Книга: Свет в твоем окне (сборник)
Назад: Таньки-Маньки, или Суп с котом
Дальше: Серые мышки

Тихиус!

В ту зиму обстоятельства моей жизни складывались так, что мне пришлось снимать квартиру. Квартира эта находилась в доме, построенном в тридцатые годы. Дом был четырехэтажным, с очень красивым подъездом и мраморной лестницей. Ступеньки лестницы были пологие и подниматься по ним было легко. Лифт, в общем-то, нужен не был, но он имелся. Его пристроили намного позже, и я, конечно, поднималась и спускалась со своего третьего этажа на лифте.
Кларка с четвертого этажа попадалась мне в этом лифте каждый день. Казалось, что она живет ровно по моему расписанию – я из дома, и она тут как тут. Мы с Кларкой быстро познакомились и вместе топали пешком до метро – ровно 15 минут, и, конечно, по дороге болтали обо всем на свете. Сначала – о чем все малознакомые люди говорят – о погоде, об артистах и так, о всякой чепухе. Постепенно мы привыкли друг к другу, и я даже поймала себя на том, что, вызвав лифт, жду, пока хлопнет Кларкина дверь, и она сбежит на один этаж, и мы поедем вместе.
Кларке было 25 лет, но на вид она была похожа на ученицу какого-нибудь одиннадцатого класса – невысокая, тощая, глазастая. Бессмысленно рисовать Кларкин подробный портрет – чего бы я про нее ни сказала, все равно не сказала бы ничего. Обыкновенная среднестатистическая девушка. Но если бы всё было действительно так просто, не стала бы я эту Кларку каждый день поджидать – мне и одной до метро топать не скучно – думай себе о чем хочешь или песенку сочиняй. Но Кларка меня как будто заколдовала – была в ней какая-то загогулина, которая отличала ее от всех остальных среднестатистических девушек. То ли душевность, мягкость невероятная, то ли внимание, с которым она слушала, то ли веселая боль, с которой она рассказывала о себе.
Что такое веселая боль? Разве такая бывает? Вообще-то нет. Но в Кларке она жила.
Теперь я попытаюсь рассказать по порядку и подробно про Кларкину жизнь – так, как она сама мне рассказывала.

 

До двадцати лет Кларка жила с родителями – людьми положительными и правильными. Отец был строг с дочкой, и она знала, что если у нее с кем-нибудь что-нибудь, ну сами понимаете что, произойдет, отец узнает и вырвет ей ноги – так он сам ее предупредил.
– Учти, – говорил отец, – сначала замуж, а потом уже любовь.
Правда, Кларка считать умела, и легко подсчитала, что родители ее поженились в апреле, а в августе она уже родилась. Выходит, что любовь была все-таки раньше, чем штамп в паспорте. А теперь грозят. Но Кларка слушалась. До поры до времени.
Однажды в Кларкиной квартире сломался телефон, и они вызвали мастера, и пришел невысокий очкарик в сером свитере. Как только Кларка его увидела, она сразу поняла, что ее, как лодку, оторвало от берега, и куда она дальше поплывет, теперь зависит только от этого телефониста.
Кларка была дома одна и, когда очкарик уходил, дала ему, как полагается, на бутылку и расписалась в квитанции. Она успела рассмотреть, что фамилия мастера Жарков.
«Жарков, не уходи!» – глупо подумала Кларка, когда дверь за ним уже захлопнулась и лодка замерла на мели. Но тут водоворот развернул ее на сто восемьдесят градусов, и Кларка увидела, что в коридоре на тумбочке лежат его часы!
– Ура! Забыл! Вернется! – завопила счастливая Кларка.
И он вернулся – уже ближе к вечеру. Он вошел, посмотрел на Кларку так, как будто днем он ее не видел, протянул руку для знакомства: – Сергей.
– Клара, – пропела Кларка, и уже знала, что Жарков сейчас скажет про кораллы и Карла, который их у Клары украл. Потому что все, с кем Кларка знакомилась, обязательно это говорили. И точно. – А, та самая Клара, у которой Карл… – Сергей не договорил, улыбнулся и вдруг продекламировал:
Жарков у Клары не крал кораллы,
Жарков у Клары часы забыл.

