Книга: Сумма технологии
Назад: I
Дальше: Того, что достаточно для Геродота, мало для Герострата...

II

«Scientific American» целиком посвятил свой сентябрьский номер 1981 г. промышленной микробиологии. Он содержал статьи о промышленных микроорганизмах, об эксплантации тканевых клеток млекопитающих, о генетическом программировании микроорганизмов, о бактериальном производстве продуктов питания, о бактериальном производстве фармацевтических препаратов, о синтезе в химическом производстве, осуществляемом микробами и, просто говоря, о сельскохозяйственной микробиологии. Двадцать лет назад такие процедуры находились либо в зачаточном состоянии, либо, как генетическое программирование, не существовали. В эти области науки начали инвестировать огромные капиталы: в качестве примера упомянем такую компанию как «Гентех». В номере популярного ежемесячника «Discover» за май 1982 г. анонсированная статья называлась «Использование бактерий для создания компьютеров». Правда, из текста следовало, что исследователи надеются так преобразовать бактерии, чтобы те производили эквиваленты логических цепей, и это – задумка на вырост. Однако двадцать лет назад подобные вопросы можно было найти только в той книжке. Достигнутый прогресс позволяет выразить главный вывод «Суммы», разделив его на две части. Речь идет о цис– и трансбиологической технологиях. Под первой надлежит понимать двояконаправленную связь человеческих техник со сферой явлений жизни. В этой сфере мы занимаемся традиционным производством технического оборудования – в основном протезов, как, например: искусственные кровеносные сосуды, суставы, сердца, их пускатели и т.д. Кроме того, мы преобразуем себе на пользу явления этой сферы, как о том говорит текст из «Scientific American». Таким образом, бионика, генетическая инженерия, новая протетика (в особенности чувств) относятся к диетологии. Уже дошло до связывания фрагментов кода ДНК, происходящих от весьма далеких видов животных. Делалось это вслепую, но составление генных карт и конструирование специальных устройств позволяют направлять такие операции на создание биологических тканей или даже целых систем, а также псевдосистем. Вообще же овладение цисбиологическим кодом сводится в большей или меньшей степени к изучению его экзотического языка для того, чтобы на нем можно было свободно изъясняться, а, как известно, тот, кто умеет говорить на этом языке, может строить и такие «предложения», которые прежде никто на этом языке не высказывал. Однако если этот язык окажется языком какого-нибудь первобытного племени, то в нем будет отсутствовать множество привычных нам выражений и излагать на таком языке теоретическую физику было бы невозможно. Следовательно, на таком языке артикулировать можно было бы далеко не все – с подобной ситуацией мы сталкиваемся и с кодом жизни. Правда, совокупность его артикуляций – систем животных и растений – потенциально бесконечна, хотя и ограничена, так как в этом коде невозможно артикулировать такой фенотип, который будет, например, динамо-машиной или атомным реактором. Что же касается трансбиологической технологии, то под ней мы хотим понимать взятие на себя основ жизни не как образец для плагиатов или даже дерзких рекомбинаций, а как логикопричинную схему для включения в нее постбиологического состояния материи. Технокод становится записью «виновной» информации, возможно, построенной из абиологических элементов.
А каким представляется нам знание о генетическом коде через двадцать лет после написания «Суммы»? Ныне мы знаем и структуру генетического кода, и его основные функции, но его происхождение оставалось либо загадкой, упорно отбивающей все атаки, либо стеклянной горой, по которой нельзя ступить ни шагу, нельзя ногу поставить. Чтобы пролить свет на эту загадку, должны были скреститься два направления исследований – неклассическая термодинамика и теоретическая молекулярная биология. Первое направление связано с работами Ильи Пригожина, которому мы обязаны теорией диссипативных процессов, т.е. процессов, далеких от состояний термодинамического равновесия, процессов, в которых в результате самоорганизации возникают различные молекулярные структуры, иногда непрерывно рассеивающие (диссипирующие) избыток энергии (отсюда, собственно, и название «диссипативные структуры»). Открытие диссипативных структур стало большим сюрпризом, так как прежде принято было считать, что при непрерывном рассеянии энергии ничего интересного от возрастания энтропии и тем самым от усиления хаоса не происходит. Ныне же из теории следует, что даже вблизи абсолютного нуля в веществе образуются различные структуры, а при тех температурах, при которых «поселилась» жизнь, такая активность наблюдается весьма отчетливо. В свою очередь Манфред Эйген создал модель молекулярных процессов, которые могли быть вступительными этапами биогенеза. Определенные соединения, присутствующие в растворах теплого океана, встречаясь с другими в результате случайных столкновений, могли образовать круг превращений, а превращения в свою очередь могли образовать связь с другими круговыми реакциями, что привело к динамической взаимозависимости. Возникло то, что Эйген назвал гиперциклом, настолько «химически альтруистичным», что продукты одного цикла приводили в движение другой цикл и наоборот. Такие перекрестные взаимосвязи положили начало авторепликации, а затем (миллионы лет спустя) конкурентной борьбе за выживание. Подробное изложение теории Эйгена потребовало бы особой книги, пока же я могу только отослать тех, кто заинтересовался, к работам Эйгена. То, что мы вынуждены обойти молчанием эти работы, для нас не слишком большая беда, ибо рассуждать нам надлежит не только о самом коде жизни, но и о его не существующих родственниках. Тут необходимо обратить внимание на еще одно важное обстоятельство. Нам уже удалось создать модель рождения кода жизни в голове и на бумаге, но не в лабораторном стекле, поскольку результатов пришлось бы ждать по крайней мере несколько миллионов лет, а возможно и дольше. Было бы также удобно заменить пробирки океанами. Ибо речь идет о массово-статистических процессах, в которых невозможно взять в качестве исходных простые соединения, а получить в результате лишь какие-нибудь примитивные гиперциклы. Ситуация здесь немного напоминает числовую лотерею: если цифры, которые извлекаются случайным образом, отгадывает небольшая группа участников, то может случиться так, что ни одна цифра не будет угадана; если же играющих будет сотни тысяч, то шансы на отгадку резко возрастают. Подавляющее большинство начавшихся химических реакций заканчивается распадом или созданием тел, выпавших в виде осадка из раствора; правда, необходимо долго ждать, чтобы возникли самоподдерживающиеся реакции, но львиная их доля снова ведет в какой-нибудь тупик. Сам ход времени есть некий безустанно действующий лотерейный генератор и вместе с тем сито, отсеивающее проигранное; это – другая сторона вещи. Шансы на выигрыш в числовой лотерее возрастают вместе с числом играющих, поскольку можно участвовать в розыгрыше лотереи, проводимом в Варшаве, а жить на Огненной Земле; зато все тела, участвующие в химической лотерее, должны физически присутствовать в реакционной среде, и присутствовать не только зримо, но и за счет увеличения количества и разнородности тел выигрыш во времени ожидания не сократится. Кроме того, мы не знаем химический состав гиперциклических основ жизни и сомнительно, что нам когда-нибудь удастся его идентифицировать. Общий код жизни заведомо не идентичен своему протопласту на протяжении миллиарда лет. К тому же ранняя оптимизация кода длилась всю архейскую эру. Вполне возможно, что то, что послужило началу нуклеотидному коду, само не было химически очень близко ему. Для нас наиболее важны две вещи. Во-первых, то, что условия возникновения кода выделились необратимо в нем и в его творениях. Состав химических растворов, в которых возник код, определил информационно-энергетическую структуру его создания. Если рассуждать абстрактно, то из чисто логической схемы функционирования биокода невозможно определить, почему там стоит тот, а не иной транскрипционный набор и выполняет то, а не иное количество шаговых операций. Чтобы это понять, необходимо дополнить указанную схему данными молекулярной химии. Нуклеотиды, кирпичики кода, стали признанными длительными носителями информации и на ней саморазмножающейся матрицей, а белки со своей третьестепенной клубковой структурой проявили высокую, весьма специфическую каталитическую активность. Поэтому гены статичны, а белки динамичны; представление генов – то же, что перевод с нуклеотидного диалекта на аминокислотный диалект. С тем же основанием можно сказать, что нуклеотиды образуют память жизни, а белки служат процессорами жизни.
