1979 год. Дрезден
Лиля ждала приглашения. Она чувствовала, что оно последует.
И оно состоялось – еще раньше, чем Лиля думала.
Володя позвал ее в главный кабачок города Дрездена – «Погребок под ратушей», «Ратцкеллер».
– Сегодня в семь тебе удобно?
– А кто еще будет? – невинно осведомилась она.
Вполне определенное Володино предложение оставляло, тем не менее, простор для толкования. Может, он хочет с Лилей обсудить предстоящую экскурсию в Цвингер?
О том, что им предстоит именно свидание, свидетельствовали только его глаза. Они не светились любовью, как у Валерки – но было в них что-то такое… твердое, что ли… Из-за чего ему невозможно было отказать.
Чтобы не порождать лишних разговоров среди бойцов, они встретились прямо у входа в «Ратцкеллер», рядом с зелено-патиновой скульптурой Бахуса на пьяном осле. Большой палец Бахусовой ноги был отполирован руками посетителей так, что горел на солнце, словно золотой.
В ресторане Володя держался уверенно, словно у себя дома. С официантом разговаривал на неплохом немецком. (Только Валерка знал, что, когда Володю назначили комиссаром отряда, тот стал упорно учить язык. Даже брал уроки у студента из ГДР Берндта Дубберштайна, который жил в общаге на их этаже.)
Обслуга ресторанчика к русскому парню отнеслась с почтением. «А ведь он, пожалуй, даже похож на иностранца, – мелькнуло у Лили. – Странно, такая рязанская ряшка, а тем не менее за границей вполне может сойти за своего. Почему? – задумалась она и скоро нашла ответ: – Наверно, потому, что не комплексует и ведет себя по-хозяйски. И явно не собирается пфенниги на мне экономить».
Молодой человек практически с ходу, без запинки перевел Лиле основные позиции меню.
Она пожелала баварские колбаски и большое пиво.
– Может быть, шампанского? – предложил Володя.
– Не рановато ли? – прищурилась Лиля.
– Ну, ладно.
Небрежным взмахом руки подозвал официанта и заказал два «гросс-бир» и две порции колбас.
Его манера ухаживать составляла разительный контраст с Валеркиной. Актер обрушивал на нее миллион анекдотов, хохм, забавных наблюдений – если бывал в хорошем настроении. И хмурился, молчал, отделывался односложными репликами – когда находился не в духе.
А Володя держался спокойно, ровно, немногословно – и чувствовалось, что это всегдашняя его манера, независимо, с какой он ноги встал. И от того Лиля чувствовала себя с ним спокойней и надежней, чем когда она была с Валеркой. А еще – теперь, за столиком, глаза командира, когда он смотрел на нее, горели ровной и какой-то твердолобой страстью. Уж в этом она ничуть не ошибалась.
Однако о любви он не говорил. И недвусмысленных предложений не делал.
Молодые люди откушали колбас, выпили пива, а потом Володя заказал шнапсу и принялся подливать себе – и Лилю не забывал. Затем еще, кажется, последовала все-таки бутылка шампанского.
В итоге она почти напилась. Ей хотелось отключиться, забыть про Валерку.
Тот был олицетворением тонкости. Володя – аллегорией мощи.
Валерка был словно красивый цветок, которого мотает ветер и приминает дождь. Володя – будто гранит: не очень эффектный, зато незыблемый, непререкаемый. Такому ни дождь, ни ветер не страшны. Если Валерку нужно лелеять и защищать от гроз, то за Володей и самой можно спрятаться от непогоды.
Она почти не помнила, как они вышли из «Погребка под ратушей». Как следовали по широкой и пустой пешеходной Прагер-штрассе. Володя помогал ей идти и бережно, но властно поддерживал за талию.
Потом заявились в общагу и поднялись на второй этаж. Время далеко перевалило за полночь, и только снизу, из местного студенческого «Келлера» (погребка), доносились отдаленные пьяноватые голоса.
