Глава 3 Князь
Сидеть в каморке мне пришлось недолго, хотя за это время я изрядно понервничал. Хуже всего – не знать, что тебя ждет. Даже не иметь никаких предположений насчет этого. Зачем, например, переодевать меня в роскошный, по здешним понятиям, наряд? А в том, что он именно роскошный, сомневаться не приходилось. Шелковая рубаха, длиннополый суконный кафтан темно–синего цвета, да в придачу еще кожаные сапоги с каблуками – в Киеве десятого века подобным образом одевались лишь очень богатые и значительные люди. Правда, на мне не было украшений – колец в ушах, браслета на руке: всего того, чем в изобилии украшалась местная знать.
– Пойдем, – сказал слуга, отпирая дверь. – Боярин зовет.
На этот раз Блуд был не один. В горнице рядом с ним сидел крупный мужчина, очень богато одетый, с надменным выражением лица. Был он на вид ровесником хозяину дома – лет пятидесяти, но в отличие от Блуда этот был настоящим здоровяком. Косая сажень в плечах, румянец во всю щеку и громадные руки – длинные, как у обезьяны, заканчивающиеся кулаками размером с головку ребенка.
Это явно был не администратор, как Блуд, не ловкий царедворец, не политик. Передо мной сидел воин, хоть и не молодой, но еще полный сил и грозной отваги.
«Свенельд, – догадался я, глядя на сильно тронутую сединой бороду. – Это воевода Свенельд. Тот самый, который вместе с Блудом спокойно смотрел, как убивают князя Ярополка».
Конечно, это его я видел на плоту посреди Днепра. Но видел издали, с берега, а теперь Свенельд был прямо передо мной и вместе с Блудом рассматривал меня.
– Это он, – произнес боярин, кивнув на меня.
– Ты мог бы и не говорить, – ответил воевода, не отрывая от меня своих голубых глаз. – Действительно, очень похож. Очень. Ты был прав. Как ты его нашел?
– Сам подвернулся, – с усмешкой ответил Блуд. – Кстати, его зовут Владимиром. Это его настоящее имя.
Свенельд недоверчиво покачал головой.
– А откуда он появился? – спросил он. – Из каких краев?
Он встал с лавки и, приблизившись ко мне, рявкнул:
– Ты лазутчик? Откуда? Из Византии?
– Оставь, – протянул оставшийся сидеть Блуд. – Он не лазутчик, это ясно. Он забрел к нам из самого безопасного места на свете. Из будущего. По крайней мере, он так говорит, и меня это устраивает. Будущему до нас нет дела, как и нам до будущего.
Свенельд обернулся к хозяину и, когда спустя несколько секунд до него дошел смысл сказанного, громко засмеялся.
– Хорошо, – сказал он. – Ты правильно заметил, боярин, нам нет дела до будущего, а будущему нет дела до нас. Но готов ли он служить нам с тобой?
В этот момент мое терпение закончилось. Какого черта, в конце концов! Бояться мне все равно нечего: чему быть – того не миновать. От моего безропотного молчания лучше не станет.
– Друзья мои, – вдруг услышал я словно со стороны собственный голос. – Вы разговариваете в моем присутствии так, как будто я – бессмысленная скотина. Вы обсуждаете меня, обмениваетесь мнениями на мой счет, а между тем я – точно такой же взрослый человек, как вы. Ваше поведение кажется мне странным.
Наступила тишина. Оба мужчины ошеломленно смотрели на меня, и лица у них были такие, будто с ними неожиданно заговорил деревянный сундук…
Когда шок прошел и мои новые знакомые наконец поверили собственным ушам, Свенельд крякнул и сказал:
– Да, он действительно не из Византии. В Византии ему бы сразу вырвали язык, посмей он так разговаривать.
Он с интересом посмотрел на меня и даже заглянул для верности в глаза.
– Послушай, Владимир, – обратился он на этот раз ко мне непосредственно, – ты понимаешь, где находишься? Ты понимаешь, кто с тобой говорит?
– Конечно, понимаю, – ответил я по–прежнему раздраженно. – Но я привык обсуждать возникшие проблемы, так быстрее появляется взаимопонимание. Вам что–то от меня нужно – это ясно. В противном случае я продолжал бы сидеть в клети под домом вместе с двумя другими узниками. Если вы спокойно объясните мне, в чем дело, будет лучше.
– Кому будет лучше? – поинтересовался Блуд, обладавший гораздо более тонким умом, чем Свенельд.
– Всем, – входя в раж, быстро ответил я. – На кого я похож? Объясните мне. И, кроме того, боярин, – добавил я, решив не снижать темпа и напора, – я так и не получил от тебя ответа насчет моей девушки Любавы. Что с ней? Тем более что и почтенному воеводе тоже было бы интересно узнать о ее судьбе – они старые знакомые.
Мои слова заинтриговали Свенельда, он даже распрямил слегка сутулые плечи и провел рукой по длинной бороде.
– Ты помнишь Любаву – ключницу князя Рогвольда? – спросил я, обращаясь к воеводе.
Тот кивнул и слегка улыбнулся. Приятные воспоминания нахлынули на него.
– Любава говорила мне о том, что вы с ней были близко знакомы, – добавил я, но в этом уже не было необходимости. Свенельд расплылся в улыбке и, взглянув на Блуда, доверительно сообщил:
– Очень хороша была у старого Рогвольда ключница. Очень хороша. А где она теперь? Что с ней?
– Пропала куда–то, – недовольно буркнул боярин. – Откуда я знаю? Она в церкви была вместе вот с этим, когда…
– Когда ваши люди зажгли храм и стали убивать всех там находящихся людей, – вставил я. – Любава была там со мной. И теперь я хочу знать, где она.
– Это были не наши люди, – мрачно выдавил из себя Блуд. – Совсем не наши люди. Мы – вообще не враги христианам. Все это злодейство совершили люди князя Владимира по его приказу. А мы только смотрели на это. Тебя спасли, между прочим, по моему приказу. Если бы не я – подняли бы на копья, как всех других.
– Ну да, – отозвался я иронически. – Спасибо тебе, боярин, спас жизнь. Правда, ты не стал бы меня спасать, если бы я не был тебе зачем–то нужен. Ведь правда?
– Правда, – кивнул Блуд. – Ты нам нужен. Но мы со Свенельдом – люди честные и печемся о благе Киева и всего княжества. Всех земель его: кривичей, дреговичей, новгородцев, а не только русов и полян. Мы напрасно людей не губим и не стали бы убивать христиан.
Эти слова окончательно вывели меня из себя. Никогда не любил я тех, кто рядится в одежды благородства, не имея для этого оснований.
– Честные люди? – переспросил я. – А когда при вас же убили на реке князя Ярополка? Вашего князя, который вам доверился, взял с собой. А вы стояли и смотрели, как его убивают. Очень честно с вашей стороны!
Мои слова задели за живое Свенельда.
– А что мы могли сделать? – мрачно заметил он, глядя в сторону. – Все же произошло так быстро…
Старый воин совсем не умел лгать и выкручиваться. Ему самому было неловко за себя.
– Вы все прекрасно знали, – парировал я в ответ. – Боярин Блуд накануне вечером был в лагере Владимира. Я видел его там. Вы заранее договорились с Владимиром об убийстве Ярополка – вашего законного князя.
Снова наступила пауза. Воевода и боярин смотрели друг на друга. Потом Блуд принял решение.
– Да, – сказал он, вставая с лавки. – Уж не знаю, из будущего ты пришел или из прошлого, или еще откуда, но голова у тебя неплохая. И язык работает хорошо, словно ты в Византии обучался. Слышал я, есть такая наука, риторика называется. Берут вот таких, как ты, и учат много лет. А потом такие, как ты, становятся ужасными говорунами.
– И им вырывают языки, – вставил Свенельд.
– Язык ему пока рано вырывать, – миролюбиво ответил Блуд. – Может быть, потом. А сейчас вот что: в столовой горнице угощение готово. Мы с воеводой собирались повечерять, а тебя обратно в клеть отправить. Ну, да уж ладно: решил я, что надо нам с тобой познакомиться поближе. Ты к нашему делу подходишь, как я вижу. Только вопросов у тебя слишком много, ничего ты в жизни не понимаешь.
* * *
Стол у боярина Блуда был накрыт богато. Только здесь, после нескольких недель пребывания на Руси десятого века, я увидел наконец то, что всегда ассоциируется у современного человека с древнерусской стариной – обильные рыбные закуски, аппетитные соленые грибы в мисочке, маленькие крепкие огурчики, покрытые пупырышками, моченый горох и квашеная капуста.
То, что я видел до этого в войске князя Вольдемара или в доме диакона Феодора, очень мало напоминало наши представления о древнерусской еде: овсяная или пшенная каша, плохо приготовленное мясо либо вареные овощи почти без соли, которая была очень дорога…
Здесь же длинный деревянный стол был уставлен глиняными блюдами или мисками, в каждой из которых находилось что–то вкусное.
– Садись, – предложил мне боярин, указав на лавку по другую сторону стола.
Неудобств было два: полное отсутствие вилок, но к этому я уже успел привыкнуть, а кроме того, отсутствие водки. Не такой уж я любитель водки, но закуски на столе были такого сорта, что вызывали мгновенную ассоциацию именно с этим напитком.
Стояло в кувшине пиво: очень темное, без пены, кисловатое. Этот напиток здесь так назывался, но в моем времени никто не назвал бы это пивом. В другом кувшине было вино – густое, терпкое и даже довольно крепкое. Как я узнал потом, его привозили в Киев хазары, делавшие его в своих виноградниках далеко на юге.
Впрочем, больше всего меня в ту минуту волновало ожидание предстоящего разговора. Теперь я уже понял, что первое впечатление меня не обмануло: боярин Блуд действительно оказался тем самым человеком, которого я до тех пор тщетно надеялся встретить. Причина его интереса ко мне была мне еще неясна, но мой встречный интерес к этому человеку оправдался – только он мог действительно объяснить мне события, свидетелем и участником которых я стал.
– Когда я был маленьким… – начал говорить Блуд, и я тотчас же невольно улыбнулся. Слова показались мне странными. Трудно было представить себе маленьким мальчиком хитрого и беспринципного человека, сидевшего передо мной. Конечно, когда–то и Блуд был мальчуганом, но слишком уж велика оказалась дистанция, которую он прошел за свою жизнь…
– Когда я был маленьким, никто в Киеве и не слышал о христианах, – сказал боярин. – Известно было, что в Византии люди поклоняются своему богу – какому–то Христу, и строят для него большие храмы. Мы знали об этом, потому что из Византии приезжали купцы, да и мы сами не раз ходили походами в южные земли. Князь Олег даже подступил с войском к стенам самого Константинополя и вернулся оттуда с большой добычей. Но христианская вера никого в Киеве не интересовала. Какая разница, какому богу там поклоняются? У каждого народа свои боги.
Так было до недавнего времени. Первые христиане появились в Киеве в княжение Ольги, которая ездила в южные земли и в византийском городе Корсунь на берегу Черного моря приняла крещение – стала христианкой. За ней потянулись ближайшие люди из ее окружения – в первую очередь дружинники.
Блуд не рассказывал связно, но он был готов отвечать на мои вопросы. Некоторые из них заставляли боярина удивляться моей неосведомленности, и он с недоумением качал головой, но зато другие, напротив, приводили его в изумление тем, какие подробности я знаю.
Правда, знал я немного, лихорадочно выискивая в памяти то, что читал когда–то по древней истории.
Поначалу принятие христианства некоторыми киевлянами воспринималось как новая увлекательная игра. Всем казалось, что в происходящем нет ничего особенного. Считалось, что бог византийцев – это просто еще один из богов, вроде русских или славяно–финских богов. Просто еще один бог, которого не худо присоединить к пантеону и на всякий случай приносить жертвы и ему. Отчего бы и нет?
Византия как раз входила в моду среди киевлян. Это была мощная держава, а столица ее Константинополь был огромным городом, застроенным каменными домами и великолепными храмами. Оттуда везли предметы роскоши и всякие удивительные вещи.
Одной из таких диковинок стало и поклонение некоему Христу.
Однако довольно скоро выяснилось, что Христос – этот греческий бог, совсем не похож на всяких там велесов, мокошей и чернобогов. Он оказался Бог–ревнитель, не желающий соседствовать с иными богами. Для Него, Господа Христа, иных богов не существовало, они были просто идолами, наваждениями бесовской силы.
И стало нужно выбирать одно из двух: либо поклоняться одному лишь чужому греческому Христу, и только ему, прокляв богов своих отцов и дедов, заветы родины, заветы седой старины, овеянные славой, победами, либо оставаться в прежней вере.
Не всякий человек способен сделать такой сложный выбор.
Проблема первых киевских христиан заключалась еще и в том, что ничего не было переведено на славянский язык. Русы к тому времени свой собственный язык почти забыли и тоже говорили по–славянски, как большинство населения в полянских, древлянских и кривичских землях. А Библия была на греческом, и богослужения в христианских церквах тоже велись по–гречески. Все это дополнительно делало христиан в глазах остального населения явными агентами Византии…
Для тех, кто принял веру в Христа и не пожелал отступиться, настали тяжелые времена. Княгиня Ольга умерла, а ставший князем ее сын Святослав на дух не переносил христианство. Он с детства хранил заветы старины и считал, что только боги отцов надежны и заслуживают поклонения.
Когда Блуд говорил об этом, я заметил, что глаза его заблестели. Он говорил о Святославе с явным восхищением. Что ж, всякая твердость убеждений заслуживает уважения, а Блуд ведь знал этого твердого человека лично.
– Он был великим воином! – воскликнул боярин, успевший уже раскраснеться от выпитого вина. – Святослав думал только о войне, он посвятил себя войне. Из всех походов он возвращался с богатой добычей.
– И ничего не боялся, – добавил мрачно молчавший до этого Свенельд. – Он был бесстрашен, как настоящий берсерк! В бою это был дикий зверь, почуявший запах крови и рвущийся к ней! Я сражался с ним рядом…
Князь Святослав в очередной раз отправился в поход на Византию: богатство византийских краев не давало ему покоя, да он и не мыслил себе иной жизни – набеги на византийские города издавна считались главной удалью русов и славян. Войско погрузилось в быстроходные ладьи, воины–гребцы сели за весла, и женам с детьми, стоявшим на киевской пристани, оставалось лишь терпеливо ожидать мужей и отцов с богатой добычей из дальних краев.
– В дружине Святослава было довольно много христиан, – заметил Блуд, рассказывая о последнем походе грозного, воинственного князя. – Всего дружинников было двадцать сотен, и все отборные, иных князь с собой не брал. А из них христиан было почти сто человек – немало.
– Да что говорить, – вздохнул Блуд. – Брат Святослава, княжич Олаф тоже был христианином.
Поход с самого начала стал складываться неудачно. Сначала при выходе в Черное море ладьи разметал сильный ветер, и войско долго не могло соединиться. Потом, когда Святославу удалось наконец собрать дружину вновь, византийские войска уже успели изготовиться к обороне. Поднявшись по реке Дунай в северную часть болгарских земель, дружина славяно–русов встретилась с армией византийского императора Иоанна Цимисхия.
– Болгары нам изменили, – сказал Свенельд, непроизвольно сжав кулаки. – Подлые люди… Увидели, что Цимисхий собрал большое войско, и испугались. Когда болгары ушли от нас на его сторону, нас осталось совсем мало – только киевская дружина.
Видно было, что Свенельд до сих пор переживает факт предательства болгар, поначалу сражавшихся вместе с русами против византийцев. Лицо его стало мрачно, глаза метали молнии. Одним движением он осушил глиняный стакан с вином и тотчас налил себе из кувшина следующий.
– Ну, если бы войско Святослава вело себя в болгарских землях по–другому, – язвительно заметил Блуд, – тогда, наверное, и болгарские воины поступили бы иначе.
– Я этого не делал, – буркнул Свенельд, покачав головой.
– Ну и что? – пожал плечами боярин. – Ты не делал, а почти все воины делали. Вот и результат – болгары испугались и перешли на сторону Цимисхия. Ты сам рассказывал мне о Доростоле.
Когда в результате нескольких серьезных стычек, неудачных для Святослава, его войско оказалось запертым в городе–крепости Доростол на берегу Дуная, воины стали готовиться к последней битве.
