На следующий день погода испортилась. Рано утром, не успели первые лучи света тронуть башни и шпили города, со свинцового неба хлынул дождь. Когда Найджел пробудился от беспокойного сна, улицы уже были мокрыми; сложная, но малоэффективная дренажная система готической, неоготической, палладиевой и венецианской архитектуры уже испускала струи скопившейся воды на неосмотрительных прохожих. От Карфакса вода по водостокам устремлялась под небольшой уклон на Хай, мимо «Митры», мимо церкви Святой Девы Марии, мимо Квинс и дальше от центра, туда, где в гордом одиночестве над уличным движением, устремлявшимся к Хедингтону или Иффли или Каули, стояла башня Модлин. Деревья у Сент-Джонса начали скрипеть и шептаться, и капли, уныло и монотонно барабаня, падали вниз с их веток, в то время как редкие лучи солнца, задержавшись на архитраве Тейлорианы, скользнули к югу по Корнмаркет и без следа исчезли где-то в окрестностях Брейзноуза. Пепельно-серое небо повторялось в бесчисленных серых стенах; вода стекала потоками с плюща, более или менее защищающего Кибл от обидных замечаний, помедлив, тотчас же блеснула на чугунных воротах Тринити; слилась в бесчисленные ручеечки и ручейки между булыжниками вокруг Рэдклифф-камеры, задерживаясь там, словно в горшочке с горчицей среди других разнообразных посудин. Оксфорд наиболее хорош в ярком солнечном или лунном свете; дождь превращает его в город-тюрьму, невыносимо тоскливую. Назавтра наступал первый день полного триместра. Те из студентов, кто еще не приехал, направились в город, к месту учебы. В сумятице Большой Англии все еще можно было заметить их маленькие целеустремленные группы, ручейками стекающиеся в Оксфорд. В Кларендон-билдинге два новых проктора терпеливо рассматривали список пабов, который им надлежало посетить, в то время как младшие члены университета in statu pupillari рассчитывали свои шансы чинно просидеть за портвейном допоздна. Извещения о деятельности клубов, многие вызывающе оформленные, начали появляться перед кабинками привратников; появились и нагруженные доверху багажом такси; через неделю или позже прибудет дополнительный багаж, доставленный тем, кто заказал услугу, словно в насмешку рекламируемую железнодорожными компаниями как «заблаговременная доставка багажа»; задания для коллекшнз были установлены и розданы; тьюторы издавали печальные вздохи; появились и новички, охваченные все нарастающим замешательством и мучительной неуверенностью в каждом шаге; а колледжные повара вынашивали честолюбивые планы.

День был пасмурный, но Найджел, выглянув из окна своего «пизанского баптистерия», ощутил прилив радостного настроения. Это та самая стадия, сказал он себе, когда резкое, ужасное осознание события может внезапно перерасти в охватывающую тебя лихорадку; по счастью, с ним не происходит ничего подобного; наоборот, полнейшая незначительность этого события совершенно очевидна и вызывает заметное душевное облегчение. Он внимательно следил за небольшим ручейком воды, который, с нарастающей силой стекая с этажа на этаж по фасаду здания, низвергнулся на зонтик Королевского профессора математики, как раз в этот момент проходившего внизу. Укрепившись духом от этого отрадного зрелища, он отошел от окна, умылся, побрился, оделся и спустился к завтраку.

– Убийство! – назидательно сказал Николас Барклай, обращаясь к Шейле Макгоу, с которой завтракал. – Эффективно, несомненно, – и эффект незамедлительный! – но в корне неудовлетворительно. – Он сопроводил свои слова выразительным жестом, уронив при этом каплю лимонного джема в соль. – Подумай только, сколь несравнимо прекрасней было бы бичевание кнутом и волочение за телегой! Убийство так кратковременно – никакого удовольствия на потом не остается; это все равно что выпить залпом хорошее вино вместо того, чтобы потягивать его потихоньку. Кроме того, подумай над проблемой сообразности наказания проступку. Поистине достойны восхищения в этом отношении Средние века! Ведьмина уздечка, позорный стул, балахон пьяницы, колодки, пояс целомудрия – все сконструировано по самым грубым, но эффективным стандартам воздаяния за каждую слабость, свойственную человеческой природе. Я содрогаюсь от радости, как говорил Рюйсбрук, когда представляю, как много из них можно было применить в случае Изольды. Убийство так абстрактно и бесстрастно, – с сожалением произнес он, – и совершенно лишено поэтического элемента выбора, честно говоря, я не уверен, что временами оно не является проявлением унылого отсутствия вкуса. – Он откусил кусочек тоста и, задумчиво рассмотрев остаток, положил его обратно на тарелку.