– Тебе нужно выпить хорошего кофе. Например, бразильского «пеле», – непререкаемым тоном сказал командир. – У меня есть в комнате.
У нее не нашлось сил, чтобы отказаться.
«Валерка ничего не узнает, – бесшабашно подумала Лиля. – Мужики не любят сплетничать».
Володя жил в комнате один: это привилегия командирского положения.
Едва за ними закрылась дверь, он стал по-хозяйски целовать ее и раздевать. Было приятно почувствовать себя совсем беспомощной в руках сильного мужчины.
Он уложил ее на нижнюю койку и почти сразу вошел в нее. Никаких предварительных ласк, просто грубая и тяжелая любовь. Его тело оказалось очень большим и крепким.
Все длилось долго, она была пьяна, но в какой-то момент ей даже понравилось. Чтобы почувствовать свое удовольствие и доставить наслаждение Володе, Лиля застонала и вцепилась ногтями в его спину. А тут и он закряхтел и стал извергаться. Ей стало приятно – и от любви, и оттого, что она столь низко пала, и оттого, что принесла ему радость.
Володя отвалился от нее. Она погладила его по руке – а еще через минуту уже спала.
…Их разбудил тихий стук в дверь.
В комнате у командира хранились все припасы, что доставил отряд в Дрезден для пропитания. Каждую ночь, ровно в три, две девочки-дежурные приходили туда, чтобы взять для готовки очередную порцию съестного.
Володя вскочил с койки, натянул трусы. Его тело было словно гранитным в предрассветной полумгле. Впрочем, многого Лиля не успела увидеть. Ее любовник задернул шторку, скрывающую кровать, и прошептал:
– Лежи тихо!
Две рядовые девчонки, дежурные поварихи, сразу учуяли, что в комнате командира творится неладное. Копались в пачках гречки, не желая уходить.
Притаившись за шторкой, Лиля видела их в щелку. Володя не спеша одевался, отвернувшись к окну – словно девчонки были его рабынями, и их не стоило стесняться.
Потом Лиля вдруг заметила, как изменилось лицо одной из кашеварок. Она увидела валяющийся на полу бюстгальтер. Только у Лили во всем отряде был такой: черный, с пуговками спереди. Девчонка, заметившая лифчик, быстро шепнула что-то на ухо товарке.
Лиля была разоблачена.
– Ну, идите, идите, – хмуро пробасил Володя. – Я скоро приду.
И чуть не начал подталкивать дев к двери. Когда они наконец ушли, Лиля откинула занавес.
– Скоро завтрак. Я пойду.
Но Володя подошел к кровати и впился в ее рот требовательным поцелуем. Она попыталась высвободиться.
– Я скажу всем, что ты заболела, – прошептал он. – На работу можешь не ходить. Отоспись. Погуляй по городу. Сходи в магазин.
– О, – тихонько засмеялась она, – ты сделал меня своей фавориткой. Да ты настоящий Людовик Шестнадцатый.
– Мы в Германии, поэтому я, скорее, Фридрих Великий, – поправил он.
Она лукаво улыбнулась.
– Ты имеешь в виду Фридриха Энгельса?
– Нет, прусского короля.
Что Володю отличало от Валерки – и, пожалуй, в худшую сторону – почти полное отсутствие чувства юмора. Или, вернее, тяжеловесный юмор – глыбистый, как он сам. Но на что ей, если вдуматься, нужны бесконечные хохмочки? Шубы из них не сошьешь.
Лиля снова усмехнулась.
– Странно, что я не мужчина.
– Не понял?
– Фридрих Великий был гомосексуалистом.
– Да? – удивился Володя.
– Да. Он со своими адъютантами спал.
– Нет, мужчины мне совсем не интересны, – пробормотал он, подминая ее под себя. – Вот ты другое дело.
