1993. Маша Дорохова
Я окончила шестой класс на одни пятерки и мечтала о море. Бабуля грозилась достать путевки в Сочи – не вышло. Она, пусть уважаемый преподаватель, доктор наук и доцентша, пробиваться не умеет. Пришлось коротать июль в подмосковном пансионате.
Комаров здесь было – не счесть. Середина лета, самое кровососное время, тем более что сразу за территорией – речушка и заболоченный лесок. Сетка на окне оказалась рваной, китайской «звездочки» (ее бабушка взяла в качестве средства защиты) насекомые не боялись абсолютно. Ели нас поедом, в ушах стоял постоянный звон.
Бабуля, впрочем, твердила:
– Все равно хорошо. Воздух, природа.
Мне в доме отдыха тоже лучше жилось, чем дома. Там-то я – вся в делах. Школьные уроки – ерунда, малость. Хватало других обязанностей: посуду вымыть, пол подмести, цветы полить. Это только обыденное. А еще экзотика. Раз в месяц – не поверите! – бабушка требовала: обязательно протереть от пыли все книги во всех шкафах. Почти две тысячи томов!
Здесь, на природе, полной свободы тоже не дождалась. Пусть от хозяйства свободна – но от учебы не спрятаться. Хотя и каникулы, бабушка неумолима. Учебник по русскому, тоскливый английский по Бонку, рассказы Пришвина, стихи Тютчева. Любимую книжку «Девушка лучшего друга» Анны Антоновой читала, будто преступница, украдкой.
Но бабуля и мыслит, и живет по собственным максимам. По-современному говоря, понятиям. Одна из них: «Ребенок (то есть я) должен быть постоянно занят».
Во всем доме отдыха только я была вечно с книжками, при деле. Остальные дети – а их здесь полно – маялись от скуки. Чай, не наши дни и не Турция, аниматоров не имелось. Всех развлечений – шашки в комнате отдыха, холодная, мелкая речушка под звон комаров да дискотеки по вечерам – впрочем, туда нас, мелочь пузатую, не пускали.
Бродили мои ровесники по территории, неприкаянно лузгали семечки на детской площадке. Я им втайне завидовала, но бабуля неумолима:
– Бесцельно тратят свою жизнь. Пусть не читают – но можно же ходить в походы. Ездить на экскурсии. Каждый день – с одной и той же точки – фотографировать или рисовать закат. Да и вообще, июль, в лесу должна быть малина.
Последняя идея мне пришлась по душе.
– Ой, а пошли проверим! – прицепилась я к старухе. – Погуляем, наберем малинки!
– Ну, может быть, как-нибудь, – быстренько дала она задний ход.
Я знала прекрасно: бабушка моя советы, как время провести, давать горазда. Только сама всегда предпочтет с книжкой поваляться. Причем не с детективом, а с заумью, типа Бахтина или Лосского. Но мне ведь тоже хотелось урвать свой кусочек счастья!
И, чтоб хорошая идея не пропала, я в тот же день на обеде позвала в поход соседей по столовскому столику: Анжелу, девочку моих лет, и ее маму – та тоже явно тяготилась пансионатным ничегонеделаньем.
Обе загорелись, бабушка великодушно согласилась меня отпустить, и экспедиция была назначена на следующее же утро. Вечер прошел в наставлениях и хлопотах, бабуля хлопала крыльями. Взяла с меня слово надеть резиновые сапоги (от змей), платок (от клещей) и даже компас раздобыла – выпросила у вечно пьяненького массовика.
Навсегда я запомнила тот день. Лес в солнечных пятнах, звон комаров, крапиву, ожигавшую руки, сосредоточенный стук дятлов, далекую перекличку кукушек. Где искать малинник, мы, городские жительницы, конечно, не знали, бестолково бродили по переплетенью тропинок, продирались сквозь бурелом, смахивали с лиц паутину. Хоть бабушка и предрекала слегка надменно, что «с ними тебе будет скучно», мы с Анжелой увлеченно болтали. Ну, и подумаешь, что она перепутала Грибоедова с Гоголем – зато «Санта-Барбара» в ее пересказе давала сто очков высокохудожественной литературе. (Мне «бездумный сериал» смотреть запрещалось.)
Спустя пару часов Анжелина мама взмолилась:
– Нет здесь никакой малины, пошли обратно.
Я пыталась влезть со своим компасом, но женщина отмахнулась:
– И так дорогу найдем.
Я была уверена: мы давно уже заблудились. Но – удивительно! – вышли из лесу мы довольно быстро. Не к самому дому отдыха, правда – к деревне (она находилась примерно в километре). Анжела увидела сельпо, запросила «пить и хлебушка». Будь здесь моя бабуля, наверняка отрезала бы: «Даже не думай. Скоро обед». Но Анжелина мама безропотно купила нам и батон белого, и – за неимением выбора – трехлитровый баллон тыквенного напитка.
Сначала думали перекусить на лавочке у магазина, но солнце палило вовсю, и мы отошли за околицу, в тенек, к лесу. Устроились на бревно, мама Анжелы лихо, перочинным ножом, откупорила сок, нарезала толстыми ломтями хлеб. Бабушка, сторонница строгой санитарии, пришла бы в неописуемый ужас, если б видела, как мы пьем – все по очереди! – сок из одной банки. Но мне наш импровизированный обед показался божественным. И уж на официальную трапезу, в скучную пансионатскую столовку, спешить теперь совсем не хотелось.
Анжелина мама извлекла пачку «ВТ», прикурила, велела:
– Девчонки, отойдите от дыма.
Анжела мгновенно вскочила с бревна:
– Можно, мы прогуляемся?
– Ох, дети. Ваша энергия неистощима. – Женщина блаженно полуприлегла на бревно, вытянула ноги. – Идите. Только недалеко.
Я покорно потянулась за подругой, хотя где здесь, в раскаленной солнцем деревне, гулять? Однако у Анжелы, оказалось, план имелся. Едва отошли от мамы, хитро улыбнулась:
– Пойдем быстрей. Я тут видела кое-что.
Мы споро дошагали обратно, до магазина, поспешили дальше, по ухабистой деревенской улочке.
– Что ты найти-то здесь хочешь? – сгорала от любопытства я.
Анжела взглянула на меня снисходительно:
– То, зачем и шли.
Подвела к очередному кособокому забору, триумфально указала:
– Вот!
– Ну, ты глазастая! – оценила я.
Ограждение из наполовину упавшей сетки рабицы оплетали кусты малины. Налитые солнцем ягоды аппетитно выглядывали сквозь ржавые сеточные ромбы.
Подруга протянула руку, ловко схватила сразу горсть:
– Ох, вкуснятина!
– А ругаться не будут?
Взглянула на меня снисходительно:
– Вот ты глупая! Ягоды же – на улице! А улица – это, как ее… кафедральная собственность.
– Федеральная, – машинально поправила я.
– Тогда тем более – ешь! – хихикнула Анжела.