Ныне уже нас более всего удивляет в коде не то, что он возник спонтанно, а то, на пути от архебактерии до человека, пути продолжительностью в миллиард лет, он нигде не утратил решительно и исчерпывающим образом свои возможности к развитию. Это чудо должно быть сейчас источником надежды, что мы достигнем точности, подобной той, которая присуща технологии, так как невозможно, чтобы код поднимался все выше по ступеням эволюционной лестницы, неизменно сопровождаемый удачей – в благоприятных условиях, как если бы участник лотереи всегда получал только главный выигрыш. Неизбежно все было иначе: код не стал единственным участником лотереи, а размножился на сотни миллионов участников и апробировал все доступные ему тактики в бесчисленных розыгрышах лотереи. Для нас утешительным является это обстоятельство, ибо оно пробуждает надежду на будущее, что нигде в этих розыгрышах код не наталкивался на барьер, препятствующий его дальнейшему развитию. Действительно, из этого следует, что раз начало самоорганизации обнаруживает невозможность плодотворной активности и что в результате начавшегося сотрудничества самоорганизация сама создает оптимизующий динамический градиент. Код должен был осуществлять перевод информации с высокой точностью, но не безошибочно, поскольку некоторая малая часть его ошибок в переводе есть метод, позволяющий использовать ошибку как резервуар творческого богатства. Если код хорошо ошибался, то мы не могли бы возникнуть, а если бы он совсем не ошибался, то мы бы также не возникли, ибо жизнь замерла бы на низком зубце развития. Следовательно, задача состоит не в том, что креативную мощь требуется ввести в вещество из высших соображений, а в том, чтобы связать ее и через это высвободить потенциально скрывающиеся в ней готовности. Все сырье и все материалы наших технологий по существу пассивны и поэтому нам приходится их обрабатывать, формируя в соответствии с заранее принятыми планами; речь идет о том, чтобы от такой пассивности перейти к технологии субстратов, активных еще на молекулярном уровне.
Зная логическую структуру одного этнического языка, можно оперировать им как моделью всех таких языков. И это потому, что компоненты языка, фонемы или морфемы, слабо зависят от материальных условий, которые накладывают на язык свой отпечаток. Компоненты языка могут быть только такими, чтобы их могли выговорить гортань и рот людей на выдохе, а также, чтобы при передаче их через воздух как среду акустических волн их можно было отчетливо различать на слух (мы опускаем здесь вопрос о письменных языках, так как они возникли через десятки тысяч лет после рождения языка). Зато ограничения, полагаемые обществом на «языки наследственности», необычайно сильны, ибо они также ограничивают носителей информации однозначно определенными химическими соединениями. Это отнюдь не означает, будто любой авторепликативный код, возникший где-либо во Вселенной, должен быть тождествен земному коду. Сказанное означает лишь то, что другой такой код, возникший в других физико-химических условиях, тем самым должен был бы обладать наложенной теми условиями структурой, в том числе и информационной, поскольку каждая самоорганизация этого типа, начавшаяся внутри химии, не свободная от законов, формирует сеть своих управляюще-энергетических связей, или собственную информационную структуру. Такой диагноз не должен огорчать инженерию с биологической направленностью, но зато может привести к огромным затруднениям для того, кто хотел бы обладать не столько самим кодом ДНК, сколько лишь принципами его функционирования, чтобы примешать их к области вещества или пересадить в эти области, далекие от биологии. Дилемма такого кандидата в универсальный конструктор выглядит следующим образом: он может (может в принципе, ибо прежде мы этого еще не умели) так перекомпоновать код ДНК и предоставить ему строительный материал, чтобы с помощью изобретательного инженерного эмбриогенеза создать живые существа, которых ныне нет, так как они некогда вымерли, или придать новые свойства тем, которые обитают на Земле и ныне, а также создать такие живые существа, которых не было и нет, поскольку в своем одноразовом историческом ходе эволюция не использовала всех видообразующих потенций, скрытых в коде жизни. И не могла создать ничего больше. Невозможно, предположим, не только теперь, но и в довольно далеком прошлом создать такие изменения кода ДНК, чтобы они породили биологические системы, совершенно не реагирующие на радиоактивность. Из частей автомашины можно создать «гибриды» автомашины различных марок, но заведомо невозможно построить ракеты или печатные станки. Повышение точности кода несравненно больше подъема каждой из наших отдельно взятых технологий, но ему положен предел. Точно так же «быть или не быть» этой истории зависит от того, возможен ли выход за пределы дееспособности биологического кода. Здесь я упорно отстаивал бы точку зрения, согласно которой речь идет не о фантасмагории. Я не могу утверждать свою правоту с уверенностью, но нельзя ставить только на надежду, которую называют «матерью глупых». Таким образом, возникает рассуждение, которого нет в «Сумме», рассуждение, делающее вопрос небезнадежным, сначала в абстрактно логическом плане, а затем с учетом физического аспекта.
