Тогда мне показалось, что моя жизнь только теперь начнется.

Я была права, но все получилось несколько не так…

28 августа 1996 года мы с Чарльзом были разведены. Семья, которой уже давно не существовало, распалась юридически. Почему до получения этих документов я словно была как-то связана? Не знаю, наверное, это наша привычка к бумагам.

Но свободной почувствовала себя чуть позднее и в большой степени благодаря Уильяму.

– Мама, зачем тебе платья, которые ты не носишь?

Да, у меня, как у любого другого члена королевской семьи или вообще леди, скопилось немало одежды высокого качества, которая использовалась обычно всего один раз. Жаль расставаться, но снова показываться где-то в роскошном платье, в котором танцевала с Джоном Траволтой в Белом доме, или в расшитом жемчугом белом костюме невозможно, многие мои наряды слишком приметны. Сжечь тоже жалко…

Выход подсказал снова Уильям:

– Продай все на аукционе, а деньги отдай на благотворительность.

Я вдруг поняла, насколько он прав! Носить что-либо вообще из того, что я одевала рядом с Чарльзом, больно и не хотелось, было большое желание освободиться от груза прошлых лет. Я очень хотела оставить себе только мальчиков.

На меня вылили немало грязи, укоряя в том, что при разводе обобрала бывшего мужа до нитки. Во-первых, это далеко не так, во-вторых, я должна иметь средства, чтобы хотя бы на каникулах создать приличные условия мальчикам, не в палатке же их держать, в-третьих, если человек мог оплатить немалые долги своей любовницы и уже второй год попросту содержать ее (Чарльз купил любовнице дом, оплачивает все ее очень немалые счета, одевает и кормит), то почему бы не делать это с матерью его детей?

Уильям был прав – от прошлого груза следовало освободиться.

Я связалась со специалистами аукциона «Christie’s» и пригласила к себе, чтобы отобрать то, что можно продать через этот аукцион. Мередит Этерингтон-Смит целый месяц почти каждое утро появлялась во дворце, чтобы помочь мне избавиться от платьев и составить каталог для аукциона.

Перебирая наряды, я просто ужасалась, а вместе со мной ужасался и Уильям:

– Мама!.. Это же так ужасно! Кто это купит? Разве это можно носить?

Чем больше я разглядывала свои платья прежних времен, тем больше понимала, что больше не хочу выглядеть вот так, хочу серьезно измениться. Особенно ужасно выглядели наряды времен начала семейной жизни, когда я старалась угодить вкусам двора и носила платья с огромными воротниками, широкими рукавами и разными оборками. Все это страшно расширяло меня. Наверняка, от формы платяного шкафа спасал только немалый рост.

Почему никто не подсказал, что это нелепо, некрасиво наконец!

Несколько нарядов отдавать просто не хотелось, например, белое платье с болеро, расшитое стеклярусом, или синее бархатное, в котором я когда-то танцевала в Белом доме с Джоном Траволтой…

Распродали, как ни странно, все, хотя мне тоже казалось, что есть платья, на которые и смотреть страшно. Дороже всех оценили то самое синее бархатное платье, в котором я танцевала с Траволтой. Его продали за 222 500 долларов!

Я знаю, что королевская семья была возмущена таким неприличным поведением. Дамы всегда отдавали свои наряды в комиссионный магазин и забывали об их существовании, а продавать с шумом на аукционе?.. Фи!

Но за это «фи!» мы выручили немало денег – больше трех миллионов. Конечно, наряды того не стоили, сыграло свою роль имя. Деньги были отправлены в Кризисный фонд СПИД и Раковый фонд Королевского Марсденского госпиталя. Деньги пришлись весьма кстати.

Неожиданная прибавка последовала от одного не слишком приятного дела. Некая газета (не называю ее, чтобы не делать рекламу), расписывая аукцион, высказалась в том смысле, что я неплохая финансистка, умудрилась положить в карман три миллиона за то, что другие просто выбрасывают. Это «положить в карман» меня возмутило настолько, что мы подали в суд и выиграли еще 75 000 долларов за моральный ущерб. Газета предложила перечислить средства прямо на благотворительность, но я отказалась:

– Нет, только мне. Я сама решу, в какую благотворительную организацию отправлю. И обязательно сообщу об этом в прессе.