***
Когда она отоспалась – в своей постели, и погуляла по Дрездену, то сделала для себя вывод: она, пожалуй, поступила скверно. И ей даже стыдно.
Слишком уж быстро она забыла Валерку. Слишком быстро отдалась Владимиру.
Не очень приятны оказались и косые взгляды соседок по комнате – они вернулись с работы и казались прекрасно осведомленными о характере ее недомогания. Стыдно было случившегося, а еще неудобнее было повторить этот опыт в следующий раз.
Володя словно случайно встретил ее в общежитском коридоре.
– Давай пойдем сегодня в кино, – предложил он. – Здесь идет «Каприкорн Ван», то есть «Козерог-один», штатовский фильм.
Лиля глядела в сторону и покусывала губу.
– Нет, давай не пойдем, – сказала она.
– Почему?
Она отвечала, слегка нахмурясь:
– Знаешь… Извини, но, по-моему, то, что мы сделали, неправильно… Это ошибка… И я больше не хочу… Не хочу повторять ее…
«Наверно, сейчас начнет уговаривать, – подумала она. – Что ж, послушаем, что он скажет… В конце концов, я слишком быстро отдалась ему… И пока не услышала от него ни единого слова любви…»
Однако Лиля ошиблась.
Володя почти угрожающе выпятил челюсть.
– Ты хорошо подумала?
Он не оставлял ей другого выбора, как ответить:
– Очень хорошо.
– Подумай как следует.
– Милый, я уже все обдумала.
– И?..
– Я же говорю: нет.
Он глубоко вздохнул. В его голосе прозвучала почти угроза.
– Ну, как знаешь.
Круто развернулся и пошел по коридору.
Она почувствовала одновременно и разочарование, и облегчение. Однако радости по поводу того, что она избавилась от поклонника, было в этом сложном коктейле из чувств больше. Много больше.
***
На следующий день ни на завтраке, ни на обеде Володя даже ни разу не глянул в ее сторону. Словно она нанесла ему смертельную обиду. «Дурачина, – подумала она. – Прет напролом как танк. А ведь все могло бы – для него – продолжиться куда веселее».
От работы ее, разумеется, никто теперь не освобождал.
Их бригада занималась тем, что рыла траншею на тихой дрезденской улочке.
Командовал советскими студентами хеноссе Хайнц – работяга с внешностью профессора математики, кавалер ордена Карла Маркса. Парни разбивали асфальт кирками. Копали траншею глубиной метра полтора. Девушки собирали небольшие осколки асфальта и складывали их в кучу. Потом за асфальтом приезжал погрузчик, сваливал его в грузовик.
По первости даже физическая работа была советским студентам ужасно интересна. Все они впервые попали за границу и радовались мелочам.
Странно было вспоминать по прошествии десятилетий, что ее тогда удивляло и умиляло.
Кафе и гаштеты, куда можно зайти, чтобы заказать всего-то одну чашечку кофе. И никто не будет на тебя кричать. И этот кофе принесут тебе с малюсенькой коробочкой сливок на блюдечке.
И еще поражали пробки, выстраивающиеся по пятницам на выезде из города: все немцы куда-то ехали на выходные. У них, что, у всех дачи имеются?
А в остальное время улица, где трудились советские студенты, оставалась пустынной. Редко-редко по ней проезжал «Трабант» или даже «Мерседес».
Неподалеку от их рабочего места была обувная лавка. В ней звякал колокольчик, когда туда входил клиент. Образцы товара были расставлены на столике прямо на улице. И никто ничего не пытался стибрить.
В квартире над лавкой имелось окно с кружевными занавесками. В нем постоянно торчало сухое, длинное, словно готическое, лицо старухи. Она внимательно надзирала за работой советских студентов.
Парни из «мэтишной» бригады с девчонками были вежливы и обходительны, а с красавицей Лилей особенно. Временами то один, то другой бросал на нее откровенный, заинтересованный взгляд. Жаль только, что от их комбинезонов уже попахивало потом.
