Глава двадцать четвертая
Если бы в этот вечер был спектакль или концерт – публика освистала бы кокшаровскую труппу, потому что настроение у артистов было препоганое. Приехал Маркус, заперся с Кокшаровым, они судили и рядили, как быть. Селецкая еще в тюрьме, Енисеев сбежал, Полидоро – также, Лиодоров мертв, Лабрюйер охромел, а Тамарочка сидит в башне на чердаке и боится слезать, потому что ей примерещились какие-то выстрелы. И кто же способен выйти на сцену? Эстергази во всем блеске огромных стразов, почтенный Стрельский, неопытный Николев и Андриан Славский, который и собой хорош, и поет неплохо, но в одиночку концерт не спасет.
По всему выходило, что нужно Маркусу искать еще кого-то, чтобы зал в самое бойкое время не простаивал зря.
Лабрюйер телефонировал знакомцу, владельцу синего «Руссо-Балта», и просил его не просто приехать утром, а привезти с собой газеты с автомобильной рекламой. Он знал, что энтузиасты, для которых двигатель внутреннего сгорания затмевает солнце и луну, собирают всякую печатную бумажку с упоминанием автомобилей, а шофер как раз и был энтузиастом.
Одновременно артисты занимались похоронными хлопотами. Решили, что отпевание будет в дуббельнской церкви, и там же можно договориться с кладбищенским смотрителем о могиле. Лабрюйер не смущал труппу домыслами о причине смерти, а доковылял до дачи на Йоменской, где жило семейство любителей театра, которое познакомилось с артистами. Там тоже имелся телефонный аппарат, и Лабрюйер полдня искал Линдера.
Наконец он узнал правду. Водолеев погиб примерно так же, как фрау фон Сальтерн, в сердце ему вонзили узкий и тонкий клинок, наподобие стилета, а тело выбросили в реку, по соображениям полицейских медиков – рано утром, а по расчетам Линдера – с моста, но убийцы не знали, каково течение Курляндской Аа, и не предполагали, что покойника довольно скоро выкинет на берег.
Чего и следовало ожидать, сказал сам себе Лабрюйер, чего и следовало ожидать…
На душе было тошно. Если схема, выстроенная им, верна, то он стал невольным виновником смерти артиста. Кто же другой спровоцировал Лиодорова начать осаду красавицы-соседки? А красавица, у которой рыльце было в пуху, не стала дожидаться, пока новоявленный кавалер узнает о ней побольше и доложит Лабрюйеру. Может, сама и отправила на тот свет.
Что же это за шайка такая? Главарь, очевидно, Енисеев – он очень ловко устроился, прибыв из Москвы уже под фальшивым актерским именем. Пособницы – Полидоро и красотка-соседка. Затем – тот, кто был за рулем «катафалка», как обозвала черный автомобиль Танюша. Шофер уж точно член шайки. Четверо… маловато, должны быть еще мужчины…
Речь идет не о больших, а о каких-то совсем гигантских деньгах, если шайка так легко расправляется с людьми. Вывод – нужно перепрятать старушку Хаберманн! И поскорее!
Лабрюйер опять телефонировал в сыскную полицию. Оказалось – Линдер уже подумал об этом. Была у него на примете квартира, где проходили иногда тайные совещания сыщиков и устраивались засады. Отчего бы там не пожить доброй женщине, которая при всей своей пугливости набралась отваги и опознала Дитрихса? Договорились, что рано утром Лабрюйер довезет ее до Зассенхофа и сдаст с рук на руки агенту Фирсту, которого пришлет к ипподрому Линдер.
Пока Лабрюйер занимался всеми этими делами, наступил вечер.
Печальный это был вечер. Артисты собрались на веранде дамской дачи и говорили о Лиодорове. Вспоминали его роли, его амурные победы, пытались понять – был у него ребенок от той худенькой блондинки в Ростове или дело ограничилось сплетнями. Естественно, немного выпили – как не выпить за упокой актерской души? И уныло разбрелись по своим комнатам.
Лабрюйер собирался встать пораньше – шофер обещал приехать из Риги часов в семь утра. Нужно было не только самому хоть чашку кофе выпить, но и вытряхнуть из постели Стрельского, который тоже пожелал встретиться с конюхом: ему не давали покоя какие-то ревматизмы.
Но не вышло.