Для всех возможных задач справедливо следующее: всегда легче решить одну задачу, чем две. Если же решение одной задачи необходимо для решения другой, то ясно, что атаковать задачи можно только в такой последовательности, сначала решить первую задачу и лишь затем вторую. Биосфера Земли также является результатом решения двух последовательных задач: биогенеза и биоэволюции, и это именно такие задачи которые природе пришлось решать именно в указанной последовательности, но мы не можем в точности повторить этой двоякой работы. Для природы две названные выше задачи были неразделимы, мы же можем разделить их, чтобы справиться с каждой задачей в отдельности с помощью особой теоретической работы и моделирования – ведь природой нам не стать. Нам должно быть легче справиться с первой задачей, поскольку мы уже имеем перед глазами образец ее решения в форме жизни. Более того, построение кода (первая задача) было труднее второй задачи – создание биологических видов, и об этом можно судить по тому, как долго обе задачи не поддавались решению. От зачатков кода до его полного развития минул добрый миллиард лет. Затем темпы эволюции ускорились, так что последующие типы систем, в том числе и весьма сложных, эволюция создавала быстрее. Ясно, что речь идет о быстроте, понимаемой в сравнении. Если не миллиард, то «только» сотни миллионов лет потребовались для возникновения панцирных рыб, сумчатых, насекомых, а примерно около мезозойской эры или чуть (несколько миллионов лет) больше быстрота специализации достигла своего эволюционного максимума: формирование нового вида происходило за время порядка нескольких миллионов лет. Аналогичная акселерация наблюдается и в технологической эволюции человека, хотя она происходила скачками и поэтому весьма неравномерно, а ее ускорение не достигнуто и поныне. Труднее всего обнаруживаются зачатки. Таким образом, создание биосферы сводится к решению двух отдельных, хотя и находящихся в обусловленной последовательности задач, и на это мы возлагаем некоторые надежды. Ведь гораздо легче воспользоваться уже существующим языком, нежели выйти из немоты путем изобретения языка, которого не было. Даже если существующий язык не позволяет артикулировать некоторые вещи, все же гораздо легче, опираясь на него, создать некий иной язык, как, допустим, люди создали язык математики, исходя из языка повседневного общения. Следовательно, пожалуй, мы не исследуем, откуда берется разнородность Космоса, полагая, будто весь построенный в Космосе набор уже известных языков ограничивается единственным экземпляром, которым является земной нуклеотидный код, либо состоящие с ним в близком родстве органические коды. Я думаю, что Космос допускает существование такого набора организующих языков, который вмещает в себя поднабор самоорганизующихся языков. Первые языки спонтанно возникать не могут, зато вторые, как код ДНК, могут свободно возникать. Именно эту точку зрения я и старался изложить в моей книге, представив себе, что кодовый язык молекулы – язык элементарного уровня – порождает эволюционное древо, а в высоких ветвях этого древа возникают общественные и разумные существа, формирующие речь как язык следующего уровня для того, чтобы, познав законы обоих уровней, построить третий уровень организующих языков, генераторами которых служит технология следующей фазы цивилизации. Рассуждая по аналогии, мы приходим к заключению о различной трудности двух членов биотехнической задачи, но не о собственно стратегии ее решения. В последней инстанции открывается несомненно физика, совокупность фундаментальных законов природы отчего, однако, до недавнего времени было мало пользы, а теперь понимание этого едва достигло зачаточного состояния. Но прежде всего укажем на научное отклонение от вывода. Кто-то некогда сказал, что исследование единичных явлений не является предметом науки, но правильнее было бы сказать, что наука занимается исследованием как единичных, так и массовых явлений, причем теоретическая работа в этих двух случаях различна. Теория, охватывающая обширную область явлений, в первую очередь собственно физика – как динамика тел в состоянии движения (в том числе ускоренного), как гидродинамика, термодинамика, космологическая астрофизика, теория электромагнетизма, вместе с классическими и квантовыми теориями, сообщает в общем виде сведения о том, какие отношения возникают между некоторыми измеримыми величинами, а также о том, что если сначала происходит определенное событие А, то с какой вероятностью затем происходит событие В. Но такие теории широкого охвата неполны в том смысле, что вообще не занимаются установлением начальных условий. Такие условия для «широкозахватных» теорий являются чем-то внешним, чем-то таким, что необходимо лишь ввести в теорию. Собственно говоря, именно отсюда, из этой неполноты, и происходит универсальная значимость таких теорий. Теннисный мяч, по которому ударила ракетка, действительно движется в соответствии с законами динамики Ньютона или Эйнштейна (законы Ньютона достаточны, ибо при столь малых скоростях и массах релятивистские поправки пренебрежимо малы), но для того, чтобы узнать элементы движения мяча, необходимо задать начальные условия (угол вылета, силу удара, величину гравитационного поля Земли и т.п.), которых в теории нет. То же относится и к квантовой механике и к другим названным выше теориям. Из астрофизики можно узнать, как возникли, например, звезды и планеты, но для того, чтобы установить подробности возникновения солнечной системы, снова необходимо ввести в теорию данные начальных условий. Зато единичные явления представляют собой такие события, которые невозможно описать без учета начальных условий. Тут, однако, возникает такое дополнительное обстоятельство: явления, которые произошли один раз, но тем не менее не принадлежат мощному множеству подобных явлений, как, собственно, возникновение Солнца, которое возникло, как все звезды. И есть также явления, которые, быть может, также относятся к указанному множеству, но мы располагаем только одним фрагментом их появлений. Примером такого рода явлений может служить возникновение и развитие жизни на Земле, а также производных от жизни явлений, например возникновение и развитие цивилизации. Универсальная «широкозахватная» теория не исторична в принципе, ибо значение ее не локализовано во времени, зато теория таких уникальных явлений, как биоэволюция, должна быть исторична по самой природе вещей. Поэтому постулируя множественность организующих кодов, мы опираемся лишь на единственный известный экземпляр такого кода и отсюда – неопределенность, не меньшая, чем когда мы постулируем множественность космических цивилизаций, хотя знаем только одну цивилизацию. Это имеет для нас значение – беспокойство, поскольку мы не располагаем ни одной общей теорией возникновения организованных кодов, которая была бы неполна и именно поэтому имела бы универсальное значение для всех возможных кодов такого рода. Такая теория не содержала бы начальных условий (и, следовательно, не могла бы ничего сказать о том, каким было динамическое состояние Земли, каким был химический состав ее океанов, атмосферы и т.д., когда возникли зачатки молекулярной самоорганизации, этого родительского замысла кода жизни), и было бы это ее достоинством, а не пороком, поскольку эта теория выявила бы, какие генеральные свойства являются совместной «собственностью» всех возможных кодов. Тем самым такая теория позволила бы нам отличить то, что в коде ДНК является локальным, сформированным за миллиарды лет земными условиями, от того, что в этом коде типовое общее, то, что встречается в каждом ином коде.