Избавилась я и еще от одного.

Разведенным женщинам могу посоветовать: если для вас не столь уж важны вещи, которые остались после развода с мужем (конечно, не все могут себе позволить выбросить вещи, многие продолжают жить, пользуясь купленным совместно), уничтожьте их со вкусом, разбив, разорвав, изуродовав, даже если это хорошие вещи. Злость, которую вы выплеснете на эти остатки прошлой жизни, покинет вас навсегда. И без нее, без этой злости, жить станет намного легче.

Я разбила весь фарфор, на котором были наши с Чарльзом монограммы, «Диана плюс Чарльз» больше не существовало, надо было уничтожить и сервиз как напоминание!

– Баррелл, принесите мне мешок для мусора.

– Какой, мадам?

– Большой и крепкий. Если не очень крепкий, то два.

Он принес.

– Пол, пока я буду складывать, раздобудьте молоток.

– Какой?

– Тоже большой и прочный. И тоже лучше два.

Кажется, Баррелл уже понял, что именно я намерена делать. Он с сомнением покачал головой:

– Может, не стоит?

– Еще как стоит! Помогай.

Пол был откровенно смущен, ему явно никогда не приходилось бить дорогой фарфор. Мне, впрочем, тоже.

– Сначала вот так! – Я со всей силы грохнула тарелкой об пол. Во все стороны полетели фарфоровые осколки. – Пол, ты когда-нибудь ссорился со своей Марией с битьем посуды?

– Нет, упаси боже.

– Тогда бери и делай, как я.

Следующая тарелка полетела в стену. В комнату, привлеченный шумом, заглянул охранник. Я махнула рукой:

– Присоединяйся.

Но он только покачал головой и скрылся. А мы с Барреллом с удовольствием переколотили кучу фарфора. Наконец я устала, а посуды еще оставалось немало, к тому же осколки получились довольно крупные и далеко не все тарелки или соусницы вообще бились.

Теперь пригодился мешок: сложив в него все, что еще предстояло разбить, я взялась за молоток. И снова фарфор отзывался обиженным «дзинь»!

Осколки выгребали изо всех углов несколько дней, то и дело под каким-нибудь креслом или диваном обнаруживался еще один. Несколько раз я натыкалась на них ногами, это довольно неприятно, когда под ногу попадает недобитый осколок прошлого счастья.

Тогда я предложила вообще убрать всю мебель и поднять ковры:

– Иначе мы будем натыкаться на это безобразие полгода!

Женщины, учтите мой опыт, когда будете бить посуду: ее нужно сразу складывать в мешок, иначе потом придется делать почти ремонт в комнате.

Мы действительно подняли ковры, выгребли все до мелочи. Кто-то из охраны увидел такие страсти, немедленно родился слух, что у принцессы Дианы очередная паранойя – она ищет жучки под паркетом! Якобы я, опасаясь подслушивания, вскрыла даже пол.

Ну не опровергать же такую откровенную глупость, рассказывая о перебитом фарфоре? Иначе одна сплетня заменит другую, примутся болтать о том, что я лишила посуды весь Кенсингтонский дворец.

Пусть болтают, мне уже все равно.

Редактор «Харперс Базар» Лиз Тилбертис однажды поинтересовалась:

– Диана, а почему ты прячешь свои ноги? Они у тебя красивые.

Я даже ужаснулась: разве может супруга принца открыть колени?! Нет, это немыслимо.

– Даже если эти колени стоит показать всем? И вообще, тебе нужно одеваться проще и сексуальней.

Ну уж, сексуальней я всегда старалась, постоянно требуя этого от модельеров, но что они могли? Оголить плечи, обозначить талию, приподнять грудь…

Я подтянула юбку выше колен, задумчиво глядя в зеркало. А колени и сами ноги и правда хороши… Почему бы не открыть?