Он как-то проворонил момент, когда Терская увидела Танюшу в окошке башенки. И их первый разговор, когда Терская еще очень миролюбиво уговаривала девушку слезть, проворонил. Естественно, актриса не поверила, что в Танюшу стреляли. На закате она опять пришла выманивать юную артистку из убежища, обещая ужин, конфеты и новую бледно-лиловую блузку. Как вышло, что они разругались в пух и прах, – сами потом не смогли бы объяснить. Скорее всего, стали припоминать друг дружке давние грехи.
Танюша в качестве главного и самого страшного аргумента привела свое замужество. Терская упрекнула ее в бесстыжей лжи и побежала искать Николева. Алеша страшно обрадовался, факт венчания подтвердил и, воспользовавшись благоприятной для него обстановкой, тоже забрался в башенку.
Лабрюйер поневоле слушал крики Терской, умиротворяющий бас Кокшарова, восторги Эстаргази и неуемный громовой хохот Водолеева. Потом все стихло – молодые остались в башенке, Терскую Кокшаров забрал к себе, Водолеев вспомнил, что в труппе траур, и пошел допивать со Славским кюммель.
Потом явились какие-то лица из прошлого, какие-то генеральские голоса принялись ругать Лабрюйера за непонятные грехи, и все это, к счастью, прервалось стуком в окошко.
Лабрюйер сел и выхватил из-под подушки револьвер.
– Александр Иванович! – жалобно позвала Эстергази. – Вы спите? Проснитесь, ради бога! К нам на дачу ломятся злодеи! Я убежала, в чем была…
И точно – она стояла под окном в ночной сорочке, матине с кружавчиками и с полной головой бумажных папильоток.
– Вам не приснилось? – спросил Лабрюйер.
– Какое там приснилось?! Топают, за дверные ручки дергают! Я в окно вылезла… Помогите, Христа ради!
– Хаберманша! – воскликнул Лабрюйер.
– Ей хорошо, она на втором этаже! – не поняв ужаса в голосе, ответила Эстергази.
Лабрюйер попытался, не выпуская револьвера из руки, натянуть брюки. Удалось с трудом. Нога, в которую втерли аптечное средство, уже не очень беспокоила. Взяв фонарик, он вышел во двор и направился к беседке.
– Вы куда? Калитка – вон там! – Эстергази, пытаясь внушить Лабрюйеру верное направление, даже схватила его за руку.
– Мне не нужна калитка.
К врагу нужно подкрадываться как раз с той стороны, откуда он не ждет нападения. Лабрюйер не читал трактата великого китайца Лао-цзы и не знал его стратегем, он сам мог бы написать похожий трактат о выслеживании, засадах и атаках. Следуя общей с китайцем стратегеме, он полез через забор и оказался во дворе дамской дачи.
Никаких злодеев он не услышал – возможно, они заметили, как Эстергази бежит за помощью, и отступили. Или же ворвались на дачу – но почему же там так тихо? Все-таки в доме живет еще хозяйка с семьей – вдовой дочерью и двумя внучками, услышь они что-то подозрительное – подняли бы шум на весь Майоренхоф.
Лабрюйер двинулся вдоль забора с револьвером и фонариком наготове.
Сперва он услышал легкий скрип калитки, а потом увидел человека, который медленно и осторожно входит во двор.
Человек этот был один и двигался так, как если бы шел по льду. Это ему не помогло – он споткнулся и упал на левое колено. Поднимался он с трудом, из чего Лабрюйер понял, что этот злодей немолод и, возможно, тоже нуждается в мазях конюха Карла Авотинга.
Он включил фонарик и направил луч прямо в лицо незваному гостю.
Гость был из той породы мужчин, у кого на лице написана способность отравить занудством и скукой всю окрестность в радиусе пяти верст. Опущенные уголки рта и бровей, оползающие щеки, самые унылые, какие только возможны, усы, глубоко посаженные глаза привели бы в восторг Стрельского – он недавно рассуждал о гриме для передачи мировой скорби.
– Господи Иисусе! – воскликнул мужчина.
– Кто вы такой? – спросил Лабрюйер.
– Я директор костромской мужской гимназии Валевич, а вы кто такой? – вопросом ответил почтенный господин.
– Я Александр Лабрюйер, артист труппы господина Кокшарова, – с издевательской вежливостью, позаимствованной у Енисеева, ответил Лабрюйер. – Что вам здесь нужно?
– Я ищу артистку, госпожу Полидоро.
– В такое время суток? Она что, назначила вам свидание?
– Нет, но я должен видеть ее и говорить с ней.
– Сдается мне, что вы такой же Валевич, как она – Полидоро. Молчите! Ступайте вперед, я пойду следом. При попытке бегства – стреляю.