Со всех сторон крепость окружало византийское войско, а русов со славянами осталось не больше полутора тысяч. Осада византийцами Доростола длилась несколько недель. Многократно Цимисхий водил свои войска на штурм, так же многократно славяно–русы делали вылазки из крепости.
За это время воины Святослава умертвили все население Доростола, включая женщин и стариков, а младенцев в течение нескольких ночей при свете факелов закалывали на сооруженных алтарях, принося в жертву своим богам.
– И так вы поступали во всех городах и деревнях, куда приходили? – сказал Блуд Свенельду. – Разве не так? Войско Святослава зверствовало так, как никто до него. Изнасилованные женщины, а также девочки и мальчики без разбору, а в конце все убиты и сожжены вместе с деревнями. Было такое, Свенельд?
Старый воин был не слишком умен, но честен, так что он мрачно кивнул.
– Я сам этого не делал, – лишь повторил он упрямо. – Я не насиловал детей и не убивал их.
– Ты – добрый человек, Свенельд, кто же этого не знает? – пожал плечами боярин. – Ты водил воинов в бой и на смерть и крепко стоял в бою. А за все остальное ты не отвечаешь, правда?
– Но ведь и богам жертвы нужно приносить, – с недоумением сказал воевода. – Разве мог я противиться, когда воины приносили в жертву богам младенцев? Боги любят такие жертвы, это известно издавна. В обмен на кровь младенцев они даруют победу.
Блуд криво усмехнулся.
– Да, это известно, – кивнул он. – Так делал Святослав, а до него Ингвар, а до него еще деды и прадеды. Так делает нынешний князь Владимир, мы это видим.
Блуд помолчал, а затем тихо закончил:
– А потом мы удивляемся, почему от нас в ужасе бегут союзники. Почему нас сторонятся соседние народы. Почему, если с нами даже имеют дело, то все равно относятся как к диким зверям.
Казалось, Блуд говорит все это не Свенельду и не мне, а сам с собой, как бы обращаясь к пустому пространству. Видимо, он давно уже обдумывал многое, а сейчас дал себе волю порассуждать. А чего ему было бояться? Со Свенельдом они, видимо, были давними друзьями и имели общие тайны, так что его боярин мог не опасаться. К тому же имелась большая вероятность того, что славный воевода попросту мало понимал из того, что говорилось.
Что же касается меня, то я уж точно не представлял для Блуда никакой опасности. Бесправный человек, висящий между жизнью и смертью. Человек, которого нет…
Правда, я был зачем–то нужен Блуду, и осознание этого отчасти меня успокаивало. Вот только узнать бы, для чего. Но пока что я сидел здесь, за одним столом с влиятельнейшими людьми княжества и мне оставалось лишь жадно ловить каждое сказанное слово.
– Ты не прав, боярин, – сказал Свенельд, которому явно не понравились речи Блуда. – Мы, русы и славяне, – самые храбрые воины в мире. Все народы вокруг это отлично знают. Не случайно византийские императоры зовут наши дружины на помощь, когда им грозит беда.
– Это так, – возразил Блуд. – И это не так. Нас зовут, как диких зверей, чтобы мы сражались с другими дикими зверями. За это византийцы платят нашим воинам золотом. Но эти же византийцы не считают нас равными себе людьми. Нас боятся и одновременно используют в своих целях. Но когда мы сами попадаем в беду, византийцы не приходят к нам на помощь. Разве не так? А помощь нам бывает нужна часто. Очень часто. Разве мало у нас врагов? Вся Русь обложена врагами со всех сторон: половцы, печенеги, хазары. Да разве сами византийцы нам не враги?
Блуд перевел дух и закончил, глядя прямо в глаза Свенельду:
– Вот и получается, что мы – славные и храбрые воины. И льем свою кровь почем зря, и растрачиваем наше богатство попусту в войнах, которые не приносят нам никакой пользы.
– Мы всегда возвращаемся с богатой добычей! – выкрикнул воевода, но Блуд лишь презрительно махнул рукой.
– Ерунда! Чего стоит эта добыча, если она не приносит мира и спокойствия нашей стране!
– К чему ты клонишь, Блуд?
Вид у Свенельда был довольно растерянный. Этот человек в течение всей жизни был отважным воином, умелым воеводой, но никогда прежде от него не требовалось так много думать об отвлеченных вещах. Видно было, что он силится понять хитроумного боярина, но ему это не удается. Слова как–то проскальзывали мимо сознания, и от этого Свенельд испытывал ощущение тревоги.
Честно говоря, тревогу испытывал и я. К этому моменту мне стало понятно, что я каким–то странным образом присутствую при историческом моменте. До этого вечера за столом у боярина Блуда я не ощущал себя свидетелем истории. Слишком много мне приходилось заботиться о том, чтобы постичь произошедшее со мною самим, да и все происходящее вокруг меня. Нужно было заботиться о себе, о Любаве, примеряться к незнакомой обстановке, спасать свою жизнь.
Теперь же я сумел оценить, куда попал и свидетелем чего являюсь. Оказалось, что в этом мире есть не одни лишь неграмотные воины–язычники, не одни лишь темные толпы людей, не способные осознать себя и свою жизнь. Передо мной сидел Блуд – человек, чьи речи явственно свидетельствовали о том, что интеллект его чрезвычайно высок. Может быть, Блуд был неграмотным и не знал букв. Впоследствии я убедился, что именно так и было, но с мозгами и аналитическими способностями у боярина все было в порядке. Что же касается Свенельда, то хоть он и плохо понимал своего друга, но делал для этого отчаянные усилия.
Передо мной сидели за столом лучшие люди древнерусского государства. А я, невольно оказавшийся рядом с ними, являлся в ту минуту свидетелем совершающейся на моих глазах истории. Потому что великие битвы и кровавые казни совершаются уже потом, а предшествуют им созревающие идеи…
– А клоню я к тому, – веско произнес Блуд, – что мы должны побеспокоиться о том, чтобы у нас создалось настоящее государство. Крепкое государство. Такое же крепкое, как Византия, как Римская империя в странах запада. А не союз разных племен, который скреплен только военной силой киевского князя. Пока этого не случится, мы будем и дальше понапрасну проливать кровь в сражениях, которым не будет конца.
Он перевел дух, сказанное им волновало его самого. Может быть, Блуд впервые излагал вслух то, о чем думал долгие годы…
– А создать государство невозможно до тех пор, пока мы не откажемся от наших богов. Пока не прекратим человеческие жертвы и не перестанем пугать соседей. Одним словом, пока мы не станем христианской страной.
– Христианской страной? – удивился Свенельд. – Ты хочешь стать христианином, Блуд?
Он засмеялся и покрутил головой.
– Ну и дела… Я знаю тебя с детства, боярин Блуд. Мы с тобой играли еще мальчишками и ловили рыбу в Днепре. И ты хочешь стать христианином? Я ли слышу от тебя это?
Свенельд кивнул в сторону закрытой двери.
– Ты готов отказаться от своего гарема? Может быть, ты утратил мужскую силу, Блуд? А куда ты денешь своих женщин? Подаришь их мне или еще кому–то?
Внезапно взгляд воеводы остановился на мне, и ему пришла в голову идея.
– Послушай, Владимир, – сказал он, усмехаясь. – Боярин говорит, что ты явился к нам из будущего. Что ж, очень хорошо. Наверное, ты колдун. Говорят, что волхвы и прочие колдуны из заморских стран могут творить разные чудеса… Ну, скажи нам, ты знаешь будущее?
Впервые за все время нахождения здесь мне задали вопрос, на который я был способен ответить. Да еще как ответить! Я не умел разводить костер без спичек и был не способен драться мечом, что умел делать здесь каждый мужчина. Но рассказать про будущее я мог!
Мне пришло в голову, что сделай я это сейчас, и мои шансы на выживание сильно возрастут. Во всяком случае, это могло бы резко поднять мой рейтинг в глазах влиятельных собеседников.
Вот только…
А надо ли это делать? Имею ли я право на это? Не окажутся ли мои предсказания гибельными?
С одной стороны, если некая сила забросила меня сюда, в прошлое, то это может означать то, что я могу пророчествовать о будущем. Не для этого ли я сюда послан?
Нет, не для этого. Если бы таинственная сила хотела этого, сюда послан был бы совсем иной человек. Профессиональный историк, например. Или специалист по геополитике, вроде Жириновского…
Теперь оба моих собеседника смотрели на меня в упор.
Так что же, Владимир, ты знаешь будущее этой страны?
Я взялся за тяжелую кружку и отпил кисловатого почти черного напитка, называемого здесь пивом.
– Да, я знаю будущее.
– Скажи же нам, эта страна будет христианским царством? Когда это случится, если случится? Кто будет нашим князем?
– Я не могу вам этого сказать.
Произнести эти слова было нелегко, я чуть не поперхнулся от охватившего меня волнения.
– Не можешь или не хочешь? – Глаза Блуда сделались вдруг узкими, пристальными и недобрыми. У этого человека было много личин. В разных ситуациях он мог поворачиваться разными своими сторонами…
– Не хочу, – твердо ответил я, решив, что если уж начал вести себя честно, то следует делать это до конца. Как говорится, делай, что должно, и будь, что будет.
– Не хочешь? – поразился такой наглости Свенельд. – А если посадить тебя на кол? На тонкий кол, слегка изогнутый? Чтобы ты сползал по нему медленно–медленно, пока не издохнешь, как проткнутый червяк?
Я обратился к Блуду.
– Этого нельзя делать, боярин, – сказал я как можно спокойнее. – Под пыткой я, естественно, расскажу все, что знаю. Но вам не следует этого знать. Если я расскажу вам будущее, это повлияет на ваши поступки. Вы начнете действовать в соответствии с тем будущим, о котором вы будете знать. То есть не так, как вы поступили бы просто так, не зная ничего. А если ваши поступки изменятся, то и само будущее может измениться. Оно окажется уже не таким, каким я его знаю.
Произнеся эту тираду, я замер в ожидании. Это был острый момент. Понял меня Блуд или нет?
Если не понял, то дальше все просто: меня посадят на кол и начнут пытать, выспрашивая о будущем. А что же я сделаю? Конечно, под пыткой я расскажу. И тогда будущее неминуемо изменится. Но в этом случае исчезну и я или же изменюсь до неузнаваемости. Ибо такой, как я есть, я мог появиться лишь в том будущем, которое сложилось в результате того, что Блуд со Свенельдом будущего не знали и действия их были свободны от этого знания…
Запутанно, конечно. Если бы Блуд предложил мне объясниться подробнее, вряд ли я оказался бы на высоте.
Но боярин не подкачал. Он оправдал доверие тех сил, которые зашвырнули меня из XXI века к нему в терем.
– Он прав, Свенельд, – изрек Блуд после недолгой мучительной паузы. – Нам не надо знать будущее. – Потом с интересом взглянул на меня: – Вот теперь я, пожалуй, действительно верю в то, что ты явился из будущего. Самозванец на твоем месте начал бы пророчествовать, да так, что его было бы не остановить…
* * *
Когда войска императора Цимисхия заперли ослабевшую дружину Святослава в крепости Доростол, киевскому князю пришлось сдаться.
Впрочем, сдача была почетной. Византийцы уже убедились в том, что отряд русов и славян готов погибнуть в бою, унеся с собой сотни жизней императорских воинов. Святославу и его дружине разрешили выйти из крепости с оружием в руках и плыть на своих ладьях обратно в Киев. Цимисхий гарантировал им безопасность.
Переговоры об этой почетной сдаче крепости велись на воде. Император Византии в роскошных, шитых золотом одеждах стоял на борту своей боевой триремы в окружении пышной свиты. Он буквально олицетворял величие многовековой греческой империи.
А Святослав приплыл из крепости на небольшой ладье, в которой сидел среди обычных воинов–гребцов. Длинный чуб его, обернутый вокруг обритой по обычаю головы, был единственным украшением, не считая серебряных колец в ушах. В длинной белой рубахе он поднялся во весь рост в покачивающейся на волнах ладье и назвал себя.
Вид этого человека показался настолько простым, что с палубы триремы даже переспросили, точно ли перед ними киевский князь.
Едва договоренность была достигнута, дружина Святослава тотчас вышла из крепости и в тяжелом молчании отправилась домой, в Киев. Вошли в Днепр и стали подниматься вверх.
Возвращение было ужасным. Святослав даже думать не мог о том, как вернется в свою столицу разбитым, без воинской добычи. Какой же он князь после этого?
В мучительных раздумьях сидел он в струге, вглядываясь в проплывающие берега, и силился понять, отчего удача отвернулась от него и его дружины. Чем они оказались хуже своих предков, неоднократно совершавших успешные набеги на греческие земли и даже на сам Константинополь?
И решение пришло. Оно оказалось совершенно очевидным. Когда эта мысль пришла в голову Святослава, он даже удивился, отчего же не сообразил сразу.
Все дело в христианах! О, Святослав всегда неприязненно относился к этим людям. Жалкие, трусливые людишки, поклоняющиеся мертвому еврею. Скорее всего, скрытые враги своей Родины, шпионы Византии. А если даже не так, то все равно: эти люди презрели славу отцов, забыли о боевом духе русов.
Святослав всегда с болью в сердце смотрел на своего брата Олафа, который тоже стал христианином. Как мог он! Как мог его родной любимый брат стать изменником Родины!
Так вот в чем дело! Догадка пронзила сердце киевского князя! Древним богам надоело ждать, пока он, Святослав, поймет свою ошибку. Боги, издревле благосклонные к русам и славянам, всегда помогавшие им в боях и набегах, обиделись. Они обиделись на то, что киевский князь оказался столь неблагодарным. Он, Святослав, не должен был допустить расползание греческой заразы по родной земле!
Разве даруют победу боги, если в Киеве – столице русской земли стоят мерзкие христианские храмы? Разве может победить врагов дружина, в которой многие воины – христиане?
Что может быть отвратительнее для древних богов?
И Святослав понял, что пришло время решительных действий. Поражение, которое потерпел он и его дружина в болгарских землях, – это последнее предупреждение от родных богов. Они хотят, чтобы кровь христиан обагрила их алтари…
План действий зрел в голове Святослава. Вернувшись в Киев, он сровняет с землей христианский храм. А на развалинах его устроит алтарь Перуну, Велесу, Чернобогу и всем другим богам. Этот алтарь будет каменным, и камни долго будут омываться дымящейся кровью киевских христиан–изменников. Только насытив человеческой кровью, можно вернуть благорасположение богов.
Но возвращаться в Киев с такой дружиной нельзя. В ней много христиан и много тех, кто сочувствует им.
Значит, сначала нужно привести в порядок дружину. Пусть воины–христиане ответят своими жизнями за то, что Святослав потерпел поражение.
Наступали осенние холода. Двигаться вверх по замерзающему Днепру становилось все труднее. На ночных стоянках мокрый снег засыпал палатки, гасил едва разведенные костры.
На одной из таких стоянок Святослав поделился своими замыслами со Свенельдом. И, против своего ожидания, не встретил поддержки. Храбрый воевода, на которого всегда можно было положиться в бою, на сей раз не одобрил намерений своего князя.
Конечно, Свенельд не сказал об этом прямо. Зная бешеный и безжалостный характер своего господина и соратника, лишь промолчал, почесывая бороду и сосредоточенно глядя в огонь костра.
Воевода вообще не очень любил думать, и отвлеченные мысли посещали его нечасто. Ему всегда казалось, что Святослав – именно такой князь, каким и должен быть киевский властитель. Воинственный, грозный, удалой. Бешеный и безжалостный. Да–да, а почему нет? Князь–берсерк, сам идущий на смерть и, не задумываясь, сеющий смерть вокруг себя. Славный воин, любимец дружины. Настоящий вождь своего смелого и гордого народа.
Свенельд и себя считал таким же. Только что не родился князем, а во всем остальном чем он отличался от Святослава?
Сидя у костра на днепровской стоянке и глядя в костер, Свенельд вдруг впервые понял, что в чем–то он все–таки отличается от своего князя.
Ему совсем не хотелось убивать христиан.