Хеноссе Хайнц, мощный старикан, явно выделял Лилю из прочих русских. Однако поговорить они не могли. Она не знала немецкого. Он не шпрехал ни на каком другом языке, кроме дойча. Поработав рядом со старичком, Лиля решила: теперь буду учить языки. Не только обязательный английский, но и немецкий с французским. База – латынь – у нее есть. Правда, не очень понятно, зачем ей эти языки могут понадобиться. С кем ей спикать в Москве по-немецки и по-французски?
Тут следует отметить – она выполнила обещание, данное самой себе. Довольно сносно выучила и английский, и немецкий. Вполне хватало, чтобы изъясняться на любом заграничном пляже, от Марокко до Варадеро, и даже торговаться на переговорах где-нибудь на фестивале в Монте-Карло или в самом Голливуде.
А в Дрездене с бригадиром профессорского вида изъяснялся Саня Штайн – из казахстанских немцев. (Его взяли в отряд за знание языка.) Советские студенты сгруппировались вокруг, слушали его короткий перевод. Мальчишки спрашивали герра Хайнца в основном о машинах, пиве, футболе… И о том, почему они роют канаву вручную. «Неужели в ГДР нет техники, чтобы выкопать траншею?» На лукавый, с подгребкой вопрос хеноссе Хайнц отвечал политически грамотно: когда союзники разбомбили Дрезден в конце войны, в сорок четвертом году, сгорел весь городской архив. И теперь никто не знает, где проложены местные коммуникации, поэтому, чтобы не повредить какую-нибудь трубу или кабель, приходится копать лопатами.
Правду ли говорил немецкий товарищ, так и осталось тайной. Тогда советские студенты принимали объяснения хеноссе Хайнца за чистую монету. Но много позже, прочитав платоновский «Котлован», Лиля подумала, что, возможно, «гэдээровцы» лукавили. Поставили советских рыть канаву, чтобы не давать им более серьезную работу или исподтишка унизить.
Работали не спеша, без авралов. Жилы не рвали, в отличие от стройотрядов на родной земле. Парни успевали перешучиваться друг с другом:
– Арбайтен! Работай карашо, а то поедешь Германия работать на немецкий хозяйка!
Или:
– Ты что в таможенной декларации писал? «Цель поездки – туризм». А почему ты тут с киркой? Занимайся туризмом!..
Но весь их юмор не стоил и понюшки эскапад Валерки – и она понимала, что скучает по нему и ей его здесь ужасно не хватает.
И никто другой не может ей его заменить.
Рабочий день в ГДР – во всяком случае, для землекопов – начинался страшно рано, в шесть утра по местному времени, зато и заканчивался в четыре.
Неудобно было, что в бытовке, стоящей на краю улицы, после работы можно было только переодеться, а вот душ принять – увы. Приходилось тащиться в общагу на трамвае и уже там заниматься собой.
Впрочем, многие парни, судя по запаху, душ вообще игнорировали…
…На третий день после свидания Лиля решила отправиться в кабачок, находящийся прямо в общаге. Компанию Л иле составила соседка по комнате по имени Лена – маленькое, очень толстенькое создакой из отряда, кто не подверг Лилю остракизму за встречу с Володькой.
Обеим, Лене в особенности, было ужасно интересно побывать в местном кабачке еще и оттого, что в их общаге жили тем летом не только советские парни, но и немцы, болгары, поляки, чехи, а (главное!) французы. Все днями где-то работали, и называлось сие сообщество международным студенческим лагерем имени кого-то там (кого, Лиля не запомнила).
При входе в кабачок висела грифельная доска. Она была разделена на две половины. Первая – помечена женским символом, зеркалом Венеры. Вторая – щитом Марса. Под каждым знаком юный швейцар рисовал мелом черточки. Когда девушки входили, он распахнул перед ними дверь и поставил две палочки под зеркалом Венеры. Пометок под щитом Марса, что приятно, было гораздо больше. А еще приятней было, что немецкий парнишка, проигнорировав Лену, проводил Лилю жгучим взглядом.
