37

— И тогда Юлька говорит: «А консервы?» Он аж позеленел!

От смеха не смог удержаться даже Хокканен. Я, тоже посмеиваясь, выложил на стол листок в половину А4.

— Вот, я там несколько штук оставил.

Под красной звездой было написано:

— Бориска, это уж и лишнее, — сердито сказал командир и постучал меня согнутым пальцем по лбу. — А если догадаются? Это — остановят эшелоны…

— Не успеют, — помотал головой Ромка. — Мой уголёк с самого верха.

— Я больше всего боялась, — призналась Юлька, — что они у мальчишек номера на руках заметят.

— Не, мы их хорошо замазали, и сейчас не оттирается! — Сашка потёр предплечье. — А дело-то серьёзное…Артиллерию перебрасывают под Ленинград, — он передал командиру листок из блокнота. — Тут вся информация, мы потом, в лесу, записали.

— Хорошо поработали, ребята, — похвалил Хокканен. — Но второй раз это уже не пройдёт.

— А, ещё чего-нибудь придумаем, — беззаботно отозвался Женька…

…Около нашего шалаша стояли Егор и незнакомый мальчишка со светлыми вихрами. Мы вообще заметили, что в лагере оживлённо и резко прибавилось людей, в том числе — женщин и детской мелочи, шли возбужденные разговоры, около кухни ораторствовала тётя Фрося.

— Что-то тут произошло, — мельком заметил Сашка и, вздохнув, сказал Егору: — Ладно, берём.

— И меня, — вмешался незнакомый парень. Сашка поднял бровь:

— А ты кто?

— Мы из Головищева, — отозвался тот. — Я Севов… Виктор. Нас немцы три дня назад сожгли. Выгнали и запалили со всех сторон, а людей — в грузовики… — он передёрнул плечами. — Ну, кто попрятался — потом пошли вас искать… ну, не вас, а вообще партизан… — он вдруг стиснул зубы так, что я услышал скрип и отчаянно сказал: — Если не возьмёте, я убегу, один буду…

— Парень, — Сашка помолчал. — В отряд тебя всё равно примут. Чего ты к нам рвёшься? Мы за три месяца два раза пополнение принимали. Первый раз — шесть человек. Двух уже нет. Второй раз — двоих, и один тоже уже погиб.

— Про вас уже вся округа знает, — он неловко улыбнулся. — Дубок, Тихий, Шалыга, Мак… Я с вами хочу.

— Вы слышали, про нас уже вся округа знает? — Сашка покрутил головой. — Ладно, заходим… — меня он придержал за плечо и, подождав, пока все войдёт в шалаш, тихо сказал: — Мефодий Алексеевич мне сказал…Он нас представил к награде. Как только опять самолёты будут, бумаги уйдут в штаб.

— Хорошие известия, — засмеялся я. — Помнишь, ты мечтал… Конечно, сам Иосиф Виссарионович не прилетит, но всё-таки… — я вознамерился уйти в шалаш.

— Борька, погоди, — Сашка опять перехватил меня за руку. Каким-то чутьём я понял, о чём пойдёт речь. — Борька, ты мой друг… Лучший друг, понимаешь? Но Юлька… ты…

— Да, — резко ответил я. — Я. И ты. А она — не знаю. Так что пусть всё идёт, как идёт — и выберет она.

— Идёт, — Сашка перевёл дыхание и протянул мне руку. — Дружба?

— Дружба, — я с удовольствием пожал её и подумал, что, если мы останемся живы, я бы не хотел расставаться с Сашкой. Хотя… кого бы Юлька не выбрала, второму всё равно лучше убраться подальше. Это будет честно. Мне почему-то представилась картина: пятидесятые годы. Мы с Юлькой — в плащах, я в берете, она в косынке — идём по улице какого-нибудь нового города, катим коляску с двумя детьми. Осень, предположим, но не дождь. А навстречу нам идёт такой плечистый мужик в распахнутой меховой куртке, в руке — ушанка, на ногах — унты и рюкзак за плечами. И Юлька мне говорит: «Смотри, это же Саша!» А он распахивает объятья и рычит: «А, вот и вы! А я прямо с аэродрома к вам, думаю — ну дай же повидаю! А у вас тут жара, не то что на Ямале!»

Я потряс головой. От картинки, нарисованной воображением, веяло чем-то таким — из старых фильмов. Но она была привлекательной. А может — всё будет наоборот — и я окажусь руководителем колхоза где-нибудь в казахских степях, и молодые энтузиастки, приехавшие поднимать целину, будут говорить друг другу: «По слухам, у него личная драма… А так очень видный мужчина!» Или нет, я лучше всё-таки в армии останусь, как собирался.

— Ты бредишь, Борька, — негромко сказал я вслух. И вошёл в шалаш.

Вообще-то шалаши мне нравились куда больше, чем землянки — в них было не так душно, да и просторнее. Делали их умельцы — высокие, с надёжным каркасом из жердей, перекрытые несколькими слоями лапника, никакой дождь не достанет. Кое-кто уверял, что в таких шалашах и зимовать можно, но Мефодий Алексеевич однозначно заявил, что землянки позже делать всё равно придётся, потому что «это — таких дурачков, что бы это — в шалашах зимовать, я у себя, это, в отряде держать не стану.» Он прав, конечно. Но спать и просто сидеть в шалаше гораздо приятнее.

Пока я балдел снаружи под свои мысли о светлом будущем, наши уже расположились на лежаках и слушали, как Максим рассказывает «Капитан Сорви-Голова» Буссенара. Я эту книжку не читал и тихонько присел на своё место, чтобы разуться и тоже послушать. Возясь со шнурками, я вдруг ощутил нечто непонятное…замер и понял: я дома. Вот что означало это чувство, и было оно почти пугающим. Примерно так я ощущал себя, когда возвращался из школы и садился на свой диван. Это время окончательно подмяло меня. Я не хотел этого, но никуда не мог деться от этого успокаивающего ощущения — Я ДОМА.

Я положил на широко расшнурованные ботинки портянки и, вытянувшись на лежаке, закрыл глаза, чтобы удержать слёзы…

…- Борька, Борис-ка…

— Да он спит, не буди.

— Чего? — я открыл глаза. Все смотрели на меня, и Юлька, улыбаясь, попросила:

— Ты извини… я думала, ты просто задумался… Спой чего-нибудь?

— Спеть… — буркнул я, садясь. — Ладно, сейчас спою… Гитару бы принесли, что ли?

— С бантом, — добавил Женька.

— Мещанство, — вывела резолюцию Зинка. Я хмыкнул и сказал:

— Да, стая. Я старик, — на меня уставились все, ещё не понимая, что я уже начал петь:

…Когда я закончил любэшную «Луну», то обнаружилось, что около шалаша собрались человек двадцать, и кто-то спросил, покашляв:

— Борька… а ещё петь будешь?

Я хмыкнул. Покачал головой:

— Буду, чёрт с вами.