Врагов – да, но собственных товарищей по оружию? Собственных сограждан–киевлян? И за что? Свенельд всегда чтил древних богов, а о христианах вообще как–то не думал, ему это было неинтересно. Но убивать их за иностранную веру?
«Наверное, потому боги и не сделали меня князем, – подумал Свенельд. – Мало во мне жестокости. Мало!»
А вслух сказал:
– Но ведь твой родной брат Олаф… Он ведь тоже христианин. И он очень храбрый воин. Разве ты сам, князь, не видел своего брата в битве?
Да, тут было не поспорить. Дружинники–христиане сражались нисколько не хуже всех остальных. Среди них были такие же отважные бойцы. Княжич Олаф был среди них…
Но Святослав даже не счел нужным ответить воеводе. Вопрос был решен. Разве дело в личной храбрости или в иных личных достоинствах? Христиане – это люди, которые поклоняются иноземному богу и предали Родину. За это они должны быть уничтожены, а иначе милость древних русских богов никогда не вернется к Святославу.
– Мы сделаем большую стоянку, – сказал он, стрельнув глазами в воеводу. – Вверх по реке, на острове Березань. Там все и решим.
Свенельд прекрасно знал Березань: много раз проходил мимо днепровскими водами. А еще лучше он знал, что имеет в виду князь под словами «все решим».
Он живо представил себе топкий островок, поросший березами, и то, в какую кровавую западню превратится это место по воле обезумевшего от бессильной ярости властителя.
В ту ночь киевский князь Святослав совершил роковую ошибку. Он доверился воеводе Свенельду, потому что знал – он такой же язычник, преданный воин, смелый и не любящий рассуждать.
Такой же, да не такой. Князь не захотел подумать о том, что его верный воевода не любит и не хочет проливать невинную кровь…
Князь сообщил о своем решении воеводе, но забыл поинтересоваться, что же Свенельд думает об этом. Частая ошибка единоличных правителей. Любая преданность ведь имеет свои пределы.
В ту же ночь испугавшийся Свенельд со своими людьми ушел. Сев под утро потихоньку в струги, они отчалили и налегли на весла. Уже скоро стоянка Святослава скрылась за поворотом реки.
Опасаясь погони разъяренного князя, Свенельд свернул с Днепра в сторону и двинулся к Киеву долинами Южного Буга. Путь был нелегким, но отряд воеводы двигался стремительно, подгоняемый страхом.
Со Свенельдом ушли те, кто не хотел братоубийственных расправ.
О том, что случилось на Березани, точно известно немногое. Собрав всю дружину, князь открыто и яростно обвинил в понесенном поражении воинов–христиан. Из–за них Перун, Велес и другие боги отвернулись от войска и отняли ожидаемую победу.
Слова оправданий, как и мольбы о пощаде, не были услышаны. Да оно и не могло быть иначе: строгие идолы требовали человеческой крови. Заколотых в Доростоле младенцев оказалось недостаточно, совсем недостаточно.
Возбужденные Святославом воины вдруг посмотрели на своих товарищей–христиан, и словно пелена спала с их глаз. Они увидели, что перед ними – враги. Те, из–за кого и случились все беды. Смерть им!
Первым был убит княжич Олаф. Сам Святослав с болью в сердце вонзил свой острый меч в грудь родного брата. Но Олаф умер быстро, ему не пришлось пережить предсмертных мучений.
Стоянка на Березани оказалась долгой. Ударили морозы, Днепр быстро стянуло льдом, и проход на стругах стал невозможным. Стали готовиться к зимовке.
После ухода Свенельда с его людьми ярости князя Святослава не было предела. Он понял, что обманулся в собственном воеводе и тот предал его. Теперь он, Святослав, остался один на один с ненавистным Христом, которого необходимо было изгнать вон из русских земель. Из русских сердец, из русской души.
Князю пришло в голову, что убивать христиан следует не просто так, а предварительно пытая. Чтобы замучить до смерти. Чтобы древние боги могли сполна насладиться воплями и медленно текущей на алтарь кровью…
Воины рубили березы по острову и жгли костры возле занесенных снегом палаток. Ходили на охоту, били зверя в лесах и степях по обе стороны Днепра. Разъезды печенежских всадников изредка появлялись на горизонте, но почти тут же исчезали в снежной пыли, поднятой копытами лихих коней…
Христиан убивали каждый день по одному. Вздергивали на деревянную поперечину над каменным алтарем и принародно пытали. Кровь медленно стекала по обнаженному телу, тускло сверкая в морозном воздухе. От пронзительных криков истязуемого снимались стаями птицы с деревьев, кружили над воинским станом.
Зимовка на Березани оказалась именно такой, как опасался Свенельд.
Князь Святослав смотрел на принесение в жертву богам своих недавних соратников и с удовлетворением думал о том, как устроит точно то же самое в Киеве, стоит ему весной вернуться туда.
И в Киеве думали об этом же…
Оставшийся за отца на киевском престоле малолетний княжич Ярополк выслушал вернувшегося воеводу Свенельда и пришел в ужас. Он помнил бабушку – христианку княгиню Ольгу, и сердце его уже давно принадлежало Христу. Бабушка, оставшись вдовой после гибели мужа – князя Ингвара–Игоря, открыто крестилась и приняла христианство. Ярополк с детства полюбил греческое богослужение, проводившееся в киевском храме. Напевный хор, иконы Святой Троицы и святых угодников и теплящиеся перед ними свечи в полумраке церкви. И то, как бабушка наклонялась к нему и рассказывала:
– Это еще что, – говорила она. – Вот вырастешь, поедешь в Константинополь и увидишь там собор Святой Софии – Премудрости Божией. Как услышишь пение в том соборе и весь чин священный, так покажется тебе, что ты не на земле грешной, а прямо на небо попал, к Отцу Небесному.
В княжеском тереме при княгине Ольге постоянно находились греческие монахи и священники, приехавшие из Константинополя. Помнил Ярополк и то, как однажды из далеких западных земель явился к княгине посланец римского папы – епископ Адальберт.
Маленького роста, щуплый, он постоянно кутался в долгополую шубу из волчьего меха и пугливо озирался по сторонам в высоких княжеских хоромах. Впрочем, оказался он совсем не робкого десятка. Да робкого и не послали бы сюда, в языческие земли.
Адальберт боялся, что язычники растерзают его, не станут слушать. Обритые воины в поддевках из звериных шкур, капища идолов на перекрестках киевских улиц – все казалось ему враждебным, не готовым к тому, чтобы услышать Слово Божие.
Но оказалось, что опасения епископа были хоть и не совсем напрасны, однако разочарование подстерегало его совсем с другой, неожиданной стороны.
Полного и официального разделения христианской церкви на Восточную и Западную тогда еще не произошло, но фактически отношения между Римом и Константинополем были к тому времени разорваны. Между двумя крупнейшими церквями росла конкуренция, подогреваемая взаимным недоброжелательством. Поэтому греческие священники и монахи, окружавшие княгиню Ольгу, сделали все, чтобы сначала не допустить к ней римского епископа, а затем, когда встреча все же произошла, отвратить от него сердце киевской властительницы.
Конечно, лицом к лицу и глаза в глаза они кланялись епископу Адальберту и называли его «возлюбленным братом», однако, оставшись наедине с неискушенной в религиозных вопросах княгиней, усердно расписывали ей ужасы римского мира, ложность римской церкви. Из их рассказов выходило, что из–под длинных священнических одежд Адальберта при любом неловком движении могут показаться копытца и кончик хвоста, которым соблазняются неокрепшие духом христиане–прозелиты. Маленький княжич Ярополк, присутствовавший при этих увещеваниях, потом с интересом присматривался к епископу из Рима в ожидании увидеть те самые копыта из–под сутаны…
Адальберт уехал ни с чем, его визит в Киев опоздал на десяток лет. Княгиня Ольга уже приняла крещение по восточному обряду, и считала своими учителями греков.
– Твой отец, князь Святослав, вернется весной в Киев и перебьет всех христиан, – объяснил юному княжичу воевода Свенельд. – Он так и сказал мне, перед тем как я покинул его.
О том, что пришлось срочно бежать из лагеря обезумевшего Святослава, Свенельд не говорил. Зачем волновать ребенка, рассказывая о том, как бросил его отца?
– Князь остановился с дружиной на острове Березань, – сказал Ярополку воевода. – А меня послал впереди себя.
Вот и все объяснения. Такая же версия появления Свенельда с его воинами в Киеве до того, как туда вернулся Святослав, была выдвинута и для всех горожан. Догадывались ли горожане о том, что произошло, или нет? Кого это волнует, пусть думают что хотят…
Тем более что Свенельд с боярином Блудом были уверены: жизнь Киева в их руках, и они должны срочно что–то сделать.
Наступит весна, и в столицу вернется обезумевший Святослав, а вместе с ним – ошалевшая от крови дружина. Что станет с Киевом после этого? Начнутся погромы христиан, а их уже совсем немало. И не кончится ли дело братоубийственной резней, но уже не на острове Березань, а в столице княжества?
– Твой отец собирается умертвить христиан, – сказал Свенельд Ярополку.
– И меня тоже? – ошарашенно спросил мальчик.
Что должен был ответить на это воевода? Он достаточно хорошо знал князя Святослава, чтобы понимать – роковой исход неизбежен. Если князь вбил себе в голову, что древним богам нужна кровь христиан, то никому здесь не поздоровится.
Много вина с пивом выпили в тереме Блуда ближний боярин и храбрый воевода. Они пили, ели и в разговорах своих ходили вокруг да около. Хоть и знали друг друга давно, и прекрасно понимали друг друга, но сказать окончательное слово никто не решался.
Слухи о том, что происходит сейчас на Березани, ползли по Киеву. Свенельд обмолвился об этом своим воинам, ушедшим с ним, а те разнесли весть о кровавом безумии князя своим родным и близким. Город сжался в бессильном страхе. О предстоящем возвращении Святослава с дружиной предпочитали не говорить: понимали, что неминуемо начнется.
И взгляды всех невольно обращались к занесенной снегом высокой крыше терема боярина Блуда. Знал народ, что ближний боярин хитер и крепок умом. Но можно ли рассчитывать на него сейчас? Захочет ли он заступиться за христиан?
А кто еще мог защитить их? Малолетний княжич Ярополк?
Именно ответственность перед историей, перед народом толкнула тогда Блуда со Свенельдом к тому, чтобы решительное слово было наконец произнесено между ними. Конечно, об истории они не думали, а о народе – еще меньше, но чувство самосохранения и некоторый опыт подсказывали им, что задуманной князем резни допустить нельзя.
Случилось это после третьего кувшина сладкого хазарского вина, когда глаза у обоих налились кровью. Такое многократно случалось и раньше, и в этих случаях слуга, дежуривший за дверью и чутко прислушивавшийся к происходящему, обычно засовывал голову в горницу. Потому что знал: сейчас боярин пожелает развлечься сам и развлечь своего дорого гостя. А это значило, что нужно только спросить, какую именно наложницу следует привести.
Развлечения Блуда были слугам известны. Уже несколько лет, как мужские силы оставили боярина. Не совсем, не до конца, но значительно ослабели. Ослабели настолько, что он уже не мог прийти в сексуальное возбуждение без дополнительной встряски. А дополнительной встряской для него служило наблюдение за чужим половым актом…
В этом отношении воевода Свенельд подходил боярину как нельзя лучше. Не только храбрый воин, но и мощный неутомимый любовник, он был готов к «подвигам» в любое время.
Наложницу приводили одну, и Свенельд, бегло осмотрев ее и тотчас отставив в сторону пиво с вином, приступал к любовным утехам. Делал он это на лавке либо на полу, устланном медвежьей шкурой, и нимало не заботился о том, что со стороны за этим процессом пристально наблюдает хозяин дома. Блуд же сидел неподвижно, и лишь глаза его постепенно разгорались. Затем на щеках выступал румянец: сначала бледный, затем лицо шло пятнами, и уже потом все оно становилось багрово–красным. Губы его начинали подергиваться, и в уголках появлялись пузырьки слюны…
– Эй! – кричал он тогда сдавленным голосом, вызывая слугу. Теперь ему срочно требовалась вторая женщина из числа наложниц – для него самого.
Слугам было строжайше запрещено рассказывать кому–либо о забавах хозяина: Блуд опасался насмешек над своей слабостью. Хотя, побывав в Константинополе среди византийских вельмож, он знал, что совсем не одинок в своих пристрастиях. Еще со времен Древнего Рима престарелые императоры и знать возбуждали себя зрелищем совокупляющихся рабов и рабынь. Легендарный император Август любил возлежать на ложе посреди сотни занимающихся любовью юных пар…
Конечно, забавы в киевском тереме Блуда совсем не походили по масштабам на римские оргии, однако человеческая сущность везде одинакова.
Но в тот вечер, когда был выпит третий кувшин вина и боярин с воеводой умолкли, прислушиваясь к завываниям зимнего февральского ветра за крепкими стенами терема, наложниц звать не стали. Слуга за дверью напрасно прислушивался в ожидании привычных приказаний.
– Ты ведь был дружен с Курей? – пристально глядя в глаза Свенельду, спросил Блуд.
– Мы вместе играли в детстве, – просто ответил воевода. – Я говорил тебе, Блуд. Наши отцы были друзьями.
Конечно, говорил, и Блуд запомнил эту информацию, которая в данный момент оказалась для него важной. Печенеги издавна рыскали по степям южнее Киева. Практически вся территория от Киева до Крымского полуострова, где располагались византийские города, принадлежала печенегам. Не контролировалась ими полностью, потому что печенеги – кочевой народ и попросту не нуждаются в закрепленной за ними специальной земле. Но именно они, печенеги, всегда были тут хозяевами.
Иногда киевские князья вступали с ними в союзы, иногда – воевали, как когда. Печенеги совершали набеги на киевские земли, а славяно–русы отвечали им точно тем же, и удача переходила от одних к другим.
Но с приходом к власти в Киеве Святослава, а у печенегов – хана Кури отношения испортились совершенно. Эти два человека не выносили друг друга и никак не могли договориться.
Несколько раз Блуд лично пытался помирить своего князя с печенежским ханом, но все безрезультатно. Непомерная гордыня и буйный нрав обоих не позволял им сблизиться и пойти хоть на какие–нибудь уступки. Блуду же это казалось важным, потому что как–никак речные пути к Черному морю, столь важные для киевлян, неминуемо проходили через степи печенегов.
А Святослав этого понимать не желал. Один раз Блуду уже удалось устроить встречу двух властителей. Действуя обходными путями, боярин через своих людей в стане печенегов добился того, что Куря послал киевскому князю приглашение приехать на большой пир, который хан давал по случаю очередной победы над хазарами. Победа была некрупная и незначительная, но награбили тогда печенеги много, так что было чем похвастаться – в их руки попало сразу несколько хазарских караванов с персидскими коврами, пряностями и золотыми изделиями.
Скольких трудов стоило Блуду добиться такого приглашения, а потом еще и уговорить Святослава принять его. И что же? Прямо на пиру Святославу приглянулась старшая дочь хана – чернобровая красавица Меруза. Мало ему было киевлянок, или пленниц, захваченных в византийских городах в Крыму, или болгарок? Нет, этого Блуд одобрить не мог. Такой необузданный нрав был ему непонятен…
Святослав воспользовался тем, что хозяева и гости на печенежском пиру опьянели, после чего насильно уволок сопротивляющуюся Мерузу и с помощью ближних дружинников перебросил ее поперек своего коня.
Куря и его приближенные осмыслили произошедшее только спустя какое–то время и потому организовали погоню с большим опозданием. Отряд всадников–печенегов гнался за похитителем ханской дочери всю ночь и все утро, но нагнать не удалось.
Узнав обо всем произошедшем, Блуд был вне себя. Все труды его оказались напрасными, и все из–за глупой, дикой прихоти князя, который не желал знать удержу своим желаниям.
Сам Блуд только в последние годы стал испытывать мужские проблемы, а до этого он славился в Киеве своей страстью к женщинам. По его приказу тащили к нему в терем прямо с улицы замужних женщин и совсем молоденьких девиц. Все бывало, Блуд не отказывал себе в утехах. Но он никогда не выходил за рамки правил. Затащили к тебе женщину, ты ее изнасиловал, попользовался, сколько душе угодно, а потом поступи как положено, как велят обычаи и законы – отпусти женщину обратно домой, к мужу или к отцу, а вслед пошли хороший дорогой подарок. Заплати виру, и чувствуй себя честным человеком.