«Все-таки он оказался пооригинальнее других», – порадовалась Кларка.
Жарков направился в сторону двери, и Кларка, вспомнив, как в «Войне и мире» Андрей Болконский на Наташу Ростову загадывал, задумала так – если Жарков, уходя, обернется через левое плечо, я выйду за него замуж.
Жарков обернулся через правое плечо и сказал: – Ну, что, Клара, замуж за меня хочешь?
Клара вздрогнула и кивнула: – А что, может быть.

 

И начались встречи. Кончался сентябрь, дождь лил не переставая. Кларка влюблялась и раньше – но не так. Она считала минуты, торопила часы, когда не видела Жаркова. Каждый раз боялась, что непрекращающийся дождь сорвет их встречу.
В тот вечер, когда Жарков не пришел, дождя как раз не было. Кларка проплакала всю ночь: – Бросил! Надоела! Не переживу!
Наутро в почтовом ящике она увидела букет золотых шаров, и в них бумажка: «Прости, любимая, потом всё объясню».
Это «потом» тянулось четыре дня – грустных и проплаканных. А на пятый день Сергей пришел, вызвал Кларку во двор. Они сидели на качелях, на детской площадке, и дождь размывал Кларкины слезы, потому что Жарков сказал всю правду – что он женат уже два года, и у него десять дней назад родился сын, и что он не пришел, потому что забирал жену Надежду из роддома, и что больше они с Кларкой встречаться не будут.
Кларкина душа умерла. А через два дня Жарков пришел снова и сказал, что не может жить без Кларки – самой чудной своей девочки. И душа ожила снова.
Кларка хотела, правда, спросить – а как же сын? – но не спросила.
А еще через два дня Сергей сказал, что его приятель уехал на юг и оставил ключи, чтоб он зашел и покормил рыбок. И они вместе пошли этих рыбок кормить, но рыбки так и остались голодными, а Кларкиному отцу уже было за что вырывать дочке ноги.
А потом Кларка заболела. Вообще-то аппендицит – не болезнь, а так – недоразумение, но у Кларки он оказался гнойным, и гной разлился по всему организму, и операцию делали три часа, а потом Кларка очнулась в большой палате и услышала, как женщина, лежавшая справа от нее, сказала женщине, лежащей слева, и ее слова перекинулись через Кларку, как мостик: – Жалко девчонку. Молодая, а ее так располосовали. Теперь перед мужиком раздеться не сможет. Кому такие нужны? И замуж ее теперь никто не возьмет.
А та, слева, ответила: – Да ладно, жалко – ты себя лучше пожалей. Вон, смотри, у нее на табличке имя какое чудное написано – Клара. Не русская, видно. Не могли уж по-нашему, что ль, назвать? Вон хоть Клава – похоже, а гораздо красивее. Вот у нас на стройке одна Клавдия была… – а дальше Кларка уже не слушала. Никто замуж не возьмет! Как же она жить-то будет?
Посетителей пускали с пяти часов, и уже в десять минут шестого Сергей сидел возле Кларки и гладил ее по щеке, говоря, что все пройдет, и он всегда будет рядом со своей чудной девочкой, и все будет хорошо.
Кларка, хоть и молодая совсем была, выздоравливала долго, шов гноился, и ее не выписывали. А когда выписали, уже летел первый снег, и она пропустила в институте целых два месяца занятий, и надо было срочно догонять.
Да, я совсем забыла сказать, что Кларка училась в полиграфическом институте на редактора, а пока работала корректором в редакции толстого журнала. С утра – на работу, вечером – в институт. А потом – с Серегой – болтались по замерзшим улицам, иногда Серега приносил ключи от квартир каких-то своих приятелей и Кларка бывала самой счастливой на свете. Что Жарков говорит жене, когда приходит поздно домой, Кларка не спрашивала. Она любила Сергея и грешницей себя не считала.

