Глава 1
Художник от слова «Степанов»

В общем и целом художники могут подразделяться на две основные категории – те, кого хочется прибить, и все остальные. Художники, которых хочется прибить, в свою очередь, тоже могут гордиться разнообразием своих классов, видов и подвидов. Справедливости ради, стоит отметить, что Женя Степанов не относился ни к одному из них и представлял собой отдельную, независимую категорию из одной особи. Потому что его непосредственный начальник, пожилой усатый следователь Николай Петрович Чепурко, периодически желал прибить Женю Степанова по совершенно конкретным и ни на что не похожим причинам.

В то утро Николай Петрович брал показания у тетки с вокзала, наблюдавшей потасовку на платформе прибывшего электропоезда Калуга – Москва, в которой были сильно пострадавшие. Следовательская работа Николая уже давно сводилась к опознаниям, опросам свидетелей, составлению протоколов и прочим бумажным делам. В отделении полиции ходили слухи о Николае и его психической неуравновешенности, из-за которой его и отстранили от серьезных дел и посадили за письменный стол. Слухи подтверждались для Жени вспыльчивостью Николая и резкими переменами настроения, во время которых он и порывался Женю прибить. В результате Женя Николая в меру побаивался, хотя прибитым пока ни разу не был замечен.

Взгромоздившись на стул, под который она предварительно запихнула клетчатую сумку и придерживала ее с двух сторон пятками, тетка излагала суть увиденного:

– …а потом брюнетик поднял урну и в белобрысого запустил. Там еще окурки непогашенные лежали, дымили, посыпались на лету. А белобрысый обозвал его как-то… «Дорк проклятый», сказал. То ли «дорк»… то ли «шморк»… Разберешь эту молодежь сегодняшнюю с ихними словечками, – тетка покосилась на Женю. – А потом тот, с урной, меня увидел, глазами так зырк! И убежал.

– Какие глаза-то, к примеру? – Николай уцепился за важную деталь.

– Как? – переспросила тетка. – Большие глаза, серьезные. Суровые такие глаза. С бровями. Зырк на меня.

– Ты рисуй, рисуй, – важно посоветовал Жене Николай.

– Я рисую. – Женя ответил тоже деловито, склонившись над альбомом и понимая, что замечание Николая предназначалось для того, чтобы тетка осознавала собственную значимость и сосредоточилась на главном.

– Вспоминайте – нос там, губы…

– Ага, все при нем, – закивала тетка с готовностью. – И нос, и губы. Даже лоб был. Высокий такой лоб.

Николай снял фуражку и вытер рукавом вспотевший лоб. На тетку снизошло некоторое просветление:

– А, и в подбородке дырочка!

– Ямочка? – поправил Николай. Женя старательно орудовал карандашом по альбомному листу.

– Ну да, такая дырочка, как ямочка, – довольная собой, тетка попыталась подсмотреть Женино творение. – Ну что там, уже похоже?

– Это вы нам скажете, – устало вздохнул Николай и протянул руку. – Показывай, Айвазовский.

Эти слова почему-то вывели Женю из равновесия; он выпрямил скукоженный позвоночник и, срочно о чем-то задумавшись, принялся неспешно изучать грубую мозолистую ладонь Чепурко. В какой-то момент его блуждающий взгляд проделал обратный путь к альбомному листу и остановился на нем довольно растерянно, словно впервые видел, да и знать не хотел, что там нарисовано. В его глазах – зеркале его души, как заявил бы некто умный, но не настолько умный, чтобы своевременно позаботиться об авторских правах на афоризм – заметно что-то екнуло. Женя Степанов направил зеркало души вновь на нетерпеливо шевелящую пальцами Николаеву ладонь и на этот раз казался загипнотизированным ею. Создавалось впечатление, что Женя парализован выбором: кого ему больше бояться – заскорузлой ладони или собственного рисунка. Зеркало души Николая Петровича налилось кровью, его ноздри затрепетали нервно и яростно.

– Что, опять? – хрипло пробормотал следователь. Тетка глупо захлопала глазами. Рука следователя выхватила альбом из Жениных рук и была при этом недружелюбна. С белого листа на него взирало лицо, скорее походившее на персонажа из комикса – нечто среднее между синим человечком из «Аватара», американским индейцем и Невероятным Халком – чем на фоторобот или милицейский скетч. Смугловатая кожа; нереалистично высокие скулы; большие черные горящие глаза. Темные волосы до плеч сплетены в сотни косичек. Не без волнения теребя карандаш в руке, Женя наблюдал, как Николай медленно поднимается со стула.