Во всех случаях, когда дело касалось простого народа, закон виры действовал неукоснительно. Есть вира – нет бесчестья. Изнасилованная женщина или девушка уже не считалась обесчещенной, и с семьи ее снимался позор: дело было лишь за размером виры. Заплати побольше, и весь Киев будет знать, что боярин Блуд – честный человек.
Но в данном случае Блуд с самого начала понял, что вира не пройдет. Меруза – ханская дочь, а Святослав совершил немыслимый поступок. Он, будучи с честью приглашенным на пир, обманул доверие равного себе хозяина. Такие вещи выкупами не решаются.
Если бы Святослав даже отправил Мерузу назад, к отцу, и с ней послал целый караван подарков за нанесенное оскорбление, это, скорее всего, не было бы принято.
Но князь не поступил даже так. Он пользовался Мерузой несколько дней, а затем она ему надоела, и он отдал несчастную на потеху своим дружинникам. Когда же те отпустили ее, Меруза уже не была красавицей и ханской дочерью. Полуголая, растерзанная девушка прибилась к каравану, шедшему через южные степи. Уже привычно расплачиваясь с возницами своим телом, она добралась до стоянки хана Кури, где и предстала перед отцом.
Ох, лучше бы она этого не делала! Лучше бы Меруза отправилась куда угодно, в любую сторону, кроме печенежских степей! Потому что в любом другом месте ее судьба могла бы сложиться по–разному. В ханском стане же никаких вариантов развития событий не было…
Куря уже оплакал свою дочь. Хан стиснул кулаки и, взяв себя в руки, пережил удар судьбы. Была у него дочь – красавица Меруза, которую он любил и которой гордился, а теперь ее нет.
Не может же хан печенегов, от которого трепещут все четыре стороны света, принять обратно в свой шатер дочь, обесчещенную киевским князем! Куря не захотел даже смотреть на нее, счел неуместным и усилием воли подавил в себе остатки отцовского чувства.
В тот же вечер Мерузу утопили в реке.
А бескрайние просторы дикой степи от Крыма до Киева и от Днепра до хазарских земель теперь знали, что нет у хана Кури более ненавистного врага, чем киевский князь Святослав…
А Блуд с досадой каждый раз вспоминал эту историю. Вспоминая, крякал и мрачно строил гримасы на своем выразительном лице. Печенеги ведь никуда не делись и продолжают властвовать над степью.
И вот появилась великолепная возможность раз и навсегда помириться с Курей…
– Ты не хотел бы навестить друга своего детства? – мягко поинтересовался Блуд, не отрывая глаз от раскрасневшегося лица воеводы. – Вы бы вспомнили ваши игры и ваших отцов, которые были друзьями… Думаю, Куря был бы рад тебя повидать.
– Да, мы давно не виделись, – подтвердил Свенельд. – С тех пор, как Святослав окончательно рассорился с Курей, мы и не видались. Уже пять лет…
– Пять лет! – подхватил боярин. – Срок–то немалый. Пора уже вам с Курей снова подружиться.
Как ни простоват был воевода Свенельд, но столь прозрачный намек он понял сразу. Да что же тут было не понять? Ясно, что имелся лишь один способ подружиться заново с печенежским ханом…
– Куря никогда не простит князю обиду, – медленно произнес он, опустив свои голубые глаза. – Только смерть примирит его.
Блуд молчал, не отводя взгляда. Он знал, что собеседник прекрасно понял его, и теперь боярин с тревогой ожидал ответа по существу. Станет Свенельд его союзником до конца или даст слабину, струсит?
Умолк и Свенельд, не зная, что ответить. Он сбежал с Березани, потому что не хотел проливать кровь невинных, а теперь ему предлагалось пролить гораздо больше крови. Да еще сделать это чужими руками, что уж совсем не по сердцу храброму воину…
Куда ни кинь – выходило нехорошо.
– Это же наши люди, – с усилием проговорил он наконец. – Это мои соратники. Мы сражались плечом к плечу во многих походах…
Но у Блуда уже был заготовлен ответ.
– А ты хочешь, чтобы эти твои соратники во главе со Святославом весной вернулись сюда и перерезали половину Киева? – спросил он. – Тебя, кстати, зарежут первым, еще до христиан. Тебя, твою семью и твоих дружинников. Разве не так? Так, и ты знаешь это, воевода.
* * *
Ближе к концу зимы в стан печенегов по окраинным заснеженным тропам прискакал слуга киевского воеводы.
Увидев такую наглость, печенежские воины даже не убили его сразу, а отвели, как он просил, к ханскому шатру. И там, в тишине слуга передал Куре слова о том, что князь Святослав с небольшой дружиной стоит на острове Березань, а вскоре, как лед с Днепра сойдет, двинется вверх по реке к Киеву.
– Кто тебя послал? – спросил Куря, недобро прищурившись. Узнав, что перед ним посланец Свенельда, усмехнулся в длинные свисающие усы. Подумал, что при случае надо будет пригласить старого друга на охоту. Или прислать ему пару красивых наложниц, из тех пленниц, что были захвачены недавно. Отчего же не поблагодарить за оказанную услугу?
– Что передать воеводе? – задал вопрос слуга, но ответа не получил. Хан Куря не хотел подвергать опасности своего товарища детских игр. Важная информация передана успешно, и слуге больше незачем жить. А вдруг этот человек расскажет кому–нибудь о том, что киевский воевода прислал его к печенегам предупредить о Святославе? Скорее всего, Свенельду не нужна такая слава…
– Задушите его, – бросил хан, стоило русскому слуге выйти из шатра.
И уже утром следующего дня посыльные Кури на своих быстрых конях бросились врассыпную по заснеженной степи собирать в ставку хана отборные печенежские отряды.
О том, что произошло несколькими неделями спустя, много лет пели гусляры по всей русской земле. Дрожали звонкие струны, лилась надрывная мелодия под пальцами песенников, и сами они выводили чистыми голосами печальную повесть о мужественном князе Святославе.
Пели о том, как, снявшись с зимней стоянки на Березани, дружина двинулась на стругах вверх по реке и как дошла до знаменитых днепровских порогов. Здесь было мелко, ледяная вода лихо перекатывалась через камни, и нужно было вылезать из стругов. По колено, а то и по пояс в воде, от которой ломило кости, воины вручную, надсаживаясь, тащили тяжелые струги. Место это было самое опасное, самое гиблое на всем протяжении пути по Днепру. Берега здесь сужались, и руки дружинников были заняты волоком судов с нагруженным на них вооружением и остатками богатой добычи из болгарских земель.
Святослав не отставал от своих воинов, вместе с ними тащил ладью, дрожа от холода и тревожно поглядывая по сторонам. В те минуты он вспоминал о своих древних дедовских богах, которые, по его разумению, непременно должны были помочь ему, защитить. Да и как же могли они не защитить, после стольких жертв, принесенных им на Березани во все прошедшие месяцы? Разве мало ненавистной крови христиан пролил Святослав на их алтари?
Оказалось, что мало…
Перун–громовержец, Велес – скотий бог, и другие идолы не помогли Святославу, когда внезапно оба берега реки покрылись фигурами конных печенежских воинов.
На сытых конях, в своих лисьих пушистых шапках, узкоглазые печенежские воины скакали прямо на дружину Святослава. И сколько их было! Сотни, больше тысячи!
Уж не все ли печенежское войско собралось здесь, устроило засаду славной киевской дружине?
А именно так оно и было. Хан Куря понимал, что подобная удача бывает раз в жизни, и только сейчас может он по–настоящему отомстить за нанесенную много лет назад обиду. Он собрал здесь почти всех своих воинов и единым ударом надеялся покончить со Святославом.
Триста лет спустя пели гусляры о том, как, вздымая веером брызги ледяной днепровской воды, с визгом налетели печенеги на растерявшихся киевских воинов. Как мужественно сражались русы и славяне, прикрываясь красными щитами и вздымая к небу длинные тяжелые мечи, зазубренные в битвах.
Как Святослав отбивался от врагов до последнего и не позволил взять себя живым. Как один за другим падали вокруг него дружинники и как, наконец, телами воинов оказалось устлано дно злополучных днепровских порогов.
Не спасся никто, хотя воины Святослава дорого продали свои жизни.
Когда все было кончено, хан подъехал к распростертому телу князя и тяжело спрыгнул с коня. Несколько секунд он с удовлетворением во взоре стоял над убитым, а затем вытащил свой широкий кинжал из дамасской стали и, присев на корточки, быстро и умело отрезал голову.
Под восхищенными взглядами своих воинов Куря подбросил голову Святослава кверху, поймал ее за длинный чуб, а затем небрежным жестом протянул своему слуге:
– Отдай ремесленнику, – распорядился он, усмехаясь. – Пусть обложит череп серебром и сделает для меня чашу.
– Хан будет пить вино и вспоминать о киевском князе, – угодливо поддакнул стоявший рядом сотник – товарищ по многим битвам. Но Куря перестал улыбаться и отрезал в ответ, отворачиваясь:
– Я буду вспоминать дочь и то, как отомстил за нее. А Святослава мне незачем вспоминать: он был вор и дикий зверь. Украл дочь из моего шатра, на моем пиру. Даже дикие звери так не поступают…
В каком–то смысле у Святослава после смерти была еще долгая жизнь. Череп его, превращенный в чашу для вина, долго служил потехой хану Куре и его гостям на многочисленных пирах. Не раз печенежский хан с любезной ухмылкой демонстрировал эту чашу византийским послам и предлагал пригубить из нее вина. Те хмыкали, пожимали плечами, но не отказывались – пили.
А в Киеве тем временем наступила ожидаемая благодать. Едва стало известно о гибели князя с дружиной, бояре во главе с Блудом и Свенельдом возвели на престол малолетнего Ярополка. Было ему двенадцать лет в ту пору, и Блуд надеялся, что ему удастся на много лет вперед обеспечить свое влияние на молодого князя.
О том, кто «навел» на Святослава печенегов, в Киеве ходило много разговоров, но вслух ничего произнесено не было. С одной стороны, все было слишком понятно: возвращения князя мало кто желал, и гибель его оказалась весьма своевременной. С другой же стороны, как–то не хотелось вслух объявлять о том, что Блуду со Свенельдом ради спасения княжества от озверевшего князя–язычника пришлось совершить предательство…
Единственное, за чем не уследили, было исчезновение юного Вольдемара – незаконного сына Святослава от ключницы Малуши. Сама Малуша была красавицей, и было в ней что–то неопределенное, но такое, что сводило мужчин с ума. Впрочем, мужчины вообще старались не смотреть в сторону прекрасной княжеской ключницы, чтобы не вызвать гнева Святослава.
То, что князь любит Малушу гораздо сильнее своей законной супруги, тоже не являлось секретом. Именно с Малушей проводил он время в своих покоях. Именно ее брал с собой на дальнюю охоту и в дальние поездки, когда требовалось выступать с дружиной – собирать дань с вечно непокорных, вечно бунтующих окраин княжества.
Политическое устройство киевского княжества было нехитрым, еще не успев приобрести сложные и замысловатые византийские черты. Князь правил единолично, но вместе с ближней дружиной – то есть с несколькими десятками человек, живших в его княжеском тереме и бывших всегда рядом. С этими ближними дружинниками князь вместе ел, вместе пил и даже вместе спал во время походов и охоты. Военная добыча, как и собранная дань, делилась между князем и его дружиной. Именно эти люди были ближе самых близких родственников.
Бояр было еще немного, и они еще оправдывали свое название – это были «люди боя», то есть лучшие дружинники, разбогатевшие от обильной добычи в военных походах и от тучных земель, подаренных им князем за храбрость в войне. Пожалуй, Блуд был первым боярином – профессиональным политиком и государственным деятелем, по слабости здоровья никогда не принимавшим участия в боевых походах. Его уделом были посольства, дипломатия и внутренние дела обширного княжества.
Блуду с самого начала сильно не нравилось чрезмерное увлечение Святослава своей очаровательной ключницей. Конечно, с кем спать – дело самого князя, и Блуд не собирался об этом судить. Но рождение у Малуши сына и привязанность князя к своему незаконному отпрыску беспокоили ближнего боярина. Он предвидел возникновение сложностей в будущем.
Мать Ярополка считалась княгиней, и сам Ярополк – законным наследником, но на пирах рядом с князем дружинники видели Малушу, и в дальнем походе она же сопровождала его, а когда князю приходило в голову обратить внимание на сыновей, то первым он отмечал Вольдемара…
– Конечно, когда Святослав погиб, – заметил Блуд, прервав свой неспешный рассказ. – И когда Ярополк стал князем, следовало бы тут же аккуратно зарезать Вольдемара, чтоб не мешался под ногами. Ну, упал бы на ножик, играючи. Мало ли, бывает с мальчишками…
– Недоглядели, – пробурчал Свенельд, уже успевший к тому моменту сильно опьянеть и теперь угрюмо смотревший в дно своей серебряной чаши.
– Недоглядели, – кивнул Блуд, покачав головой и разведя руками в перстнях и браслетах. – Да ведь за всем сразу не усмотришь…
Вольдемар исчез из княжеского терема и вообще из Киева. Хватились его не сразу. Малуша за год до того умерла, и некому было особенно интересоваться мальчиком.
А мальчик, которому к тому времени шел шестнадцатый год, вдруг объявился в северных землях, в Новгороде. А оттуда двинулся еще дальше – на берега Балтики и в Скандинавию.
– Постой, боярин, – решился я прервать повествование Блуда. – Постой, постой… Как же это удалось? Сам посуди: мальчик шестнадцати лет, беззащитный сирота, без денег. И вдруг преодолевает в одиночку такие пространства.
Наверное, прежде мне бы не пришла в голову такая мысль. Но теперь, уже осмотревшись в этом мире, я понимал – здесь свои суровые законы, которые не обойдешь.
Хорошо сидеть в квартире на пятом этаже и при свете уютной лампы читать в учебнике: «Юный князь Владимир бежал из Киева и пробрался в Скандинавию…»
Попробуй проберись! Это не современный мир и даже не Римская империя. Это – Русь десятого века, где шумят непроходимые леса с волками, нет никаких дорог, а люди от города к городу передвигаются речным путем и обязательно в составе вооруженных караванов, что стоит немалых денег.
А если ты одинокий мальчик–сирота да еще без денег, то не стоит и выходить за городские ворота. Потому что никуда ты не доберешься, а тебя просто зарежут, как барана, и все вокруг скажут, что сделано это справедливо и законно.
– Как Владимир мог оказаться сначала в Новгороде, а затем в Скандинавии? Это ведь очень далеко отсюда!
Блуд метнул в меня испепеляющий взор и недоуменно покачал головой:
– Не знаю. Видно, кто–то помог ему…
– Кто помог? – вдруг поднял голову Свенельд, до того уже почти засыпавший над своей чашей. – Кто помог ему выбраться отсюда и бежать? Кто помог ему бежать к варягам?
Свенельд помотал головой над столом, словно пытаясь стряхнуть сонное оцепенение. Блуд с неудовольствием крякнул и сказал:
– Что ты опять за свое, воевода! Наверное, уж нашлись лихие люди, кто помог. Были ведь и у князя Святослава сторонники. Могли помочь приблудному щенку. Где ты теперь сыщешь этих лихих людей? Да и не время сейчас с этим разбираться.
Блуд хлопнул в ладоши, и в дверь просунулась голова слуги. Парень хитро улыбался, явно ожидая обычного в таких случаях приказания – привести девку или даже двух. Но на сей раз ошибся.
– Воевода устал, – кивнул Блуд в сторону уронившего снова голову Свенельда. – Уложи нашего гостя поудобнее. Да сам рядом побудь. Чтоб, если проснется и захочет чего, чтоб отказу ни в чем не было. Квасу там подай, или сбитня сладкого, или еще чего… Понял?
Дождавшись, когда слуга помог Свенельду подняться и увел его, пошатывающегося, в другую горницу, Блуд тяжело взглянул на меня и спросил:
– Ты хочешь задавать вопросы или хочешь спасти свою жизнь?