Я открыла, и все пришли в восторг!

Из моего гардероба почти исчезли дорогие, расшитые драгоценностями наряды, я больше не представляла Британию на торжественных приемах за границей, они стали мне не нужны. А по своим делам или просто на обед с приятельницей лучше отправиться в простых джинсах, белой рубашке и синем блейзере.

Это привело читательниц «Vanity Fair» в полный восторг! Теперь все обсуждали новый облик Дианы, такой простой и сексуальный одновременно.

Я наверняка знала, что этот облик не понравился бы Ее Величеству и принцу Чарльзу, но он пришелся по вкусу Уильяму и Гарри, а также их одноклассникам. Немного погодя к моему дню рождения Гарри собрал своих приятелей, и они все вместе спели мне поздравление с днем рождения. Такое дороже любого подарка!

Я уходила от прошлой жизни, меняясь на глазах. Мне удобней в джинсах и рубашке, удобней в мокасинах на низком каблуке, удобней с более короткими волосами, которые не нужно то и дело укладывать и заливать лаком.

Но я и вечерние платья стала надевать более смелые, открывая ноги…

Тут мне встретился Хаснат Хан, и я примерила восточные наряды. Тоже понравилось.

Оказалось, что жить, не будучи связанной многими условностями и обязанностями, куда легче. Я вдруг поняла, сколько всего пропустила в жизни за эти пятнадцать лет! Нет, я не жалела о годах брака ничуть, даже при том, что были попытки суицида, были скандалы, слезы, крики, все это обогатило меня, я повзрослела и поумнела.

Так шли дни, полные каких-то совсем новых забот, в которых не было места нытью, тоске и даже мыслям о Камилле. С Чарльзом мы вдруг перестали воевать, просто у него появился новый разумный помощник, который сообразил, что для улучшения имиджа наследника престола вражда с бывшей супругой, матерью принцев Уильяма и Гарри и просто красивой женщиной, совсем ни к чему.

Сначала Марк Болланд мне показался очень и очень разумным и надежным человеком, он и правда помог прекратить холодную войну между нами, к тому же Марк был противником Тигги, что автоматически причисляло его к списку моих друзей. Болланду тоже не нравилась девица, явно желавшая занять мое место не только рядом с Чарльзом, но и серьезно влиять на моих мальчиков. О, ради удаления этой красотки я готова была помириться и с Чарльзом тоже. Только не с Камиллой, до этого еще не дошло!

Позже я поняла, что именно ради Камиллы и работает Марк Болланд, но мне он не мешал, я сотрудничала с ним спокойно.

К тому же у меня нашлись совсем другие интересы, начались новые поездки, изменившие меня настолько, что я едва узнаю сама себя.

Вот кого я не люблю, так это Форин-офис. Они словно нарочно делают все мне во вред, а потом удивляются моей недостаточной лояльности.

Прошу предоставить полномочия, чтобы стать послом мира. Получаю ответ: «Нет». Почему?! Никто не объясняет, но и без объяснений ясно: Британии ни к чему популярность опальной бывшей супруги наследника престола. Было бы куда проще и удобней, если бы я часами разглядывала безделушки или примеряла наряды в магазинах, если бы меня фотографировали с глянцевыми журналами в руках или во время развлечений…

Но я укоротила юбки, стала носить джинсы не только дома, но и за пределами дворца, стала одеваться и вести себя более раскованно и сексуально. Я стала другой, и удержать меня на пустых представительских мероприятиях было уже невозможно.

Я хотела дела, настоящего дела, а не простого присутствия на разных благотворительных обедах и открытиях мемориальных досок. И я это дело нашла! Конечно, все мои разъезды и особенно участие в мероприятиях вроде посещения только что разминированных полей мало нравились даже правительству, но они долго не могли со мной ничего поделать…

Теперь меня уже некому было сдерживать в поездках, кроме, конечно, Форин-офиса. Вот кого возмущает моя самостоятельность. Если нужно оградить меня от бесконечных репортеров или назойливых фотографов, то тут я частное лицо, должна справляться сама. Но стоит затеять что-то действительно нужное, просыпается запрещающая машина и рявкает:

– Нет!!!