Я опасливо огляделась – но проулок выглядел абсолютно пустым. Двор тоже казался нежилым, ставни ветхой избушки закрыты.
– Тут вообще никого нет. Заброшенный дом. Вон, видишь, какой забор кособокий! – Будто прочитала мои мысли подруга. – А малина пропадает!
Никогда прежде, ни на каком рынке не видела я подобных – огромных, сочных, пурпурного цвета ягод!
– Бернард Шоу говорил: «Вор – не тот, кто крадет, а тот, кого поймали», – пробормотала я.
– Не умничай, – отмахнулась Анжела.
И я наконец налетела на чужую малину.
С теми ягодами, что выглядывали на улицу, мы разделались быстро.
– Полезли во двор! – тут же предложила подруга.
Говорить, что в чужие владения входить нельзя, я Анжелке не решилась. Лучше и ее отговорить – и самой трусливой домашней девочкой не выставиться. Я пожала плечами:
– Попадем прямо в колючки.
Потянула Анжелу за собой:
– Смотри!
Я тоже умела примечать: в одном месте древняя заборная секция почти упала на землю. А если ограды нет – значит, и вход разрешен! Мы накинулись на очередной малиновый куст… «Все-таки воруем», – мелькнула у меня покаянная мысль. Впрочем, достаточно хорошего прыжка – и мы окажемся уже на нейтральной территории, на улице.
И тут раздался тихий, будто рокот далекого самолета, рык.
– Собака! – в ужасе выкрикнула Анжела.
Мы мгновенно оставили малину в покое, сжались.
– Где? – выдохнула я.
– Сзади… на улице, – паническим шепотом откликнулась подруга.
Я осторожно обернулась.
Коренастый, с блестящей черной шерстью и белой грудью пес (потом мне объяснили, что это стаффордширский бультерьер, довольно редкая бойцовская порода) не сводил с нас разъяренного взгляда. Он не нападал, замер – в паре шагов от нас – точно изваяние. Не лаял. Сторожил.
– А…атт-ккуда он взялся? – всхлипнула Анжела.
Мне показалось: в ответ на подругин визгливый голос собака угрожающе нахмурилась. Но по-прежнему не двигалась с места.
– Не шевелись, – одними губами шепнула я. – Сейчас придет хозяин. Отгонит его.
– Я боюсь! – По ее щекам потекли слезы.
– Мы ничего плохого не делаем. В чужой двор не лазили, просто шли мимо. – Я сама не понимала, обращаюсь ли к подруге или к страшному псу.
Собака вильнула хвостом. Сменила гнев на милость? Но почему тогда глаза ее налились кровью? А шерсть на холке взъерошилась, точно гребень у петуха?
– По-мо-ги-те, – как можно спокойнее произнесла я.
Главное – не паниковать. Вряд ли кто выпускает бойцовских собак одних разгуливать по деревне. Где-то рядом, совершенно точно, ее хозяин. Тем более у пса – ошейник.
«Еще минута – и все будет хорошо», – уговаривала себя я.
Но тут Анжела не выдержала. Дернула меня за руку, потянула прочь, крикнула:
– Бежим!
– Дура! – отчаянно откликнулась я.
Потеряла равновесие, попыталась сбросить Анжелкину руку…
Но хватка у нее оказалась стальная, подруга изо всех сил продолжала тянуть меня за собой – и я не удержалась на ногах, грохнулась прямо в малинник. В следующую минуту услышала короткий топот… несвежее звериное дыхание у своего лица… а дальше – меня накрыла пылающая, убийственная боль. И треск – будто рвется ткань – то разлеталась на куски моя собственная кожа. Но глаза еще видели – как улепетывает позорным зайцем Анжелка.
Дальше – день закончился, меня накрыла душная, беспросветная ночь.
Все остальное помню отрывками. Люди. Обступили, кричат. Визгливый мужской голос: «Во двор, во двор она залезла! Ее Джек оттудова вытащил!» Потом – горячая незнакомая рука шарит по лицу, каждое движение ожигает болью, слышу, как причитает Анжелина мама: «Бабке-то ее! Что я бабке скажу?!»
Меня поднимают. Несут. Обрывки фраз: «Скорую» не дождешься!» «Бинты, бинты неси! Все, какие есть!» Очень жарко и тошно, ночь опять сменилась днем, ярко-синее небо наваливается на меня, жмет, давит. А потом вдруг, без паузы, – снег. Все кругом бело, холодно. Наст под ослепительным солнцем искрит, бьет в глаза. Присматриваюсь. Нет, это не зимнее поле. Комната. Вся белоснежная. И люди в ней – тоже в светлом, и глаза у них – выцветшие, неживые. Стоят надо мной, склонились в тревоге. В руках у одного блестит сталь. Вдруг крик: «Не могу, боюсь!» Но то не я кричу – другой. Один из тех, кристально-злых, что окружили. В лице – новый всплеск боли. И опять – тишина.
По-настоящему в себя я пришла – как рассказала потом бабушка – только на следующее утро. Глаза открывались – будто сквозь слой пластилина проталкивалась, веки тяжелые-претяжелые. Но наконец пробила щелочку, осторожно сквозь нее выглянула: узкая, будто кладовка у нас дома, комната. Еле умещаются: моя кровать, тумбочка, стул. На нем – бабуля, спина гордая, прямая. На коленях, конечно, книга. Я пригляделась – неужели мерещится? – Евангелие. Сроду моя ученая старушенция в руки ничего подобного не брала.
А в рот – словно жидкой смолы напихали.
– Ба… – с трудом молвила я.
– Наконец-то! – встрепенулась старушка.
Мне так хотелось, чтоб наклонилась, поцеловала. Однако бабушка спокойно, даже сухо, произнесла:
– Маша. Ты меня видишь? Слышишь?
– Да… что со мной?
– Жить будешь, – заверила бабушка.
Глаза смотрели неласково.
– Почему ты злишься? – Я искренне не понимала.
Она вздохнула, тяжело, горько:
– Так нечему радоваться. Когда сам виноват в собственных бедах – хуже нет.
Я аж задохнулась от обиды. В чем она меня обвиняет? Я помнила все прекрасно. Улица. Анжелкин визг. Черная безжалостная собака.
Но бабушка продолжала – своим отточенным на нерадивых студентах тоном, смесь снисходительности, презрения, утонченной издевки:
– Ты что – меня не могла попросить, чтоб я тебе малины купила?!
А я-то думала: она меня хотя бы пожалеет.
– Скажи точно: что со мной? – попыталась я перевести разговор.
Не удалось:
– После, – отмахнулась бабуля. – После все тебе расскажу. – И продолжает наседать: – Как ты могла? Полезть в чужой двор?! Неужели не стыдно?!
– Не лезла я никуда! – Смола из моего рта исчезла, голос неожиданно окреп. – Мы просто проходили мимо этого забора, за которым малина. А собака сзади налетела. Не со двора – с улицы.