– Можно спросить, – поинтересовалась Шейла, – не выдумал ли ты эти аргументы с целью убедить полицию, что не убивал эту девицу? Если это так, боюсь, у тебя ничего не получится.

– Моя дорогая Шейла, у меня не было мотива для убийства Изольды. Правда, я наврал полиции прошлой ночью насчет того, уходили ли мы с Дональдом из той комнаты, правда и то, что, думаю, Фен заметил это – черт бы его побрал. Но даже если это выйдет наружу, не вижу повода для страха. А теперь насчет тебя…

Шейла бросила на него быстрый взгляд.

– Какой же, по-твоему, мотив у меня?

– Месть, дорогая моя, – театрально произнес Николас. – Я рассказал им о ваших маленьких стычках. Надеюсь, ты не против?

К его разочарованию, Шейла приняла разоблачение без возмущения.

– Нет, – медленно сказала она после паузы, – я не возражаю. Они бы так или иначе скоро об этом узнали. Они собираются допросить меня?

– Несомненно. Но это безопасно: у них нет ни малейшего представления, что надо делать. – Последовала еще одна пауза. – Полагаю, – задумчиво добавил Николас, – мне стоит нынче утром сходить на репетицию: интересно, как все примут эту новость.

Джин Уайтлегг проснулась, осторожно открыв один глаз, чтобы впустить впечатления нового дня в своей маленькой, обставленной шаткой современной мебелью комнатке в колледже, служившей одновременно спальней и гостиной, и некоторое время смотрела на каминную полку, уставленную небольшими фарфоровыми собачками и всевозможными деревянными зверушками, на окно, по которому струился дождь, превращая верхушки деревьев и красную кирпичную стену внизу в зыбкие фантастические образы, на гардероб, где она хранила скромную коллекцию своих нарядов, на портативный патефон с пластинками квартетов Бетховена, наваленными вокруг, на дешевые неряшливые репродукции Гогена на стенах, на книжный шкаф с продолговатыми тонкими томиками современной поэзии, с книгами по балету и театру, с пьесами Стриндберга, Одена, Эллиота, Брайди, Кокто, и на самом почетном месте на верхней полке, в одинаковых строгих черных переплетах – зачитанной подборкой произведений Роберта Уорнера. Ее взгляд на некоторое время задержался на них, задумчивый, сомневающийся; фразы из его пьес внезапно возникли в мозгу, персонажи заявили о себе помимо ее воли, множество невнятных, удивительных, неожиданных реплик, произносимых героями «под занавес», всплыло в ее памяти. Она села в постели, медленно поправила бретельку, упавшую с плеча, взглянула на часы и, обнаружив, что уже слишком поздно идти на завтрак, спустила стройные ноги с кровати, встала и начала внимательно разглядывать себя в большом во весь рост зеркале, вделанном во внутреннюю дверцу гардероба; что ж, она куда привлекательнее Изольды… Опомнившись, она попыталась мобилизовать все свои смутные и разрозненные знания об уголовном праве.

Раздался стук в дверь; то, что это был просто условный сигнал, возвещавший о появлении гостьи, подтвердилось стремительностью, с которой тотчас же вслед за ним в комнату вошла сама постучавшая. Это была Эстель Брайэнт, одна из самых богатых студенток, накрашенная и благоухающая духами «Шанель», элегантно и изысканно одетая, в отличие от большинства ей подобных, предпочитающих ботинки без каблуков и невыразительные твидовые юбки с блузками. Она плюхнулась на краешек постели в состоянии крайнего возбуждения.

– Дорогая, – сказала она, – ты слышала про Изольду?

Джин некоторое время молча смотрела на нее. Затем спросила:

– Про Изольду? Что именно?

