Эгофутуризм

“Эгофутуризм” был другой разновидностью русского футуризма, но кроме созвучия названий по существу имел с ним очень мало общего. История эгофутуризма как организованного направления была слишком коротка (с 1911 до начала 1914 г.).

В отличие от кубофутуризма, который вырос из творческого содружества единомышленников, эгофутуризм был индивидуальным изобретением поэта Игоря Северянина.

В литературу он входил трудно. Начав с серии патриотических стихов, затем пробовал себя в стихотворной юмористике и, наконец, перешел к лирической поэзии. Впрочем, лирику молодого автора газеты и журналы тоже не печатали. Издав в 1904–1912 гг. за свой счет 35 стихотворных брошюр, Северянин так и не обрел желанной известности.

Успех пришел с неожиданной стороны. В 1910 г. Лев Толстой с возмущением высказался о ничтожестве современной поэзии, приведя в качестве примера несколько строк из книжки Северянина “Интуитивные краски”. Впоследствии поэт с удовольствием разъяснял, что стихотворение было сатирико-ироническим, но Толстой воспринял и истолковал его всерьез. “Об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики… после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну! – писал он в своих воспоминаниях. – С тех пор каждая моя брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого… меня начали бранить все, кому не было лень. Журналы стали охотно печатать мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них <…> участие…”

Чтобы закрепить успех, а возможно, и с целью создать теоретическую базу своему поэтическому творчеству, идейной и содержательной основой которого являлось самое обычное противопоставление поэта толпе, Северянин вместе с К. Олимповым (сыном поэта К. М. Фофанова) основывает в 1911 году в Петербурге кружок “Ego”, с которого, собственно, и начался эгофутуризм. Слово, в переводе с латыни означающее “Я – будущее”, впервые появилось в названии сборника Северянина “Пролог. Эгофутуризм. Поэза грандос. Апофеозная тетрадь третьего тома” (1911).

Однако, в отличие от кубофутуристов, имевших четкие цели (атака на позиции символизма) и стремившихся обосновать их в своих манифестах, Северянин не имел конкретной творческой программы либо не желал ее обнародовать. Как он сам позднее вспоминал: “В отличие от школы Маринетти, я прибавил к этому слову (футуризм) приставку “эго” и в скобках “вселенский”… Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа – единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со “стереотипами” и “заставками”. 7. Разнообразие метров”(Там же.).

Даже из простого сравнения этих заявлений с манифестами кубофутуристов видно, что никаких теоретических новшеств данная “программа” не содержит. В ней Северянин фактически провозглашает себя единственной и неповторимой поэтической личностью. Встав во главе созданного им нового течения, он изначально противопоставляет себя литературным единомышленникам. То есть неизбежный распад группы был предрешен самим фактом ее создания. И нет ничего удивительного, что в скором времени так и произошло.

Но это было позднее. А в январе 1912 года, несколько раньше московской “Гилеи”, в Петербурге была создана “Академия эгопоэзии”, под крышей которой вокруг своего лидера И. Северянина объединились еще не имевшие литературного опыта Г. Иванов, К. Олимпов, и Грааль-Арельский (С. Петров). Ими был выпущен манифест Вселенского эгофутуризма под громким названием “Скрижали эгопоэзии”, где предтечами нового литературного течения были объявлены, как ни странно, Мирра Лохвицкая и Константин Фофанов, чьи эстетические позиции были гораздо ближе поэтике символизма, чем эфемерному “искусству будущего”. Впрочем, и сами тезисы, состоящие главным образом из громких фраз типа “человек – эгоист”, “божество – Единица”, “человек – дробь Бога”, кроме заявленной в разделе II некоей опоры на теософию, ничего нового не содержали: все это встречалось в русской поэзии задолго до появления эгофутуризма.

Серьезной литературной программы у соратников не было, а в силу декларируемого ими же запредельного эгоизма не существовало и четкой организационной структуры. Подписавшие манифест не составляли единой группы. Георгий Иванов вскоре отдалился от Северянина, перейдя к акмеистам, остальных “академиков” вряд ли можно назвать сколько-нибудь заметными поэтами.