Опасность заданного мною вопроса стала ясна мне сразу, едва лишь я произнес его. Мне и вправду следовало попридержать язык и не лезть на рожон. Неужели и так было не ясно, в чем тут дело и кто помог юному Вольдемару–Владимиру бежать из Киева на Север?
Это сделал сам Блуд, который, уничтожив ставшего опасным Святослава, посадил на княжеский престол его законного сына, но, на всякий случай, хотел иметь еще и запасной вариант в лице сына ключницы. Пусть бежит и пусть живет, мало ли что…
– Разве сам Свенельд не задавал тебе того же вопроса? – сказал я. – Наверняка и другие тоже задавали…
– Задавал Свенельд, – задумчиво почесал в бороде Блуд. – Задавали и другие тоже. Но как им отвечать – мое дело. А ты должен молчать и не мешать мне. Потому что ты нужен не для вопросов, а для другого. Знаешь, твои новые друзья – Феодор и Иоанн живут сегодня последний день. Завтра их умертвят на алтаре Перуна. Ты хочешь присоединиться к ним? Это очень легко устроить. Жеривол будет рад: ему чем больше крови пролить на алтарь – тем лучше.
Имя зловещего жреца заставило меня вспомнить ужасную сцену жертвоприношения, которой пришлось быть свидетелем, и я невольно содрогнулся. Человека всегда можно напугать…
Несмотря на выпитое вино, голова моя оставалась ясной. Я попросту не имел права расслабиться. Во–первых, я понимал, что жизнь моя действительно висит на волоске и может быть прервана по любому поводу, который покажется Блуду основательным. А во–вторых, мне непременно нужно было выяснить все до конца, раз уж Блуд разговорился и мне представилась наконец возможность понять, что происходит со мной и вокруг меня. В конечном счете хотел понять, зачем я здесь и что нужно от меня ближнему боярину.
– Вряд ли ты пошлешь меня на смерть, Блуд, – сказал я. – Ведь ты сидишь сейчас со мной и разговариваешь не просто так. Зачем–то я нужен тебе. Убить меня ты мог и раньше, да и сейчас у тебя есть возможность сделать это, причем любым удобным способом. А раз так, то пришла пора нам с тобой объясниться.
Говорил я смело, но ведь и терять мне было в ту минуту абсолютно нечего. Что за человек Блуд, мне было уже вполне ясно…
– Умно, – кивнул Блуд с оттенком одобрения. – Это, пожалуй, единственное, что смущает меня в тебе. Но раз уж ты появился здесь, рядом со мной, то, значит, сама судьба привела тебя и негоже мне капризничать. – Он вздохнул. – Придется иметь дело с тобой. Но все равно – берегись. В конце концов, я могу и переменить свое решение.
– Так в чем же дело? На кого я похож?
Немного помолчав, боярин подпер голову рукой и с тоской в голосе ответил:
– Ты был прав. Я действительно помог Вольдемару бежать из Киева и добраться до Новгорода. Тамошний посадник Добрыня – мой старый друг и кровный брат, так что по моей просьбе он принял юнца с распростертыми объятиями.
Побыв в Новгороде, уже с помощью Добрыни Вольдемар двинулся дальше – в сторону Балтийского моря. И, оказавшись там, принялся искать помощи и поддержки у всех, кого только мог склонить на свою сторону.
Козыри у него были двух видов: моральные и материальные.
Как выглядело происшедшее с его слов?
Хоть и незаконный, но зато любимый сын киевского князя, у которого после подлого убийства отца отняли престол. Кто это сделал? Христианская партия Киева, то есть агенты Византии, которая решила прибрать к рукам обширные и богатые киевские земли.
Что же остается делать лишенному престола сыну Святослава? Только просить помощи у соседей: варягов, финнов, да у тех же новгородцев. Пусть они все вместе придут ему на помощь и помогут вернуть киевский престол…
Варяги, балты, финны и новгородцы слушали Вольдемара и сочувствовали ему. Его дело казалось им правым. Действительно, благородный языческий наследник славного отца стал жертвой происков христиан – ставленников алчной Византии.
То, что Ярополк – законнорожденный сын Святослава, а Вольдемар – сын от ключницы, ни на кого не производило впечатления. В условиях язычества и отсутствия церковных обрядов само понятие «законного» и «незаконного» брака было расплывчатым. У князя может быть вообще много жен, и какая из них законная? И вообще: если нет бракосочетания, то чем ключница, оказавшаяся в постели князя, отличается от княгини?
Вольдемар знал, куда бежать и у кого просить помощи: люди, к которым он обращался, еще не имели никаких оснований для четких правовых норм…
Другое дело, что в одном отношении десятый век ничем не отличался от двадцать первого, а именно в том, что из чистого сочувствия к бедному наследнику никто не пошевелил бы пальцем. В конце концов, какая разница скандинавам, балтам и новгородцам, кого именно там несправедливо обидели в далеком Киеве?
Но и на это был ответ у претендента на княжеский престол.
– Когда я стану князем, – говорил он, – то создам великую общность народов, поклоняющихся древним богам. Со всех сторон теснят нас чуждые, иноземные боги. С востока – мусульмане с их Аллахом и Мохаммедом. С запада – римские христиане, с юга – греческие христиане. В конце концов, они захватят наши земли и поработят нас всех. Но мы сохраним нашу древнюю веру и останемся свободными.
Варягам Вольдемар обещал беспошлинный и беспрепятственный проход по Днепру к Черному морю. Это было важно для торговли и для самого главного: ладьи скандинавских конунгов вместе со славяно–русскими дружинами могли бы выходить в Черное море, а оттуда в Средиземное. Какая возможность для того, чтобы держать в страхе и ужасе богатые города Средиземноморья!
Новгородцам обещалась полная отмена всякой дани Киеву. И самое главное, изюминка «проекта» – возможность разграбить богатейший Киев! Войско, которое пойдет с Вольдемаром и посадит его на княжеский престол, получит на три дня город в свое распоряжение!
Сколько золота хранится в домах киевлян! Сколько товаров лежит на складах купцов! Сколько рабов и рабынь можно угнать в Византию или Хазарию и продать там!
От таких щедрых предложений не отказываются. А выглядит все совсем благородно: защитим древних богов! Перебьем христиан и восстановим величие Перуна!
* * *
Когда наш разговор дошел до этого места, мне вдруг стало весело. Наверное, к тому времени я выпил уже слишком много сладкого вина, хотя никогда не любил портвейн…
– Ты сам создал проблему, – засмеялся я в лицо Блуду. – А теперь, видно, и сам не рад. Если бы ты вовремя приказал прирезать Вольдемара, сейчас ты бы так не переживал.
Но Блуд не разделил моего веселья.
– Если бы я сейчас так не переживал, – отрезал он, – ты бы не сидел здесь, а ждал своей очереди на алтарь. Завтра бы рассказал Жериволу, из какого будущего ты пришел. Конечно, если бы успел до того, как тот вспорол бы тебе живот.
Дело в том, что молодой князь Ярополк не оправдал ожиданий Блуда, Свенельда и других бояр. Был он слишком тихим, робким и нерешительным. С одной стороны, это хорошо для приближенных – таким государем можно вертеть, как заблагорассудится. Но в Киеве десятого века князь был слишком на виду, его было не спрятать за боярскими спинами. По всем понятиям князь киевский должен без устали пировать со своей дружиной, участвовать в состязаниях, быть лихим охотником и уметь взять на рогатину медведя…
А еще он должен лично возглавлять дружину в набегах на соседей и лично рубить головы врагам направо и налево. Тогда это – вождь, предводитель, и дружинники убеждаются в этом каждый день. А Киевом и всем княжеством правит тот, кто правит дружиной…
Князь Ярополк был полной противоположностью этому образу.
Не организовал ни одного набега на соседей. А раз так, то дружина сидит без военной добычи.
Заговорили о том, что молодой князь – трус.
– Он и был трус, – сказал Блуд. – Правду о нем говорили. Да и вообще – никудышный оказался князь. Даже дань собрать не мог. Молиться только любил. В тереме полно икон навешал, которые от бабки сохранились. Да из Константинополя еще новых привезли…
Вот, посмотрев на все это, Блуд решил: пора менять князя. Эксперимент с Ярополком не удался. Отец с сыном представляли собою две крайности: Святослав был слишком уж буйный и жестокий, а Ярополк чрезмерно вялый и мягкий. То и другое равно приводит киевских князей к смерти.
А тут наготове как раз и оказался Владимир. К тому времени он уже почти собрал войско в северных землях для похода за отцовским наследством. Вот вовремя и подоспел гонец от Блуда, который сообщил приятную новость: иди, князь, бери престол, тебя ждут в родном городе.
– Я же не знал, что он сумасшедший, – затеребил бороду Блуд, дойдя до этого места. – В детстве вроде был обыкновенный, как все. Хотя, может быть, он только рядом со Святославом казался нормальным…
Теперь следовало срочно что–то делать. Не оставлять же княжество в руках безумного маньяка, который готов половину населения столицы отправить на алтари Перуна и других богов.
– А христиан уже почти что половина, – закончил Блуд свою горестную повесть. – И нельзя же допустить, чтобы их всех поубивали. А дело к тому идет.
– Вот уж не думал, что ты сочувствуешь христианам, – заметил я намеренно грубовато, чтобы, вызвав боярина на откровенность, прояснить и этот вопрос.
– Я не сочувствую, – пожал плечами Блуд. – Мне это вообще неинтересно. Не верю я во все это: ни в Перуна, ни в Мокошь, ни в Христа. И русалок, думаю, не бывает, и домовые – все придумки человеческие.
Да, Блуд был идеальным образцом «человека на все времена» – он решительно не верил ни в Бога, ни в черта. Более того, ему было даже неинтересно думать об этом. Такие живут и руководят жизнью других во все эпохи.
А с такими людьми следует говорить предметно, иначе они не понимают. Да и нет смысла разводить теории.
– Что тебе нужно от меня, боярин?
– Нужен новый князь, – коротко и деловито ответил Блуд.
– Где же я возьму тебе нового князя?
– А тебе не надо его нигде брать, – сказал боярин, выразительно глянув на меня.
– Тогда при чем тут я вообще?
– Да при том, Владимир, – Блуд неопределенно усмехнулся. – Что ты и будешь князем.
* * *
– Если хочешь пойти со мной и посмотреть на жертвоприношение, – сказал Блуд, – то придется одеться смердом и снова побриться дочиста. Сейчас велю – тебе принесут все принадлежности.
В доме Блуда была редкостная диковинка – зеркало. Этот удивительный предмет боярин лично привез из Константинополя и держал под замком в одном из своих сундуков. Владельцу зеркала казалось, что оно может преждевременно износиться, если в него будут смотреться все подряд…
Зеркало было, конечно, не такое, к каким привык я, однако смотреться него было можно. Очень гладко отполированная серебряная поверхность отражала черты лица довольно мутно и расплывчато, но в целом узнать себя было можно.
Принадлежностями для бритья были острый нож и кусок свиного сала, которым следовало предварительно натирать щеки. В отсутствии мыла и, соответственно, мыльной пены это был единственный способ как–то смягчить бритье.
Поминутно опуская нож в плошку с горячей водой и кривясь от боли в истерзанных щеках, я брился медленно, глядя на свое отражение.
Надо же, и как это мне только не приходило в голову самому, что я ведь как две капли воды похож на нового киевского князя. Хотя что тут удивительного?
Мы по–разному одеты, по–разному себя ведем, да еще я бритый, а Владимир зарос бородой до самых глаз. Никому и не приходила мысль сравнивать нас. Нужно было обладать наблюдательностью боярина Блуда, чтобы с первого взгляда отметить странную вещь: Вольдемар–Владимир как брат–близнец похож на прибившегося к его войску неизвестного лекаря…
С чего бы это? – подумал Блуд. – И уж не перст ли это судьбы? Такие совпадения не бывают случайными.
В богов Блуд не верил, а в то, что судьба иной раз указывает, кому что следует делать, – верил.
– Когда я в первый раз увидел тебя в лагере Владимира на том берегу Днепра, – смеясь, рассказал боярин, – то сначала подумал, что ты еще один сын князя Святослава, о котором я не знаю. Но потом сразу успокоился – ведь я всегда вел учет всем щенкам Святослава от разных женщин. Думаю, он и сам в такой точности не знал, сколько у него сыновей, как знал я.
Теперь намерения боярина стали ясны: он сам с удовольствием посвятил меня в них.
– Владимира придется убрать, – сказал он. – Это уже ясно, тут ничего не поделаешь. Неподходящий он человек. А тебя поставим на его место. Лицом и фигурой вы совершенно похожи, никто не заметит подмены. Вас родная мать не различит. Тем более что Малуша давно померла. Редкая стерва была, – добавил Блуд и захохотал. – А тебе даже привыкать не надо. Тебя даже зовут так же – Владимиром. Послушай, ты думаешь, это случайно так получилось, что у вас даже имена одинаковые?
На самом деле меня занимал этот вопрос, и я давал на него ответ такой же, как Блуд.
Конечно, все произошедшее не случайно. Сила, забросившая меня в этот мир, действовала не слепо, а совершенно намеренно. Я – абсолютный физический двойник Владимира Киевского, и при этом меня даже зовут так же. А заброшен я оказался в то самое место и в тот самый день, где только и мог реально встретиться со своим двойником, примкнуть к его войску.
Окажись я даже в том же месте, но днем раньше или днем позже, и все – я не только никогда не встретился бы с Вольдемаром–Владимиром, но даже и не узнал бы никогда о нашем поразительном сходстве.
Теперь становилось понятным загадочное содержание таинственных снов, не дававших мне покоя. Они с упорством снились мне, а я никак не мог разгадать, какую информацию пытается довести до меня Нечто, совершившее со мной метаморфозу.
Теперь все становилось на свои места.
В снах Нечто сообщало мне о той задаче, которую я должен выполнить. Так вот она, эта задача: мне нарисовал ее боярин Блуд.
– Ты станешь князем вместо Владимира, – говорил он. – Исправишь все его ошибки и сделаешь то, что должен сделать. А именно: отменишь поклонение старым богам и принесешь в страну единую религию. Без этого Русь никогда не станет вровень с другими державами. Если будем держаться старых богов, мы вскоре просто развалимся по племенам, как было прежде.
Мне предстояло стать для Руси тем, кем был князь Владимир. То есть даже проще и больше: мне предстояло стать самим князем Владимиром.
Теперь предназначение мое стало понятным мне самому, хотя легче от этого не становилось. Я был подавлен свалившимся на меня. Черпать душевные силы оставалось лишь в осознании того, что Нечто ведет меня и руководит происходящим. А что я мог предпринять, оказавшись игрушкой в руках Неведомого, имевшего свою цель?
Я сидел на лавке перед столом в отведенной мне горнице и с остервенением скреб лицо ножом. Боярин объяснил мне, что бреюсь я в последний раз, а после этого буду спрятан в его доме до тех пор, пока борода моя не отрастет до такой же длины, как у князя. И тогда придет срок…
На жертвоприношение мне идти совсем не хотелось. Жуткую эту процедуру я уже видел, и повторять не было нужды. Но я решил идти вместе с Блудом, в составе его свиты лишь для того, чтобы попытаться узнать хоть что–либо о Сероглазке. Моя Любава пропала бесследно в ту минуту, когда я потерял сознание, оглушенный возле горящей церкви.
– Не знаю, – говорил Блуд и мотал головой. – Пропала твоя девица, как сквозь землю провалилась.
– Не знаю, – вторил ему Свенельд, успевший проспаться после выпитого накануне.
Нужно было искать Любаву, а сидя в тереме Блуда, уж точно ничего не найдешь.
* * *
Огромный алтарь был устроен на месте пепелища от сожженного христианского храма. Несомненно, это символическое решение приняли князь Владимир и языческие жрецы во главе с Жериволом, чтобы испугать население Киева. Чтобы показать торжество своих богов и навсегда утвердить кровавые ритуалы.
Для устройства капища были использованы камни от разломанного фундамента церкви и принесены еще новые. Алтари представляли собой кучи камней, расположенные кругом. На вершине каждого был укреплен толстый деревянный столб с вырезанными на нем лицами богов. Для меня они были неразличимы, но жрецы и народ, видимо, понимали, кто из них Мокошь, кто – Чернобог, а кто – Велес. Самая высокая куча камней посередине круга предназначалась для столба с вырезанной наверху головой грозного Перуна. Этого я сразу узнал по серебряным волосам и золотым усам.