Такая теория в силу своей неполноты не сообщила бы нам, каким начальным условиям необходимо удовлетворить, чтобы построить абиологичный технокод, но сообщила бы нам достаточно для того, чтобы мы сразу сориентировались в шансах такого предприятия. И это, поскольку вербальная теория значима, выявило бы, что может произойти в действительности, как и то, что в действительности произойти не может. Ибо, как известно, каждая такая теория имеет как бы аверс и реверс: в аверсе жизнь стала возможна, а в реверсе – невозможна (возможно разгонять тела до скорости, очень близкой к скорости света, но невозможно превысить скорость света; возможно убывание энтропии в одном месте ценой ее возрастания в другом месте, но невозможно убывание энтропии «даром» и т.п.). Не располагая такой теорией, мы вынуждены строить свои заключения без нее, исходя из того, что если удается сконструировать хотя бы один технокод, то это равнозначно реальному построению такой теории, а последующие технокоды можно было бы строить с гораздо меньшими затратами труда, чем первый.
После этого экскурса вернемся к физике, которую можно было бы назвать наивысшей инстанцией над кодом – теперь уже отчетливо понимая, сколь малую помощь можем мы ожидать от нее. Двумя полюсами начинаний в произвольном предприятии являются либо действия полностью детерминированные, либо полностью случайные. Полностью детерминированы действия тех, кто знает все необходимые фундаментальные теории, все начальные и краевые условия, а также дополнительную информацию, которой нет в перечисленном репертуаре (например, информацию относительно числа специалистов и возможности приема на работу, имеющихся материалов и т.п.), строит личную ракету, которая после посадки выполняет заданную программу исследований и передает полученные результаты по радио на Землю. В совершенно случайной ситуации находится крыса, запертая в клетке, мечущаяся во все стороны в поисках выхода. Инженерная практика ближе к первому полюсу, человек, заблудившийся в лесу, – ко второму полюсу, ученый же, близкий к открытию, использует смешанный метод, занимающий промежуточное положение между крайностями.
Имея в виду код жизни, мы не должны полностью отдаваться во власть чисто случайных методов, ибо известно, что технокод, будучи нашей целью, должен обладать рядом определенных свойств как носитель информации, поддающийся прецизионной динамизации, для чего необходимы соответствующие эффекторы; кроме того, мы знаем, что близкий к углероду химический элемент кремний также (как было недавно открыто) образует аналогичные соединения, типичные для органических соединений углерода, как скелетные структуры биологических процессов. Следовательно, мы могли бы скромно начать с кремния, чтобы воспользоваться данными из другого раздела химии полимеров. Можно также приняться за дело в надежде получить новые сведения о ранее неизвестных соединениях, образующих полимеры (столь эффективные при саморазмножении) в широком диапазоне температур и жидких сред, нежели жизнь на основе белков. После этих предварительных замечаний химического характера опустим детали, ибо реальные трудности проекта появляются лишь после того, как мы преодолеем вводную часть.
В принципе мы могли бы выделить из живой клетки все находящиеся в ней химические соединения, но сложить из них жизнь нам не удастся. Почему? По причине, несколько подобной той, по которой лишь в принципе можно было бы построить в полном порядке дом от подвала до стрехи вместе со сковородами на кухне, на которых жарится картошка, путем одновременного сближения и прилаживания всех кирпичей, растворов, штукатурки, черепиц, желобов, элементов электропроводки и водопровода, с мебелью, коврами, лампами и т.д. Строить необходимо по очереди, и дом удается так построить, но не клетку. Почему? Потому, что дом имеет фундамент, на котором воздвигаются стены и т.д., а у коморки таких «зачаточных» мест нет: она возникает вся «сразу» методом опте vivum ex vivo, и это и есть собственно эволюционный метод создания, в которой «подготовительная работа» продолжалась миллиард лет. Следовательно, все дело в том, чтобы сократить столь огромное время в миллионы раз. При абстрактном подходе можно отдельно составить запись кодовой информации, отдельно синтезировать соответствующие эффекторы, отдельно – агрегаты, дающие энергию молекул, отдельно – совокупность необходимых ферментов, а потом взять их для того, чтобы сложить те части, но для этой цели сначала необходимо изобрести соответствующие системы, микротехнические или микрохимические. Сейчас оказывается, что таких микроинструментов у нас нет и что наилучшими инструментами для складывания молекулярных элементов в единое целое служат молекулы другого рода, ибо этого требует уже масштаб величины той конструкции. Далее нам пришлось бы найти молекулы-инструменты или создать искусственную среду с неслучайной направленностью, обусловленной физико-химическими свойствами, но с весьма прецизионной нацеленностью на реализацию клеточного проекта. Может быть, это и есть тот путь, по которому мы дойдем до ставшего легендарным синтеза жизни в лаборатории. Поскольку мы сейчас еще далеки от этой цели, все, что внушает нам надежду, и над чем мы ломаем голову, – это занятие в высшей степени преждевременное, которое станет лишь немного менее преждевременным, когда дело дойдет уже до воссоздания биологического акта в пробирках. Все же я внимательно слежу за развитием событий и считаю важным установить, что может быть дальше. Располагаем ли мы сейчас всеми химическими формулами или физико-химическими компонентами, которые позволяют нам привести в движение наш новый организующий язык, выжав из технологии соответствующую программу действий? Сделать это так просто вряд ли возможно. Действительно, памятуя о миллиарде лет подготовительных работ, мы знаем, однако, что оптимальный и уже усовершенствованный код создает новые виды в темпе по крайней мере один миллион лет для одного вида. Почему? Потому, что действует массово-статистическим методом: огромный избыток прототипных, как бы экспериментальных, мутированных генетических систем должен пройти тесты на выживание в родительской среде, причем происходящие вследствие мутаций изменения должны быть малыми, постепенными, ибо стратегия создания новых видов сводится к методу проб и ошибок, подчиняется статистике, которая уверяет нас, что одиночные явления порождают столько полезных мутаций, что в результате возникновение нового биологического вида имеет нулевую вероятность. Однако не можем ли мы, занимаясь генной инженерией вне нашего кода, заменить методы, известные под названием селекции и естественного отбора, т.