– Вот как? – поджала бабушка губы. – То есть ты утверждаешь, вы с этой девочкой просто шли мимо? И малины даже не трогали?
«Понятно, почему ее студенты так боятся», – мелькнуло у меня.
И я твердо ответила:
– Там полно ягод перевешивалось через забор. Ну, сорвали несколько. Что такого?
– Что такого, говоришь… – задумчиво произнесла она. Вздохнула: – Ох, Маша. Все б тебе выкручиваться, врать.
– Но я не вру!
Бабушка вкрадчиво произнесла:
– Получается, врут все остальные?
– О чем ты?
– Анжела, твоя подруга. Ее мама. Еще трое, из деревни – кто собаку оттаскивал. Всего пятеро, получается.
– И что они говорят? – Я действительно не понимала.
– Что вы забрались в чужой двор. Воровали чужие ягоды. Пес напал на вас именно там. – И жестоко закончила: – И он в своем праве был. Хозяйскую собственность защищал.
– Но это неправда! – взорвалась я. – Анжелка врет, а ее мамы там вообще рядом не было! И эти, деревенские, тоже врут! Мы не лазили в чужой двор! А собака – с улицы подкралась!!!
Бабушка взглянула испытующе, я разглядела искорки сомнения в ее глазах… Впрочем, взор очень быстро снова заледенел. Она иронически произнесла:
– То есть всеобщий заговор. Я поняла.
Я почувствовала, насколько устала. Прикрыла глаза, пробормотала:
– Бабуль, я могу мороженое по секрету от тебя съесть. И уроки прогулять. Но в серьезных вещах никогда тебе врать не буду.
– Что ж, – вздохнула она в ответ. – Ложь во спасение – это не совсем ложь.
Не поверила.
«Может, ба права? И я просто не помню? – мелькнула малодушная мысль. – Почему деревенские врут, понятно. Своего, хозяина собаки, выгораживают. И маме Анжелиной – легче все на нас свалить, в чужой двор залезли – значит, сами виноваты. Но Анжелке-то зачем себя воровкой признавать?!»
– Ладно, – перевела разговор бабуля. – Все равно дело сделано, ничего уже не изменишь.
И скупо перечислила:
– Двадцать восемь швов тебе наложили. Руки, плечо, бок – ерунда. На лице – похуже. На подбородке – глубокая рваная рана, щеку – буквально по кусочкам собирали. Будь готова: останутся шрамы.
Я всхлипнула. Бабушка скупо утешила:
– Хирург сшивал тебя хороший, через какое-то время рубцы станут меньше. А потом можно будет пластику сделать.
Я потянулась рукою – дотронуться до лица. Уткнулась в бинты. Вдруг вспомнила: белую толпу надо мной, испуганное, совсем юное лицо, в дрожащей руке зажато острое. Пробормотала:
– Студенты.
Ба уставилась непонимающе:
– Что?
– В операционной студенты были. Много.
– Господи, Маша, о чем ты говоришь? – раздраженно произнесла бабуля. – Разве доверят такой сложный случай студентам? Да и я бы не допустила. Я сидела под дверью и прекрасно видела, как они выходят. Хирург, ассистент и две медсестры. А потом – вынесли тебя.
– Но я видела!
– Ты не могла ничего видеть, операция проходила под общим наркозом, – пожала плечами бабуля. – И зашевелилась ты только минут через сорок.
Как было с ней спорить? Я выдавила:
– Да, бабуль. Я кругом вру.
Если бы… если бы только на ее месте – была мама! Мама всегда верила мне. Даже когда я ее действительно обманывала, мамочка никогда не спорила. А потом (я подслушивала) весело говорила папе: «Ребенок наш уверен: всех перехитрила!» – «Зачем ты позволяешь ей?» – укорял отец. Она хохотала: «Ты думаешь, я всегда верю тебе? Про единственную кружечку пива?» И они целовались, а я чувствовала себя счастливейшим человеком на свете.
Но мамы больше не было со мной. И папы не было. А бабушка – я это поняла уже давно – лишь скрупулезно исполняла обязанности по воспитанию ребенка. Но совсем меня не любила. Я прекрасно помнила, как отец (бабушкин сын!) ее укорял:
– Тебе студенты твои важней, чем мы все!
А ба рубила в ответ:
– Я уже выполнила свой долг – по отношению к тебе. Родила, выкормила, воспитала, выучила. Ты взрослый, здоровый, хорошо образованный мужчина. И теперь, будь добр, заботься сам – и о себе, и о своей собственной дочери.
Бабушка не скрывала: она собирается на закате дней жить в собственное удовольствие. Но судьба прихотлива.
Папы моего (сына ее, то бишь) не стало, невестки тоже, и ей все же пришлось заниматься делом не по душе. Пестовать внучку, девчонку. Меня. В чем я могла бабушку укорить? Она честно примчалась в больницу, сидела под дверью операционной, наверняка совала конвертики врачам и даже – вообще фантастика! – читала Евангелие и просила за меня у бога. Но быть на моей стороне – я заставить бабушку, увы, не могла.
Что-то изменилось во мне. Сдвинулось, проскрежетало шестеренками, навсегда разладило механизм. И уродство внешнее стало лишь малой частью случившихся разрушений.
Я готова была к ужасному. По осторожно-подготовительным речам врачей, сочувственным взглядам медицинских сестричек, смущению бабушки. Когда должны были снимать бинты, в палату набилась туча народа. Возглавлял стаю докторов лично заведующий отделением и даже психолога – по тем временам вещь неслыханная! – привели. Ждали истерики, держали наготове нашатырь. Но я лишь прикрыла на секунду глаза, когда увидела в зеркале свое новое отражение.
Левой щеки, собственно, теперь не было – вместо нее устрашающее переплетенье стежков и рубцов, овраги, борозды, каналы. Пара шрамов на подбородке, еще один – на виске.
– Все можно поправить! – дружно голосили врачи. – Возможности пластической хирургии беспредельны.
Да только бабушка меня уже просветила: косметическая медицина и при социализме была далеко не бесплатна. А сейчас, когда империя рушилась и каждый ее житель пытался торговать кто чем мог, от воблы до вагонов с пиленым лесом, уж можно было не сомневаться: за красоту с меня возьмут по максимуму. И плевать всем, что родителей у меня нет, а бабуля – принципиальная бессребреница, даже букетики к празднику принимает у студентов с угрызениями совести.
Шанс получить деньги с владельца собаки тоже был призрачным. Тот (просветил меня следователь) притащил в милицию гору справок: оказался и малоимущим, и инвалидом, и даже домик в деревне ему не принадлежит. К тому же свидетели (пятеро!) дружно утверждали: пес напал на меня не на улице, а во дворе. Честно защищал свою собственность.