Видимо, очевидная привязанность Владимира именно к Перуну и настойчивое желание возвысить его среди других богов славяно–русско–финского пантеона диктовалось его неосознанным стремлением создать культ единого бога, главного среди всех прочих. Идея единобожия, скрепляющего народы княжества, уже витала в воздухе. Решением Владимира был Перун.
А почему именно Перун был избран в качестве верховного божества, тоже понятно. Это бог, требующий пролития человеческой крови. Что может лучше и крепче сплотить членов разбойничьей банды, чем совместно пролитая кровь? Каждый главарь шайки это знает и стремится поскорее и понадежнее привязать к себе подельников именно таким способом.
Владимир же вслед за своим отцом рассматривал дружину и приближенных именно как шайку, с которой готовился держать в страхе свой собственный народ и совершать набеги на соседние.
Вся большая площадь с капищем посередине была запружена народом. Может быть, все население Киева пришло сюда. Впереди всех толпились северные воины, которым явно отводилась главная роль в предстоящем представлении. За ними – пришедшие в Киев по приказу князя черниговские дружинники. Те и другие были без доспехов и даже почти без оружия. Зная, что предстоит не бой, а хладнокровное убийство безоружных, они оставили в лагерях тяжелые шлемы, красные деревянные щиты, булавы и зазубренные секиры. Лишь изредка среди воинов мелькали мечи в ножнах или копья, на которые предпочитали опираться стоя.
А за спинами воинов колыхалось море людей – мужчин и женщин с детьми на руках, которые пришли поглазеть на устроенное князем служение древним богам.
Как знать, осуждали люди то, что должно было произойти, или просто тупо глазели на зрелище – безмолвная толпа не выдает своих истинных чувств.
Я стоял в группе слуг боярина Блуда, стараясь не привлекать к себе внимания. Мы находились на пригорке, откуда отлично видна была вся картина. При ярком свете осеннего теплого дня даже не верилось, что очень скоро на наших глазах будет происходить чудовищная экзекуция.
Поскольку мы стояли довольно высоко, в просветах между домами, окружающими площадь, виднелся Днепр с его красивой излучиной и плывущие по нему торговые струги под цветными парусами. Я вдруг вспомнил виденные на открытках пейзажи Киева XX века и подумал, что вот на том холме будет стоять огромный памятник князю Владимиру. Выходит, что мне…
Или все–таки не мне?
Люди XX и XXI веков будут смотреть на этот памятник, глядящий в сторону плавно текущего Днепра, и вряд ли кто–то из них сумеет представить себе, что тут творилось в десятом веке и как выглядел реальный прототип величественного памятника.
Впрочем, мое философское настроение длилось недолго. Я жадно всматривался в толпу, окружавшую алтари, стараясь найти Любаву. Кто знает, не увижу ли я ее? Ведь если она жива, то наверняка ищет меня. А если ищет, то куда же ей и пойти, как не сюда…
Вот стоит Вяргис – мой старый знакомый в овчинной поддевке, а рядом с ним молодой Канателень в длинной белой рубахе, расшитой по вороту цветным узором. А вот и Ждан – он почти не хромает, стоит твердо и даже переминается с ноги на ногу. Что ж, неплохо я его подлечил от мною же нанесенной раны…
Чуть поодаль стоял оркестр, то есть три десятка музыкантов, вооруженных уже виденными мною трубами различной длины, от совсем коротких и широких дудок до двухметровых изогнутых на конце труб. Играли они одновременно, издавая все вместе умопомрачительный рев, сотрясавший воздух далеко вокруг. Была ли в основе этой музыки какая–либо изначально заложенная мелодия, не возьмусь сказать.
Рядом с музыкантами находилось несколько жрецов во главе с Жериволом. Все были обнажены по пояс, а за поясом у каждого был заткнут широкий ритуальный нож с длинной рукояткой. Жрецы оживленно переговаривались и посматривали в сторону приготовленных для принесения в жертву десяти баранов и двух десятков кур, посаженных в плетеные клетки.
На коне здесь был только князь. Грациозная белая кобыла стояла смирно, лишь слегка прядая ушами от грохота музыки и раздававшихся криков. Владимир снова был в красном плаще, заколотом у ворота крупной золотой булавкой. Голову он теперь обрил, оставив длинный чуб спереди. Вероятно, он хотел напоминать обликом своего отца – Святослава.
Я глядел на него и старался понять, неужели мы с ним до такой степени схожи внешне. Мне казалось, что нет. Вроде бы рост у него повыше моего, хотя трудно сказать. Да и крылья носа, похоже, немного не такие…
Однако со стороны виднее, а Блуд со Свенельдом после тщательного осмотра вновь подтвердили нашу физическую идентичность. Значит, Нечто специально нашло меня, для того чтобы, протащив сквозь столетия, забросить в нужное время и место.
Внезапно оглушительная музыка, буквально разрывавшая слух, стихла. Из звуков остался лишь неясный гомон толпы, блеяние баранов и куриное кудахтанье.
– Ведут, ведут, – раздались крики в толпе, и люди начали расступаться.
По образовавшемуся проходу несколько воинов вели отца Иоанна и дьякона Феодора. Оба они были в священном облачении, а Иоанн даже в черном клобуке, из–под которого торчали длинные светлые волосы.
Пленников не били и не истязали, до того как вывести на люди. Шли оба уверенно, только смертельно бледные лица и растерянные глаза выдавали их состояние.
– Это христиане! Смерть христианам! – закричали в толпе несколько человек, но никто не подхватил, и голоса скоро смолкли.
Князь Владимир тронул бока лошади каблуками своих сапог и выехал поближе к середине образовавшегося круга.
Толпа умолкла, все глаза устремились на молодого властителя.
Владимир обвел взглядом глядящих на него людей, и в глазах его зажегся уже знакомый мне и, наверное, многим огонек.
– Вот они! – крикнул князь, указывая затянутой в перчатку рукой на остановившихся перед ним пленников. – Эти люди – последние христиане в Киеве! Они будут принесены в жертву нашим богам, и больше на священной земле Киева не будет места иноземной заразе!
Владимир снова тронул свою кобылу и медленным шагом поехал по кругу.
– Они говорили – не убей! – закричал он, указывая на стоящих священнослужителей. – Они говорили – будьте слабыми! Они говорили – прощайте врагов! Вот что они говорили, чему учили вас.
Он остановился и, протянув руку вперед, обвел ею свой «пантеон» – все деревянные столбы с вырезанными ликами идолов.
– Они говорили – не чтите наших древних богов! – опять продолжил князь свою дидактическую речь, обращаясь к молчащей толпе слушателей. – Мы казним этих врагов!
Владимир умолк, задохнувшись от собственного крика. Вопил он громко, изо всех сил, а теперь еще и сам возбудился от ненависти, которую хотел посеять в сердцах своих слушателей, – в уголках его ярко–алых губ выступила пена…
«Боже, – невольно подумал я. – Говорят, мы с ним похожи как две капли… Неужели и я выгляжу таким же припадочным монстром? Да нет же, не может быть…»
Через толпу прошествовали жрецы, и Жеривол с торжествующей ухмылкой приблизился к отцу Иоанну. Это был миг его торжества!
В руках жреца был нож, одним взмахом которого он сверху вниз распорол священническое облачение своей жертвы. Другой жрец, зашедший сзади, разрезал веревку, которой были связаны руки человека.
Резко обернувшись к толпе, отец Иоанн попытался что–то сказать, но ему этого не позволили – одним движением он был опрокинут на спину, и два жреца, подхватив тело, потащили его к главному жертвеннику, над которым возвышался Перун.
Мелькнуло бледное лицо священника, его всклокоченная длинная борода и ошалелые глаза. Все же он ухитрился вскинуть кверху руку и в последний миг, сложив перста, благословил окружавшую его толпу.
«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят…»
Описывать жертвоприношение я не стану. Все было так же, как с несчастным Всеславом и Хильдегард, тут прибавить нечего. Вывалившиеся внутренности из вспоротого живота и кровь, лившаяся потоком, окропили камни на Перуновом алтаре. Следом пришла очередь диакона Феодора, который оказался счастливее своего священника – он потерял сознание, перед тем как быть убитым…
Двух этих людей специально пощадили сразу и оставили до сегодняшнего дня, чтобы умертвить на языческом алтаре. Тела всех прочих, сожженных в храме или убитых при попытках бежать, были уничтожены еще раньше.
Сам обряд жертвоприношения был довольно долгим, потому что требовалось насытить кровью и всех остальных богов, кроме Перуна. Лишь ему – громовержцу досталась кровь человеческая. Мокошу, Велесу и прочим идолам достались в жертву бараны и курицы. Вытащенные из своих клеток птицы вырывались, били крыльями и квохтали на всю округу, а перья от них летели в разные стороны над головами столпившихся людей.
Смотревший на все это неподвижно Блуд вдруг обернулся и, поискав меня глазами среди своих слуг, подозвал поближе.
– Скажи, – обратился он ко мне негромко, – а в твое время тоже приносят человеческие жертвы богам? Там, откуда ты пришел?
– Нет, – покачал я головой. – В мое время никому не приходит в голову такое.
– А я вижу это зрелище всю свою жизнь, – так же тихо сказал боярин, прикрывая тяжелыми веками глаза. – Раньше бывало редко, а при Святославе как пошло, как пошло…
В то мгновение лицо его было каким–то отрешенным и безучастным, а морщины, казалось, еще глубже и резче расчертили щеки. Сейчас он сам напоминал одного из тех идолов, чьи лики, вырезанные на столбах, высились неподалеку…
– Это хорошо, что в твое время людей не убивают ради богов, – промолвил Блуд. – Значит, можно надеяться, что когда–нибудь это прекратится.
– Тебе не нравятся человеческие жертвоприношения? – стараясь говорить совсем тихо, на ухо, спросил я.
– Нет, – мотнул головой боярин. – А тебе?
– Это ужасно, – прошептал я в ответ.
– А–а, – неопределенно промычал Блуд и отвернулся от меня.
Никак не понять было этого странного человека…
В течение всей процедуры мы больше не обменялись ни словом, а когда все закончилось, Блуд оставил нас и пошел к князю Владимиру, чтобы поздравить его с тем, что жертвоприношение прошло столь удачно и древние боги теперь будут благосклонны.
А рядом со мной внезапно оказался старый приятель Канателень. Несомненно, он тоже высмотрел меня в толпе и ждал минуты, когда можно будет приблизиться.
Протолкавшись между боярскими слугами, юный воин прижался ко мне чуть ли не вплотную и без всяких приветствий сказал:
– Твоя девушка теперь у нас.
Он выпалил это и умолк. Молчал и я, потрясенный. Вот уж не ожидал такого поворота событий…
– Я подумал, что тебе надо сказать, – продолжил тогда Канателень. – Она все время плачет и хочет к тебе. Собиралась даже сюда пойти, но мы ее не пустили, потому что это опасно.
– Почему опасно? – сдуру спросил я, а потом опомнился и спросил о главном: – Но как Любава у вас оказалась?
– Очень просто, – ухмыльнулся парень. – Когда мы зажгли избу для молитв и все стали оттуда разбегаться, то мы всех убивали сразу. Так велел князь. А твоя девушка, Любава – она была рядом с тобой, и вас увидел Вяргис. Тебя хотели тоже убить сразу, но подошел боярин – вот этот, – Канателень кивнул в сторону Блуда, – и приказал тебя не трогать, а отдать ему вместе с этими двумя христианскими жрецами. Ну вот, тебя отдали, а Любаву мы все вместе забрали с собой в лагерь. Зачем ее убивать? Она же не христианка…
– Что вы с ней сделали? – спросил я, и у меня захолонуло сердце. Уж мне ли не знать, что тут бывает с одинокими девушками, приведенными в лагерь к северным воинам?
Канателень понял меня и снова усмехнулся, покачав головой:
– Нет, – сказал он. – Нет, ничего плохого. Она сказала, что она – твоя девушка и что ты скоро придешь и заберешь ее.
И, видя сомнение на моем лице, добавил:
– Конечно, были такие, кто хотел не обратить на ее слова внимания… Но мы с Жданом вынули мечи.
Я уже успел узнать, что это было серьезно. Вынимать меч в собственном лагере, против своих товарищей считалось совершенно недопустимым, и в таких случаях обе стороны конфликта должны были крепко подумать…
– Сюда мы ее не пустили, – сообщил Канателень, – но я могу ей что–нибудь передать от тебя. Ты на свободе?
Вопрос заставил меня задуматься. На свободе ли я? Интересно, а что думает об этом боярин Блуд?
– Завтра я приду к вам в лагерь, – сказал я твердо. Так или иначе, но пусть Любава меня ждет.
Я надеялся на успех. В конце концов, если Блуд действительно имеет на меня такие планы, как сказал, то почему бы ему не выполнить мою просьбу и не позволить остаться с Сероглазкой?
* * *
– Теперь нужен месяц на то, чтобы у тебя отросла борода, – заметил боярин, когда мы уже вернулись к нему домой. – У князя она стала довольно длинной. Так что с завтрашнего дня ни шагу отсюда не делай. Сиди, чтобы тебя никто не увидел раньше времени.
Тогда я рассказал ему о Любаве.
– Что тебе до этого, боярин? – добавил я в конце. – Я люблю эту девушку и хочу быть с ней. Разве она помешает твоим планам?
Блуд некоторое время размышлял, потом сказал задумчиво:
– Ладно, это твое дело. Но тебе придется взять в жены еще одну женщину. Ты ведь не против двух жен? Это даже мало: другие князья имеют по десять и по двенадцать…
– Какую еще женщину? – опешил я.
– Как какую? – усмехнулся Блуд. – Короткая у тебя память! Рогнеду, конечно. А что же ты думал? Сначала убил ее отца и брата, затем изнасиловал ее, да так, что она забеременела от тебя. А теперь хочешь от нее отделаться? Нет, так не пойдет.
– Но это же не я сделал, – попробовал я возразить, но тут же осекся, а Блуд, откровенно потешаясь над моим замешательством, засмеялся.
– Вот именно, – сказал он. – Привыкай теперь. Станешь князем Владимиром и будешь отвечать за все, что сделала эта бешеная собака. За Рогнеду, например…
Он посерьезнел.
– Это нужно сделать обязательно, – твердо велел он. – Рогвольда уже не воскресишь, и сына его тоже. Но Полоцку и полочанам нанесена большая обида, они ее не простят. А если не простят, единству нашей земли нанесен будет урон. Полочане просто отделятся от нас и уйдут под руку польского короля. Единственный способ как–то загладить произошедшее – это тебе жениться на Рогнеде. Я предлагаю единственный достойный выход.
– Хорошо, об этом мы потом поговорим, – ответил я. – Ведь есть еще время, целый месяц. А завтра я хотел бы привести сюда Любаву и остаться с ней.
Но Блуд был непреклонен. Он перестал смеяться и, взглянув на меня своими обычными тусклыми глазами, негромко сказал:
– Я для того собираюсь сделать тебя князем, чтобы ты слушался меня, мальчик. Решать, когда нам с тобой и о чем разговаривать, буду я. И ты, став князем по моей милости, будешь им оставаться до тех пор, пока будешь слушаться меня. Во всем. Думаю, ты меня понимаешь.
О, я понимал…
– Любаву свою можешь привести, – разрешил Блуд. – Надо же тебе с кем–то тешиться. Да и Свенельд будет рад, я точно знаю. – Боярин снова засмеялся.
Но на другой день мне пойти не удалось. Спал я в помещении, специально выделенном для меня в подвальном этаже боярского терема. Раньше там сидели Феодор с Иоанном, принявшие мученическую смерть за веру, а теперь все помещение принадлежало мне.
Условием было – не высовываться и без нужды не шататься по дому и по обширному двору.
– Мои люди – молчуны, – сказал Блуд, – но никогда нельзя быть уверенным. Борода станет отрастать, и не ровен час, кто–нибудь из–за забора или откуда еще сообразит, что больно уж ты на князя смахиваешь. А знать о наших планах никто не должен.