Почему? Они вспоминают, что я мать наследника престола.

У моих друзей Аннабель и Джимми Голдсмиттов дочь Джемайма вышла замуж за пакистанца Имрана Хана. Уже одно это делало дружбу с ней очень желательной. Мне так хотелось понять, каково это – быть замужем за правоверным мусульманином и жить по их законам. Аннабель качала головой:

– Это не так просто…

У Имрана мама Шаукат Ханум погибла от тяжелого заболевания, и он создал центр по лечению онкологических заболеваний. Чем не повод, чтобы посетить Лахор и познакомиться с семьей Хасната?

Мы отправились в Лахор с Аннабель и ее племянницей Козимой Сомерсет. Помимо обычного гардероба, набрали с собой и множество вещей в восточном стиле – шальвары, шали, закрытые платья…

Остановились, конечно, в доме Имрана, где еще должна жить приехавшая в гости теща и ее подруги? Это вызвало возмущение Форин-офиса, особенно когда я отказалась поселиться у Беназир Бхуто. Беназир замечательная женщина, но почему я, приехав по приглашению Имрана, а не ее самой, должна жить в ее дворце? Вот позовет, тогда посмотрим…

К тому же мне действительно хотелось посмотреть, как живет в Пакистане Джемайма. Это совсем не то, что в Лондоне, Имран в Лахоре и Лондоне очень разный. Но в этом и прелесть – подчинить себя законам новой жизни.

Почему подчиняться распорядку и законам британской королевской семьи хорошо, а законам шариата плохо? Нужно только понять для себя, приемлемо это или нет. Правила Букингемского дворца оказались не для меня, а как будет в доме Ханов? Как примут там меня, пока еще чужую женщину, хотя они несомненно знали о нашей с их сыном связи.

Приняли очень хорошо и… никак. Рашид Хан и его супруга Нахид Ханум улыбались, говорили о связи Пакистана и Англии, о связи двух культур, о необходимости большего понимания… Когда я дала понять, что меня интересует другое, снова улыбались, разговаривали очень приветливо, даже вспомнили несколько забавных случаев из детства Хасната, это в ответ на демонстрацию фотографий моих любимых мальчиков.

Снимки Уильяма и Гарри сделали беседу душевней, но о возможности породниться речи так и не зашло. Ханы принимали английскую леди и вовсе не изъявляли желания сделать меня своей невесткой. Умные, все понимающие глаза, приветливые улыбки и слова, но не больше.

Но я не собиралась сдаваться, Хаснат все-таки в Лондоне, а там его чаще вижу я.

В Лахоре для меня главным стало посещение Мемориальной онкологической больницы имени Шаукат Ханум.

Только переступив ее порог, я забыла, что я принцесса, что нахожусь в Пакистане, что существует Форин-офис и их отношения с правительством Пакистана. Люди в масках не потому, что в операционной, а все время, каждый день, час, потому что любая инфекция смертельна. Там не было крови, как в других больницах, ботинки врачей не забрызганы ею, как после операции у Хаснат Хана, но там боль, страдания. Боль не в словах, не в жалобах, боль в глазах.

А это особенно заметно, когда часть лица закрыта маской. Глаза кричали о боли, о том, что этот центр для них – последняя надежда!

Я не могла пройти мимо ни одного больного. Не во все палаты меня пустили, куда-то входят только врачи и медсестры, но если было можно, я заходила, оставляя помощников маяться в коридорах. Подбадривала, пожимала руки, пыталась вселить надежду… Я могла им помочь только своим сочувствием, и если это помогало, готова была отдавать его сполна.

Как мне хотелось подержать на руках каждого больного ребенка, приласкать всех, рассмешить, чтобы хоть на мгновение в их глазах вместо боли появилась улыбка!

Если бы мне разрешили, я поселилась бы в этом центре и каждый день с утра до вечера обходила палаты, подавая воду и ухаживая за больными. Наверное, от такой помощи мало толку, ведь я не могла сделать укол или провести процедуру, но этому же можно научиться?

