказал. Во, кинокритик!.. – с неподдельным восхищением выдохнул Валерка. – Капралов прям, блин! Искусствовед в штатском!
– Ладно, давай допивать. Уже третий звонок.
– Журнал пропустим. Все равно в «Зарядье» «Фитиля» не может быть. Слишком близко к Мавзолею. Только «Новости дня».
– Ну почему?! – заспорил Валерка. – Я «Фитиль» даже в «России» видел. Причем два раза.
– Ты давай пей, а не разглагольствуй, – нахмурился практичный Володя. – Еще надо успеть отлить.
И он приник к пенистой влаге, в несколько глотков опорожняя граненый стакан.
Идея войти в кинозал с недопитой бутылкой даже не приходила друзьям в голову. А если б и взбрела – их ни за какие коврижки не пустили бы внутрь надзирательницы. Жизнь в те годы была организована строго: пиво пьют в буфете. В кинозале смотрят фильм. Сочетать два данных развлечения категорически воспрещалось.
Итак, друзья спешно допили пиво и, проманкировав киножурналом, отправились в зал.
Они вошли, когда из динамиков доносились последние духоподъемные аккорды «Новостей дня».
– Ну, я же говорил, – удовлетворенно молвил Володя, – никакого «Фитиля» в «Зарядье» быть не может.
Зажегся тусклый свет. Зал оказался заполнен едва на четверть. Друзья, невзирая на места, указанные в билете, заняли наиболее удобные кресла: не слишком близко к экрану, но и не далеко. Ну, и конечно, чтобы перед их глазами не маячили ничьи головы.
С демонстрации советских символов – «Рабочего и колхозницы» и Спасской башни – начался фильм.
Впоследствии, вспоминая ту ленту, Валерка не мог припомнить ничего, кроме проходов врачей по коридорам больницы (кино было про доктора средних лет): киношные эскулапы, курам на смех, расхаживали в белых халатах, накинутых на плечи. Между тем даже столь далекие от медицины товарищи, как два «Вэ», понимали, что сие – «случай так называемого вранья». Доктора – не посетители, они свою спецодежду на себя надевают. А еще остался в памяти эпизод, как двое влюбленных приезжают на чужую дачу, им стелят на чердаке, и хорошенькая героиня ловит раскачивающуюся лампочку без абажура и выкручивает ее из патрона. Имелся в той сцене скрытый эротизм – а иного, неприкрытого, в советском кино и быть не могло; до появления первой ленты с обнаженкой в постели («Экипажа») оставался еще год. (И лет восемь – до первого осторожного показа полового акта в «Маленькой Вере».)
Однако не исключалось, что «скрытый эротизм» лишь почудился девятнадцатилетним гиперсексуальным юношам.
Словом, как и предсказывал Володя, одна-две запомнившиеся сцены – для кино средней руки уже хорошо.
Зато о том, что случилось непосредственно сразу после того, как на экране появился титр «Конец фильма», Валерка будет вспоминать всю свою жизнь. Итак, мелькнул финальный титр, сдобренный еще чудным для наших краев значком копирайта, зажегся сумрачный свет, и публика не спеша побрела к выходу. Друзья остались сидеть: оба они терпеть не могли толчею любого рода и потому из залов – киноконцертных и театральных – предпочитали выходить последними.
Когда остатние зрители неспешно вытекали из амфитеатра, Володя ткнул Валерия локтем: пошли, мол. Они побрели по ряду.
– Что за лажа! – припечатал только что просмотренную ленту Валерка.
– Чепуха на постном масле, – согласился Володя.
– Не-ет, – заявил склонный к парадоксам друг, – это чепуха не на постном, а на чистом машинном масле.
И вдруг Валера заметил валяющийся под ногами кошелек. Нет, скорее даже не кошелек, а портмоне: здоровенный лопатник тонкой кожи, отделанный разноцветными узорами. Подобные привозили обычно в столицу из прибалтийских республик, и стоили они изрядную сумму: от десяти до пятнадцати рублей.
Валерка немедленно поднял находку. (В те времена еще никто не слыхивал о мошенничестве с подбрасыванием лоху крупной суммы денег и последующим криминальным дележом, в результате которого жертва лишалась не только счастливо обретенных, но и собственных наличных.) Поэтому безо всякой боязни юноша раскрыл портмоне – и у него зарябило в глазах. В кошельке сиреневела стопка двадцатипятирублевок, отдельно лежала пачка алых червонцев. Целое состояние – не только для студентов, а и для любого советского человека (если он, конечно, не торгаш-ворюга и не секретный академик). Через плечо замешкавшегося друга на содержимое бумажника смотрел Володя.
И в этот миг, совершенно неожиданно для Володи, Валерка закрыл кошелек и гаркнул на весь кинотеатр своим хорошо поставленным баритоном:
– Товарищи! Кто потерял кошелек?!
Последние кинозрители, вытекавшие на улицу, расслышали вопль и заоглядывались. Впрочем, никто не остановился. Зато вздрогнула и насторожилась тетка – служительница кинозала. Ей достало доли секунды, чтобы вскинуться и на крупных рысях броситься к студентам.