На мою сознательность, впрочем, Блуд не слишком рассчитывал, поэтому держали меня под замком. Чтобы выйти на задний двор к выгребной яме, накрытой плетеным настилом с выложенным поверх мхом, нужно было стучаться изнутри моей комнаты и звать слугу. Выпускал он не всегда.
– У боярина гости, – отвечал он сурово. – Нечего тебе сейчас ходить, на глаза попадешься. Сиди и терпи.
Был ли я узником? Пожалуй, сам я так не думал, хотя неудобство и двусмысленность своего положения я осознавал.
«Вот приведу сюда Любаву, – размышлял я с тревогой, – и будет она тут со мной сидеть. Скучно ей станет… А наверху Свенельд, с которым она уже близко знакома. А вдруг он ее наверх вызовет? Что я тогда тут стану делать, сидя под замком?»
К вечеру я совсем было собрался идти все же за Любавой и позвал слугу, но тот неожиданно объявил мне:
– Не время сейчас. Боярин гостя принимает, тебя видеть скоро захотят. Велено тебе сказать, что по своему делу завтра пойдешь.
Кто бы это мог быть? Свенельду меня уже показывали. Неужели у боярина появился еще один сообщник? Вряд ли, ведь он должен понимать, что чем шире круг посвященных в замысел людей, тем больше вероятность предательства…
Кроме всего прочего, меня очень тянуло к Любаве – моей Сероглазке. Стоило мне представить себе ее и то, как она с надеждой ждет меня, сердце мое замирало. Наверняка Канателень уже рассказал ей о том, что видел меня и что я обещал прийти. Теперь Сероглазка ждет и для нее тянется каждая минута в ожидании. А я не иду, и сегодня не приду. Все из–за прихоти боярина Блуда. Что он еще придумал?
Ближе к вечеру, когда стало смеркаться, меня позвали наверх.
В тереме на лавках сидели Блуд и незнакомый мне человек. Было ему на вид лет сорок, высокого роста, с длинной бородой, значительно старившей еще молодое лицо. К тому же человек был не обрит, а имел длинные светлые волосы, чуть начавшие седеть по вискам.
Одет он был в длинный кафтан с двумя рядами искусно сделанных медных пуговиц, наглухо застегнутый до самого горла. В левом ухе висела тяжелая массивная золотая серьга, а на каждом пальце обеих рук, которые мужчина держал на коленях, сверкало по крупному перстню с драгоценными камнями.
Когда человек увидел меня, вошедшего в горницу, лицо его внезапно изменилось. Он сверкнул глазами на меня, а затем тотчас метнул взгляд на Блуда, но промолчал.
– Что, похож? – спросил негромко Боярин. – Как родной брат, верно? Вот и я говорю. Бороды только не хватает.
Я понимал, что Блуд устроил еще одни «смотрины», как уже устраивал со Свенельдом, но было непонятно, кто передо мной.
Мужчина не проронил ни слова в ответ, лишь пристально, с оттенком изумления, глядел на меня.
– Ну, Владимир, – обратился ко мне Блуд, усмехнувшись, – расскажи моему гостю о том, кого ты лечил по дороге сюда, в Киев. И все расскажи, от начала до самого конца.
В этот момент ко мне пришла догадка. Я понял, кто сидел сейчас в горнице боярина. Понял и то, для чего Блуд вызвал меня и требовал подробного рассказа.
Это был новгородский посадник Добрыня, явившийся в Киев в поисках своего сына Всеслава…
Что ж, замысел боярина становился мне понятен.
А почему бы мне не рассказать о том, что знаю и видел? Тяжело сообщать страдающему отцу о том страшном, что произошло с его сыном. Но ведь, в конце концов, совсем не я виноват в случившемся.
Стоя перед Блудом и Добрыней, я начал свое повествование о том, как конунг Вольдемар поручил моим заботам раненого мальчика.
Говорил о проведенной мною операции – не смог удержаться, ведь она была предметом моей профессиональной гордости. Потом рассказал о наших беседах с мальчиком, пока мы вместе плыли на струге с северными воинами.
– Всеслав держался молодцом, – сказал я. – Только был очень расстроен из–за того, что теперь не сможет вернуться в родительский дом. Он был уверен, что отец считает его опозоренным и не захочет больше видеть.
При этих моих словах глаза Блуда сверкнули, и я понял, что он доволен моим рассказом: это было именно то, чего он хотел добиться.
Лицо Добрыни почернело, а вокруг рта появились тяжелые складки. Желваки от сдерживаемой ярости заиграли на скулах. Вероятно, посадник так сильно стиснул зубы, что, казалось, послышался скрип…
– Это он сам тебе сказал? – коротко спросил Добрыня.
– Сам, – кивнул я. – Всеслав очень переживал из–за того, что сделал с ним князь. Ему казалось, что теперь он осквернен и не может переступить порог дома своего отца.
Посадник крякнул и покачал головой, а Блуд, обращаясь ко мне, елейным голосом тихонько сказал:
– Ты не тяни, дальше рассказывай.
Когда я дошел до стоянки на берегу Днепра напротив Киева и до жертвоприношения, у меня возникло сильное желание как бы невзначай сообщить о том, что боярин Блуд, между прочим, тоже был там и мог бы рассказать не хуже меня. Но пришлось сдержаться. Как бы ни относился я к Блуду и что бы ни думал о его моральном облике, в настоящее время мне не было никакого резона вредить ему и ссорить его с Добрыней.
Рассказал о том, как жрец Жеривол зарезал на Перуновом алтаре Хильдегард. Затем помедлил немного и дошел до того места, как следующей жертвой был избран Всеслав…
Добрыня слушал меня, вскинув голову и весь обратившись в слух. Руки его, до того лежавшие на коленях расслабленно, теперь сжимались в кулаки. Глядя в окаменевшее лицо Добрыни с остекленевшими глазами–плошками, я пытался представить себе, что сейчас чувствует этот человек.
Понятно было уже, что несчастный Всеслав ошибался насчет своего отца. Ничего подобного: Добрыня почти сразу же бросился следом за войском Вольдемара, надеясь еще спасти сына, каким–либо образом вырвать его из рук развратного деспота.
Если с подростками и молодыми людьми случаются подобные постыдные истории, как случилось с Всеславом, они обычно склонны излишне драматизировать это. Это от молодости, от отсутствия жизненного опыта. А взрослые люди, способные видеть перспективу, как Добрыня, уже знают, что жизнь человека может быть длинной, что все забудется и канет в небытие. Мало ли что бывает…
Нет такого позора, который нельзя забыть самому и заставить забыть окружающих. Это – вопрос времени и власти.
Для Всеслава стать княжеским наложником означало фатальную трагедию, после которой невозможно не только возвращение в родной дом, но и вообще возвращение к обычной нормальной жизни. А Добрыня при всем своем страдании за сына осознавал: и это пройдет. Лишь бы вернуть Всеслава домой, а там уж как–нибудь…
Слушая сейчас мой рассказ о смерти своего сына, новгородский посадник лишь скрипел зубами, наливаясь ненавистью и жаждой мести. Но, видимо, Блуд неплохо знал своего гостя, и знал его нордическую сдержанность. Как истинный северянин, Добрыня был интровертом по психологическому типу и явно не имел склонности к совершению сумасбродных, да и просто необдуманных импульсивных поступков. Чувства и мысли зрели в нем изнутри.
Я закончил свой рассказ, а Добрыня так и не произнес больше ни слова. Он сидел, как завороженный, и молчал.
– Несчастный мальчик, – пробормотал Блуд, сокрушенно качая головой. – Ведь я знал его с самого младенчества.
– Всеслав играл у тебя на коленях, боярин, – промолвил Добрыня, прерывая свое тяжелое молчание. – Ты слышал его первые слова.
– Я подарил ему греческий короткий меч, – вспоминая, добавил Блуд. – Помнишь, как понравился Всеславу этот меч? Он любил играть с ним…
Казалось, еще миг, и Блуд заключит Добрыню в свои объятия, чтобы разделить с ним горе о смерти сына.
При виде этой лицемерной сцены я задохнулся от возмущения и вспыхнувшей во мне острой неприязни к Блуду. Может быть, я даже напомнил бы ему немедленно о том, как он молча стоял и смотрел на жертвоприношение, будто посторонний человек. Плюнул бы на все и напомнил…
Но в тот момент во мне словно что–то щелкнуло, и в голову пришла совершенно неожиданная мысль.
«А кто ты такой, – спросил я себя, – чтобы судить этого человека? Да, Блуд на твоих глазах стоял и смотрел на то, как приносят в жертву сына его друга. Мальчика, игравшего у него на коленях. Стоял и смотрел, и ни один мускул на его лице не дрогнул при этом.
А откуда ты, Владимир, знаешь, что он чувствовал в тот момент на самом деле? За много лет Блуд научился в совершенстве владеть собой. Разве ты, Владимир, можешь знать, что было в ту минуту у боярина на сердце? Кто ты, чтобы судить другого человека?»
Эта внезапно пришедшая ко мне мысль поразила меня потому, что в общем–то была для меня совершенно неожиданной. Казалось, что я сам внутренне изменился, стал другим человеком. Может быть, обстоятельства заставили меня стремительно измениться, пересмотреть свое отношение к жизни и к людям. Или то неведомое Нечто, что забросило меня сюда и приготовило к той роли, которую я должен был сыграть в истории, позаботилось и о том, чтобы я внутренне соответствовал своему новому значительному предназначению?
Как знать, как знать…
* * *
Настоящий удар я получил на следующий день. Утром Блуд сам вызвался отвести меня в лагерь северных воинов и забрать оттуда Любаву. Скорее всего, боярин опасался, что я снова сбегу, да на сей раз еще и с ценной информацией о его намерениях. Но в данном случае меня это вполне устраивало: явиться за Любавой в сопровождении ближнего боярина князя и с его слугами. Что могло быть лучше?
Но судьба решила иначе. Я опоздал ровно на один день. И сейчас, я думаю, что тут сыграло роль не коварство боярина, намеренно задержавшего меня накануне. Нет, думаю, что Блуд и сам не мог предвидеть того, что произошло ночью.
Вечером в лагерь приехал сам князь Владимир. Выехав на своем белом коне в центр столпившихся воинов, он объявил своим бывшим соратникам, что благодарен им за службу. Благодарен за то, что они привели его в Киев и фактически посадили на княжеский престол.
– Вы уже давно ждете обещанной награды, – сказал он глядящим на него во все глаза воинам. – Я клялся вам, что награжу вас бесчисленными сокровищами и позволю завладеть многими богатствами этого города. Завтра я сдержу свое слово.
По этому торжественному поводу в лагерь по княжескому повелению было завезено большое количество пива, браги и хмельного меда из киевских погребов. Владимир отправился в свой высокий терем, окруженный ближними дружинниками, а в лагере начался пир. Пили много, да и как не напиться, если все тяготы позади и завтра ты станешь богачом?
А глубокой ночью, когда близился рассвет и усталые караульные под храп пьяных товарищей дремали возле затухающих костров, лагерь окружила многочисленная черниговская дружина. Триста воинов, специально вызванных князем, трезвые и выспавшиеся, со всех сторон обложили стоянку северных воинов. Почти тотчас к черниговцам присоединились дружинники самого князя Владимира.
Когда над Днепром показался красный круг солнца и наступило утро, судьба северной рати, пришедшей с Владимиром, была предрешена. Силы были не равны. Северные воины все равно вступили бы в бой, много положили бы вокруг себя врагов, дорого продавая свои жизни, но Владимир предвидел это. Поэтому им был избран мягкий вариант.
Можно не сомневаться, что наилучшим решением проблемы того, как избавиться от своих прежних соратников, ставших теперь ненужными и опасными, было бы их поголовное истребление. Но Владимир отлично знал, что за бесстрашный народ северные воины, и не хотел устраивать побоище в Киеве с риском потерять в бою лучшую часть своих людей.
Черниговские дружинники молча, составив багряные щиты, принялись теснить гостей в сторону днепровских пристаней. Северная рать так же молча громадной тесной толпой медленно двигалась к реке.
Оружия никто не вынимал, только наконечники копий сверкали над заостренными шишаками шлемов.
Никто не хотел спешить. Обе стороны надеялись закончить дело мирно, без кровопролития, которое могло оказаться ужасающим для обеих сторон.
Облако пыли, поднятое ногами многих сотен людей, двигалось к пристаням. Высыпавшие из домов киевляне, а вместе с ними и мы с боярином Блудом и его слугами наблюдали это медленное вытеснение чужого войска за пределы города.
Самого князя нигде не было видно, он решил не присутствовать. Всем здесь командовал черниговский воевода – человек, у которого уж точно не было никаких обязательств перед пришедшими с Владимиром воинами.
– Кажется, твоих дружков сейчас выставят из Киева, – сказал мне Блуд, пристально наблюдавший с пригорка за происходящим. – А я–то все думал–гадал, как князь собирается исполнять свое обещание им. А он вот что придумал… Что ж, умно и ловко!
Боярин щурился, силясь разглядеть происходящее получше, но было далеко и пыль скрывала многое…
– Мне бы вызволить оттуда Любаву, – сказал я задрожавшим голосом. – Она ведь наверняка там, среди них…
Блуд перевел на меня взгляд своих серо–коричневых глаз с белками, розовыми от постоянно лопающихся сосудов, и в первое мгновение не мог понять, о чем это я. Потом вспомнил, усмехнулся.
– А–а, ты все о своей девушке, – ответил он. – Нашел о чем думать! Ну да ладно, давай поближе подойдем. Посмотрим, что можно сделать.
Но сделать было ничего нельзя. Задуманная князем тайная спецоперация проводилась так, как только подобные вещи и могут проводиться. Черниговские воины не знали Блуда и не подпустили его близко, а их начальник сделал вид, что не видит ближнего боярина. При виде Блуда он юркнул в сторону, принявшись яростно покрикивать на своих воинов.
Пока черниговцы и княжеские дружинники теснили северных воинов к пристани, какие–то разговоры между ними происходили. Поэтому всем было уже ясно, что кровопролитие не предполагается. Струги, привязанные к причалам, были пусты и ждали своих хозяев.
Я увидел знакомые уже носы кораблей с головами деревянных идолов и принялся искать глазами тот, на котором плыл сюда вместе с Вяргисом и его товарищами.
Ага, вот и они! Мрачный Вяргис, взбешенный Ждан, резво хромающий рядом, а вот и знакомое румяное лицо Канателеня…
Любава шла рядом с ним, опустив голову и не глядя по сторонам. Боже, как сжалось мое сердце при виде ее – моей желанной и такой милой!
– Вот она! – возбужденно крикнул я Блуду, толкнул его локтем. – Боярин, надо вызволить мою девушку.
– Да? – отозвался Блуд, не оборачиваясь. – А как?
Вот на борт струга взошел Вяргис с лицом чернее тучи, за ним следующие несколько человек, помогшие забраться Ждану, а потом и Канателень принялся подсаживать мою Любаву…
А что я мог сделать? Кинуться туда и попытаться пробиться сквозь строй черниговских воинов? А затем смешаться с толпой озлобленных и взбешенных северян и попробовать что–то объяснить им?
– Не вздумай, – словно прочитав мои мысли, буркнул Блуд и для верности схватил меня за рукав кафтана. Он выразительно глянул на своих слуг, стоявших рядом, и они, точно поняв своего господина, тотчас сомкнулись вокруг меня.
– Если Любаву увезут, – сказал я твердо, – то я ни на что не согласен. Вообще, я тогда за себя не отвечаю. Мне нужна эта девушка!
Боярин промолчал и отвернулся.
Как же так? Неужели сейчас прямо у меня на глазах увезут мою Сероглазку? Неужели мы больше никогда не увидимся?
В отчаянии я принялся озираться и вскоре заметил в толпе стоящих и наблюдающих за зрелищем киевлян воеводу Свенельда. Если Блуд выглядел просто задумчивым и отстраненным, то на лице Свенельда были написаны все чувства, владевшие им. Гнев, обида, стыд.