– Убита, детка: «не в срок, без покаянья и причастья», с дыркой от пули посреди лба. Вашей компашке в театре придется поискать новую молодую героиню. Если бы не бесконечная притягательность среднеанглийского, я бы подала заявление на эту должность. – Она лежала, опершись на локоть, и чтобы зажечь, наконец, сигарету, ей пришлось изловчиться.

– Где, Эстель? И когда? – спросила Джин. В ее голосе, как ни странно, не было ни тени любопытства.

– В Китсе, и не где-нибудь, а в спальне твоего разлюбезного Дональда. О, боже, я не должна была этого говорить, правда? Вышло плохо.

Джин слабо улыбнулась.

– Ничего. Я совершенно случайно узнала, что Дональда в это время там не было. А кто, по их мнению, это сделал?

– Не могу понять, что ты находишь в этом молодом человеке, дорогая, – сказала Эстель, без всякой логики переменив тему. Ей потребовалось явное усилие, чтобы вспомнить вопрос Джин. – А, да, кто это сделал… Думаю, они не знают; или, если и знают, то не говорят. Во всяком случае, они пока никого не арестовали.

– Слава богу.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, детка. Грязная история, если все, что я о ней слышала, правда. Но не хотелось бы оказаться на месте убийцы теперь, когда за дело взялся Фен; даже то, как он в пух и прах разделывает мои эссе, наводит ужас. – Она вдруг погрустнела. – Боже, как умен этот человек! Я мобилизовала всю тяжелую артиллерию Хартнелла для тьюториалов с ним, но напрасно; он тоже кокетничает напропалую, но довольно неискренне. Бедная я! – Она вздохнула.

– Они не считают, что это Дональд, правда? – спросила Джин.

– Моя милая, я не посвящена в их секреты. Боже всемогущий, дитя мое, какое божественное белье! Откуда?

От обсуждения нижнего белья разговор плавно перешел к извечным женским разговорам о сексе.

Дональд Феллоуз открыл глаза и увидел груду беспорядочно наваленной одежды на стуле рядом с его постелью. В незнакомой обстановке комнаты для гостей ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, где он находится и почему. Прямо на него со стены над камином смотрела картина Брейгеля, до отказа набитая фламандскими крестьянами; очень плохая гравюра Хейдена висела под ней; без них комната была бы совершенно безлика. У него раскалывалась голова, а во рту стоял мерзкий привкус. Он сел, обхватив руками голову, бормоча: «Господи, господи…» В дверь заглянул служитель, напомнивший ему, что завтрак будет через пять минут. С трудом заставляя себя вылезти из постели, он подумал, отстраненно и равнодушно, об Изольде – и еще о чем-то.

– Господи, о господи! – бормотал он. – Ну, кто бы только мог предположить… Поди пойми этих женщин.

Надевая шлепанцы и купальный халат, он все пережевывал эту, не отличающуюся особенной оригинальностью, мысль и наконец, выйдя на улицу под зонтом, направился к ванным.

Рэйчел Уэст одернула уголок пеньюара, соскользнувшего с ее бедра, и налила еще одну чашечку чая. Роберт, сидевший напротив в кресле, глядя на нее, подумал, что она не потеряла ни капли своей красоты за годы их знакомства. Сколько ей сейчас? Двадцать семь? Двадцать восемь? Но ее фигура все еще подтянутая, точеная, немного мальчишеская, и она не позволяет себе в силу долгого знакомства с ним пренебрегать своей внешностью ранним утром – время, когда жены, все равно, законные или незаконные, выглядят наихудшим образом; в сущности, у них было что-то вроде негласной договоренности об этом, перешедшей в привычку. Он рассказал ей о событиях минувшей ночи.

– Я чувствую себя немного виноватой за свое ужасное поведение в истории с тобой и этой девицей. Это было что-то вроде помешательства.

– Боюсь, я ничего не сделал, чтобы разрядить ситуацию. Но ее приход в мою комнату со стороны действительно выглядит некрасиво, даже полиция не преминула мне намекнуть, будто я спал с ней.

– Если бы я временно не потеряла рассудок…

– О, дорогая, не вспоминай об этом. Все уже кончено.

Рэйчел опечалилась.

– Да – именно кончено. Они догадываются, кто это сделал?

– Насколько мне удалось узнать, весьма смутно. Может быть, Фен, но он много притворяется, и поэтому трудно сказать. В любом случае, умоляю, давай оставим эту тему… Боюсь, полицейские тебя сегодня навестят.

