А Стефаном (то есть Венком) меня назвали для моего будущего утешения. Дело в том, что мой старший брат родился в мирном 1913 году и за свой здоровый внешний вид, а также за громкий голос был по инициативе отца окрещён Виктором, что значит «Победитель». Родители считали, что Виктор далеко пойдёт и станет известным учёным, в чём они нисколько не ошиблись. Я же родился в разгар первой мировой войны, да ещё в високосном 1916 году, а всё это ничего хорошего не предвещало. Родители мои сразу догадались, что толку от меня не будет. У отца для меня было припасено имя Леонид, что значит «Подобный льву», но никакого, ни морального, ни физического, сходства со львом у меня при рождении не обнаружилось. Я только всё время хворал, пищал, и вообще было неизвестно, выживу я или нет. Поэтому отец постановил окрестить меня Стефаном. Так и было сделано, причём попу пришлось дать взятку за букву «ф», ибо Стефан — имя иностранное. Отец, проявляя заботу обо мне, рассуждал так: если младший сын умрёт в младенчестве, то всё-таки, не простым человеком, а уже Увенчанным венком. Если же я выживу, то в дальнейшем это имя будет утешать меня в жизненных водоворотах и неудобствах. И даже при моих похоронах не потребуется лишних расходов на венки, ибо я сам и есть Венок.

Вы можете поинтересоваться, почему это так получается: шла первая мировая, все мужчины были мобилизованы, а мой отец находился в тылу и занимался придумываньем имени для сына? Но дело в том, что хоть отец мой Пётр Прохорович физически и умственно был всецело здоров, но от рождения на правой руке у него не хватало одного пальца, поэтому его и не взяли на военную службу.

Этот маленький недостаток не мешал отцу быстро щёлкать на счётах и точно выдавать деньги. Он был-счетоводом-кассиром и работал на разных мелких частных предприятиях — крупных в нашем городке и не было. Кстати, нашему городку я дам такое условное наименование: Рожденьевск-Прощалинск. В знак того, что в этом городке я родился и в нём же надеюсь проститься с жизнью.

После революции отец остался при своей специальности, только теперь он служил на государственных предприятиях и имел дело не с царскими денежными знаками, а с советскими. На моей памяти он работал в бухгалтерии гардинной фабрики, потом на спиртозаводе, потом некоторое время был безработным, а затем устроился на мукомольный комбинат. Увы, он нигде не мог долго удержаться, хоть спиртного не пил, дело своё знал отлично и в работе был безукоризненно честен.

Его беда заключалась вот в чём: он любил рассказывать о том, чего не было и быть не могло, и очень сердился на тех, кто выражал ему недоверие. Рассказывал он главным образом охотничьи истории, в которых он якобы играл главную роль, а ведь все в Рожденьевске-Прощалинске знали, что он никогда и ружья в руках не держал, тем более что на правой руке его отсутствовал именно тот палец, которым спускают курок. Отец очень угнетал сослуживцев своими историями, а всех сомневающихся считал личными врагами, переставал разговаривать с ними, выискивал в их работе недостатки и даже жаловался на них начальству. Поэтому в тех бухгалтериях, куда он устраивался, вскоре возникала многосторонняя склока, эпицентром которой был он сам, и в конце концов от его услуг отказывались. Но на прощанье ему всегда давали отличную характеристику, так как, повторяю, работником он был хорошим.

Дома отец тоже любил рассказывать свои охотничьи вымыслы. Мать, всецело находясь под его влиянием, никогда не делала ему критических замечаний, а брат мой Виктор всегда тактично поддакивал отцу и с вежливым видом расспрашивал, что же случилось дальше. Поэтому отец, а глядя на него и мать, души в Викторе не чаяли. Ко мне же отец относился с холодком. Он был на меня в обиде за то, что я не подавал никаких надежд, и ещё за то, что я очень любил правду.