«Значит, больше никогда, – отстраненно подумала я. – Юрик не будет проситься ко мне за парту, и Митяй не станет на скучных уроках рисовать мой портрет. Хотя нет, почему же – станет. Митька обожает прописывать детали – изобразит мои шрамы во всех подробностях…»
Я проглотила слезы. Отвернулась от участливого, испуганного лица психолога. Поймала взгляд лечащего врача – он выглядел виноватым. Были, уверилась я, были в операционной студенты, не могло мне привидеться, и один из них напортачил. Но – опять же, цитирую бабушку: «У нас не Америка, ничего не докажешь».
Только и смогла, в бессильной ярости, пробормотать ему:
– Желаю… чтоб вашу дочку так же искромсали.
Доктор побледнел, отшатнулся. Завотделением взглянул укоризненно, но ничего мне не сказал. Завел хорошо поставленным баском пламенную речь на тему: мне грех жаловаться, врачи сделали все, что могли.
А я вдруг почувствовала совсем странное. Будто сама – с остервенением, с удовольствием – вонзаю, вкручиваю остро заточенный клинок в чужую плоть. Даже услышала пронзительный девчачий выкрик – и все оборвалось.
И так хорошо мне было, сладко – убивать. Хотя прежде над мышкой в мышеловке рыдала.
Странное продолжалось и дальше, уже дома.
Бабушка поначалу придерживалась твердой позиции: с тобой, внучка, ничего непоправимого не случилось, руки-ноги целы, продолжай жить как прежде. Едва вернулись из больницы домой, сразу приступили: английский, чтение высокохудожественной литературы, философские беседы. Плюс все мои обязанности по уборке, безо всяких поблажек. И пусть на душе у меня было абсолютно черно, а старуху хотелось придушить – роптать я не решилась.
– Ничего, ничего, – отворачивалась бабуленция от моего кислого лица. – Сама потом спасибо скажешь, что не дала тебе горем собственным упиваться.
Пару дней безжалостным надзирателем поднимала меня по утрам, совала Бонка, требовала пересказать очередную главу из Тургенева… Но на третий день я проснулась сама. В удивительное время: почти полдень. В первый момент испугалась: бабушка заболела, что ли? Прямо в пижаме (вопиющее нарушение наших домашних правил!) помчалась на кухню, увидела: все в порядке. Моя церберша, как всегда, опрятно одетая, причесанная и с прямой спиной, сидит над очередным талмудом.
– Доброе утро, – растерянно пробормотала я. – А почему ты меня не разбудила?
Скажи бабушка (как мамуля откровенно говорила иногда, когда мне совсем уж не хотелось идти в детский сад): «Пожалела!» – я бы бросилась ей на шею.
Однако старуха лишь метнула в меня неприязненный взгляд, буркнула:
– Разумный человек должен сам к знаниям стремиться. Просыпаться без понуканий.
– Раньше-то всегда понукала, – продолжала недоумевать я.
– Хорошо, – легко согласилась она. – Умывайся, завтракай и садись за английский.
Я, не спеша (уже привычно отворачиваясь от зеркала в ванной), почистила зубы. Завтракала еще медленнее. Прежде чем открыть противного Бонка, долго наблюдала за воробьиным сборищем на ближайшей к окну березе. От бабули – ни единого слова упрека, словно не замечает.
«Ох, всегда бы так!» – блаженно улыбнулась я.
Но чудеса продолжались и дальше. Когда, позанимавшись, я неохотно взялась за пылесос, бабуля (не отрывая головы от собственной мудреной книги) бросила:
– Оставь.
– Но у нас же правило: всегда по понедельникам… – начала я.
– И ты меня за это правило убить готова, – проницательно заметила она.
А я вдруг вспомнила сказку, которую мне мамочка когда-то рассказывала: пыль в определенный момент уходит из дома сама. Сначала сворачивается в клубки, они становятся плотнее, больше – а потом в открытое окно улетают на небо. И становятся облаками.
Поведать, что ли, бабушке? Не оценит.
Я подозрительно произнесла:
– Ты чего такая добрая сегодня?
Она отложила свой талмуд. Сняла с носа очки, аккуратно (точно в серединку!) разместила их в футляре. Молвила:
– Маша. Я подумала: ты уже взрослая. А я не могу быть вечно при тебе жандармом.
– Но дом тогда зарастет грязью, – предупредила я.
– Ничего. Сил, чтоб убрать в квартире, у меня пока хватит, – с достоинством откликнулась бабуля.
Я, конечно, тут же раскаялась. Безропотно занялась уборкой. Для себя решила: все ж не совершеннейший кремень моя бабуля. Дала слабину. В больнице, вон, Евангелие читала и сейчас благородно дает мне оклематься.
Однако отпуск мой оказался бессрочным. Дни шли, а бабушка больше ни разу не напомнила мне про многочисленные мои обязанности. Вызовусь чего полезного по собственной инициативе сделать – сухо кивнет. Валяюсь в постели с «Графиней де Монсоро» – тоже слова против не скажет. С чего вдруг либерализм – не признавалась, а я не понимала. Пока случайно не подслушала.
Режим дня я быстро перекроила на собственный лад: по ночам теперь смотрела телик и читала (не высокохудожественное, а исключительно для души), а потом отсыпалась до обеда. Но в тот день почему-то как подбросило – в семь утра. Повертелась в постели, посчитала овец – снова уснуть не выходит. И поплелась на кухню. Шагала босиком, тихонько – вдруг даже стоик-бабушка в такую рань спит?
Однако старуха моя уже сидела у обеденного стола. С телефонной трубкой в руках.
– Да, Галочка, – услышала я (Галочкой звали лучшую бабушкину подругу), – теперь я абсолютно уверена: связь между этими фактами несомненна.
Я мгновенно притормозила, вжалась в стену, навострила уши. Если бабка моя (доктор наук!) делает вывод – он явно выверенный. Жаль, коли речь пойдет о каком-нибудь скучнейшем открытии в области классической филологии.
Но нет.
– Я теперь в совершенном порядке, – продолжала бабушка. – Ни давления повышенного, ни мигрени. Все как рукой сняло – как только я приняла решение от нее отстать.
Пауза. Я осторожно выглянула из-за угла. Бабушка слушает собеседницу, одобрительно кивает. А потом продолжает свое:
– Да, Галя, согласна. Абсолютно иррационально. Нет у меня никаких этому объяснений. Но я действительно – физически чувствовала. Ее недовольство, внутренний протест. Зыркнет своими глазищами – мне сразу будто иголку в затылок втыкают, и боль нарастает, охватывает всю голову… А теперь все стало хорошо. Да, может быть, я малодушна. Ради собственного блага готова ребенка упустить. Но если бы ты знала, насколько ужасные были мигрени, – ты бы меня поняла.
«Вот это номер!» – внутренне возликовала я.
Бабушка тем временем продолжала откровенничать:
– Да, в больнице началось. А когда домой приехали – еще хуже стало… Нет, Галочка, не вижу я иного выхода, кроме того, как примириться. С проблемой такой, сама понимаешь, к врачу не пойдешь. Не к священникам же идти, не изгонять бесов! Мы ведь – современные, рациональные люди.