В кабачке, несмотря на то, что его заполонили студенты, было очень культурно – не то, что в советских пивбарах. Девушки отыскали свободный столик. Иностранные юноши, бесспорно, заметили Лилино появление.
Осознавая свою красоту, Лиля взяла у барной стойки два малых бокала пива. Радостно было, что иностранные парни – кто исподтишка, а кто и в упор – глядят на нее.
«Вот тебе!» – подумала она, имея в виду дурака Володьку.
И очень скоро к ним за столик подсели двое. Оба оказались, с ума сойти, французами. Один – так себе, маленький и уже лысоватый, другой – красавец. Настоящий д'Артаньян: загорелый, медальный профиль, усики и тонкие пальцы. И еще он сносно говорил по-английски, и они с Лилей быстро нашли общий язык. Второй, маленький уродец, не рубил ни по-какому, кроме своего франсэ, однако им с Леной прекрасно удавалось понимать друг друга.
Парни угостили русских девушек пивом. Потом на столе появилась бутылка шнапса. В бар заходили советские студенты. Бросали взгляды на их столик, и лица у них закаменевали. Лиля не придавала этому значения. Пила она мало. Хватит с нее позавчерашнего опыта.
Однако когда д'Артаньян (его звали, с ума сойти, Жан-Жак) предложил прогуляться, Лиля согласилась. Уходить решили на всякий случай по очереди.
Пока ребята сидели в подвале без окон, почти стемнело.
Лиля вместе с Жан-Жаком побрели в сторону центра. Юноша взял ее за руку. Так как в голове после уроков английского засели в основном стандартные фразы («Where are you from?»; «What are you working for?»), довольно скоро они знали друг о друге многое.
Жан-Жак учился в Тулузе на инженера, годков ему было двадцать один, девушки у него на родине в настоящий момент не имелось. В Дрездене его делегации оставалось пробыть всего одну неделю.
Куда-то незаметно отвалилась Лена вместе со своим ухажером.
Потом Жан-Жак спросил Лилю, в лоб, недвусмысленно:
– Я хочу спать с тобой.
(Он так и сказал: I'd like fuck you. И опять, как и в случае с Володькой, ни единого словечка о любви. То ли дело Валерка, который засыпал ее ворохом комплиментов и признаний.)
Л идя решительно помотала головой. Ответила на своем примитивном английском:
– I don't want .
Заметила, как огорченно вытянулось лицо Жан-Жака, и смягчила отказ:
Not now .
– Ok, – пожал плечами юноша из Тулузы. – Letos walking together. All night.
Part of the night , – поправила его Лиля.
К чести француза, он вел себя как настоящий рыцарь. О том, что хочет Лилю, больше не заикался. И они просто гуляли по абсолютно темному (если не считать нескольких неоновых реклам) и пустому городу – немцы рано ложились спать. Забрели во внутренний двор Цвингера. Поднялись на мост через Эльбу.
Словарного запаса не хватало. Но, с другой стороны, оба прекрасно понимали друг друга. Ох, а как от француза пахло – чем-то одновременно сладким и горьким, ужасно притягательным. Сколь нежны были его пальцы, касающиеся Лилиной ладони…
Часы, как пишут в романах, пролетели незаметно. Вдруг Лиля спохватилась – как раз на мосту через Эльбу.
– Батюшки! Уже полтретьего! Мне надо в общагу!
– Зачем?
– Как ты не понимаешь! В четыре у нас подъем! Завтрак, линейка!
– А ты не можешь заболеть? Ведь ты же сама врач!
– Увы, Жан-Жак, теперь уже не могу.
– Почему?
– Долго объяснять.
Они рысцой, где лидировала Лиля, бросились в общагу.