е. случайные методы, «детерминистическим» методом? Я не считаю, что эта альтернатива имеет отношение к проблеме выбора. Код жизни один; из его «выражений» складываются генотипы отдельных видов; популяция одного вида становится накопительным резервуаром изменчивости наследственности, и кроме того каждый генотип, развиваясь, создает фенотип, причем между тем и другим находится особый резервуар изменчивости, приспособленности к жизненной среде. Код есть не что иное, как язык определенной этнической группы; фенотип различных родов соответствует диалекту, а также специализированному языку (математики, логики, кодов программирования компьютеров, как это всегда происходит с «похождениями» этнического языка), что же касается перевода генотипа на фенотип, то для него требуется изменение смыслов конкретных высказываний. Если продолжать это сравнение, то формальные языки, например машинные и языки математики, обладают весьма весомым интерпретационным рядом и отличаются высокой однозначностью и в этом похожи на простые системы, например бактерии и первобытных людей, которые размножаются, и таким образом их генотип жестко управляет фенотипом. Зато высказывания, допускающие многозначную интерпретацию, как генотипы всех организмов, способны создавать фенотипы для различных сред. Не зная специфической характеристики изменчивости кода, мы не можем заранее утверждать, как оптимально воспользоваться его организующей потенцией. Возможно, существуют коды более или менее универсальные, чем биологический код. В любом случае такое программирование технокодовых артикуляций, чтобы они всего лишь точно реализовали программу, а также отказались от всех креативных и адаптационных возможностей кода и тем самым нетрадиционным способом повторили традиционный метод создания нового в технике. Таким образом, мы не можем разрешить эту дилемму. Но мы можем только заметить, что в полную творческую мощь биокод реализуется чрезвычайно медленно и с щедрым расходованием инвестированных материальных средств – значительной смертностью отдельных особей и вымиранием целых видов. Однако эволюция, благодаря этой свободе и щедрому расходованию материальных средств отбирает каждый свой продукт в соответствии с внешними и внутренними условиями (среды и системы). Вероятно, при оценивании перечисленной выше пользы, прежде всего продолжительности трасформации кода в конечный продукт, необходимо использовать смешанную стратегию. Теоретически обоснованный прогноз позволяет сократить время, но вместе с тем приглушает спонтанную изобретательность кода, локализованную в его изменчивости. Однако для того, чтобы она могла проявиться, этой изобретательности требуются эоны. Обычно мы не придумываем ничего лучшего, чем компьютерное моделирование. Правда, моделировать удается лишь немногие этапы преобразований кода, а не всю их совокупность на пути от генотипа к фенотипу, ибо огромное количество изменений, которые требуется учесть, ставят в тупик даже самый мощный компьютер. Не приходится рассчитывать и на будущее поколение компьютеров, поскольку мы знаем о существовании непреодолимой границы для вычисляемости, получившей название transcomputabulity (ее можно назвать «то, что лежит по ту сторону вычислимости», потому что невычислимость имеет теперь в польском языке установившееся значение). Нам известны также задачи, требующие для своего решения мощности, лежащей за указанным барьером. Transcomputabulity обрела права и в мире природы – вспомним, например, о постоянной Планка или скорости света. Ныне они вынуждают проектантов к миниатюризации (чтобы распространение импульсов занимало минимальное время) и к снижению температуры логических элементов (что увеличивает их исправное функционирование). В настоящее время компьютеры уже достигают границ технической обработки твердых тел, в которых находятся логические схемы, например, на кремниевых пластинах (чипах). Значительный прогресс позволяет лишь перейти к созданию элементов на молекулярном уровне, и тут путь наших рассуждений пересекается с путем информатики. Однако определение (дефиниция) transputability остается в силе; имеются задачи, с которыми не справится даже компьютер, построенный из всего вещества, находящегося в Космосе; даже если бы он смог их решить, то радости от этого было бы мало, ибо он должен был бы работать в астрономическом масштабе времени, именно этого мы и пытаемся избежать, видя в этом величайшую проблему синтетической технокодовой эволюции. Ниже уровня молекул и атомов как последняя надежда находится уровень элементарных частиц и их скоплений в ядрах, но мне как-то не хочется верить, чтобы логические схемы удалось упаковывать в нуклонах даже за тысячу лет. Если бы код генотипов жизни должен был содержать всю информацию о всех этапах и фазах эмбрионального развития (вообще, эпигенеза как перевода генотипа в фенотип), то эволюция с самого своего зарождения увязла бы на месте. Выход из тупика состоит в подношении в дар строительных кирпичей астрономии. Код подобен стратегу, создающему армию из того, что сам производит, и имеющему солдат, которые и послушны ему, и вместе с тем наделены способностью проявлять инициативу. Такой компромисс, одновременное послушание и самодеятельность, важно было бы принять, хотя мы не можем сказать о том, как он действует, ибо вся область эпигенеза постоянно остается белым пятном на картах нашего знания. Трудно даже узнать, как скоро биокоду удастся достичь такого компромисса и тем самым нам удастся его воссоздать. Однако методы клеточного строительства неизбежно будут испробованы, и нельзя исключить даже решения таких для нас ныне особенно настоятельно звучащих задач, как построение из таких техноклеток, каждая из которых содержит соответствующий генотип, нанокомпьютера, состоящего из молекулярных цепей, питаемых электричеством, либо, если мы позволим себе один раз пофантазировать, питаемых силами субатомного (междучастичного) взаимодействия. Однако ныне такие видения – не прогнозы, а мечты.