Очень точную характеристику эгофутуризма (как петербургского, так и позднего, московского) дает С. Авдеев: “Это течение было какой-то смесью эпигонства раннего петербургского декаденства, доведения до безграничных пределов “песенности” и “музыкальности” стиха Бальмонта (как известно, Северянин не декламировал, а пел на “поэзоконцертах” свои стихи), какого-то салонно-парфюмерного эротизма, переходящего в легкий цинизм, и утверждения крайнего эгоцентризма <…> Это соединялось с заимствованным у Маринетти прославлением современного города, электричества, железной дороги, аэропланов, фабрик, машин (у Северянина и особенно у Шершеневича). В эгофутуризме, таким образом, было все: и отзвуки современности, и новое, правда робкое, словотворчество (“поэза”, “окалошить”, “бездарь”, “олилиен” и так далее), и удачно найденные новые ритмы для передачи мерного колыханья автомобильных рессор (“Элегантная коляска” Северянина), и странное для футуриста преклонение перед салонными стихами М. Лохвицкой и К. Фофанова, но больше всего влюбленность в рестораны, будуары <…> кафе-шантаны, ставшие для Северянина родной стихией. Кроме Игоря Северянина (вскоре от эгофутуризма отказавшегося) это течение не дало ни одного сколько-нибудь яркого поэта”.

Северянин остался единственным из эгофутуристов, вошедшим в историю русской поэзии. Его стихи, при всей их претенциозности, а нередко и пошлости, отличались безусловной напевностью, звучностью и легкостью. Северянин, бесспорно, виртуозно владел словом. Рифмы его были необычайно свежи, смелы и удивительно гармоничны: “в вечернем воздухе – в нем нежных роз духи!”, “по волнам озера – как жизнь без роз сера”, и т. д.

Книги и концерты Северянина, наряду с кинематографом и цыганским романсом, стали фактом массовой культуры начала века. Сборник его стихов “Громокипящий кубок”, который сопроводил восторженным предисловием Федор Сологуб, завоевал небывалое признание читателей и выдержал с 1913 по 1915 год девять изданий!

В эти годы слава Северянина воистину граничила с идолопоклонством. Поэтические вечера ломились от восторженной публики, сборники стихов выпускались огромными тиражами – и расхватывались, как горячие пирожки. Особый успех принесли Северянину его “поэзоконцерты”, с которыми он объездил чуть ли не всю Россию, а после эмиграции выступал в Европе.

Творчество поэта (как, впрочем, и его личность) вызывало самые полярные оценки – от абсолютного неприятия до восторженного поклонения. Диапазон критических мнений представал чрезвычайно широким. Был даже выпущен большой сборник аналитических статей, целиком посвященный его поэзии, – издание само по себе беспрецедентное: ни один из знаменитых поэтов, его современников (ни Блок, ни Брюсов, ни Бальмонт), такой книги не удостаивался1.

Триумф Северянина пытались умалить свои же “эгоисты”. Например, К. Олимпов, с некоторой долей основания считавший себя автором основных положений “Скрижалей эгопоэзии”, термина “поэза” и самого символа “Ego”, не преминул публично заявить об этом. Северянин, раздраженный попытками оспорить его лидерство, расстался со своими апологетами, в необходимости сотрудничества с которыми, утвердившись как поэт, он не нуждался. Его больше занимало признание старших символистов. Наигравшись в “эго”, Северянин похоронил собственное изобретение, написав в 1912 году “Эпилог эгофутуризма”.

На некоторое время Северянин объединился с кубофутуристами (Маяковским, Д. Бурлюком и Каменским), к которым присоединился во время их турне по городам юга России в 1914 г. и принимал участие в их выступлениях в Крыму. Но его полемика с Маяковским вскоре привела к разрыву намечавшегося союза, что, впрочем, уже не имело для Северянина никакого значения. Дав имя и славу новому литературному течению, он сам при этом стал явлением нарицательным. А 27 февраля 1918 г. на вечере в Политехническом музее в Москве Северянин был провозглашен “королем поэтов”. Вторым стал Маяковский, третьим был признан К. Бальмонт (по другим сведениям – В. Каменский).