 

Жена Надежда развод дала только с третьего раза, когда поняла, что Серега все равно к ней не вернется.
В марте вторая жена Сергея Жаркова – Клара Жаркова – переехала жить к мужу. Как раз в тот дом, где я снимала квартиру. К моменту нашей встречи она жила там уже четвертый год.
Семья Жарковых оказалась большой, а квартира двухкомнатной. В меньшей из комнат жила сестра Сергея Нюра – одна из близняшек Шуры и Нюры. Вообще-то у сестер были красивые имена – Александра и Анна, но все звали их Шурка-Нюрка, для краткости, наверно.
Нюра жила с семьей – мужем Васей и уже своими близняшками-сыновьями Пашкой и Гошкой. Про них я расскажу попозже, потому что Кларка поселилась с Сергеем в большей комнате, где кроме них проживало еще шесть постоянных членов семейства. Комната была действительно большой, но ее на маленькие части перегораживали разноцветные ситцевые занавески.
Все это разноцветье отделяло друг от друга целые миры родных по крови и враждебных по жизни людей.
Как войдешь, справа у окна – ситцевая келья отца семейства Бориса Михалыча. Но так красиво по имени-отчеству он не величался давным-давно. В миру он был дедом Борькой.
Дальше шло жилье его жены, тети Любы, матери пятерых детей, одним из которых и был Сергей.
Потом близняшка Нюрки, которую вы уже узнали, Шурка, с мужем-сектантом Вовой и сыном Гришкой.
Справа квартировал брат Сергея Женька, а у самой двери поселились молодожены – Сергей и Кларка Жарковы. Их уголок был небольшим – метра четыре, но новая ситцевая занавеска в цветочек делала его уютным.
Кларка украсила свой уголок фотографиями известных писателей и поэтов и развела цветы – вьющиеся традесканции. Еще она хотела рыбок завести, чтоб они плавали в аквариуме, напоминая ей о том счастливом дне, когда она впервые нарушила отцовский наказ.
У Кларки был веселый, добрый характер, и все семейство, так не любившее друг друга, ее приняло и полюбило. И бывшее, привычное «Наша Надя» быстро поменяли на «Наша Клара».
И началась Кларкина новая жизнь, из которой она узнала, что она, эта самая жизнь, может выглядеть и так.
Кларка взяла старт и рванула – на работу, ошибки в текстах исправлять, оттуда в институт, потом в магазин, если успевала до закрытия, а потом на кухню – Сережке еду готовить. Она слышала случайно, что Надежда большой мастерицей по части готовки была, и Кларке хотелось ее превзойти, чтоб Сережка случайно по бывшей еде не заскучал и жену первую не вспоминал.
И каждый вечер, только Кларка на кухне появлялась, тут же к ней выходил кто-нибудь и на остальных домочадцев жаловался.
Дед Борька новую невестку полюбил, потому что однажды она дала ему своим одеколоном подушиться, ну дед и отпил из флакона глоточек, а невестка не ругалась совсем, только засмеялась. Всех своих детей и жену тетю Любу он называл своими врагами и оккупантами – заняли они, мол, его, Борькину, территорию, житья от них нет. А сам он, Борька-то, не хухры-мухры, бухгалтером раньше работал. Он гордился своими бухгалтерскими открытиями – например, Борька подсчитал, сколько можно сэкономить денег, если по улице ходить не в обуви, а прямо в одних носках, когда не холодно, конечно. Дед умножал носки на рубли, рубли на дни, вычитал ботинки и экономия получалась очень приличная.
Однажды Кларка вынула из почтового ящика открытку-повестку – состоявшему на учете Жаркову Б. М. явиться в венерологический диспансер для сдачи анализов по поводу застарелого сифилиса.
Она даже не сразу поняла, кто этот Б.М. А дед, взяв из рук невестки повестку, смутился и произнес: – Тихиус! Это означало – тихий ужас. Просто он так чудно говорил.

 