Я радостно, на цыпочках, отступила в свою комнату. Придется – чтоб не заподозрила, что я знаю ее секрет, – изображать крепкий сон до полудня.
Плюхнулась в постель, блаженно вытянулась, задумалась… Неужели правда? Я теперь могу на кого захочу мигрени насылать, а то и что похуже?!
Я не удержалась: тут же пожелала всех возможных небесных кар предательнице Анжелке. Не могла я простить мимолетной подруге, что та наврала, будто я залезла в чужой двор. И что убежала тогда, бросила меня в беде!
Прислушалась к ощущениям: ничего. Совершенно непонятно, сработало ли проклятие. Впрочем, о своем влиянии на бабушкино здоровье я ведь тоже не ведала. Но тут вспомнилось: еще в больнице я сказала врачу: «Пусть с вашей дочкой случится то же, что со мной». И мгновенно увидела: как острие вонзается в чужое лицо. Неужели то была не просто картинка? А я смогла реально, столь жестоким образом, отомстить?!
Сразу стало совестно, страшно.
«Погоди, Машка, гнать, – успокоила я саму себя. – Может, мой метод только с бабулей работает. За счет того, что мы родственники и живем вместе. Или еще хуже: просто совпадение. Ну, разболелась у бабки раз голова, другой, третий – сразу после того, как она меня строить пыталась. Вот она и сделала вывод. Для меня, конечно, очень удобный – но вдруг бабуся предпримет еще попытку? Засадит за уроки, никакой мигрени у нее не случится – и возьмется за меня с утроенной энергией?»
Сразу стало обидно.
«Нет, – успокоила себя я. – Не может быть жизнь настолько несправедлива».
Достала из тумбочки зеркало, с вызовом взглянула в собственное обезображенное лицо. Говорят, слепые люди начинают очень хорошо слышать. Многие глухонемые прекрасно чувствуют свет, фотографируют, рисуют. А я поверила, что судьба тоже вознаградила меня. Таким вот странным образом.
Но все оказалось непросто. Прошло много лет, прежде чем я всесторонне изучила свой странный дар. И, главное, научилась им пользоваться.
Тогда – в несерьезные тринадцать – я строила планы немедленной, кровавой, страшной, детской мести. Поработить бабушку, стереть с лица Земли струсившую Анжелку, лишить любимой дочери подлого хирурга… И очень была разочарована. Когда выяснила (пришлось специально тащиться в область), что у ненавистного врача из районной больницы – детей просто нет. Никого. Ни сына, ни дочери. И ничего ужасного – судя по довольной, загорелой физиономии – с ним лично не произошло.
Анжелка – на которую я пыталась наслать самые страшные кары – оказалось, тоже преуспевает. Радостно сообщила мне, что в августе они с мамой ездили еще в один отпуск, в Болгарию, и там она познакомилась с замечательным парнем («Ему целых шестнадцать!»), а сейчас они с семьей переезжают в новую квартиру, «почти в самый центр Москвы».
– Анжела, – спросила я, – зачем ты сказала тогда, что мы с тобой в чужой двор залезли?
Она не смутилась:
– Но мы ж правда туда залезли! Ты, что ли, не помнишь?
И до меня вдруг дошло. Я выкрикнула:
– Все ясно. Купили вас! Хозяин собаки купил. Сколько заплатил-то? В Болгарию съездить хватило?
Оправдываться подруга не стала. Рявкнула:
– Нас, свидетелей, пятеро, а ты одна. Все равно ничего не докажешь!
И бросила трубку.
Я вновь отправила ей мощнейший отрицательный посыл – но была почти уверена: он не сработал.
Впрочем, бабушка продолжала держаться от меня на почтительном расстоянии.
Я пыталась ставить на ней эксперименты. Твердила про себя как заведенная: «Заболей!» Потом, невинным тоном, предлагала измерить давление. Сто двадцать на восемьдесят. Метод явно не работал.
«Может, мне надо на нее разозлиться?» – предположила я. Начала изощренно – как умеют подростки – старуху изводить. Но забыла, что у бабули – богатейшая школа, сорок лет преподавательского стажа и сотни благодарных студентов и аспирантов. На мое откровенное хамство бабка умела ответить столь утонченной, издевательской любезностью, что я сразу скисала. И ей – опять же – хоть бы что.
Я попыталась вновь сменить тактику. Однажды, под вечер, отправилась за хлебом – и вернулась домой только во втором часу ночи. Бабка к тому моменту уже обзвонила все столичные больницы, отделения милиции, морги. Когда я появилась, прямо с порога залепила мне пощечину, а самым ласковым эпитетом было «ничтожество». Я, естественно, психанула в ответ, и мы (две интеллигентнейшие дамы!) едва не подрались.
Но и тут обошлось всего лишь небольшой аритмией. А уже утром бабуля свеженьким огурчиком носилась по квартире с пылесосом.
Впору было отчаяться и выкинуть тот, случайно подслушанный телефонный разговор из головы. А факт, что старуха стала добрее, списать на банальную жалость ко мне, убогой.
Но я упорно продолжала: искать в себе черты необычности. Смешно признаваться, но однажды целый час просидела за кухонным столом, не сводя взгляда со стакана. Пыталась, как девочка в фильме Тарковского, силою мысли его сдвинуть (разумеется, безуспешно). Или возилась с карточной колодой: вдруг получится отгадывать хотя бы масти? А когда обсуждали с бабкой политическую ситуацию (любимая для того времени тема бесед в России), я пыталась делать прогнозы. Но не смогла предсказать ни попытки отрешения Ельцина от власти на девятом (внеочередном) съезде народных депутатов, ни курса доллара к рублю на ближайшую неделю.
Наступил сентябрь. В школе мое внезапное уродство встретили, на удивление, спокойно. Я только десять лет спустя, когда неожиданно для себя решила сходить на встречу выпускников, узнала: бабушка, оказывается, загодя обзвонила большинство моих одноклассниц. Ходила к директору и к классной руководительнице. Поэтому никто, кроме глупых малышей на торжественной линейке, первого сентября от меня не шарахнулся, не взвизгнул. Взгляд отводили – и только. Даже Юрик, преданный друг и почти что поклонник, мужественно остался сидеть за моей партой. А Митяй, наш классный живописец, сказал, что я похожа на даму с картины «Любительница абсента»:
– Да, она не красавица. Но сколько в ней души, силы!
Впрочем, на этом героизм одноклассников иссяк. Портфеля до дому больше донести не предлагали, да и дни рождения-посиделки-вечеринки все чаще проходили без меня.
– Тебе, Машка, любой ценой надо пластику делать, – авторитетно заявила Кира, моя когда-то подруга (она с удовольствием продолжала списывать у меня математику, но из школы – в школу ходила теперь с другими девочками: явно боялась, что мое уродливое лицо, маячащее рядом, отпугнет кавалеров и от нее).
Ха, пластику! Легко сказать!