– Надо ли… что-нибудь?..

– Что ты, нет! Мне нечего скрывать. Скажи им всю правду.

– Правда, насколько это касается меня, заключается в том – хорошо, дорогой, в том, что я не была в Северном Оксфорде прошлой ночью; это выдумка, прикрывающая мое отсутствие. После нашей с тобой ссоры мне было… так невыносимо плохо. Я должна была уйти куда-нибудь одна.

– Я бесчувственная скотина, вот я кто.

– Нет, дорогой, конечно, ты ни в чем не виноват. Но мне от этого было не легче. Я пошла в кино и смотрела какой-то отвратительный фильм.

– И что из этого?

– Неужели не понимаешь? Это значит, что у меня нет алиби. Они скажут…

– Моя дорогая, они не собираются арестовывать всех в Оксфорде, у кого нет алиби. Ты просто должна рассказать им это, вот и все. Поверь мне, – мрачно добавил Роберт, – если они начнут что-то против тебя, я натравлю на них лучших судебных экспертов Лондона.

Она выглядела такой обеспокоенной, что он подошел и нежно поцеловал ее в губы.

– Бедная моя, – сказал он, – не волнуйся. Лично я не собираюсь скрывать, что был бы в полном восторге, если бы они так никогда и не выяснили, кто это сделал.

Он вернулся в свое кресло.

– Слава богу, «Метромания» идет успешно, а теперь будет еще успешнее, хотя с моей стороны нехорошо так говорить. Знаешь, я подумываю о следующей пьесе. На этот раз главная роль – мужская. Персонаж вроде Шотовера или Джайлза Оверрича – хотя опять же, так говорить с моей стороны неприлично.

– Я правильно понимаю, что ты вновь хочешь запереться в четырех стенах, как только все закончится? Право слово, ты несносен.

Роберт усмехнулся.

– Я знаю. И не то чтобы мне самому от этого была хоть какая-то радость. – Тут он вопросительно посмотрел на нее. – Не представляю, знакомо ли кому-то еще это чувство, но мне скучно от собственных замыслов. Писать новую пьесу – все равно что вынашивать ребенка или плавать: это приятно, только когда все наконец закончилось.

Найджел завтракал в одиночестве, продолжая, как ему представлялось, заниматься здравым и объективным анализом фактов. Здравомыслие и объективность, однако, не помогали; ни одной искры внезапного озарения не возникло в его голове. В первую очередь его озадачивала история с кольцом: чем руководствовался убийца, надевая кольцо на палец Изольды уже после ее смерти? Он терялся в догадках, теории, основанные на этом факте, своей хитроумностью напоминающие механизмы Хита Робинсона, промелькнули одна за другой перед его мысленным взором, чтобы быть тут же поспешно отвергнутыми. Сказал ли Роберт правду, отрицая, что был с Изольдой в среду ночью? Почему так важно, что играло радио, а Изольда была убита в комнате Дональда? Что она там искала? Взяла ли Джин пистолет, и если да, то доказывает ли это, что убийцей является она? Этот внутренний диалог, как катехизис, разделенный на рубрики вопросов и ответов и чем-то напоминающий жанр диалогов между душой и телом, столь популярный в семнадцатом и восемнадцатом веках, был, как понял Найджел, абсолютно бесполезен, и он отказался от него, чтобы попробовать, какие возможности могут открыться в практикуемом Феном интуитивном методе. Он прислушался к интуиции, позволяя отрывочным впечатлениям проникать в сознание без всякого порядка и последовательности, и в результате почувствовал еще большую растерянность, чем прежде. На мгновение ему даже показалось, что он нашел тот самый, единственный и очевидный, элемент, которого недоставало, чтобы все сложилось в правдоподобную схему; но он, должно быть, так старательно предавался интуиции, что не смог осознать его и припомнить. Со вздохом Найджел отказался от этой попытки.

Во всяком случае, прежде всего ему требовалось повидать Хелен. Репетиция в то утро должна была начаться не раньше одиннадцати, и Хелен, вероятно, все еще в своих комнатах. Он надел плащ и отправился под дождем к Бомонт-стрит.