На прощание, перед тем как разойтись по комнатам, Лиля подарила французскому юноше поцелуй. Всего один, почти платонический. Знать бы, что он окажется первым и последним…
Ей пришлось стучаться в свою комнату. Девчонки, заразы, закрылись на замок. Лиля пробормотала «спасибо» той, что ей отперла. А перед тем как скользнуть в свою постель и задернуть шторки, Лиля успела заметить, что постель Ленки пуста. Дай бог, чтобы несчастной дурнушке повезло со своим французиком… Лиля смежила веки и мгновенно уснула. Ей оставалось спать меньше часа.
Дежурные начинали стучать в двери в четыре.
В половине пятого был завтрак у первой бригады; без четверти пять – у второй.
Завтракали в комнате, где проживали две девчонки-поварихи. Их взяли в отряд за кулинарные таланты.
Всем двадцати четырем бойцам отряда поместиться в одной комнате, рассчитанной на четверых, было проблематично – во всяком случае, для принятия пищи. Но после завтрака происходило нечто вроде собрания, и тогда уж, хочешь не хочешь, в комнату набивались все. В ходе линеек командир и комиссар обычно давали развод на работу, сообщали о планах и новостях.
По утрам бойцы отряда обычно были хмуры. Шутка ли, просыпаться в четыре, да после развеселого вечерка в «Келлере» идти на работу, согласно немецкому ордунгу, к шести.
А в то утро командир вообще сидел как туча. В сторону Лили за весь завтрак ни разу не глянул.
И лишь один человек из числа советских студентов, несмотря на видимый недосып, аж светился изнутри: то была некрасавица Лена. Хоть Лиля и не успела ни о чем спросить свою временную подружку, по ее сияющему лицу очевидно было: с французиком у нее все склеилось, и расстарался задохлик вовсю. Слава богу, подумала Лиля, хоть кому-то здесь выпадают счастливые ночки. Хотя и к абсолютным несчастливицам она, после ночной платонической прогулки с Жан-Жаком, отнести себя никак не могла.
Поела вторая бригада. Вернулась покурившая первая. Весь отряд набился в комнату. Заняли все четыре кровати, даже верхний ярус, прислонились к стенам и подоконникам. И тут командир начал свою речь.
– В нашем отряде произошло ЧП, – с места в карьер бухнул Володя. Обвел собравшихся тяжелым взглядом. В комнате установилась гробовая тишина.
Командир продолжал:
– Двое бойцов нашего отряда сегодня всю ночь отсутствовали в расположении лагеря. Это является тягчайшим нарушением дисциплины. Вас всех в Москве предупреждали. Но кое-кому эти предупреждения пошли не впрок. Что ж! Эти двое будут немедленно отчислены из отряда и в двадцать четыре часа высланы на родину, со всеми вытекающими отсюда последствиями…
Лиля почувствовала, что у нее похолодело внизу живота. Ее словно парализовало. «Но, может быть, это не о нас?! – пронеслась паническая мысль. – Не обо мне?!»
Она видела, как несчастная толстуха Лена вся заливается краской. Начиная от шеи, и выше, выше, от щек ко лбу, разливаются алые пятна.
– А кто эти двое? – удивленно спросил переводчик Саша Штайн.
– Да, действительно, кто? – спросила противным писклявым голосом девчонка, открывавшая ночью дверь Лил е.
«Вот она, главная стукачка», – догадалась та.
– Раз вы настаиваете, я скажу, – кивнул командир. – Это Елена Тропарева и Лилия Велемирская.
Лена ахнула и закрыла лицо руками.
Лиля, хоть и готова была услышать то, что услышала, все равно почувствовала нечто вроде удара под ложечку.
– Все свободны, – глядя куда-то в сторону, проговорил Володя. – Выезжайте на работу. А Тропарева и Велемирская сегодня могут не выходить. Будем оформлять документы на вашу высылку из страны пребывания.