В поликлинике по месту жительства меня отбрили под смехотворным предлогом, что в детском возрасте – тринадцать лет для них детство?! – пластические операции делать нельзя. А платная медицина дорожала с каждым днем. В то время как мы с бабушкой жили все хуже и хуже. Сбережения (бабушкины и моих родителей) бесславно сгорели в павловской реформе, обмен старых денег на новые в июле девяносто третьего года подорвал наш бюджет окончательно. Вместо того чтоб в сберкассу бежать, старуха со мной в больнице сидела. Бабкиной зарплаты в университете с трудом хватало на еду, а взяток она (сколько ни убеждала я ее, что теперь коммерция в чести) ни в какой форме не брала принципиально.
Но когда я совсем было впала в уныние – мои новые способности опять дали о себе знать.
Я нашла кошелек. Очень буднично – одиноко брела из школы, вдоль детской площадки и наступила на него. Присела на корточки: скромненькое, изрядно потертое портмоне. Помнится, в младших классах мы с подобными развлекались: привязывали к ним леску и затаивались за углом. А когда прохожий тянулся поднять находку, кошелек «убегал».
Однако сейчас никакой лески не было. Не было и прохожих. Мелькнула мысль о бомбе (Первая чеченская война еще не началась, однако разговоры о взрывных устройствах, замаскированных под игрушки и кошельки, уже ходили). Но с какой стати бомбы будут разбрасывать именно у нас во дворе? Нет, мне казалось (или просто хотелось?), что внутри окажутся исключительно деньги.
Я воровато оглянулась и сунула находку в портфель. Поспешно шагала домой и дрожала: вдруг сейчас нагонят? Хозяин, милиция? Или мошенники – которые меня же обвинят, что я украла их кошелек.
Но никто меня не остановил. Я захлопнула за собой дверь квартиры, бросилась в свою комнату и дрожащими руками растворила портмоне. В глазах зарябило. Не только рубли – еще и доллары! (По тем временам вещь редчайшая.) Я насчитала семьдесят четыре тысячи отечественными деньгами (зарплату моей бабушки за два месяца). И – главное! – целых восемьдесят четыре доллара. То есть еще без малого сто тысяч рублей!
В кошельке обнаружились также: фотография милой девочки лет четырех и стопочка одинаковых (явно принадлежавших хозяйке) визиток: «ИЧП «Вега», Елена Косоурова, главный бухгалтер». Я, тогда почти ребенок, была далека от бизнеса, но и то поняла: вряд ли столь крупная сумма денег принадлежала главному бухгалтеру лично. Скорее всего, женщина шла закупать партию товара, рассчитываться с кредиторами или давать взятку.
И другая Маша (та, что была симпатичной, милой, беззаботной девчонкой) наверняка сразу бы схватила телефон и позвонила Елене Косоуровой. Обрадовала бы женщину, что деньги нашлись. И, смущенно улыбаясь, приняла бы от благодарной растеряши какой-нибудь скромный подарок. Но Маша новая – одинокая и безжалостная в своем уродстве – разорвала визитки и фотографию ребенка на мелкие клочки. Мне плевать было на проблемы неведомой главной бухгалтерши. Хватало бед собственных.
Бабушка меня поучала: чужого брать нельзя. Хотя бы потому, что очень скоро потеряешь что-нибудь свое, куда более ценное.
Но спустя месяц в загаженном общественном туалете (мне приспичило срочно, не выбирала, куда бежать) я обнаружила кольцо с искрящимся прозрачным камнем. И тоже подняла. А на выходе столкнулась с заплаканной дамочкой. «Только здесь я могла потерять, только здесь!» – причитала она. Я успела услышать, что кольцо ей подарил муж и теперь точно убьет – и ускорила шаг. Тетка сама виновата – а как я поднимала вещицу за закрытой дверью в кабинке, никто не видел.
Судя по норковой шубе мадамы, а также ее неподдельному горю, камень в простой оправе явно был не цирконом. Но как узнать? В Москве тогда только появились ломбарды, на нашей улице тоже имелся, но работали там господа чрезвычайно прохиндейского вида. Заплатят копейки, да еще в милицию сообщат, что несовершеннолетняя драгоценность на продажу принесла. Привлечь бы к делу бабулю! Но ей я про свои находки не рассказала. Зачем? С нее станется: отнести чужие вещи в милицию, чтоб хозяина отыскали. Но даже если деньги из кошелька и кольцо останутся в семье – старуха наверняка согласится отложить на операцию только часть. А остальному найдет собственное применение. Очередной альбом по искусству купит или в Париж отправится – давно уже делилась мечтами, что хочет, прежде чем умереть, увидеть Лувр, Монмартр и Нотр-Дам.
Но с какой стати мне с ней делиться?
Я отправилась в историческую библиотеку. Читательские билеты туда выдавали только студентам, но тут уж бабушка (у нее был пропуск в профессорский зал) злоупотребила служебным положением. Что ей оставалось, когда я принялась жаловаться, будто готовлю для школьной конференции по истории доклад про жизнь и быт королевского двора эпохи Людовика XIV, а в школьной библиотеке по теме можно только «Двадцать лет спустя» Александра Дюма найти.
– Ты права, – воодушевилась старуха, – раз взялась, копать надо глубоко! Чтоб блеснуть знаниями! Тебе…
Замялась, смутилась.
– Знаю, бабуль, – отмахнулась я. – Мне, кроме знаний, больше теперь блеснуть нечем.
Впрочем, доклад я готовила спустя рукава – в школе все проглотят. В основном читала про ту часть жизни и быта придворных дам, что связана была с драгоценностями.
Я изучила основные характеристики бриллиантов (каратность, цвет, чистота и огранка) и в меру собственных скромных умений оценила свою находку. У меня получилось: минимум тысяча долларов! Для России в девяносто третьем году деньги просто феноменальные. Чьей, интересно, женой была та тетка в норковой шубе? И каким ветром занесло ее в общественный туалет неподалеку от Казанского вокзала?!
Будто кто-то, неведомый и всемогущий, вел нас в тот день – навстречу друг другу. Я обычно сиднем сижу в своем академическом Беляеве и его окрестностях, а на Каланчевку отправилась – вдумайтесь! – потому что услышала от одноклассников: есть там укромное местечко, вдоль насыпи, где можно в полном одиночестве любоваться на поезда. И хотя прежде меня никогда не интересовала романтика железных дорог, стук колес и запашок мазута, внезапно сорвалась и поехала. А когда уже шла обратно, к метро – вдруг прихватило живот, и очень кстати обнаружился на пути грязный общественный туалетик. Публика там, кстати, оказалась та еще – цыганки, таджички, проститутки, алкашки. Из приличных – явно только двое. Та самая женщина в норковой шубе и я. Кто привел нас друг к другу? Я не знала ответа. Но всеми фибрами души алкала: чтобы цепь счастливых совпадений продолжилась.
