Подчиняясь не разуму, но инстинкту, Джулия одела Мишель и вышла на улицу. В воздухе уже витало предощущение свободы. Никто ни о чем толком не знал, но все вокруг тем не менее говорили: кончено. Путч провалился. Свобода. Свобода. Свобода!

Эйфория захлестывала москвичей. Ни разу за свою двадцатидвухлетнюю жизнь Джулия не видела в Белокаменной столько радостных лиц. Впрочем, она и после так много счастливых ни разу не видывала. На самом деле тот день оказался лишь мимолетной паузой в череде серых будней, занятых выживанием. А тогда ведь мнилось – конец пути. И самое трудное и страшное – позади. И впереди – торная и солнечная дорога, где будет свобода, умные и смелые руководители, полно денег и продуктов.

Незнакомые люди в тот день поздравляли друг друга – пока еще сами не зная с чем. Все и вправду были счастливы.

– Мам, куда мы идем? – затеребила Джулию маленькая Мишý.

– Гуляем.

– А уже можно гулять?

– Можно.

– Войны больше не будет?

– Не будет.

Последний вопрос девочка задала громко, его расслышали прохожие – и улыбнулись. Чуть ли не впервые Юля видела, что незнакомые улыбаются незнакомым. Хотя бы даже ребенку.

Ноги сами привели их с дочкой – по улице Кирова, мимо магазинов «Фарфор» и «Книжный мир» – к Лубянке. Отчего-то казалось, что там теперь совсем безопасно. Все три прошедших дня Джулии было страшно даже выглядывать на улицу. Напряжение витало в воздухе. И она не могла рисковать собой, потому что не могла рисковать Мишель. Она слушала западные голоса – как делала это девочкой в восемьдесят первом, когда погибли родители. «Свобода» и «Голос Америки» сообщали о баррикадах. О танках, которые перешли на сторону народа России. О тысячах людей, безоружных или со столовыми ножами и охотничьими ружьями, что собрались вокруг Белого дома. А ей оставалось только слушать – и завидовать тем, кто выстроился в живую цепь, защищая своими телами обиталище российского правительства, а по сути – свободу, как они ее понимали.

Она не вышла на улицу вчера и позавчера, чтобы разделить с народом бой. Можно сказать, струсила. А можно сказать – не захотела приносить себя (и Мишель) в жертву. Однако Джулия решила разделить со всеми, уже несоветскими советскими людьми праздник.

Лубянка, то есть тогда еще площадь Дзержинского, оказалась полна народу. Море людей! В первый момент толпа – там, где Юля привыкла видеть лишь кружение автомобилей вокруг памятника – оглушила девушку. Она остановилась на углу здания КГБ, на том месте, где в площадь впадала улица Кирова, неподалеку от музея Маяковского. Стала осматриваться.

– Мама, это очередь? – спросила натренированная советским бытом Мишель. Люди, стоявшие вокруг, опять заулыбались. Усмехнулась и Джулия.

– Нет, миленькая, не очередь.

– А что?

– Демонстрация.

Это слово Мишель тоже знала и понимающе кивнула: «А-а».

К центру площади толпа густела. У постамента железному Феликсу виднелся грузовик с людьми и микрофонами. На памятнике висели, цепляясь, двое-трое молодых людей. На груди у бронзового чекиста красовался рукописный плакат ХУНТЕ ХАНА. Дальше растекалось людское море. Оно заполняло всю площадь – от «Детского мира» до Политехнического музея, от конструктивистского фасада метро «Дзержинская» и улицы 25-го Октября – до комплекса зданий КГБ, затворившего собой истоки улиц Дзержинского и Кирова.

А совсем рядом с Юлей, прямо на подоконниках зарешеченных окон КГБ, сидели люди – в основном пацаны. Цоколь еще вчера страшного здания был расписан белыми красками: СВОБОДА; КП-СС (на месте двух последних букв – эсэсовские молнии) и еще почему-то АЛИСА. Мемориальную доску в честь Андропова перечеркивала свастика.

А у памятника шел митинг. Оттуда неслись вдохновенные – и тогда еще совсем не приевшиеся слова: «Демократия!.. Свобода!.. Да здравствует свободная Россия!» И вся толпа подхватывала: «Свобода! Свобода! Россия!» А потом из центра митинга неслось: «Ельцин! Ельцин!» – и все опять скандировали, повторяли фамилию. Потом вдруг: «Запретить КПСС! Фашисты!..» и люди вокруг, и даже она, стали дружно кричать: «Фашисты!»