Я не задумывалась о том, какое произвожу впечатление, это было совершенно не важно, забыла обо всех проблемах, оставшихся за стенами больницы, оставалась только мысль, что нужно привезти в такой центр и Уильяма с Гарри. Я всегда старалась, чтобы они понимали, что есть боль, страх, бедность, неустроенность… Но в очень тяжелые места, подобные этому, пока не водила, они еще были малы. Кажется, время пришло…

Только в половине четвертого я заметила, что помощники валятся с ног. Пришлось прерваться, а потом еще встречаться с персоналом, благодарить их за то доброе, что они делают для обреченных людей, а также за то, что спасают тех, у кого еще есть надежда.

Я страшно действовала на нервы чиновникам в Лондоне. Им совсем не нравилась ставшая вдруг самостоятельной принцесса Диана. Особенно когда я вдруг собралась в районы, где оставалось полным-полно противопехотных мин.

Это отдельная боль и особый ужас. Рассматривая снимки людей, оставшихся калеками, разорванных, растерзанных минами, причем людей мирных, которые никогда не брали в руки оружие, женщин, детей, стариков, я возмущалась:

– Почему их не запретят?!

Мне объяснили, что как раз сейчас проводятся акции, направленные на запрещение противопехотных мин вообще, потому что от них гибнет в основном мирное население.

Я решила отправиться на место и посмотреть своими глазами, прекрасно понимая, что за мной поедет множество журналистов. Конечно, последовал окрик «Нет!».

Меня выпустили только в Анголу, но там-то как раз и было установлено немыслимое количество этих самых мин. Я отправилась вместе с Майком Уитлэмом, он руководил Красным Крестом в Британии.

Сначала все выглядело почти прогулкой, хотя я понимала, что будет нелегко. Только услышав первые цифры: в стране с двенадцатимиллионным населением за годы гражданской войны, длившейся двадцать лет, было установлено… пятнадцать миллионов мин, на каждого по полторы, если даже считать тех, у кого уже оторвало что-то, – начали понимать, что даже не представляли масштабов ужаса.

Когда мы прилетели в Луанду, то испытали такой шок от встречавшихся на каждом шагу калек, что я даже испугалась возвращения приступов булимии. Но мой организм не собирался саботировать, ни единого приступа я не испытала, честно говоря, было некогда.

В самом заминированном городе мира Куито, где минных полей больше, чем свободной территории, мы прошли просто шаг в шаг за сапером, пробрались в крохотный, почти кустарный госпиталь, где не было не только современных лекарств, но и просто электричества, что делало любую технику бесполезной.

Больные лежали на тряпье и просто на полу, у многих оторваны руки, ноги, у одной девочки взрывом разворочен живот. Девочка просто пошла за водой для своей семьи. Было понятно, что она не выживет, не выдержав, я присела, принялась отгонять мух, гладила и гладила ее по тоненькой ручке, что-то говорила, хотя ребенок совсем не понимал английского. Но несчастная малышка внимательно слушала, видно, знание языка не всегда обязательно, она слышала голос, видела глаза, она понимала, что я хочу ей добра, хотя и не могу больше ничем помочь. Никто уже не мог, девочка умерла почти сразу после нашего посещения.

Я попросила репортеров:

– Не снимайте больше, пожалуйста.

И огоньки камер погасли. Бывают минуты, когда фотографировать или снимать просто кощунственно…

Зато они много снимали позже, когда мы проходили по узкой разминированной полосе через поле. Это известные снимки, где я в защитном жилете и защитном экране для лица. Пройти пришлось дважды, потому что не все журналисты смогли сделать хорошие снимки.

За эту «прогулку по минному полю», как назвали проход в британском парламенте, мне немало попало от всех. Кто-то возмущался: «Зачем это нужно?!» Кто-то доказывал, что одной принцессой ничего не победишь, кто-то обвинял в дешевом популизме…

Всем, кто обвинял, я хотела бы предложить пройти по такому полю. В предыдущий день семеро мальчишек, играя на разминированном поле в футбол, подорвались и погибли.