Моделируем эволюцию технокода в игре, в которой выигрышем становятся познания, пригодные для использования продукты кода. Какие это могут быть продукты, мы не имеем понятия, но это не означает, будто мы обязаны молчать. Производственные методы можно развивать и в том случае, когда конкретные продукты остаются неизвестными. Вспоминаем, что нам приходится иметь дело с языком, а язык обладает тем свойством, что на нем можно артикулировать и банальные, и гениальные мысли, причем ни языковед, ни грамматик не должны быть гениями. Тот, кто занимается исследованием лексикографии, грамматики, порождающей и организующей определенный язык, будь то язык этнический или организующий, не должен особенно заботиться о том, что именно будет на этом языке артикулировано. Он (или она) занимается тем, что и как можно артикулировать: сколько информации может содержать одно высказывание, какова максимальная практическая логическая глубина артикулированного высказывания и т.п. Теории этнических языков не существует, можно лишь утверждать, она будет подобна физическим теориям как неполная (или открытая); она установит специфические свойства языкового поля так, как теория Эйнштейна установила свойства гравитационного поля, умалчивая о начальных условиях. Для языка эти условия означают, попросту говоря, что, говоря, мы всегда высказываем нечто конкретное, что соответствует траекториям в языковом поле, подобно тому, как пути небесных тел служат траекториями в гравитационном поле. Добавим, что если бы мы пользовались языком как вспомогательным средством для наглядных образов, то в нем нельзя было бы пользоваться методом для прогностических или случайных высказываний. Прогнозы артикулирует тот, кто строит их в голове, как каждый человек, разговаривая с другими. Случайным образом поступает тот, кто использует метод анаграмм, чтобы преобразовать заданную ему задачу в какую-нибудь другую, причем (и это правило, собственно, и является анаграммой) как исходная, так и конечная задача вместе с промежуточными должны иметь какой-то смысл. Работа состоит в случайной замене одной за другой букв в выражениях. Именно так, методом анаграмм, действует эволюция. Замене буквы соответствует мутация, большей частью возникают «бессмысленные задачи», либо задачи с ущербным смыслом. В живых остается только то, что сохранилось и после изменения «смысла». Интерес представляет естественный отбор, который может свободно растягивать задачи, добавляя к ним новые буквы и сложенные из букв (генов) выражения. Таким образом, из короткой исходной задачи после тысячи подстановок может возникнуть другая фраза, означающая нечто, совершенно другое, чем начальная фраза. Однако поскольку случайное решение анаграммы потребовало бы весьма много времени, любитель головоломок заменяет буквы не слепо, а перебирает замены в голове, чтобы найти такую букву, после подстановки которой выражение имело бы смысл. То, что любитель умственных развлечений проделывает в голове над анаграммой, соответствует тому, что исследователь потенций кода проделывает в компьютере, имитирующем артикуляцию технокода. Я предлагаю весьма существенное упрощение биоэволюции при таком моделировании: продукты технокода не должны размножаться. Для этого игру следует разделить на последовательные этапы. Этап, на котором операционными единицами служат атомы, заканчивается по отыскании такого их семейства, которое образует технокод с его эффекторами. На следующем этапе единицами будут уже элементы кода, трактуемые как буквы некоторого алфавита, складываемые в выражения и в задачи. Если бы моделировали этнический язык, то игра оказалась бы невозможной, поскольку она сразу уткнулась бы в барьер заоблачности потому, что артикуляционные ограничения человеческой речи слабы. Именно это позволяет изрекать несусветные или фантастические и глупые вещи. В речи можно даже строить миры, противоречащие реальному миру (контрэмпирические) и даже миры, противоречащие внутреннему высказыванию (антиномичные). Зато ограничения организующего языка очень сильны, поскольку они налагаются как на строительный материал, которым этот язык пользуется (например, на белок в эпигенезе), так и на внешний мир, в котором приходится существовать системам. Явные глупости также подлежат в эволюции суровой каре, их надлежит принести в жертву: когда эволюция допускает ошибочную мутацию, ее результат должен погибнуть. Следовательно, код ошибается либо с временным результатом (ген с летальной мутацией нарушает дальнейшее развитие плода), либо с запоздалым результатом (развитие продолжается дальше, но дает неполноценный продукт). Код не может сартикулировать абы что, ибо не все дано ему создавать в качестве артикуляции, и не все, что удается создать, имеет функциональный смысл. Сила ограничений обоих этих пределов столь значительна, что создает в игре сопротивление, которое мы называем противником кода в машине. Для наглядности обратимся к сравнению с шахматами. Исследователь – это только арбитр и зритель. Играющим является код в машине, как один шахматист, а другим служит целый свод всевозможных ограничений, которым должны удовлетворять артикуляции кода. Эти ограничения имеют много уровней: атомные, молекулярные, энергетическо-информационные многочастичные взаимосвязи, причем все они подчиняются ограничениям, следующим из термодинамики и других физических законов, и, кроме того, осуществляющим на более высоком уровне «технический отбор». Последний отбрасывает из игры любой продукт, который, хотя он и построен в соответствии с законами природы, противоречит установленным через них критериям (например, надежности устройств, эффективности и т.д.). Попросту говоря, машина производит с кодом различные эволюции, а противник в игре, каким является модель мира, следит за тем, чтобы машина не пыталась перевести его в запрещенное состояние. Короче говоря, ему приходится давать задний ход. Проводя сравнения с нескольких сторон (язык, шахматы), вернемся к сути дела и чтобы немного прояснить ее, скажем теперь, что моделирование эволюции кода есть игра, правила которой изменяются в ходе игры (хотя и не все: та часть правил, которую устанавливает мир своей физикой, никогда не изменяется). За сравнение с шахматами мы держимся, как пьяный за забор. Свойствам вертикалей и фигур соответствуют свойства атомов, а комбинациям на шахматной доске – молекулярные конфигурации структур, построенных кодом. На следующем этапе изменяется весь масштаб игры: вертикаль становится уже техногеном, расстановка фигур – техногенотипом, а древо игры – началом эпигенеза (переводом генотипа на фенотип). Мы узнаем, что с этого этапа игры не ожидаем еще никаких созданий технокода, которые имели бы жизненную ценность. Для этого слишком рано. Мы хотим только прозондировать границы размаха, создаваемого кодом. Мы не знаем, до каких границ простирается размах биокода, но знаем, что он создал за четыре миллиарда лет, зато не знаем, что еще-либо он мог бы создать альтернативно. Если под логической глубиной мы будем понимать пространственно-временной радиус действия управляюще-регулирующего контроля генотипа над фенотипом. Вероятнее всего, код