– Ну, Степанов… – прохрипел Николай. После сомнений, длившихся около десятой доли секунды, Женя вскочил со своего места и отпрыгнул прочь. Возможно, если бы не этот отчаянный маневр, Николай наконец прибил бы своего художника, но на этот раз прибитым оказался только стул (надо сказать, не впервые), склеенный, перевязанный бечевкой и замотанный скотчем во множестве мест. Тетка на своем стуле села по стойке смирно и крепче сжала пятками баул. Рассвирепев еще больше, если такое можно себе представить, Николай вперил испепеляющий взгляд в Женю, предусмотрительно отбежавшего за письменный стол.

– Это что такое, ты, Васнецов?! – он потряс альбомом так, что из нарисованной головы чуть не посыпались зубы. – Я тебя спрашиваю! – И альбом полетел в Степанова.

– Да успокойтесь, Николай Петрович! Не нравится – сейчас переделаю!

– Я тебя сейчас переделаю! Здесь тебе, Степанов, полиция, а не «В гостях у сказки»!

Пока Николай наматывал круги вокруг письменного стола и тетки, пытаясь-таки излить свой гнев на вызвавшего его, свидетельница с баулом, не обращая внимания на крики и топот носившихся вокруг нее художника и следователя, неспешно наклонилась и извлекла альбом с отпечатком кед из-под ног бегущих.

– А что, похож, – произнесла она и затосковала. – Но как-то поинтереснее.

У открытой двери кабинета нарастал доносившийся из коридора гогот. Это два молодых опера, Шура и Гарик, два сапога пара и неразлейвода, заглянули поглазеть на катавасию.

– Ты, Жень, поаккуратней с нашим Петровичем! Он у нас по психической статье списанный! – веселился Гарик.

Шура вторил:

– Самого Кащея лично видел! И его гномов! Да, Петрович?

Шура хотел добавить что-то еще, но ощутил потребность внезапно изменить положение своего туловища в пространстве, чтобы уступить дорогу массивной стеклянной пепельнице Николая, как раз-таки совершавшей свой первый и последний полет не без помощи ее владельца.

Женя Степанов возвращался домой понуро. Он понятия не имел, почему, порой увлекаясь и забывая обо всем, он изображал на казенном ватмане фантастических дикарей с косичками, бледнокожих златовласых красавиц с голубыми прожилками вен на высоком лбу – вместо того, что описывали свидетели. «Я так вижу», – объяснял он своему другу Дюше, широко популярному в узких кругах диджею. «Может, тебе к окулисту?» – заботливо предлагал DJ Dyusha. Женя расстраивался: «Да нет, ну не буквально же… Мне так представляется». Он не хотел огорчать Николая Петровича, который, хоть и был ворчлив и агрессивен, тем не менее взял Женю под свое крыло, устроил на должность, в которой у отделения милиции не было большой нужды, и иногда покупал ему сосиску в булке. Этой мелочи Женя радовался, несмотря на дижонскую горчицу. Хотя Пес все равно съест, но от горчицы будет фыркать и мотать головой.

Женя оглядел двор в поисках Пса. Недовольно отметил, что на своем посту перед подъездом восседала на синенькой скамеечке Раиса Леонидовна, бывшая школьная учительница, а ныне пенсионерка и управдом. По каждому флангу ее обрамляли верные соратницы, поддерживавшие ее безоговорочно во всех начинаниях и заканчиваниях. Как только Раиса Леонидовна начинала строго высказывать свое чаще всего критическое мнение о том или ином соседе или событии двора, бабушки по бокам усердно кивали и причитали невнятным, но дружным хором, в котором выделялись лишь отдельные понятные слова, да и то только потому, что эти же слова были произнесены ранее самой Раисой. Женя не знал точно, как их зовут, и поэтому про себя величал «левой старушкой» и «правой старушкой».