Обида за то, что его – киевского воеводу – даже не поставили в известность о готовящемся. Гнев на князя Владимира, совершившего вероломное предательство по отношению к своим прежним товарищам, которым он был на самом деле всем обязан. И стыд за себя, который не смог предотвратить такой позор…
Впрочем, до моральных терзаний Свенельда мне в ту минуту не было дела. Наши взгляды встретились, и я указал ему глазами на Любаву, уже взобравшуюся на струг. Не сомневаюсь, что воевода меня прекрасно понял. Но в ответ лишь покачал головой и отвернулся. Он тоже ничем не мог помочь.
– Слишком поздно, – уже потом пояснил мне Блуд, как бы оправдываясь за свое бездействие. – Ты привлек бы к себе внимание дружинников князя, если бы вмешался. Тебя схватили бы… Кто знает, чем бы все это закончилось. Для тебя самого и для всего нашего замысла. Просто чудо, что только я увидел, насколько ты схож с Владимиром. Но ведь глаза есть не у меня одного. Нет, тебе нельзя было туда соваться.
Все уже погрузились на корабли и смотрели оттуда на толпу киевлян и на дружинников, оставшихся на пристани. Со стругов были сняты паруса и весла, так что суда были неуправляемыми.
Только сейчас, спустившись по косогору на своей белой кобыле, на пристани появился князь Владимир. Строй дружинников отделял его от сидевших в стругах. Копыта лошади простучали по бревнам настила пристани, и, въехав повыше, Владимир громко произнес короткую речь.
– Плывите на юг! – крикнул он. – Спускайтесь по Днепру и отправляйтесь в южные страны. Там добудете себе богатства, а сюда не возвращайтесь! Никогда!
Оставалось лишь удивляться нордическому лаконизму его речи, вдруг зазвучавшей мощно, как чеканная латынь. Оказывается, даже эта нелюдь, сделавшись князем, приобрела способность выражаться историческими фразами. А еще говорят, что не место делает человека…
Воины на пристани принялись длинными баграми выталкивать струги ближе к середине реки, на днепровское течение. Северяне в молчании продолжали сидеть у бортов своих кораблей, глядя на медленно уплывающий берег. Берег предательства и вероломства, по их понятиям.
Проплыли мимо меня три зловещие деревянные головы на носу хорошо знакомого судна: Масторава, Ведява и Вирява.
В последний момент Любава наконец меня увидела. Ее лицо исказилось, и она вскочила на ноги, будто намереваясь немедленно прыгнуть в воду. Ждан с Канателенем схватили ее за руки и удержали. Сероглазка смотрела на меня, и я тоже не мог оторвать от нее взгляд. Это была трагическая минута бессилия и отчаяния.
Когда спустя время мы с Любавой вспоминали то утро, она вдруг со смехом сказала, что, глядя на меня, стоящего на берегу, уже точно знала, что мы расстаемся не навсегда и что обязательно будем вместе. До сих пор я не верю в это, хоть Сероглазка и утверждает, что это именно так. Нет, я хорошо помню ее глаза в ту минуту: они были полны растерянности и тоски.
Кто из нас мог знать тогда, как сложится наша жизнь?
Струги один за другим тянулись по течению реки, унося прочь обретенную мною и почти тотчас потерянную любовь.
А что оставалось теперь делать мне? Лишь уныло плестись вслед за Блудом в его высокий терем.
* * *
Поздняя осень – время безрадостное. Ледяной ветер дует со стороны Днепра, обрывает остатки пожухлой листвы с деревьев и злобно воет, кружит по глухим киевским улицам. Из–за высоких заборов, из–за замкнутых ворот надсадно лают продрогшие собаки, и все ждут первого снега.
Тучи на небе с каждым днем все темнеют, затем чернеют, и когда наливаются последней сине–лиловой чернотой, взбухают, и редкий первый снежок мелкими хлопьями начинает кружить в воздухе, покрывая землю и дома тонким погребальным саваном – лето закончилось.
В такое время люди ходят друг к другу в гости: надо ведь чем–то веселить застывшее сердце.
Боярин Блуд устраивал большой пир для князя Владимира и его ближней дружины. Так полагалось: начиналась осень, и первый пир для князя и дружины устраивал ближний боярин. Затем – по старшинству. Воевода Свенельд, потом боярин Волк, поставлявший пищу для княжеского стола, а за ним боярин Стан, боярин Магнус, боярин Первуша…
К пиру Блуд готовился основательно. Основным блюдом была греческая каша с жареным луком, рубленым яйцом, заправленная греческим же оливковым маслом. Были и еще закуски – оленье мясо, томленное в горшках, сваренная с медом репа, квашеная капуста, но главным блюдом оставалась каша – к ней было самое пристальное внимание поваров. Собственно, понятие «большой пир» ведь так и называлось: большая каша.
С утра боярин вызвал меня из моего закутка наверх. Он лично осмотрел мою отросшую бороду и остался доволен – она стала густой и длинной.
– Надо поправить, – деловито заметил Блуд и вытащил из–под кафтана заткнутый за пояс широкий нож. Орудуя им, он подрезал мне бороду со всех сторон, а затем с сожалением покачал головой.
– Надо бы проредить, – сказал он, с сомнением глядя на мою бороду. – У нелюдя–то она редкая стала, повылезли волосы–то. Я вчера смотрел…
Представив себе, как боярин сейчас начнет прореживать мою бороду и какие способы для этого существуют в десятом веке, я отчаянно замотал головой. Но Блуду было не до этого.
– Ладно, – произнес он, махнув рукой и убирая грозный нож. – Все пьяные будут, не заметят. А потом уж поздно будет приглядываться.
Ближе к вечеру, когда ожидалось появление князя с дружинниками, Блуд снова пришел в горницу наверху и сказал мрачно:
– Будь готов теперь. Большое дело затеяли, не подведи. А подведешь, так сам понимаешь – разговоров с тобой не много будет. Уж ты меня знаешь…
Боярин не ошибался и выразился точно: уж я его знал. На что способен этот человек, было мне известно.
Сверху, схоронясь за створкой ставня, я наблюдал, как совершаются последние приготовления. День выдался холодный, как и положено поздней осенью, но чистый, ясный. Посередине обширного боярского двора был сооружен длинный дощатый стол, установленный на «козлах», а по обе стороны его – лавки для гостей. Неподалеку на костре варилась каша в громадном котле, и на отдельных столах были разложены закуски, лепешки хлеба и стояли жбаны с пивом, вином и брагой. Здесь слуги наливали напитки в серебряные ковши и подносили отдельно каждому гостю.
Жареное оленье мясо высилось горками на серебряных же блюдах, а сверху был навален золотистый репчатый лук.
По двору тянуло дымом от костра, суетились люди, лаяли мечущиеся здесь же собаки, а я смотрел сверху на все это оживление и думал сразу о двух вещах. О том, что присутствую при историческом событии, а очень скоро, совсем скоро мне суждено стать не просто свидетелем, но и активным участником этой истории.
Думал и о том, что смелый замысел боярина Блуда может и провалиться. Мало ли что, и тогда безумный Владимир еще надолго останется киевским князем. А я? А я, конечно, погибну. Погибну просто потому, что мне здесь больше нечего будет делать, мне не останется места в этом мире.
А вот и князь. Ворота широко распахнулись. Впереди шел Владимир, за ним человек двадцать дружинников, одетых богато, с дорогим оружием. Только теперь, увидев своего тезку, я понял, насколько зоркий глаз у боярина – мы ведь с князем действительно похожи, как близнецы.
Боярин вышел навстречу, поклонился низко, коснувшись правой рукой припорошенной легким снежком земли.
Взвыла музыка: приглашенные Блудом музыканты рявкнули в свои трубы и рожки. Под рев, вопли и визги музыки пир начался.
Мне оставалось лишь ждать приказов и умирать от страха. В случае неудачи задуманного я, несомненно, буду казнен первым. Ну, не первым, наверное, вторым после Блуда…
Пили много, слуги то и дело подносили гостям наполненные ковши с пивом и вином. Таков был замысел: когда дойдет до дела, все должны быть пьяны. Со двора раздавался гул голосов и крики, становившиеся все более разнузданными.
Музыка время от времени начинала играть, а потом умолкала.
Открылась дверь, и вошел слуга. Ожидая чего угодно, я вскочил на ноги и приготовился к худшему. Как знать, что на уме у Блуда? Этот человек может обмануть всех, а уж меня – в первую очередь.
– Спустись в подклеть, – велел посланный, и я пошел за ним. Тесная каморка в нижнем этаже дома была утоплена в землю так, что лишь встав на цыпочки можно было дотянуться до оконца, находящегося на уровне земли. Отсюда был виден задний двор. Два сарая, из которых один дровяной, а второй хозяйственный, и в проходе между ними вырыта выгребная яма. Эта яма мне была хорошо знакома, потому что это был единственный в доме туалет – для всех: для хозяина, слуг, для женщин и детей. В туалетных делах никаких сословных или половых различий тут не существовало.
Теперь слуга уже не уходил – он оставался рядом со мной неотлучно. Соглядатай? Что приказал ему сделать боярин?
Музыка и крики гостей отсюда были почти не слышны – пир происходил по другую сторону дома.
Задний двор перед нашими глазами был безлюден. Еще находясь наверху, я заметил из своего окна, что дружинники не утруждают себя долгим походом за удовлетворением естественных потребностей. Захотев помочиться, они просто отходили в сторону и делали свои дела прямо на глазах у товарищей. Наверное, в этом отсутствии стыдливости было что–то от боевого братства – в долгих походах ведь воины не стесняются друг друга…
Внезапно послышался топот многих ног по деревянной лестнице, ведущей сверху. Мы со слугой одновременно вскочили и насторожились. Стук сапог и тяжелое сопение приближалось.
Боярин Блуд и Добрыня тащили вниз бездыханное тело Владимира.
Как я узнал позднее, задуманное Блудом осуществилось наилучшим образом. В разгар пира князь, уже успевший ошалеть от крепкого медового напитка, смешанного с византийским вином, вдруг поинтересовался у хозяина дома, как поживает подаренная ему Рогнеда.
Владимир спросил о ней, и в глазах его вспыхнул уже хорошо знакомый боярину огонек садистского безумия. Впрочем, Блуд ожидал этого вопроса и был готов к нему.
– Ты хочешь посмотреть на нее? – спросил он. – Княжна беременна…
– Рогнеда – не княжна, – засмеялся Владимир. – Она теперь твоя рабыня. Так говоришь, она посмела понести?
Блуд кивнул.
– Как же так? – еще грубее захохотал князь. – Разве мало я бил ее ногами в живот? Я бил ее каждый раз после того, как совокуплялся с ней. И она посмела понести? Или это ты обрюхатил ее, Блуд?
– Нет, князь, – осторожно покачал головой боярин. – Я уже не в том возрасте… Это твой ребенок.
Лицо Владимира исказилось злобой, он вскочил на ноги. Сидевшие рядом ближние дружинники попытались усадить его обратно, совали ему в руки ковш со свежим пивом, но он оттолкнул их.
– Мой ребенок родится только от той, от которой я пожелаю. Веди меня! – приказал он. – Покажи мне эту наглую рабыню, которая посмела… Которая посмела…
Он задыхался от злобы, привычная всем окружающим ярость снова накатила на него.
– Я приведу ее сюда! – крикнул он, обращаясь ко всем пирующим, которые не слышали предыдущего разговора и не поняли сразу, о чем идет речь. – Приведу, и мы пустим ее по кругу. Да, дочь Рогвольда достанется всем вам, моим друзьям, по очереди! А потом я сам вырежу у нее из живота этого щенка, приплод, и сам брошу его собакам!
Не понявшие, о ком говорит князь, но успевшие сильно захмелеть дружинники загоготали, а боярин Блуд вежливо улыбнулся.
Он поклонился и предложил сопровождать дорого гостя и выполнить любое его желание.
Они вошли в дом, причем на ступеньках высокого крыльца Блуд предупредительно придерживал князя за локоть. А сразу за дверью стоял новгородский посадник Добрыня с длинным и тонким кинжалом.
Весь месяц, что Добрыня жил в ожидании близкой мести, он обдумывал, чем будет приятнее убить ненавистного нелюдя. Сердце его склонялось к секире, он любил это оружие. Секирой можно было бы нарубить князя частями, и от каждой отсеченной части получить моральное удовлетворение.
Еще Добрыне нравилась булава. Если ударить ею изо всей силы, голова противника раскалывается, как перезрелый арбуз, а это эффектно и тоже может принести радость.
Но эти варианты пришлось отбросить, потому что получилось бы слишком кроваво. Кроваво – само по себе очень хорошо для мстителя за правое дело, каким ощущал себя Добрыня, но хорошо в поле или в лесу. Если же кровь обильно разольется по деревянному полу, а мозги князя забрызгают стены, может выйти совсем не хорошо.
Поэтому в качестве оружия был избран длинный и тонкий кинжал. Именно его Добрыня и держал наготове, стоя за дверью в ожидании, когда Блуд приведет князя.
Едва Владимир ступил на порог, как встретился взглядом с новгородским посадником. В глазах Добрыни он прочитал свой смертный приговор.
– Ты помнишь моего сына Всеслава? – спросил Добрыня.
– Помню, – коротко ответил Владимир.
– Ты забрал его из моего дома и опозорил. Помнишь ли это? – продолжал посадник.
– Помню, – коротко отвечал князь. Одним резким движением он повернулся назад и попытался качнуться обратно, в только что прикрывшуюся за ним дверь. На что он рассчитывал? На чудо, наверное. А спасение было так близко – стоило лишь оказаться снаружи, во дворе, откуда явственно слышались громкие голоса пировавших дружинников. Эх, если бы знали они, что произошло с их князем, которого они только что видели!
Но сзади, закрывая собой дверь, стоял боярин Блуд, на лице которого все еще играла вежливая улыбка…
– Ты убил моего сына, – закончил Добрыня и на сей раз уже не стал ожидать ответа. Тонкое стальное лезвие вошло точно в грудь князя и тотчас достигло сердца – рука у посадника была опытная и сильная.
Спустя минуту я наблюдал за тем, как мертвое тело стащили по лестнице к двери, ведущей на задний двор.
– Помогай, что стоишь! – рявкнул Блуд своему слуге, застывшему рядом со мной.
В мгновение ока с трупа была сорвана богатая княжеская одежда, и на полу остался лежать голый мертвец, еще пять минут назад бывший грозным убийцей и вершителем людских судеб.
– Одевайся! – бросил мне боярин, указав на раскиданную одежду Владимира. – И не вздумай выходить. Стой здесь и жди.
В закутке все было приготовлено заранее. Видно, Блуд расчетливо готовился и обдумал все необходимые детали.
Мертвеца закутали материей с ног до головы и обвязали веревкой. Спеленутую таким образом куклу поволокли за ноги через двор. Голова стучала по кочкам и камням…
Возле самой выгребной ямы были приготовлены два мешка с камнями, которые привязали к трупу с обеих сторон.
Слуга поднял дощатую и выложенную дерном крышку, после чего Добрыня с Блудом, неловко суетясь, столкнули тело князя Владимира в выгребную яму.
Когда все вернулись в дом и увидели меня, уже облачившегося в княжеские одежды, то на короткое мгновение невольно замерли. Я догадался, почему: на эту самую долю секунды им вдруг показалось, что перед ними воскресший только что мертвец.
– Похож, – выдавил из себя Добрыня, с подозрением глядя на меня. – Что и говорить… Князь.
– Князь Владимир, государь земли Русской, владыка Киева, – произнес Блуд, как бы обкатывая на языке эти слова применительно ко мне. Ему еще требовалось усилие, чтобы поверить в то, что перед ним действительно новый князь Владимир – такой, каким он сам только что его создал…
Я же стоял, почти не шевелясь, еще не готовый ни к каким действиям.
– Пойдем, князь, – вдруг мягко сказал Блуд, беря меня под локоть. – Пойдем, дружина заждалась. Разве весело им пировать без своего князя?
Мы двинулись через дом к выходу во двор, где шумели гости. В ту минуту, ошалелый, я не полностью осознавал, что произошло. Мне было известно, что Нечто достигло своей цели, и эта цель была мне сейчас понятна до конца.
Я знал, зачем я здесь, для чего и что мне предстоит сделать в будущем. Мне – князю Владимиру Киевскому, а не кому–то другому.
Но как это будет и чего будет это стоить, мне предстояло узнать лишь потом.