Сенсация в прессе вскоре затихла. В целом она была сдержанной. Связь Энни Джойс с семьей, сходство, которое сделало возможной ошибку в установлении личности, освещались тактично, и постепенно шумиха сошла на нет. Через неделю после возвращения Анны телефон перестал надрываться, а репортеры – шумно требовать интервью.

Анна получила новую продовольственную книжку, которая также содержала талоны на одежду, и поехала в город за покупками с чековой книжкой в сумочке и с сознанием, что на ее счету в банке имеется кругленькая сумма. Она наметила себе очень напряженный день. Проблема заключалась в одежде. У нее было двадцать собственных талонов – и оказалось досадно сознавать, что она не может потратить больше этого до конца января. Кроме этого имелось пятьдесят талонов, отданных ей миссис Ремидж, которая предпочитала копить деньги для покупки того, что она называла «предметами первой необходимости». И маячила перспектива квоты от министерства торговли, когда ее дело рассмотрят, что, конечно, потребует времени. Восемнадцать талонов за пальто, столько же за юбку с жакетом, одиннадцать за платье, семь за туфли, а затем еще белье – талонам предстояло утекать словно воде сквозь сито. Невозможно было винить тетю Милли за то, что она отдала весь гардероб покойной Анны Джослин тем, кто остался гол и бос в результате бомбежек, но все равно это было крайне досадно.

Затем она должна будет снова завить и уложить волосы, провести косметические процедуры и сделать маникюр. В самом деле, день намечался очень насыщенный, но она бы все равно ждала его с нетерпением, если бы не письмо в ее сумочке. Она старалась уговаривать себя, что дело всего лишь вызывает досаду, не более того.

С этим делом, скорее всего, просто управиться. Она бы могла сделать это сама. Будет не трудно написать – пожалуй, лучше в третьем лице – что-нибудь вроде: «Леди Джослин, в сущности, ничего не может прибавить к тому, что появлялось в газетах касательно смерти Энни Джойс. Она не считает…» Нет, так не пойдет – слишком сухо, слишком свысока. Не годится задевать чувства людей. Совсем простое письмо будет лучше. «Дорогая мисс Коллинз, думаю, что не смогу рассказать вам что-либо, чего вы уже не знаете о смерти бедной Энни Джойс. Газетная вырезка, которую вы вложили в конверт, содержит ту же самую информацию, которой обладаю и я. Я бы встретилась с вами, если бы чувствовала, что это принесет какую-то пользу, но, право же, думаю, что встреча будет горестной для нас обеих». Да, так подойдет.

Она испытала мимолетное сожаление, что не написала и не отправила такого письма. В конце концов, кто будет знать, что Нелли Коллинз вообще писала ей либо она писала Нелли Коллинз? И все же, несмотря на такую мысль, она понимала, что не имеет права скрыть это или что-либо другое и что ответ, который она напишет, если напишет вообще, будет частью чьего-то чужого сценария, а не ее собственного – очень четкого сценария, которого она будет четко придерживаться. На краткий миг она испытала что-то вроде затмения. То было очень странное чувство: в течение одной секунды – шок подобный шоку от контузии, вызвавшей оцепенение и заторможенность. Это мгновение прошло, и впоследствии ей было бы страшно, если бы она позволила себе подумать об этом.

К счастью, существовало много того, о чем стоило подумать. По-прежнему можно было достать превосходную одежду, но ее необходимо искать и продавалась она по ошеломительным ценам. Она отдала двадцать пять фунтов за юбку с жакетом из хорошего шотландского твида песочно-бежевого цвета в коричневую полоску и крапинку – весьма подобающий костюм. Восемнадцати купонов как не бывало. Пара коричневых уличных туфель и пара туфель для дома – еще четырнадцать. Шесть пар чулок – еще восемнадцать. Она поймала себя на том, что меньше думает о цене одежды, чем о количестве талонов, которые надо за нее отдать.

Прежде чем она успела подумать, что боится, было уже три часа дня. Она стояла, испытывая сомнение между двумя довольно узкими окнами, одно из которых демонстрировало улыбающуюся восковую модель с искусно уложенными золотыми волосами, а другое – белоснежную кисть руки с накрашенными ногтями, лежащую на бархатной подушечке. Задняя часть окон была занавешена очень ярким экраном цвета bleu deroi. Подушечка под кистью руки и драпировка на златокудрой леди были одинакового ярко-розового цвета. На золотом завитке над дверью значилось название парикмахерской – «Фелис». Анна Джослин нажала дверную ручку и вошла.

Если бы она промедлила в нерешительности чуть дольше или если бы не колебалась вовсе, кое-что могло бы пойти по-другому, а кое-что могло бы и совсем не случиться. Если бы она вошла сразу, Линделл не увидела бы ее перед дверью. Если бы она прождала чуть дольше, Линделл повстречалась бы с ней прежде, чем она вошла в магазин, в таком случае Анна не попала бы на назначенную встречу с мистером Феликсом и могла бы – только могла бы! – сама ответить на письмо Нелли Коллинз.