Помню, когда я выучился читать, то однажды нашёл на чердаке дореволюционную «Ниву» и притащил её в комнату. Меня заинтересовал крупный, во всю страницу, рисунок, где была изображена снежная поляна и лежащий на ней убитый медведь. Возле зверя стояло несколько важных господ в роскошной охотничьей одежде, а один из охотников стоял спиной к зрителям и, как можно было догадаться, рассматривал медвежью шкуру, проверяя её качественность. Под картинкой была подпись: «Его Высочество Великий князь Николай Николаевич со своей свитой на медвежьей охоте».

— Папа, почему это все дяденьки стоят лицом сюда, а один стоит задом? — спросил я отца.

Отец вгляделся в рисунок и тихо сказал:

— Моё счастье, что художник так изобразил охотника. Если б он нарисовал его лицо, то по лицу бы узнали, кто он, и арестовали бы за связь с царским домом. Знай: этот человек — я. Это я и убил медведя.

— Папа, ты сам убил медведя? — удивился я.

— Да, я сам. Помню, помню этот случай. Сам великий князь пригласил меня на эту охоту, и я убил зверя. Но медведя приписали князю, а меня вызвали в Зимний дворец, выбрали в президиум и премировали отрезом на пальто.

— Папа, а страшно охотиться на медведей? — спросил я.

— Нет, я нисколько не боялся. У меня свой метод был. Я ждал, когда выпадет глубокий снег, и затем на лыжах шёл к берлоге. Я смело просовывал лыжную палку в берлогу и будил медведя. Тот, ничего спросонок не соображая, выходил — и тут на него кидалась моя собака, чтобы отвлечь зверя от меня. А я в это время стрелял. Один меткий выстрел — и зверь падает, сражённый пулей отважного охотника.

— Папа, а собака-то как шла по глубокому снегу? Ты на лыжах, а собака?..

— Для собаки я тоже сделал лыжи. Она на них очень даже резво ходила.

— А сколько лыж надо для собаки: две или четыре?

— Две, — ответил отец. — Двух вполне достаточно.

Насчёт приглашения к царскому двору и насчёт медведя я не сомневался, но собака на лыжах меня насторожила, и то не сразу, а дня через два, когда я вплотную задумался над этой проблемой. Червь сомнения закрался в моё детское сознание, и, чтобы убить этого червя, я решил проделать опыт над нашим домашним псом Шариком: я попытался привязать к его лапам свои лыжи. Но Шарик, который никогда ни на кого не лаял и был очень добрым, на этот раз обозлился и даже укусил меня. А когда я сообщил об этом опыте отцу, тот рассердился на меня.

— Нытик и маловер! — воскликнул он. — Как ты смеешь не верить мне! Сегодня будешь без сладкого!

В другой раз отец рассказал, как он охотился на рысей — тоже своим способом. Рысь, как известно, всегда кидается на шею. Отец наматывал на шею полотенце, а поверх него — мелкую рыболовную сеть. Вместо ружья он брал наган. Он шёл в лес и становился под деревом. Рысь, видя безоружного человека — лёгкую добычу, прыгала на него. Когти её вязли в сети. Отец вынимал из кармана наган и приставлял его к виску разъярённого зверя. Выстрел — и рыси нет.

А для охоты на волков у него тоже был свой метод. Узнав, что где-то появилась волчья стая, отец отправлялся туда с ружьём и лестницей-стремянкой. Разыскав стаю, он выманивал её из леса. Стая бежала за ним, надеясь растерзать его и съесть, а он выбегал в поле, моментально раздвигал стремянку и становился на верхнюю ступеньку. Волки толпились внизу и пытались добраться по лестнице до него, и он бил их поочерёдно, пока не гибла вся стая, скошенная губительным свинцом.

Каждую такую историю я сперва принимал на веру, а дня через два-три начинал сомневаться. А ещё через несколько дней я догадывался, что это неправда. Тогда я объявлял об этом отцу, а он сердился. А мать сердилась на меня за то, что я сержу отца. Она всегда ставила мне в пример Виктора, который никогда не перечит родителям.