Дойдя до номера 265, он увидел двух смутно знакомых мужчин, идущих ему навстречу. Когда они приблизились настолько, что их можно было разглядеть, оказалось, что это инспектор Кордери и сержант Спенсер, направляющиеся сюда явно с той же целью, что и он. И правда – у дверей они столкнулись.

Инспектор был в великолепном настроении. Он приветствовал Найджела с покровительственной доброжелательностью святого Петра, впускающего одного из младших евангелистов во врата обители вечного блаженства.

– О! Да это мистер Блейк. Как тесен мир! – малооригинально изрек он. – Смею предположить, вы, как и мы, на пути к мисс Хаскелл.

– Конечно, если я помешаю, то… – пробормотал Найджел, не желая уступать преимущество прибывшего на место раньше.

– Да нет, сэр, что уж там, пойдемте с нами, если хотите. Только я должен попросить вас не мешать нам в работе и не прерывать, пока мы там будем.

Найджел с некоторой официальностью выразил свое согласие, и они вошли и стали подниматься по ступенькам, причем он и инспектор, неуклюже толкаясь, старались опередить друг друга на узкой лестнице.

Хелен была у себя и писала письма. Она сидела в большой комнате, светлой, просторной, содержавшейся в безукоризненной чистоте и порядке, и несмотря на то, что большая часть обстановки и убранства ей не принадлежала, на всем здесь, как это всегда бывает в комнатах женщин, лежала печать ее индивидуальности, хотя она ничего специально не делала, чтобы этого достичь. Как подумалось Найджелу, тут имелся еще один характерный момент: комната была безошибочно женской – и вот почему (размышлял он с чисто мужской привычкой к анализу): здесь имелась уйма мелких вещиц. Здесь все так женственно… Он вспомнил описание Крессиды у Чосера:

Так же, как Чосер любовался трансцендентальной, удивительной женственностью Крессиды, так и он любовался женственностью Хелен. Найджел смотрел на ее серьезное, детское лицо, мягкий волнистый шелк волос и чувствовал растерянность. Он глухо пробормотал слова приветствия, и она невесело ответила на них.

Даже инспектор, заметил Найджел с гордостью, был явно тронут при виде Хелен. Его манера обращения смягчилась настолько, насколько позволяла ему птичья внешность. К удивлению Найджела, он с очаровательной естественной учтивостью выразил свое сожаление о случившемся и принес извинения за то, что потревожил Хелен в столь ранний час.

– Я знаю, что вам бы хотелось отправиться на репетицию, мисс, – сказал он, – поэтому мы постараемся покончить с этим неприятным делом как можно скорее. В основном это – обычная формальность, вы же понимаете.

Хелен кивнула, сделав приглашающий жест присесть.

– Боюсь, вы сочтете меня несколько бесчувственной, инспектор, – сказала она, – но мы с Изольдой никогда не ладили – никогда на самом деле не знали друг друга хорошо – и в конце концов, она была моей сестрой только наполовину. Поэтому, хотя этот ужасный случай не мог не потрясти меня, я не могу с чистой совестью утверждать, будто я приняла эту потерю близко к сердцу.

Инспектор, после некоторого раздумья, видно, нашел такое объяснение вполне приемлемым. Надо думать, знакомые с детства сказки, в которых сводные сестры только и делают, что портят жизнь окружающим, до сих пор не утратили своей власти над его умом.

– Что ж, не наше это дело, мисс, – сказал он, но тут же добавил: – Хотя, естественно, мы должны задать вам пару вопросов. А теперь – не возражаете, если Спенсер снимет у вас отпечатки пальцев?

– Опять пустая формальность, инспектор? – ехидно спросила Хелен. Тот позволил себе учтивую улыбку.

– Так точно, мисс.

Спенсер, при входе бросивший отчаянный взгляд на впечатляющую коллекцию косметики на туалетном столике, принялся извиняться:

– Боюсь, мисс, что это немного испачкает ваши пальчики.

– Приступайте, сержант, – сказала Хелен, – как актриса, я привыкла, что меня раскрашивают всякими противными красками.

Дальнейшая процедура прошла в молчании.

– А теперь, мисс, – заговорил инспектор, – придется нам взглянуть на комнату вашей сестры.