Жена Борьки – тетя Люба прожила с ним к тому времени почти сорок лет. Она родила ему пятерых детей, четверо жили до сих пор с ними в одной квартире, а один, старший, Сашка, женился на балерине, поднялся и с родственниками никаких отношений не водил – жена-балерина запретила. Она, балерина, часто по заграницам моталась и боялась, что, если с родней дружбу водить, всем подарки привозить надо будет. А она этого не любила. А семья не любила такую невестку, а через нее и самого Сашку.
Все сорок лет Люба мучилась с этим старым сифилитиком Борькой. Он всю жизнь пил да гулял с бабами из своей бухгалтерии. А с ней, тихой и кроткой Любой, спал ровно столько раз, сколько у них родилось детей. Это учитывая, что две девчонки-близняшки. Итого – четыре ночи любви. За сорок почти лет. Видно, Борька и в этом деле что-то подсчитал и наводил экономию.
Тетя Люба Кларку тоже полюбила – жалела за незаживающий шов от аппендицита. Она называла ее Клара-милая. Правда, и бывшую Надежду жалела, и прятала в кошельке фотку маленького мальчонки – Серегиного брошенного сыночка.
А еще тетя Люба очень любила свою работу и не бросала ее, хоть и давно была на пенсии. Профессия у нее была редкая – закладчица копирки. Дело в том, что работала она в инвалидной артели. Там слепые люди печатали на машинках, а безрукие им диктовали. А копирку между листочками закладывала как раз тетя Люба. Она, когда приходила к Кларке на кухню, всегда что-нибудь рассказывала о своих сотрудниках. Например, как слепая Катя пальто купила и примеряла. А зрячие все ей рассказывали – какого пальто цвета и какая Катя в нем красавица. Или как у безрукого Славы попугайка в куклу влюбился. Кукла-голыш сидела напротив клетки с попугайкой, на диване. И однажды ее кому-то отдали. И попугайка чахнуть стал. Сначала ничего понять не могли, отчего попугайка чахнет. А потом кто-то догадался – он по кукле-голышу скучает. И правда, принесли куклу обратно, посадили напротив клетки, и ожил попугайка, хохолок опять распрямил.
Кларка всегда тети Любины рассказы слушала, испытывая при этом не только сочувствие, но и страх: – Тихиус!

 

Шурка-Нюрка хоть были близняшками, но совсем не походили друг на друга.
Шурка работала в типографии, была там парторгом, имела почетные грамоты и однажды даже ее премировали поездкой в Чехословакию. И она там побывала, ущемив при этом достоинство завидовавшей ей Нюрки. Партийные дела занимали много времени, и замуж Шурка вышла поздно. К ее тридцати шести годам всех хороших парней уже по хорошим девкам разобрали, и ей достался Вова. И при этом не один, а с маманей – тоже сектанткой, Акулькой. Акулька невестку-парторга возненавидела за то, что в секту их ходить не хочет, и подбрасывала ей ржавые ножи и вилки.
Однажды Акулька притащила к Шурке осыпавшуюся елку, на которой было завязано множество черных тряпочек. Шурка очень боялась черного колдовства Акульки, и боялась не зря. В 37 лет Шурка пошла рожать своего первенца, ей сделали кесарево сечение и мальчишка родился с очень большой головой. Шурка плакала и проклинала колдунью Акульку.
Пацаненка назвали Гришкой, но из-за его способа появления на свет тетя Люба прозвала внучонка Кесариком. Постепенно Шурка привыкла к большеголовому уродцу и полюбила его всем сердцем.
Сектант Вова ходил в свою секту, что-то шептал по ночам, а вообще был тихий и безмолвный. Иногда Кларке казалось, что Вовы вообще не существует.

 

Дальше, в очередном ситцевом отсеке, проживал Жарков Женька – самый младший тетин Любин сын. Вернее, не проживал, а заходил переночевать. Он недавно вернулся из армии, голодный до плотских удовольствий. Фабрика, куда Женька поступил работать, находилась около трех вокзалов, и, возвращаясь после вечерней смены домой, Женька прихватывал с собой какую-нибудь вокзальную пьяную девку и скрипел с ней до утра на своей кровати. Причем каждый раз с разной. Все семейство остерегалось, что когда-нибудь одна из них дом обворует. Правда, воровать там было нечего.
Когда Женькина кровать скрипела особенно сильно, Кларка затыкала уши, чтоб не слышать.

 

Теперь снова перейдем в маленькую комнату, потому что об ее обитателях тоже есть что рассказать.
Нюрка жила со своим Васей вполне счастливо, не работала – Гоша и Паша часто болели, и Нюрка сидела с ними дома.
Вася работал водителем троллейбуса, зарабатывал неплохо и все деньги приносил в дом.
Вставал Вася раньше всех в квартире, умывался. Брился, тихонько напевая всегда одну и ту же песенку. Кларка даже слова запомнила:
– Двенадцать женщин бросил я,
А десять бросили меня.