– Да вы что, с ума сошли? – возмутился почтенный господин. – Да я сам вас в полицию сведу!
– Вот и прелестно, как раз туда я вас и хочу доставить! В Майоренхофский участок.
– За кого вы меня приняли?!
– Да уж никак не за директора мужской гимназии! Идите, идите! Ну?
– Перестаньте блефовать, сударь! Надо же, додумался! «Стреляю!» – господин передразнил Лабрюйера. – Вы не на сцене, милейший! Стрелять он еще будет!.. Вот послал Бог дурака…
– Руки вверх! – приказал Лабрюйер, показав в луче фонарика револьвер. – Вы сейчас с поднятыми руками через весь Майоренхоф у меня пройдете. Директор гимназии! Всяких мошенников видал, иноками притворялись, страховыми агентами, почтальонами, прислугой безместной, дворниками, графами, баронами, но чтоб директором гимназии?!
– Вы с ума сошли!
– А ну, пошел, пошел! Я и до мадам Полидоро доберусь! Ларисочка, где вы там? Будите Кокшарова, пусть телефонирует Линдеру – я сообщника Дитрихса поймал! Пусть свяжется с Майоренхофским участком!
– Я на вас жаловаться буду!
– Тюремному надзирателю! Я вас всех, сволочей, переловлю, – зловеще сообщил Лабрюйер. – И Дитрихса добудем! И мадам Полидоро. И красотку вашу, за которой покойный Лиодоров гонялся.
Очевидно, Валевич решил, что невысокий рыжеватый крепыш, явно охваченный безумием, легкий противник для него, мужчины высокого и крупного. Не тут-то было.
Он, шагнув вперед, попытался ухватить Лабрюйера за правую руку, чтобы отнять револьвер. Замысел был глупейший – Валевич и сам не понял, отчего рухнул на колени, потом – на живот, откуда взялась на спине болезненная тяжесть. А это Лабрюйер поставил ногу ему меж лопаток и нагнулся, чтобы вывернуть своей добыче руку.
– Лабрюйер, не надо! – раздался женский голос. В луче фонарика, аккуратно уложенного на траву, явилась Генриэтта Полидоро.
– Вот прекрасно, – сказал Лабрюйер. – Птичка попалась. Лариса, будите всех!
Он взял артистку на мушку. А по спине Валевича топнул, отчего директор мужской гимназии вскрикнул.
– Какой ужас! – закричала Полидоро. – Не трогайте его! Этот тип – мой муж! Ну да, что вы так на меня уставились? Я замужем за старым, гнусным, занудливым типом! Это позор всей моей жизни! Он и сюда за мной притащился! Ну что вы так на меня смотрите, господин Валевич?! Мне что – от вас в Америку бежать? В Африку? К голым дикарям? На Северный полюс?
– Ты моя жена, Лукерья, – прохрипел на это Валевич. – И я как муж настаиваю, что ты должна жить со мной.
– Я тебе уже сказала, тиран и мучитель, что в Кострому не поеду. Мое назначение – театр! И какая я тебе Лукерья? Забудь Лукерью, нет больше Лукерьи! Боже мой, Лабрюйер, вы посмотрите на него!
– Лабрюйер? Это из курса французской литературы времен Людовика Великого, – не в силах удержать эрудицию, прокомментировал Валевич. – Лукерья, я прошу тебя, брось этот вертеп разврата, поедем со мной. Ты три года была актрисой, теперь время опомниться и прийти в разум…
– Да я только тогда пришла в разум, когда от тебя убежала! Лучше помереть под забором от чахотки, чем к тебе вернуться! – воскликнула Полидоро, и в ее голосе была неподдельная искренность.
Лабрюйер, французской литературы не учивший и понятия не имевший, из каких дебрей памяти добыл для него Кокшаров этот звучный псевдоним, смотрел на супружескую чету с великим подозрением: не ломают ли злоумышленники перед ним комедию. Но Генриэтта, кажется, не врала: так яростно ненавидеть можно лишь нелюбимого мужа. Да и Валевич соответствовал ее описанию: стар, гнусен, занудлив.
– Госпожа Полидоро, откуда у вас этот псевдоним? – строго спросил Лабрюйер. – Вы ведь не Полидоро, настоящая Полидоро сейчас в Санкт-Петербурге. Что это за игры?