Замедлив шаг и впоследствии остановившись перед тополем, скрываясь таким манером от неумолимого дворового комитета, Женя снова поискал Пса взглядом и негромко посвистел. Раиса была в его жизни легким кошмаром и тихим ужасом. Оказавшись на пенсии и в результате лишившись привилегии безграничного контроля над стадами нового поколения, права ваять их нормы поведения и линию одежды, а также радости запихивания в их глотки разумного, доброго и вечного, часто до рвотных позывов, – неугомонная педагог старой гвардии избрала себе в жертвы соседа Степанова и изливала на него количество внимания, предназначенное для двухсот двадцати учеников средней и старшей школ. Раиса подстерегала Женю в подъезде и во дворе, в продуктовом магазине и в подземном переходе. Она желала знать, когда Женя решит поступать на медицинский, потому что Тинторетто из него вряд ли выйдет. Она пыталась перекрыть ему дорогу собственным сухощавым телом в тех редких случаях, когда Женя собирался куда-нибудь на ночь глядя, и добивалась обещания, что он будет держаться людных мест и освещенных улиц. Она придирчиво рассматривала содержимое пакета, с которым Женя приходил из магазина, и сетовала на отсутствие там необходимого букета витаминов для растущего организма, норовя потихонечку впихнуть между консервами и шматом «докторской» баночку с морской капустой. И с особой настойчивостью Раиса требовала, чтобы Женя прекратил всякое общение с «блохастой псиной».

Пес не заставил себя ждать. Косматая морда возникла из подворотни, встрепенула ушами и покосилась на Раису Леонидовну. Решив, видимо, что между привлекательностью сосиски и неприятностью управдома сосиска все же перевешивает по выработанной веками собачьей шкале измерения, Пес показался на свет во всей своей красе, по пояс взрослому человеку в холке (в холке Пса, а не взрослого человека). Бочком, бочком засеменил он вдоль стены крадущимся аллюром с поступью иноходца и за каких-нибудь двадцать метров от обожаемого Жени и заветной сосиски припустился наконец во весь опор.

Когда Пес в три скачка оказался у цели и заполучил обед, предварительно поздоровавшись с благодетелем тычком передних лап в грудь, дружбу человека и животного нарушил строгий голос:

– Ну вот, опять он своего зверя приманивает! Нет, вы посмотрите!

Женя и Пес присели от неожиданности и с довольно одинаковыми выражениями лица и морды обернулись на звук. Левая и правая старушки, как два дополнительных динамика Раисы Леонидовны, подтвердили – «приманивает, ой, приманивает, ага, опять, вот ведь опять». Женя покосился на Пса, а тот, не сводя глаз с Раисы, привел челюсти в движение, потому что главное в сосиске – успеть ее уничтожить.

– Как будто я не с ним разговариваю! – продолжала Раиса, и на верхушке ее горделивой осанки мелко подрагивал от возмущения тугой шиньон. – Евгений, не хочешь домашнему комитету отвечать – докатишься до суда присяжных. («Комитету, комитету!» – неслось из стереостарушек.) Я диких животных в нашем доме не потерплю! Здесь люди кошек выгуливают… и детей… домашних. Я с полицией свяжусь, помяни мое слово!

Женя похлопал Пса по боку, отсылая его отсидеться где-нибудь с проглоченной сосиской, и не нашел ничего лучшего, чем ослепительно улыбнуться во весь рот. Пес послушно отбежал за пределы двора, где начинались ряды гаражей-ракушек и теоретически заканчивались владения Раисы Леонидовны и ее скамеечных фрейлин. «Детей… милицию… кошки, кошки…» – причитали на флангах.

Поддаваться на провокацию не было смысла – противник превосходил Женю численно и обладал напором и бесконечностью аргументов, которые ничего не доказывали, но этим самым качеством отрицали возможность их оспорить. Прошагав к подъезду как ни в чем не бывало, Женя с умиленной улыбкой обвел взглядом притихших в ожидании пенсионерок и восторженно прокомментировал картину:

– Три девицы под окном пряли поздно вечерком! – таким образом надеясь убить сразу двух зайцев: неожиданно сменить тему и впечатлить знанием цитат из школьной программы. При слове «девицы» управдом задумчиво приосанилась и поправила прическу. – Я, Раиса Леонидовна, и сам полиция! – весело добавил Женя и прошмыгнул в подъезд.

– Молодежь пошла… рас-пу-щен-ная-я… – пробормотала Раиса и вздохнула. Ее мысли устремились против течения времени, в пионерский лагерь на берегу Черного моря, где сосны дышали свежестью и горн пел отбой в синих сумерках.

Женя повернул ключ в замке почтового ящика, и дверца неожиданно распахнулась под натиском толстого тяжелого конверта размера А4. Желтый пакет звонко шлепнулся на пол плашмя. Стены подъезда прошептали об этом гулким эхом до самого верхнего этажа. Привычная Женина жизнь разбилась вдребезги, пока еще ничего ему не сообщив.