– А это кто – фашисты? – поинтересовалась Мишу.

– Плохие люди, – пояснила Юля.

– А почему их все сюда зовут?

– Их не зовут, их стыдят.

– А-а. Мама, а возьми меня на ручки. А то мне плохо видно.

– Ну, полезай.

И вдруг кто-то – не в микрофон, не с центра площади, а рядом, в толпе, вскричал: «Смерть чекистам!» Последний лозунг был вдруг подхвачен толпой. «Смерть! Смерть! Долой! Долой!»

– Господа, – вдохновенно воскликнул кто-то совсем рядом, – хватит! Сроем эту поганую Лубянку с лица земли! Вперед, друзья! На приступ! Ура!

И все, кто был рядом, хором закричали «ура!» – и вдруг качнулись в сторону Джулии и маленькой Мишель.

– Вперед, штурмуем! Ура! – воскликнул тот же человек, и многоголовая толпа вдруг хлынула прямо на девушку с ребенком на руках. Джулия даже не успела испугаться. Вместо того она мгновенным озарением вдруг увидела, ЧТО случится дальше.

Итак, сейчас вся эта толпа ринется на штурм КГБ. Она выломает двери и не встретит никакого сопротивления. Здание окажется безлюдным и хмурым. Тысячи людей растекутся по пустынным коридорам, спустятся в подвалы, начнут ломать двери в кабинеты. Потом из разбитых окон на улицу полетят бумаги. В конце концов в здании начнется пожар…

Но для начала толпе, бросившейся было на штурм Лубянки, придется затоптать оказавшихся на ее пути Джулию и маленькую Мишель. И Юлия тоже очень ясно представила, как все будет: сейчас люди просто собьют их с ног. С дочкой на руках Юля не сможет бежать или сопротивляться. А толпа не даст им подняться. Люди пробегут по ним, забьют, затопчут… И Юлия в преддверии ужасного и неотвратимого конца только и успела что спустить на землю дочь, и попыталась защитить ее своим телом. И – закрыла глаза.

И вдруг кто-то совсем рядом воскликнул: «Долой Феликса!» Другой мужской голос поблизости поддержал: «Долой Дзержинского с площади!» А третий выкрикнул: «Сроем к черту поганый памятник!» Первый снова откликнулся: «Долой Дзержинского!» И сначала те три голоса, а затем многие вокруг стали скандировать: «Долой! Долой!» – и развернулись уже не к зданию КГБ, а лицом к бронзовому Дзержинскому.

Момент для штурма цитадели КГБ был упущен. Внимание толпы – отвлечено. Цель – достигнута. И Юля с дочкой были спасены. Девушка очень остро ощутила это. Ее стало знобить. Она стала выискивать глазами тех, кто своими лозунгами отвлек внимание многоголовой гидры от мысли о штурме здания – и тем спас ее с ребенком. И вдруг она увидела, что по направлению к ней пробирается сквозь толпу не кто иной, как старый ее приятель и неудавшийся муж Евгений. Он подошел, улыбнулся Мишель и горячо заговорил, обращаясь к Юле:

– Не могу сейчас уйти с вами, можешь считать, что я здесь – на работе. Но я тебя никуда теперь не отпущу. Я заеду к вам домой. Завтра. Ты живешь все там же?

– Там же. А твоя жена?

Он махнул рукой.

– Считай, у меня ее нет.

И назавтра он, как сивка-бурка вещая каурка, стоял на пороге ее квартиры с розами в правой руке. И, глядя на него, – Женя снова, как некогда, излучал безоговорочную влюбленность, – Юлия каким-то прозрением, интуитивной вспышкой поняла: «Он – мой. Теперь он будет моим, и я его никогда и никуда не отпущу!»

А потом он повез ее в ресторан «София» (что находился на площади Маяковского) и там заботливо подкармливал деликатесами – черной икрой во льду, мясным ассорти с шипящей сковородки. И рассказывал Юлии о своей жизни – кажется, без утайки, – и делился с нею планами на будущее – а планы его, все как один, были связаны с Джулией. С Джулией и Мишель.