Шумный выдох пронесся по рядам собравшихся. Все встали и молча, словно на похоронах, потянулись вон.
По прошествии лет Лиля поняла, что, конечно, не стал бы Володя высылать их из ГДР. Зачем ему скандалы и неприятности?! Ровным счетом незачем. Поэтому все сказанное им на утреннем «построении» было шантажом чистой воды. Но до этого она дошла много позже – а тогда-то, в свои двадцать… Ей стало очень страшно. Она знала, как в результате инцидента в МЭТИ расправились с ее предшественником, студентом-медиком Эдиком. Однако тому-то вкатили только выговор по комсомольской линии, да стипендии на будущий семестр лишили. В ее случае дело пахло исключением из комсомола и отчислением из института.
Постепенно все покинули комнату. Только Лена, закрыв лицо руками, неподвижно сидела на своем месте.
Володька достал какую-то папочку, принялся перебирать бумаги.
– Тропарева, Велемирская, что вы сидите? Идите, – не глядя, официальным тоном бросил он.
Лена вскочила и, вся в слезах, бросилась прочь из комнаты.
Лиля осталась. Ей тоже хотелось заплакать, но она не должна была, не могла – ради себя и Леночки, которая, может, впервые сегодняшней ночью изведала счастье.
Когда они с Володей оказались наедине, Лиля спросила его тихим голосом:
– Зачем ты это делаешь?
– Я? Что? – ненатурально изумился Володька.
– Зачем ты заварил эту кашу?
Тут он впервые посмотрел на нее – весьма свирепо:
– Я?! По-моему, это вы, две, ее заварили.
– Зачем ты затеял цирк с отчислением? Подумаешь, преступление: погуляли ночью!..
– Велемирская, это ты в Москве будешь объяснять. На своем факультетском бюро. Когда тебя из комсомола выгонять будут.
– Хорошо, накажи меня. Но не трогай Ленку. Я ее подбила. А она вообще ни при чем.
– Я думаю, торг здесь неуместен.
Что-то подсказало ей – подойти к нему поближе. И Лиля встала со своего места, подошла вплотную к командиру и вперилась прямо в его глаза. Он выдержал ее взгляд.
– Не надо этого делать, Володя, – тихо сказала она.
Он ответил – столь же тихо, но зло:
– Я не могу позволить, чтобы моя девушка гуляла по ночам неизвестно с кем. Тем более – с каким-то французом. Ясно?
Конечно, в этом заключалась основная причина, и толстенькая Ленка угодила в неразбериху между ними, словно кур в ощип.
Их взгляды скрестились. Владимир ждал ответа.
– Ясно, – смиренно ответила Лиля и опустила глаза.
Ей и в самом деле стало все совершенно ясно. Володя любил власть, и ему начинало нравиться ломать людей. Ее – в том числе. А, может, ее – в первую очередь.
– Ну, тогда докажи, что поняла, – ухмыльнулся командир.
Он встал и демонстративно запер дверь.
А когда повернулся к Лиле, его твердокаменное лицо переменилось. В нем проявилось что-то человеческое, и даже жалобное.
– Понимаешь, – пролепетал он, – я не могу позволить себе потерять тебя. Понимаешь?
– Понимаю, Валерка… – прошептала она.
– Кто-о?! – вскинул брови командир.
– Ох, извини. Извини, Володя.
Не рассказывать же ему, что в момент его последней реплики он вдруг показался ей до чрезвычайности похожим на Валерку: тот же жест, выражение лица, глаза, губы…
Валера – ах, нет, не Валера, а Володя – подошел и обнял ее своими сильными руками.
– Ты простишь Ленку? – прошептала она.
– Конечно, – мягко проговорил он, зарываясь в ее волосы. – Я же не могу тебя помиловать, а ее покарать. Я же не самодур. Не Фридрих Великий какой-нибудь.
С ума сойти: у Володьки начинало прорезываться чувство юмора.