А пока что спрятала кошелек с деньгами и кольцо с бриллиантом на дне своего шкафа. На пластическую операцию в хорошей клинике – по ценам тех лет! – мне уже почти хватало. Вопрос теперь был в другом: как все объяснить бабушке? Коммерческая медицина, конечно, не столь строга в сравнении с государственной, но оперировать несовершеннолетнюю без согласия опекуна все равно не станут. И если даже уговорю, умолю, подкуплю, – бабка ведь меня разыскивать кинется. Когда я ночевать не явлюсь – а оставаться в больнице нужно минимум три дня после пластики. Мне ж не банальная круговая подтяжка требовалась, а серьезная реконструктивная хирургия.
«Вот мама бы меня поняла, – грустила я. – Да что поняла! Она б сама, когда увидела, как я страдаю, кого-нибудь ограбила. Только чтоб сделать любимую дочь счастливой!»
Но бабка, казалось мне, даже рада, что я теперь навсегда лишена личной жизни, влюбленностей, свиданий с мальчиками. А мне так хотелось – не безупречной вежливости и не холодной отстраненности, а теплых, нежных, заботливых отношений. Чтоб хоть кто-то по голове погладил, черт побери! Я даже купила себе на оптовом рынке смешного, с синей шерстью и грустными глазами, плюшевого зайца. Брала его с собой в постель, обнимала – и становилось легче.
Однажды – в воздухе уже носились запахи робкой московской весны – заяц (я назвала его Трифоном) со мной заговорил. Не волнуйтесь – не наяву, во сне. Велел отправляться утром, сразу как проснусь, в парк Кусково, к пруду, что напротив музея.
– Зачем? – конечно, спросила я.
– За Третьим Чудом, – серьезно ответил игрушечный зверь.
Я поднялась с постели окрыленная. Уже успела уверовать: необычное в моей жизни – теперь норма. Чтоб бабушка ничего не заподозрила, надела, конечно, форму и портфель с собой взяла. Немного смущало, что у старухи был библиотечный день, она собиралась остаться дома, драконить чью-то диссертацию. А у нашей классной руководительницы (бабуля моя растроганно величала ее «последней из могикан») имелась дурная привычка: когда кто-то из учеников не являлся в школу, звонить – не позже второго урока! – и узнавать, что случилось.
Впрочем, бабушкин почерк я уже давно научилось подделывать. Потому, по пути к метро, сделала крюк. Заглянула в школу и вручила классухе записку: «Прошу сегодня, девятнадцатого марта, освободить мою внучку, Машу Дорохову, от занятий в связи с необходимостью посетить врача».
– К какому врачу? – бдительно поинтересовалась училка.
Я шмыгнула носом:
– К лору. Гайморит подозревают. Надо снимок делать.
– Тогда, конечно, иди, – засуетилась классная. – Гайморит – болезнь опасная. Запускать нельзя.
Я с облегчением покинула школьный двор. Прочистила нос (чтоб создать видимость насморка, пришлось туда закапывать вонючее, нерафинированное подсолнечное масло) и поехала в парк Кусково.
Что, интересно, мне предстоит сегодня найти? Опять кошелек? Или драгоценность? Какой-нибудь, например, бриллиант, могучий солитер Korloff Noir в 88 каратов, а?
Но добралась до парка и скисла. Тихо здесь было, бесприютно, пусто. Ни спортсменов – лыжни под мартовским солнцем уже растаяли, – ни даже мамаш с колясками – дорожки слякотные, грязные. Я хотела – вдруг счастье ждет меня там? – наведаться в музей, но он оказался закрыт.
Упрямо бродила по Кускову часа три – никаких абсолютно чудес. Только страху натерпелась. Когда идешь по совершенно пустынной тропинке – и вдруг навстречу трое крепких парней. Увидели меня, сразу оживились… Убегать я не стала – когда сблизились, просто повернулась к ним изуродованной щекой. Услышала, как один из них хмыкнул:
– Страх божий!
Разошлись. Я шарила глазами по земле – было бы справедливо, чтоб потеряли нечто именно эти неприятные типы.
Нет. Безрезультатно.
А уже на выходе из парка меня остановили двое. Мужчины, один в кожанке, другой в пальто. Вежливо велели пройти с ними в машину. Ненадолго.
– Вы кто? – растерялась я.
Один из них достал удостоверение. Милиция.
– Но… что я сделала?
– Хотим пару вопросов задать.
Я окончательно всполошилась:
– Вы меня в чем-то подозреваете?
– Пока нет, – усмехнулся один.
А второй – с нажимом произнес:
– Но очень надеемся на твою помощь.
– Хорошо, но я ничего не знаю!
Я плюхнулась на заднее сиденье черной «Волги». Думала: сейчас начнут спрашивать о том, что я видела или могла видеть – однако речь пошла обо мне. Первым вопросом стало:
– Что ты делала в парке?
– Гуляла.
– Одна?
– Да.
– А где ты живешь?
Врать смысла не имело.
– В Беляево.
Менты переглянулись:
– Далековато. Там своих парков нет?
– Ну… мне здесь просто нравится. Красиво, тихо. Я часто сюда приезжаю.
– Как называется главный пруд? Тот, что напротив музея?.. – небрежно, будто к слову, поинтересовался один из ментов.
– Э-э… если честно, понятия не имею.
Мужчины все больше хмурились, я окончательно растерялась. Хотя понимала: обвинять меня милиции не в чем, уж прогул-то школы – точно не в ее компетенции.
Попыталась показать зубы:
– Почему я не могу гулять там, где хочу?
– Вот что, красотка, – хмуро процедил один из ментов, – портфельчик свой открой.
– Чего? – психанула я. – С какой стати? У вас что, ордер на обыск есть?
– Когда у нас будет ордер на обыск, мы с тобой по-другому поговорим, – заверил второй. – А пока даем тебе шанс: показать, что у тебя есть, добровольно.
Вообще какой-то сюрреализм.
Ничего запрещенного у меня в портфеле не имелось. Но к чему они могут придраться? И чем это закончится? Историй, как лихо нынче менты подставляют – подкидывают оружие, наркотики – я слышала немало. Непонятно, правда, зачем им меня – несовершеннолетнюю девицу из бедной семьи – подставлять.
Ладно, решила я, лучше не ссориться.
И открыла портфель – сама.
– Вот, смотрите. Тетрадки, книги, ручки. Больше ничего.
Беглым осмотром милиционеры не удовлетворились – вытряхнули содержимое, тщательно прощупали портфель. Переписали с обложки дневника мое имя, фамилию.
– Ты кого-нибудь видела в парке? – не отставали мучители.
– Да. Трое парней навстречу прошли. – Я, как могла подробно, их описала.
Милиционеры переглянулись.
– Еще кого-нибудь видела?
– Нет. Больше никого.
– Хорошо, Мария, – произнес один из них. – Сейчас мы отвезем тебя домой.
– Зачем? – взвилась я.
– Чтоб ты не топала в такую даль – по лужам, – мило улыбнулся сыщик.
А другой хмуро добавил:
– Брось. Не она это. Слишком мала.