– Да. Конечно. Ближайшая дверь налево. Она никогда ничего не запирала, так что вы, скорей всего, без труда туда попадете. Мне пойти с вами?

Она приподнялась с места.

– Гм… Благодарю вас, мисс. На самом деле, Спенсера послали сюда прошлой ночью запереть комнату до того, как мы сможем как следует осмотреть ее. Вы ведь не пытались войти в комнату своей сестры ни прошлой ночью, ни сегодня утром?

– Нет, инспектор, не пыталась, так что можете не искать мои отпечатки пальцев на ручке двери.

– О, конечно-конечно. Спенсер, идите и осмотрите все. Вы ведь знаете, что мы надеемся найти, – добавил он.

Спенсер, ни в малейшей степени не представлявший, что тот имеет в виду, учтиво улыбнулся и вышел. Инспектор заметил мимоходом:

– Так, значит, ваша сестра собиралась изменить свое завещание?

Найджел бросил быстрый взгляд на Хелен, но та отвечала без тени беспокойства:

– Да, она на днях сообщила мне об этом на вечеринке. Она должна была пойти на встречу со своим адвокатом сегодня. Догадываюсь, Ник Барклай подслушивал тогда, и я не сомневалась, что он сообщит вам.

Инспектор так смутился, что она поспешила добавить:

– Это не значит, что я бы и так не сказала вам об этом.

– Учитывая обстоятельства, это выглядит немного подозрительно.

– Полностью с вами согласна, – спокойно подтвердила Хелен. Найджел, помня о своем обете молчания, попробовал телепатически внушить ей мысль, что он аплодирует изо всех сил.

Инспектор, слегка ошарашенный таким ответом, попробовал другую тактику.

– А вам известно, кто должен был стать новым наследником?

– Честное слово, не имею ни малейшего понятия. У нее не было близких родственников, кроме меня. И очень мало друзей. Меня всегда удивляло, что она еще раньше не изменила завещание, учитывая, как мало мы любили друг друга. Не то чтобы это имело для меня какое-то значение. Мне не особенно-то и хочется иметь больше денег, чем я могу заработать собственным трудом, и у меня не было никаких причин ожидать, что она умрет раньше меня. Она сообщила мне об этом из чистой злобы, что, по только что названным причинам, не могло меня задеть за живое.

– Вопрос с завещанием придется, конечно, уточнить. Но я не ошибусь, если скажу вам, что теперь вы довольно богатая женщина, мисс Хаскелл?

– Думаю, не ошибетесь.

– Кстати, вы знаете, как зовут стряпчего вашей сестры?

– Не имею ни малейшего представления. Мы никогда не говорили о деньгах. Она не предлагала их мне, а я не пыталась просить взаймы.

– Вам не казалось странным, что ваша сестра не живет на более широкую ногу, имея такие средства? Что она, например, не сняла здесь дом или не поселилась в гостинице?

– Думаю, даже у Изольды не хватило бы нахальства так себя вести при том, что я жила в одном с ней городе, – сухо ответила Хелен. – Она, конечно, достаточно удобно устроилась и здесь; но, сдается мне, ей нравилось копить свои сбережения – взять хотя бы то, что она проводила большую часть времени, вытягивая деньги из молодых людей, чьи доходы были в двадцать раз меньше, чем ее.

– Ну-ну, мисс Хаскелл, – рассеянно сказал инспектор, явно занятый другими мыслями. Немного погодя он вынул из конверта кольцо, которое было на пальце Изольды, и показал его Хелен. – Оно принадлежало вашей сестре?

– Это? Бог мой, нет! Оно… Какое отношение оно имеет к смерти Изольды?

– А кому оно принадлежит?

Хелен колебалась.

– Ну, если уж вам непременно нужно это узнать, – проговорила она, – то кольцо принадлежит Шейле Макгоу, нашему режиссеру. Оно постоянно было предметом шуток у нас в театре, настолько это нелепая и безобразная вещь. Но…

Инспектор понимающе кивнул.

– Я только хотел услышать от вас подтверждение, мисс. Мисс Макгоу уже признала себя хозяйкой кольца. Говорит, что оставила его два дня назад в одной из артистических уборных. Кажется, – добавил он многозначительно, словно для того, чтобы поверить в это, требовались какие-то особые усилия, – что кто угодно, будь то человек из театра или и вовсе с улицы, мог туда зайти и удрать с ним.