Так вот, я в защитном жилете попыталась пройти по заведомо разминированной полосе и могу сказать, что это очень страшно. А каково тем, у кого нет ни жилетов, ни минеров, кому, как этой девочке Хелене, приходится каждый раз, отправляясь за водой, рисковать своей жизнью, тем, кто просто вынужден жить среди минных полей?!

Но ведь эти поля не сами выросли на их земле. Можно обвинять повстанцев разных мастей, можно говорить о политической нестабильности. Я не политик, я гуманист, я знаю одно: если бы Британия не поставляла мины любой из сторон, не было бы Хелены или погибших семерых мальчишек. Не было бы Розалинды, потерявшей нерожденного ребенка вместе с ногой, не скакал бы Хуан на одной ноге, опираясь на железный штырь вместо второй…

И таких примеров не просто тысячи, их сотни тысяч! Семьдесят тысяч только погибших от мин, а сколько калек!

Мне возражали, что наши мины поставлены против мин советских. Я отвечала:

– Значит, запретить нужно все вообще!

Чем больше я говорила, тем большее раздражение вызывала у политиков всех мастей, особенно раздражала парламент. На меня ополчились так, словно я, прогулявшись ради собственного удовольствия, вдруг решила обвинить парламент Британии во всех человеческих грехах.

И вот тогда я впервые почувствовала страх. Это совсем другой страх, не тот, что испытываешь на минном поле, а тот, что не отпускает и посреди оживленного европейского города. Впервые возникла картина автокатастрофы. Когда-то я боялась, что меня могут уничтожить, чтобы освободить место для новой супруги принца. Теперь все эти мысли были так далеко…

Я не мешала Чарльзу жениться второй раз, я уже не мешала королевской семье, вернее, мешала ей не настолько сильно, чтобы меня замечать вообще.

Но теперь я мешала другим, куда более мощным силам, тем, у кого были возможности привезти в несчастную Анголу пятнадцать миллионов мин и разбросать их по всей стране, где больше нет и еще много лет не будет нормальной жизни. Эти силы куда мощней рассерженной королевской семьи.

Но есть что-то сильнее страха. Там в госпитале или среди искалеченных людей совершенно забываются прежние проблемы, кажутся такими мелкими, убогими. Удивительно, среди убогих хижин, убогой жизни убогими кажутся заботы нашего обеспеченного, сытого и незаминированного мира. Мы просто не представляем их жизни, как и они не верят в возможность нашей.

Отправляясь в Пакистан, я пыталась навести мосты между двумя мирами – христианским и исламским, между Западом и Востоком, считая, что именно эти противоречия самые серьезные на планете.

Какая чепуха! Самые серьезные – это противоречия именно между нашей сытой, спокойной жизнью и жизнью, в которой нет ни сытости, ни спокойствия, а есть страх, боль, мучения, голод… Эту пропасть нельзя ни перепрыгнуть, ни не заметить, через нее можно только протянуть руку помощи. Если мы этого не сделаем, то мы не люди и не имеем права жить на Земле.

А все остальное, вроде чьего-то недовольства, просто чепуха!

Даже проблемы противостояния с Камиллой и стольких лет мучений кажутся такими мелкими и суетными…

Но проходит время, и все возвращается на круги своя, я снова встречаюсь с теми, кто озабочен только светским, внешним успехом, чьи интересы ни в какой мере не связаны с трагедией девочки Хелены и многих других несчастных, окунаюсь в веселую, суетную жизнь и на время забываю дрожь в коленях от сознания, что под ногами может оказаться мина.

Но только на время, теперь это всегда со мной. Даже за весельем и смехом, за оживленной внешностью внутри остался тот страх минного поля и понимание, что если я могу что-то изменить, то должна это делать.

Жить вот такой раздвоенной нелегко. И рассказать никому нельзя, снова решат, что у Дианы паранойя. Нет у меня паранойи, а вот бояться я действительно стала еще сильнее. Когда-то снилась Камилла, теперь снится авария…