Выпроводили из машины и умчались прочь.
Я с облегчением пошагала к метро и всю дорогу ломала голову: за кого, интересно, они меня приняли?
На автобусе и метро добралась до дому только полтора часа спустя. Была уверена: о школьном прогуле никто не узнает.
Однако в коридоре меня встретила разъяренная бабушка:
– Мария! Что ты делала в Кусково?!
– Откуда ты знаешь? – опешила я.
– Мне звонили! Из милиции! И уж мне ты скажешь правду. Что ты там делала?!
– Ничего особенного. Просто гуляла, – заученно повторила я.
– Как ты могла так поступить! – продолжала психовать старуха. – У меня чуть сердце не разорвалось, когда сказали, что из милиции! Спрашивают: Мария Дорохова здесь проживает? Говорю: да, здесь. А они: где она сейчас? Я, естественно, сказала, что в школе! А они говорят, что видели тебя – на другом конце Москвы!
– Послушай. Да, я прогуляла школу. Но это еще не преступление.
– Отвечай, – еще более повысила голос бабка. – Зачем-ты-ездила-в-Кусково?
– Хотела сходить в музей, – пожала плечами я. И потребовала: – А ты выяснила у ментов, в чем дело-то? Почему они ко мне прицепились?
– А ты не поняла? – проницательно взглянула на меня старуха.
– Сама голову ломаю! – совершенно искренне возмутилась я.
– Они упоминали про наркотики. Сегодня в Кусково планировалась то ли их продажа, то ли передача большой партии, я не вникала.
– Ну, это ко мне уж точно никакого отношения не имеет. – Я вздохнула с облегчением. – Я просто случайно оказалась не в том месте.
– Неужели?
И бабка, медленно, зловеще извлекла из кармана кольцо с бриллиантом. То самое. Потрясла драгоценностью перед моим носом:
– А какое отношение к тебе имеет это?
– Как ты смеешь рыться в моих вещах?! – взорвалась я.
– А как ты смеешь меня обманывать? Я ходила в школу. Классная руководительница показала мне записку, которую якобы написала я. Во что ты вляпалась, Мария?!
– Ни во что я не вляпалась! – Злость во мне нарастала, крепла, заполняла все мое существо. – Я просто нашла это кольцо, понимаешь, нашла! И деньги – тоже нашла! А ты… ты! Ты живешь в своем мире и даже не видишь, как мне плохо!!!
Бабка отступила на шаг. Схватилась за сердце. Прошептала:
– Опять…
Я поняла. Ухмыльнулась:
– Опять разболелась головушка? И хорошо, и замечательно. Давление можешь не мерить, я и так вижу: сто восемьдесят на сто, не меньше. А еще раз на меня квакнешь – вообще кондратий хватит. Ненавижу тебя!
Бабушка молчала. Лицо ее заливала молочно-синяя бледность.
«Умрет – и хрен с ней», – безжалостно подумала я.
Вслух, впрочем, произнесла примирительно:
– Бабуль. Не бросайся на меня – самой хуже будет. Во много раз хуже, чем раньше. А про кольцо, деньги – хочешь верь, хочешь нет. Я действительно их просто нашла. И потрачу все – до копейки! – чтоб лицо в порядок привести. Клинику я уже присмотрела. А ты, если согласия на операцию не дашь, пеняй на себя. Я тебя раньше еще щадила. Больше не буду. Умрешь в мучениях.
– Маша… – Бабка глядела на меня со страхом. – Как ты можешь?!
– У меня, бабуль, другого выхода нет, – усмехнулась я.
Ушла в свою комнату, хлопнула дверью. Первым делом почесала за ухом игрушечного зайца, подмигнула ему:
– Не того я, конечно, ждала. Но все равно – спасибо!
В течение недели мы продали кольцо и сразу, как получили деньги, поехали в клинику пластической хирургии. Я взяла направления на анализы, а старуха подписала согласие на мою операцию.
Врачи предупредили сразу: такой, как раньше, я не стану никогда. «Прежнее ваше лицо вернуть невозможно», – сказали они. Будь я постарше, помудрее – притормозила бы. Задумалась. Съездила бы на консультацию за границу – теперь это стало возможным. Или хотя бы обошла максимально возможное количество клиник в Москве.
Но мне было только четырнадцать лет. Голову кружили недавние успехи: я смогла сама оплатить операцию! Я полностью подчинила себе неуступчивую бабулю! И еще, кто бы знал, насколько я устала за минувший год от своего уродства.
И снова была больница, операционная, наркоз, палата. Снова я с трепетом ждала, когда можно будет взглянуть на себя в зеркало. Наконец вожделенный миг наступил.
– Об окончательном результате судить рано, – в один голос наставляли врачи. – Рубцы еще совсем свежие.
Но я уже была опытным пациентом. Знала, чем отличается шовчик, который заживет, от необратимых, рваных ран.
И когда увидела себя – заревела.
– Маша, ты что? – дружно засуетились эскулапы. – Это еще не итог, мы же предупреждали!
Но я рыдала – от радости. Потому что окопы, рытвины, перепаханное поле на щеке – действительно, сменились на аккуратные полоски.
– А через полгода отшлифуем и их! – кудахтали доктора.
Единственная странность – ее я заметила, когда врачи уже покинули палату, – левая сторона лица стала какой-то… непослушной, что ли. Я улыбалась – правый уголок губы, как положено, поднимался вверх, а левый – оставался недвижим. Пыталась прищуриться, и двигалось только правое веко, а левый глаз оставался мертвым.
Доктора, конечно, заверили, что это просто последствия операции и со временем контроль над лицом вернется.
Я была девочкой умненькой и, конечно, спросила:
– Может, вы мне лицевой нерв повредили?
– Ну что ты, Маша! – возмутились врачи. – У тебя бы тогда глаз не закрывался, слезы постоянно текли. А изо рта – слюни.
Нет, ничего подобного, к счастью, не было. Но улыбнуться, рассмеяться, заплакать всем лицом я по-прежнему не могла. Левая его часть оставалась неподвижной, бесстрастной. И почти нечувствительной.
– Ты, Маша, теперь как зебра! – бестактно заявила мне бабушка.
Я даже сначала не поняла:
– Почему?
А старуха серьезно ответила:
– Половина тебя – светлая, живая. А вторая половина – черна, пуста. Я не только о твоем лице говорю.
Старуха приблизилась ко мне. Робко протянула руку. Неумело погладила по голове. Произнесла сочувственно:
– Что с тобой происходит, Маша?
Я смотрела на нее во все глаза. Никак не могла понять: бабуля меня действительно едва ли ни впервые в жизни, пожалела? Или просто хочет наладить отношения? Потому что боится – моего странного влияния на ее самочувствие, моего наполовину живого лица?
Я отклонила ее руку. Твердо произнесла:
– Прости, ба. Но давай мы с тобой не будем играть – в добрую бабушку и послушную внучку. Поздно уже и бессмысленно.