– Ах, неужели трудно понять? – высокомерно спросила Лукерья Валевич. – Мы встретились с Генриэттой, когда ее бросил этот мерзавец. Она хотела скрыться от всех! Ей были нужны деньги, мне было нужно другое имя. Я купила у нее имя, понимаете? Имя известное, его антрепренеры знают! Она мне его за двести рублей уступила! Я стала Генриэттой Полидоро – и он потерял мой след!
Она указала на мужа.
– Но если это правда – почему вы сбежали, когда был разоблачен Енисеев? Молчите? Кокшаров! Стрельский! Куда вы запропали?! Лариса, тащите их сюда! Сейчас мы эту парочку сдадим в полицейский участок!
Угроза возымела действие – Полидоро рухнула на колени.
– Ни за что! – крикнула она. – Скорее я повешусь!
– Но если вы не виноваты?..
– Вы что, не понимаете? Меня из участка так просто не выпустят! Меня мужу отдадут! Он только этого и добивается! Он для того и на дачу ломился, чтобы явилась полиция и нас обоих арестовали! Он же мне – муж! Глава семьи! Он меня выслеживает, как ищейка! Боже мой, почему я еще жива?! Почему я должна скрываться от этого чудовища?!
– Прелестно, прелестно! – услышал Лабрюйер за спиной знакомый выразительный голос. – Генриэтточка, я всегда говорил, что у вас прекрасное будущее! Сколько силы, сколько чувства! Истинная страсть! Браво!
И Стрельский зааплодировал.
Окруженная товарищами-артистами, Генриэтта рассказала свою печальную историю: брак по воле самодуров-родителей, смертная тоска в доме и на супружеском ложе, побег, необходимость скрываться от супруга, тайный сговор с подлинной Генриэттой Полидоро, которая, кстати, на самом деле – Фекла Куропаткина. И прочие события – вплоть до вчерашнего дня, который она провела на даче у новых знакомых, вечером же, дождавшись темноты, пошла вызволять свои чемоданы, чем смертельно перепугала Эстергази.
– Иван Данилович, я вас умоляю – не гоните меня! – воззвала она. – Эта беда завершится в последних числах августа – и я буду свободна от своего злодея!
– Он вроде помирать не собирается, – заметил Кокшаров. – Вы, кажется, хвастались, что носите с собой цианистый калий?
– Да нет же, какой калий? Я и не знаю, что это такое! Просто он, мой мучитель, по должности летом свободен, а с конца августа должен уже сидеть в своем кабинете. Он же – директор гимназии! Зимой-то он за мной не побегает!
– Хм… – сказал на это Кокшаров. – Господа, сами видите наше положение. Еще и мадам Полидоро утратить – там нам придется на паперти подаяние просить, изображая слепцов и увечных.
– А публике она нравится, – поддержал Славский.
– И у нее прелестные ножки, – добавил Стрельский. – Иван, будь вершителем судеб человеческих! Не отдавай газель на растерзание индюку!
– Кыш, индюк, кыш! – закричал Савелий Водолеев. – Пошла вон, глупая птица!
Директор мужской гимназии не имел опыта споров с артистами. Он мог призвать к порядку подчиненных – гимназистов и преподавателей. Но эти-то от него не зависели, из его рук не кормились, и родителей, которые устроили бы им взбучку, тоже не имели.
Дальше начался кавардак – Валевича гнали прочь свистом и слали ему вслед разнообразные пожелания.
– Вот такие мы и есть, – сказал Стрельский Лабрюйеру. – А завтра опять разругаемся из-за ерунды. Тонкие души, мой юный друг, весьма, весьма тонкие…
– Он может завтра пойти в участок и наябедничать, – заметил Лабрюйер.
– На здоровье! – от души пожелал Стрельский.
И все отправились спать.
Рано утром Лабрюйер растолкал Стрельского и очень деликатно постучал в дверь фрау Хаберманн. Пока собирались, прибыл синий «Руссо-Балт». Но когда стали в него усаживаться, как два чертика из табакерки, возникли Танюша и Николев. Они держались за руки.
– Александр Иванович, возьмите нас с собой, – попросила Танюша. – Я знаю, вы на ипподром едете. Возьмите, а? Пока Терская спит… Она уже поняла, что возражать бесполезно, только вы же ее знаете – она еще недели две будет сцены устраивать.
– Куда же вас усадить?
– Мы на пол сядем, правда, Алешенька? Я же совсем легонькая, и фрау легонькая, мы с ней вдвоем – как один человек обычного веса. Ну, Александр Иванович!.. Ну, миленький! Ах, какой вы душка!
Танюша даже не по лицу, не по улыбке, а по едва уловимому движению губ поняла, что Лабрюйер не возражает.