– Да, полагаю, вы правы, – согласилась Хелен. – Дело в том, что у служебного входа в театр нет швейцара.

– Вот именно. Если верить мисс Макгоу, – обратился инспектор к Найджелу в любезной заботе разъяснить все специально для него, – значит, мы остаемся точно там же, где были до того.

– Умоляю, объясните, – сказала Хелен, – какое отношение имеет кольцо ко всему этому?

– Его нашли на пальце вашей сестры, мисс. И все указывает на то, что оно было надето на ее палец после смерти.

– О! – Хелен неожиданно и необъяснимо погрузилась в молчание.

– А теперь, мисс Хаскелл, можете кратко рассказать мне о ваших передвижениях между шестью и девятью прошлого вечера?

– О передвижениях… Что ж, их было немного. Я направилась отсюда в театр около половины седьмого, загримировалась, вышла в начале пьесы – примерно без четверти восемь, – ушла со сцены десятью минутами позже, сидела в своей гримерной и читала, вернулась на сцену без четверти девять или около того…

– Одну минуту, мисс Хаскелл: правильно ли я понял, что вы отсутствовали на сцене между семью пятьюдесятью пятью и восемью сорока пятью?

Первый раз за все это время Хелен выглядела испуганной. У Найджела екнуло сердце: Хелен не могла бы совершить убийство ни по одной причине – ни психологической, ни фактической, ни основанной на уликах – даже в страшном сне ему не приснилось бы такое – и все-таки он не справился с волнением.

– Да, вы правы, – подтвердила Хелен.

– Делите ли вы свою гримерную с кем-нибудь еще?

– Да, обычно; но на этой неделе девушка, с которой я делю ее, не занята в пьесе. Вы имеете в виду, что я могла бы выскользнуть незаметно, так, чтобы никто не знал? Думаю, могла бы, но я этого не делала. – Ей почти удалось вернуть утраченное самообладание. – Ведь чтобы заставить человека снять грим перед тем, как через полчаса ему придется наложить его снова, нужен по меньшей мере такой сильный мотив, как убийство.

Тут как раз вернулся Спенсер, но новостей у него почти не было: он не нашел никаких бумаг, кроме нескольких незначительных личных писем и справочника с адресом адвоката Изольды (который инспектор тут же спрятал в карман).

– Кроме этого, – сказал он, – только обычная женская артиллерия – прошу прощения, мисс.

Хелен ответила ему улыбкой, в которой в безошибочно точной пропорции были смешаны и понимание шутки, и легкое кокетство.

Инспектор поднялся с места.

– Ну, думаю, на этом все, мисс Хаскелл, премного вам благодарен, – произнес он. – Не хотите посмотреть на свою сестру? – Хелен отрицательно покачала головой. – Ну что ж, пожалуй, при том, как обстоит дело, это разумно. Боюсь, от вас могут потребовать опознать те… то есть ее на коронерском дознании. Оно должно состояться в следующий вторник; мы не можем провести его раньше, потому что и коронер, и его заместитель ухитрились уехать в одно и то же время.

При этих словах он кротко улыбнулся такому удачному свидетельству некомпетентности в высших сферах. Затем, повернувшись к Найджелу, тихо сказал:

– Могу сообщить вам, сэр: было установлено, что пулей, которой убили молодую леди, выстрелили из найденного нами револьвера.

Найджел ухитрился притвориться заинтересованным этой бесполезной информацией; если Изольда и была убита, то, из какого бы оружия ни выстрелили этой пулей, убийство казалось одинаково невозможным.

– Что ж, – заключил инспектор, – я только осмотрю другую комнату и уйду. И я не вижу препятствий сказать вам, – добавил он дружелюбно, – что, по моему мнению, несмотря на определенные трудноразрешимые детали, это все-таки было самоубийство. Такова, – подчеркнул он, – официальная версия.

По-видимому, он смутно намекал на вредоносность неофициальных действий. Затем, любезно кивнув на прощанье, вышел. Спенсер со своей аппаратурой потащился вслед за ним.

Найджел обернулся к Хелен. Она была немного бледна. Они молча смотрели друг на друга некоторое время, затем Хелен воскликнула:

– Дорогой! – И приникла к его губам.