Кларка была бы одиннадцатой и бросила бы Васю, если бы он попался ей на жизненном пути.
Перед тем как выйти из дома и отправиться в свой троллейбусный парк, Вася брал газетку, расстилал ее на полу и переворачивал туда помойное ведро. Затем он изготавливал из всего этого аккуратненький сверточек, перевязывал его веревкой и ехал на работу. Там он клал «подарок» на сиденье в своем троллейбусе, и потом в зеркало наблюдал – кто сверток возьмет, да как посмотрит, будет ли озираться – не видит ли кто его с находкой, как воровато выскочит из троллейбуса на ближайшей остановке. А потом Вася радовался, представляя, как этот «счастливчик» придет домой, сверточек развернет – а там помойка.
Нюрка вечерами мужа с работы ждала, жадно слушала его ежедневный один и тот же рассказ.
Была у Нюрки и своя тайная слабость – чернокожее население столицы. Нюрка погуливала от Васи именно с этим населением. Как-то она попросила у Кларки напрокат белую кофточку. Кларка кофточку дала, но обратно брать не стала – она представляла себе Нюркины объятья с очередным черным кавалером и обладать белой кофточкой расхотела. Нюрка была Кларке за это благодарна и доверяла ей свои тайны. Однажды она попросила Кларку найти какого-нибудь знакомого врача и узнать – если ребенок родился со светлой кожей, не может ли он потом почернеть? Кларка даже не сразу поняла – о чем это она? А Нюрка объяснила: – О чем, о чем? О том – она же встречалась с Васей и Джоником одновременно, и сама не знает, от кого родила. А может, вообще – Гошка от Васи, а Пашка от Джоника. Или наоборот – говорят, так бывает…

 

…Я слушала ежедневные Кларкины рассказы и не могла себе представить – как эта умненькая, ни на кого не похожая Кларка, так весело и образно рассказывавшая мне удивительные истории обступившего ее семейства, может жить в этом паноптикуме.
Как-то я спросила Кларку, почему она совсем не рассказывает о своем муже – Сергее. Кларка ничего не ответила, и однажды я все поняла сама.
В положенный час я, как всегда, ждала у лифта, а Клара не шла. Я куда-то торопилась и минут через пять двинула в сторону метро одна. День со своими заботами закружил меня, и к вечеру я поймала себя на мысли, что мне чего-то не хватает. Вернее, кого-то – Кларки.
Утром я снова ждала ее у лифта, но Кларка снова не появилась. На третий день я, вернувшись домой, позвонила в дверь квартиры Жарковых.
Дверь открыла тетя Люба, но пройти не пригласила и сказала, что Клары нет дома. И в этот самый момент за ее спиной я увидела какое-то странное существо. Я не сразу поняла, что это Кларка, потому что лицо существа закрывала карнавальная полумаска. Кларка в этой полумаске присела на корточки, а потом вынырнула из-под шлагбаума тети Любиной руки и оказалась рядом со мной. Из-под полумаски текли горючие слезы.

 

Мы с Кларкой сидели у меня на кухне. Я макала тряпочку в свинцовую примочку и прикладывала ее Кларке под глаза – там были огромные синяки и кровоподтеки. Постепенно Кларка плакать перестала, успокоилась и рассказала мне, что Сергей как выпил у них на свадьбе, и на другой день выпил, и так пьет каждый день все четыре года. И на телефонной станции давно не работает, и вообще нигде не работает. А Кларку он стал бить недавно, но очень сильно. Напьется и бьет. В последний раз так избил, что Кларка ни на работу, ни в институт пойти не смогла.
Кларка хотела уйти к родителям, но боится с синяками показываться. Они об ее жизни ничего не знали – дочка заходила к ним всегда счастливая и довольная, и предположить, что кто-то поднимает на нее руку, ни мать, ни отец не могли.
И потом – как уйти? Ведь она, несмотря ни на что, Сережку своего очень любит и жить без него не сможет.
А потом Кларка засобиралась домой – Сережа ждет, и взяла с меня слово, что я никому ничего не расскажу, а то, не дай бог, до родителей дойдет.
И больше я Кларку никогда не видела.
Прошло сколько-то времени, и однажды, встретив в лифте тетю Любу, я спросила, почему Клару давно не видно? И узнала, что за Кларкой мать с отцом приехали – вернее, не за ней, а к ней, посмотреть, как дочка живет. И увидели синяки и кровоподтеки, и всю ее жизнь поняли, и портреты поэтов и писателей со стенки сняли, а дочку домой увезли.
А еще тетя Люба сказала, что Сергей с Надеждой второго ребеночка ждут.
Тихиус!
Назад: Таньки-Маньки, или Суп с котом
Дальше: Серые мышки