– Ты что делаешь?! – прошипел Володя товарищу. Он пребольно пихнул его в спину, вырвал у Валерки портмоне и мгновенно сунул его во внутренний карман своей куртки.
А тут как раз подоспела и кинотеатровая надзирательница.
– Где кошелек? – шаря взглядом, спросила она. – Ты, что ли, мальчик, нашел его? Давай. Если будут искать, я хозяину верну.
– Нет, нет никакого кошелька, – подпихивая друга в спину, молвил Володя. – Это он пошутил.
– Пошутил?! – протянула тетка, и искательная хлопотливость на ее лице сменилась досадой. – Как так пошутил?
– Молча, – грубо и не совсем впопад бросил Володя, протискиваясь мимо контролерши и увлекая за собой безмолвного друга.
Тетка, понимая, что нежданная добыча уплывает, немедля возвысила тон:
– Как так пошутил? Кто ж так шутит-то, а?! Ну-ка, раз нашли кошелек, давайте его сюда! Так положено! Администрация передаст находку куда следует!
Не отвечая, Володя потащил за собой растерянного Валерика (тот, того и гляди, готов был вступить с тетенькой в дискуссию, а то и вовсе отдать ей портмоне). Они побежали вниз по лестнице, а вслед им неслись вопли контролерши, которая от обиды и злобы начала нести уж полную ахинею:
– Я вот щас милицию вызову! Она тебя обыщет, и если чужой кошелек найдет, изымет! А тебя за грабеж посадит! А ну-ка, давай вертайся! Чужое имущество вертай!..
Однако Володя уверенно припустил к выходу – и Валерке ничего не оставалось делать, как на рысях следовать за ним.
Выбежав на залитую весенним солнцем Москворецкую набережную, Владимир быстрым шагом пересек площадку перед кинотеатром и свернул за угол, за бетонную стену, поднимавшуюся к гостинице «Россия». Здесь, в закуте, было тихо. Ни единого человека вокруг, лишь толкались на ветру голые ветви берез – очередного советского символа.
Оглянувшись и убедившись, что за ними нет погони, Володя вытащил из внутреннего кармана чужое портмоне. Затем выхватил оттуда пачку денег.
– Ни фига себе! – воскликнул он.
Такой суммы он в руках никогда не держал. Валерка наверняка тоже.
Спрятав лопатник, Владимир принялся пересчитывать деньги. В кошельке оказалось двадцать двадцатипятирублевок, двенадцать червонцев, ну и по мелочи – пятерки, трехи и рубли. Итого – на общую сумму шестьсот сорок три целковых. Володя спрятал деньги в свой карман, а кошелек зашвырнул за гору ноздреватого снега.
– Живем, брат! – возбужденно проговорил он, хлопая товарища по плечу. – И никто ничего не узнает!.. Гуляем!
Валерка не разделял его радости. Нахмурившись, он молвил:
– А все-таки нехорошо мы с тобой поступили.
– А что надо было делать? – окрысился на него товарищ. – Правда, что? Мегере этой кинотеатровой добычу отдать?!
– Ну, хотя бы. Кошелек же не наш.
– А ты что, думаешь, она б его хозяину вернула?! Думаешь, вернула?!
– А почему нет? – дернул плечом Валерка. – Наверно, отдала бы.
– Ну ты наивняк! – протянул Володя. – Ты эту тетку видел?! Да от нее не то что шести косых – гривенника ржавого никто не дождется!
– Ты что, думаешь, она бы деньги себе забрала? Володя обидно заржал.
– Ты еще спрашиваешь!
Но Валерка продолжал упорствовать:
– А если к ней хозяин бумажника вернется? Хватится – и вернется?
– Ну, и что? Она ему скажет: «Ничего не знаю, ничего не видела, и я, ваше, не я».
– Но теперь-то точно деньги хозяину никто не отдаст, – грустно промолвил Валера.
– И – что? Думаешь, они у него последние? Да этот кошелек – наверняка барыги какого-нибудь. Или лаврушника. Знаешь, сколько их в «России» живет! Да для него шестьсот рублей – мелкая разменная монета. Как для тебя двадцать копеек. Он еще себе наворует тридцать раз по столько.
– Думаешь? – с неуверенной надеждой проговорил Валера.
– А то! Наши люди с шестью косыми в кармане по кино не ходят!.. Ладно, кончай эти мерехлюндии! Отмечать пора. Гулять едем.
– Куда? На Солдатку или на Ухтомку!
– Ну ты спросил! С такими деньжищами – и на Ухтомку!
– А че? – слабо попытался защититься Валерка. – Там наших ребят наверняка полно, угостили бы их.
Ничего, – свысока молвил Володя. – С такой суммой найдется, кого угостить. И друзья сразу появятся.
И Володя целеустремленно зашагал, прямо по остаткам снега и грязюке, к Китайгородскому проезду.
– Ты куда? – бросился вслед за ним Валерка.
– Как куда? На такси – и в ресторан.
– Да ладно, поехали на метро.
– Богатые люди на метро не ездят, – выдал новый афоризм важный Володька и поднял руку, призывая к себе желтую «Волгу» с шашечками – или, на худой конец, «жигуленок» подхалтуривающего частника.