Между “Прологом эгофутуризма” и его “Эпилогом” прошел всего лишь год. После ожесточенной полемики Олимпов и Северянин, наговорив друг другу множество неприятных слов, разошлись; затем публично отреклись от “Академии” Грааль-Арельский и Г. Иванов… Казалось, что хрупкому, еще не сформировавшемуся течению наступил конец. Но знамя эгофутуризма подхватил 20-летний Иван Игнатьев, создав “Интуитивную ассоциацию эгофутуристов” – новое литературное объединение, куда, кроме него, вошли также П. Широков, В. Гнедов и Д. Крючков. Их программный манифест “Грама та” характеризовал эгофутуризм как “непрестанное устремление каждого Эгоиста к достижению возможностей Будущего в Настоящем посредством развития эгоизма – индивидуализации, осознания, преклонения и восхваления “Я””, по существу повторяя те же расплывчатые, но весьма трескучие лозунги, что и предшествующие ему “Скрижали”.

Выступая в роли идейного вдохновителя и теоретика “Ассоциации”, Игнатьев (И. Казанский) стремился от общей символистской ориентации северянинского эгофутуризма перейти к более глубокому философскому и эстетическому обоснованию нового направления. Он писал: “Да, Игорь Северянин печатно отказался от эгофутуризма, но отказался ли от него эгофутуризм – это вопрос <…> ибо тот эгофутуризм, который был до ухода “мэтра школы”, – есть только эгосеверянизм”.

Активно занимаясь словотворчеством, которое он называл “словством”, Игнатьев считал, что “когда человек был один, ему не нужно было способов сношения с прочими, ему подобными существами <…> (Но) пока мы коллективцы, общежители – слово нам необходимо. Когда же каждая особь превратится в объединенное Ego – Я, слова отбросятся самособойно. Одному не нужно будет сообщения с другими”. Игнатьев утверждал, что “каждая буква имеет не только звук и цвет, – но и вкус, но и неразрывную от прочих литер зависимость в значении, осязание, вес и пространственность”.

Не останавливаясь на словотворчестве, он широко проектировал визуальную поэзию, вводя в стихи графические композиции из слов, строк, математических символов и нотных знаков. Например, в одной из своей книг Игнатьев публикует стихотворение “Опус-45”, в постскриптуме к которому указывает, что данный текст “написан исключительно для взирания, слушать и говорить его нельзя”.

Понимая, что для популяризации нового течения необходима трибуна, Игнатьев организовывает собственное издательство “Петербургский глашатай”, успевшее выпустить 4 номера одноименной газеты, 9 альманахов и несколько книг эгофутуристов.

Другим представителем “Ассоциации” был скандально известный Василиск Гнедов, который своими эксцентричными выходками ничуть не уступал поднаторевшим в этом деле кубофутуристам. В одной из заметок того времени говорилось: “Василиск Гнедов, в грязной холщовой рубахе, с цветами на локтях, плюет (в буквальном смысле слова) на публику, кричит с эстрады, что она состоит из “идиотов””.

Гнедов писал стихи и ритмическую прозу (поэзы и ритмеи) на основе старославянских корней, используя алогизмы, разрушая синтаксические связи. В поисках новых поэтических путей он пытался обновить репертуар рифм, предложив вместо традиционной (музыкальной) рифмы новое согласованное сочетание – рифмы понятий. В своем манифесте Гнедов писал: “Также крайне необходимы диссонансы понятий, которые впоследствии станут главным строительным материалом. Например: 1) …коромысло – дуга: рифма понятий (кривизна); сюда же – небо, радуга… 2) Вкусовые рифмы: хрен, горчица… те же рифмы – горькие. 3) Обонятельные: мышьяк – чеснок. 4) Осязательные – сталь, стекло – рифмы шероховатости, гладкости… 5) Зрительные – как по характеру написания… так и по понятию: вода – зеркало – перламутр и проч. 6) Цветные рифмы – <…> с и з (свистящие, имеющие одинаковую основную окраску (желт<ый> цвет); к и г (гортанные)… и т. д.”.