ДНК, будучи гигантозавром, приблизился уже к границам такого контроля. В реальном мире для каждого кода имеются такие границы с двух сторон: ни в генотипе нельзя поместить достаточное количество управляющей информации, ни фенотипом нельзя перейти определенные физические границы. Избыток информации начнет, наконец, действовать как механизм, упорядочивающий их претворение в собственный способ, а избыточность фенотипа (хотя бы как его огромные размеры) – ограничение в системной дискоординации. (Указанные ограничения касаются только особей, а не их скоплений.) Мы уже упоминали о том, что моделирование есть игра с изменяющимися правилами. Необходимо сказать несколько слов о таких играх. Шахматные правила фиксированы, но шахматист может их произвольно изменять, даже неправильным способом, но не всегда бестолково. Кто, воспользовавшись неведением партнера, спрячет в карман его ладью, нарушает правила толковым способом, так как с пользой для себя. Толково, хотя и также аморально, было бы вместо следующего хода ударить партнера по шахматной партии по голове, чтобы спасти себя от проигрыша перед объявлением мата. Зато было бы неразумно поставить на шахматную доску таракана или запеть арию Радамеса из «Аиды», вместо того чтобы сделать очередной ход. Ни первое, ни второе ничего не дают игроку. Правила игры в шахматы можно нарушать потому, что шахматы – игра чисто умственная. Игры же, происходящие в природе, таковыми не являются. Игрок, бьющий партнера по голове вместо очередного хода, изменяет игровое поле, ибо отходит от шахматных правил и тем самым уподобляется созданиям, порожденным эволюцией, которые играют по идее в принципе catch as you can. Все приемы в природе разрешаются, ибо директива выживания гласит: «Делай, что можешь, лишь бы сохраниться!» К тому же только это начальное правило неизменно остается в силе. Все другие правила могут изменяться. Не иначе обстоит дело в реальных играх, которые люди проводят между собой в военных конфликтах на победу или на уничтожение противника. Соглашения, долженствующие удержать противоборствующие стороны в рамках этики, повсеместно нарушаются. Массовое поражение беззащитного гражданского населения также означает изменение правил, традиционно применяемых на протяжении веков. Моделирующий компьютер может изменить правила игры в такой мере, в какой это разрешает противник, который, напомним, по существу представляет собой свод ограничений, положенных на преобразуемость кодовых артикуляций. Этот противник следит за тем, чтобы моделирование не выходило за рамки свойств реального мира. Арбитр, наблюдатель и руководитель игры, которым является человек при машине, утрачивающий контроль за ее игрой всякий раз, когда она начинает заниматься производством монстров. Со временем можно дополнить программу с двух сторон – артикулирующей и ограничивающей, чтобы ослабить чрезмерно, но не выплеснуть с водой ребенка. Не каждая эксцентричность лишена значения.
Прежде чем двигаться дальше, нам придется раскрыть скобки для следующей научной проблемы. Эмпирически противостоят два противоположных взгляда на мироздание, формулируемые как редукционизм и холизм (или эмержентизм). В соответствии с редукционизмом из простейших кирпичиков вещества можно вывести свойства всего, что существует или может существовать, только мы этого еще не умеем делать. Деление науки на различные естественнонаучные дисциплины, например, физику, химию, геологию, астрофизику и т.д. – результат огромных пробелов в нашем знании. По мере их восполнения физика будет перерастать (и уже перерастает) в химию, астрономия – в астрофизику (и это также происходит), квантовая физико-химия – в биологию и т.д. Зато в соответствии с холизмом существуют поистине фундаментальные законы природы, которым подчиняются все материальные явления (законы гравитации, взаимодействия атомов и электромагнитного поля, законы термодинамики), кроме того, существуют свойства систем, которые невозможно разделить на их части. Первая точка зрения скорее оптимистична, вторая – пессимистична. Действительно, если невозможно предсказать свойства системы, каких ранее не было, то для того чтобы узнать их, необходимо приготовить систему. Ибо вывести свойства такой системы из фундаментальных законов никогда не удается. Эмержентизм состоит в том, что из целого выводятся такие его свойства, какими части не обладают, ибо целое (hotos) не редуцируется к своим частям. Впрочем, холистическая точка зрения при всей своей пессимистичности организует нас, опирается на факты: например, общей теорией Эйнштейна в астронавтике не пользуются – так как нет способа, который бы на основе этой теории позволил бы решить проблему нескольких тел. Даже если бы такое решение было возможно, оно окажется настолько чертовски сложным, что гораздо проще получить его на основе теории Ньютона с соответствующими поправками. То же самое относится и к квантовой теории атома. Разделение атомов подлежит полному описанию на основе законов квантовой механики, но до недавнего времени мысль о выводе свойств тел из законов атомной физики была тавтологией как голословное утверждение о том, что фундаментальные законы управляют всеми состояниями вещества, поскольку они фундаментальны. Подобно примеру с теорией Эйнштейна, то, что хотя и можно было в принципе сделать, на практике сделать не удавалось. Но в последней четверти XX века разрыв между фундаментальными законами и их практическим приложением стал сходить на нет, особенно в физике твердого тела. Теория, оперирующая модельными понятиями – так называемыми псевдоатомами и псевдопотенциалами, позволяет в конечном счете дойти от фундаментальных законов до свойств твердых тел, также сложных, причем достигнутые успехи больше, чем можно было надеяться. Заведомо когда-нибудь будет можно заказать в физике проект создания материала с заданными свойствами (разумеется, не вполне произвольными), как можно заказать зодчему проект дома. Эта новость, несомненно, образует редукционистов, и в то же время она делает менее фантастической мысль о моделировании технокодовой игры, особенно в ее самых ранних стадиях. Впрочем, судите сами: возвращаясь к той игре после закрытия скобок, мы видим – что ее результаты проливают новый, не всегда полезный свет на то, как происходит естественная эволюция.
Необходимо себе уяснить, что из распознанной до конца структуры биокода так и не выведена его фактическая креативная потенция ни на первый взгляд, ни на основе какой-нибудь теории. Точно так же из знания словаря, частей речи и грамматики этнического языка не выводится его креативная потенция, ибо такой вывод означал бы, что на основе, например, английского языка, можно было бы предсказать всю литературу англосаксов вместе с елизаветинской драматургией и стихами Элиота. Правда, редукционисты оговаривают, что невозможность, о которой идет речь, носит практический, а не принципиальный характер, ибо составление связанного текста из наугад выбранных слов потребовало бы несколько центиллионов лет и в конце удалось бы получить тексты Шекспира и Элиота, но такой метод не пригоден для использования, также и в моделирующих кодовых играх.