Лин же, на другой стороне улицы, вздрогнув от неожиданности, на миг остановилась, но не успела убедиться, что в магазин входит именно Анна. Происшествие это не имело бы значения, но девушка подозревала, что Анна ее заметила, потому что верхняя половинка двери между двумя окнами была зеркальной. Вопрос состоял в том, что именно увидела Анна, прежде чем толкнула дверь и вошла. Если это была Анна, которая видела, как Лин на нее смотрит, то она подумает… что же она подумает? Что Лин не станет переходить дорогу, чтобы перекинуться с ней словом? Что у Лин есть какая-то причина ее избегать? Было бы совершенно ужасно, если бы ей пришло в голову что-то подобное. Такого не должно случиться. Такого не будет, если Лин сможет этому помешать.

Ей пришлось прождать, пока пройдет бесконечный, как ей показалось, поток машин. К тому моменту как ей удалось пересечь улицу, храбрости у нее поубавилось, но еще немного оставалось. Она еще не была уверена, что видела именно Анну, но намеревалась убедиться. Она видела, как меховое пальто с выглядывавшим из-под него чем-то голубым, скрылось за дверью парикмахерского салона. Если меховое пальто и голубое платье по ту сторону зеркальной двери, не займет и секунды выяснить, надеты ли они на Анне.

Она вошла в маленький холл и увидела двух женщин, стоящих у прилавка, и пышногрудую продавщицу, достающую что-то с верхней полки. Ни одна из двух покупательниц не была Анной Джослин, но ни одна из них не была также одета в шубу, а Линделл совершенно определенно видела, как кто-то в меховом пальто вошел в зеркальную дверь.

Она стояла, ожидая, пока продавщица обернется, но та все не оборачивалась. Одна из посетительниц объясняла, какой именно тип жидкости для укладки ей нужен, и всякий раз, когда была возможность вставить какое-то слово, пышногрудая девушка говорила, что у них такой нет, но что какой-то другой вид тоже подойдет, в сущности, даже еще лучше. Линделл поняла, что это может длиться вечность. Под мгновенным воздействием она прошла через помещение и миновала занавешенную арку, за которой находились кабинки для причесывания и маникюра. Если Анне делают прическу, то она должна находиться именно здесь. Найти ее будет секундным делом. Лин всегда может сказать, что ищет подругу.

Пройдя арку, она услышала журчание льющейся воды. Кабинки отделялись от зала не дверьми, а занавесками, поэтому было очень легко заглядывать внутрь. Толстая женщина с красной шеей… худая женщина с головой в раковине… маленькая темноволосая девушка, которой делают маникюр… завивка перманент… еще один маникюр. Никаких признаков Анны, никаких признаков мехового пальто. В конце концов, где-то же оно должно быть.

В конце зала, между кабинками, была еще одна зеркальная дверь. Девушка увидела свое собственное отражение, идущее ей навстречу, словно двойник – испуганная Лин Армитедж в сером твидовом костюме и темно-красной шляпке. Если собираешься сделать что-то мешающее тебе чувствовать себя уверенной, тогда самое время вздернуть подбородок и принять такой вид, будто ты купила весь мир и заплатила за него наличными.

Она толкнула дверь, как перед этим толкнула другую, и вошла в маленькое квадратное помещение, где слева была круто уходящая вверх деревянная лестница, справа – дверь, а прямо – еще одна дверь. После ярко освещенного салона здесь казалось темно, а после тепла и духоты зала с кабинками – холодно. Стоял запах сырости и плесени. Совершенно очевидно, что здесь были задние помещения, лишенные завлекалочек для клиентов. Анны тут быть не должно. И когда мысль эта возникла у нее в голове, она услышала голос Анны Джослин.

Он ее испугал, непонятно почему. Это был всего лишь голос, слов не разобрать, но она была не уверена… нет, не уверена, что это голос Анны. Если бы она только что не думала об Анне, пожалуй, она бы никогда не приняла этот голос за ее. Лин нерешительно шагнула вперед. Теперь, когда ее глаза привыкли к полумраку, она увидела, что дверь, находящаяся впереди, не вполне закрыта. Не то чтобы она была открыта – просто не защелкнулась, когда ее закрывали. Некоторые двери ведут себя так раздражающе – они вроде бы защелкиваются, а потом отщелкиваются самопроизвольно.

Линделл положила руку на дверную панель. У нее не было сознательного намерения это делать, это действие вовсе не планировалось. Она просто увидела, как ее рука поднялась и тронула дверь. Та поддалась очень легко. По всему периметру двери, словно тонкая золотая проволока, пролегла узкая полоска света. Она услышала, как голос, похожий на голос Анны, произнес: «Вы могли бы с тем же успехом позволить мне самой написать Нелли Коллинз. Она совершенно безобидна». Анне громким шепотом ответил мужской голос: «Не вам судить об этом».

Линделл убрала руку с двери и повернулась. Сердце ее начало биться с удушающей силой. Она почувствовала стыд, необъяснимый испуг и желание поскорее уйти оттуда, но не могла сделать ни шага.

Тепло и наполненный ароматами пар встретили ее в зале между кабинками. Она миновала занавешенную арку и обнаружила в магазине все ту же сценку: две женщины перед прилавком, жужжание голосов, продавщица все так же стояла спиной и перебирала бутылочки. Лин выскользнула на улицу и закрыла за собой дверь. Никто не видел ни как она вошла, ни как вышла.