Впрочем, в историю литературы он вошел не как поэттеоретик, новатор, а скорее как зачинатель нового жанра – поэтической пантомимы. Развивая программные положения “Ассоциации”, где слову как таковому отводилась минимальная роль, Гнедов покончил со словесным искусством окончательно и бесповоротно, создав цикл из 15 поэм под названием “Смерть искусству”. Все это сочинение умещалось на одной странице и последовательно сводилось к единственной букве, составившей поэму “Ю”, лишенную даже традиционной точки в конце. Цикл завершался знаменитой “Поэмой конца”, состоявшей из молчаливого жеста. В. Пяст вспоминал об исполнении этого произведения в артистическом кабаре “Бродячая собака”: “Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, поднимаемой перед волосами, и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой. Автор поэмы оказывался в прямом смысле слова ее творцом и замыкал в себе весь спектр ее возможных интерпретаций от вульгарно-низового до возвышенно философского”.

Словом, по уровню эпатажности это произведение сродни знаменитому “Черному квадрату” К. Малевича. Что же касается философского смысла, то автор высказывания несколько приукрашивает реальность. В обиходе этот жест – рука, опускаемая на низ живота и резко отводимая вбок, – означает “а вот тебе!”, а еще точнее “пошел на…”. И вся парадоксальность его заключается по сути в смысловой замене векторов направления, где “на” фактически означает “от”.

С. Сигей, составитель сборника стихотворений Гнедова, рассуждая о его месте в авангардном движении ХХ века, заметил, что если Хлебников дал первый импульс словотворчества, Крученых стал родоначальником заумной поэзии, то Гнедов возвел жест на уровень литературного произведения, предвосхитив таким образом современные перформансы и боди-арт.

Столь подробный очерк об участниках течения эгофутуристов дан потому, что большинство из них, играя заметную роль в поэтическом процессе описываемого периода, в силу различных причин практически неизвестны современному читателю. А ведь наряду с лидерами “Интуитивной ассоциации” в движении эгофутуристов участвовало много других поэтов. Это и Павел Широков, сотрудничавший с Игнатьевым в “Петербургском глашатае”, который при всей своей приверженности эгофутуризму был все же достаточно традиционным поэтом. То же можно сказать и о другом члене Ареопага “интуитов”, Дмитрии Крючкове. Не стоит забывать о Константине Олимпове, одном из основателей первого кружка “Ego”, который и после шумного разрыва с Северяниным продолжал исповедовать доктрины Вселенского эгофутуризма.

В альманахах и эдициях “Петербургского глашатая” публиковались также московские эгофутуристы Рюрик Ивнев и Вадим Шершеневич (будущий основатель имажинизма). Сюда же следует причислить и упоминавшегося уже Грааль-Арельского, и молодого поэта Всеволода Князева, покончившего жизнь самоубийством в 1913 г., не дождавшись выхода своего первого сборника стихов. Были среди эгофутуристов и такие персонажи, как Вадим Баян (В. Сидоров) – симферопольский купец, организатор крымского турне футуристов в 1914 году, главной особенностью творчества которого являлась, по словам И. Северянина, написавшего предисловие к книге его стихов, “изнеженная жеманность… (но) его напудренные поэзы, несмотря на некоторую раскованность темы, всегда остаются целомудренными”.

К эгофутуристам в юности причисляли себя многие яркие поэты, ни в какие группы не входившие, – например, А. Вертинский, в стилевом плане обнаруживавший определенную близость с “иронической лирикой” Северянина.

Одним словом, сообщество “эгоистов” представляется движением еще более разношерстным, чем его оппоненты “будетляне”. Это особенно заметно на примере другого печатного органа эгофутуристов – “Очарованный странник”, в котором участвовали Каменский, Н. Евреинов, М. Матюшин, публиковали свои стихи Сологуб, Северянин, Е. Гуро, З. Гиппиус.

В январе 1914 года Игнатьев покончил с собой, перерезав горло бритвой. С его смертью перестал существовать официальный рупор эгофутуризма – издательство “Петербургский глашатай”. И хотя еще некоторое время продолжал выходить альманах “Очарованный странник”, на страницах которого в последний раз прозвучало название литературной группы эгофутуристов, сам эгофутуризм постепенно утрачивал свои позиции и вскоре прекратил существование.