Тем не менее я считаю, что построенный технокод позволил впервые в истории аксиометрически распознать функционирование биокода. Волею случая удалось выяснить столь высокую сложность функционирования биокода, избыточную и вместе с тем конечную. Конечность с учетом начальных и краевых условий рождения кода возникла из того, что «случилось по дороге», а сам код делал то и так, что мог делать в силу тех начальных условий. Исторически навязанная конечность может оказаться при рассмотрении, выводящем ее за рамки истории, излишним осложнением. Содержащийся в «Сумме» пасквиль на эволюцию, поведанный словами моего фиктивного Голема (о том, что плоды эволюционной борьбы были тем хуже по своим технологическим качествам, чем они дальше от колыбели эволюции, а также, что создаваемое жизнью на микроуровне есть наиболее точное из того, что удается выносить на макроуровень с помощью молекулярного управления), становится реальным выражением моих подозрений. То обстоятельство, что мне даже в малой мере не удалось выполнить то, что удалось эволюции, еще не служит основанием для подобной беспредметной критики. Мастерство эволюции все кажется нам непревзойденным, но лишь либо моделирование, либо реальное исследование организующих кодов помогут нам достичь сверхинтуитивных мер креативной и функциональной точности созданного. Если бы я был мыслящим роботом, а не человеком с кодом, кровью и костями, то ломал бы голову над блужданиями земной эволюции по лабиринту, преисполненный изумления и сострадания по поводу тех действительно изысканных, но «задушенных» «тяжелыми условиями» уловок и удачных находок, которые должна была иметь эволюция. Впрочем, из такого рода размышлений вытекает порицание Големом живых существ, содержащееся в тезисе о том, что эволюция вложила точность наивысшей пробы квантово-молекулярного уровня во многие механически примитивные решения, подготовленные на макроуровне. Я был бы даже склонен считать, что довольно много трудностей, обнаруженных экспериментально при изучении человеческого мозга, происходит от «бесконечной сложности» как результата «вовлечения» эволюцией различных «старосветских» решений в границы мозга. Я имею тут в виду даже не исторические «напластования» человеческого мозга, отражающего старомозговой, среднемозговой и новозмозговой структурой миллионы лет каторжничества рыб, сумчатых, пресмыкающихся и насекомых, но скорее о едва недавно подключенной (но еще не полностью раскрытой) функциональной активности больших полушарий. Заранее прошу извинить меня всех, кто сочтет сказанное клеветой, но малость эффектов, которые влечет за собой рассечение мозолистого тела (corpus callosum) по всей протяженности от переднего соединения полушарий (comissura anterior) до заднего их соединения (comissura posterior), укрепляет меня во мнении, что вместилище разума можно было устроить лучше. Говорят, что правое полушарие немо (хотя и понимает речь), но зато хорошо воспринимает музыку и мыслит иррационально (или, иначе говоря, интуитивно) в отличие от левого полушария, но эти диагнозы надлежит еще «выстукать». В последнее «мгновение», длившееся миллион лет, когда возникла артикулированная речь, ее центр сосредоточился в левом полушарии, что весьма удачно, ибо если бы центр оказался продублированным, то у нас было бы два центра речи, но потребовалось «сшить» идентичность либо появилось бы сильная склонность к раздвоению личности. Если бы оба полушария систематично дополняли функционально друг друга, то рассечение мозолистого тела стало бы сущей катастрофой для подвергшегося такой операции человека, которая проявилась бы как утрата способности мыслить, заметная для других, если не для него самого, между тем как симптомы случайных конфликтов между полушариями на удивление скромны. Эпилептик, человек, мыслящий в остальном нормально, после такой операции достигнет только того, что когда, например, он захочет обнять жену правой рукой, то левой станет отпихивать жену (факт из истории болезни). Если же ничего драматического, как снижение способности мыслить, не происходит (то же правое полушарие, которое перестает участвовать в артикулированном мышлении и артикулированной мысли) избыточность мозга уподобилась бы надежности поезда с двумя локомотивами, который после отцепления одного локомотива повел бы себя, как до отцепления. Из того, что каким-то образом совместно делают оба полушария, трудно извлекать детали относительно того, как каждое из них функционирует в отдельности. Продвижения удается добиться, если смотреть на то, что низшие центры и кора правого полушария проделывают с прекрасными результатами рациональной дельности коры левого полушария. Я не стал бы настаивать на той точке зрения, что сказанное соответствует действительности, если бы симптомы, подкрепляющие такие подозрения, не становились бы все многочисленнее. Рост наших знаний об организующих языках будет сопутствовать упадку знания относительно естественной эволюции. Поскольку наибольшей из возможных глупостей было бы придерживаться чужих ошибок, технокодовая инженерия заведомо будет успешно отходить от биологических эталонов и, как я полагаю, это будет происходить с большей интенсивностью в микрообласти, чем на молекулярном уровне. Насколько можно в крайнем случае подвергать активность биологической эволюции этическим оценкам, независимо от технологических оценок, никто из специалистов явно к таким оценкам не прибегал, несмотря на то, что я прочитал немало работ палеонтологов, преисполненных сожалений по поводу гекатомб пресмыкающихся в юрском и меловом периодах. Но это были не претензии, сознательно адресованные эволюции, ибо кто лучше эволюционистов может понять, что она имеет особый характер и, следовательно, ее тактика не подчиняется этике как безынтенциональная. За сто с лишним миллионов лет космического затишья для Земли многие животные оказались вытолкнутыми на дорогу ортоэволюции и гигантизма с финалом в виде такого зооцида, с которым могла бы сравниться только атомная война в самом большом масштабе. Уяснить себе эти потопы жизни в потопах смерти невозможно. Меня всегда удивляла та аподиктичность, которую антиэволюционисты проявили со времен Дарвина до вчерашнего дня, сражаясь с дарвинистами. Их коронным аргументом была невообразимость такого накопления малых изменений, которое могло бы одарить даже животных, в наименьшей степени наделенных инстинктами самосохранения. Такие аргументы никогда не озвучиваются, и продиктованы только бездумной самонадеянностью их авторов. Никто не в состоянии представить себе самым большим усилием воли и при самой буйной фантазии, чего достигла эволюция и какая бездна времени для этого потребовалась. Хотя и незримо для глаза этот гигантский континент открылся перед нами на стыке двух столетий. И если мы не вторгнемся в его просторы, то это произойдет исключительно по нашей вине.

 

Станислав Лем, Краков, июль 1982 г.
Назад: I
Дальше: Того, что достаточно для Геродота, мало для Герострата...

APASTECAW
PMID 18479029 Chinese how long does lasix take to work