Вообще все надежды возлагались на Виктора, а обо мне отец однажды выразился, что я ЧЕЛОВЕК С ПЯТЬЮ «НЕ». И далее он взял листок бумаги и письменно пояснил, что я

не — уклюжий

не — сообразительный

не — выдающийся

не — везучий

не — красивый.

Самое печальное, что все эти пять «не» действительно относились ко мне, и я понимал, что больших успехов и достижений в жизни у меня не предвидится. Я не собирался в будущем стать учёным, как Виктор, и не строил больших планов. Я старался получше учиться, чтобы хоть в этом деле не огорчать своих родителей, и это мне, в общем, удавалось. Несмотря на все мои отрицательные данные, память у меня была хорошая.

Хорошая память — это, пожалуй, единственное, что роднило меня с Виктором, с его положительными качествами. Он тоже запоминал всё быстро. Так, чтобы скорее приблизиться к карьере учёного, он брал в городской библиотеке научные книги и запоминал оттуда серьёзные слова. Этими словами он нередко объяснялся в домашнем быту, что облегчало его жизнь и радовало родителей.

Например, когда мать говорила нам: «Ребята, наколите-ка дровец!», — Виктор отвечал так: «Полигамный антропоморфизм и эпидемический геоцентризм на уровне сегодняшнего дня порождают во мне термодинамический демонизм и электростатический дуализм, что создаёт невозможность колки дров».

Отец и мать горделиво переглядывались, радуясь научной подкованности Виктора, и посылали колоть дрова одного меня. Я же хозяйственные работы выполнял старательно, чтобы хоть чем-нибудь искупить свои пять «не».

А между тем печальная весть о том, что я человек с пятью «не», давно распространилась по Рожденьевску-Прощалинску: несмотря на все свои достоинства, Виктор не умел держать язык за зубами. Соседи поглядывали на меня с сожалением, а в школе некоторые ребята прямо-таки задразнивали меня этими пятью «не», и иногда я был вынужден вступать в драку. Девчонки тоже вели себя ехидно и подстраивали мне всякие каверзы. Так, например, соседка по парте Тося однажды позвала меня на первое свидание в городской сад под четвёртую липу справа от входа. Но когда я пришёл в точно назначенное время, Тоси на месте не оказалось. Зато прятавшийся на дереве её младший брат, с которым у неё была договорённость, облил мне сверху голову смесью разведённого клея и чернил, использовав для этого резиновую медицинскую клизму. Когда же я схватился за голову, из-за беседки выбежали чуть ли не все мальчишки и девчонки нашего класса и коллективно смеялись надо мной.

Дома мне тоже было иногда несладко, в особенности в те дни, когда я проявлял недоверие к рассказам отца. Но дома, как говорится, и стены помогают. У меня же были в полном смысле слова помогающие стены.

Дело в том, что обоев в те годы в продаже не имелось, и, когда старые, дореволюционные обои у нас совсем выгорели и пообшарпались, отец достал где-то много рулонов реклам, оставшихся от царского режима. Ими мы и оклеили комнаты. На нашу с Виктором комнату ушло немало таких неразрезанных рулонов, на каждом из которых было по шестнадцать рекламных объявлений, и на каждом таком объявлении была изображена очень красивая девушка с нежной улыбкой, обращённой к зрителям, то есть, значит, и ко мне лично. Одной рукой красавица поправляла распущенные по плечам белокурые волосы, а в другой руке держала флакон. Под картинкой было напечатано крупными золотыми буквами: ЛЮБИ — МЕНЯ!

Ниже мелким шрифтом шёл рекламный текст:

Всем одеколонам дамы и девушки

предпочитают одеколон «Люби — меня!».

Нежный и стойкий аромат, напоминающий запах

цветущего луга, изящная упаковка, недорогая цена

делают наш одеколон незаменимым.

Требуйте ВЕЗДЕ только одеколон «Люби — меня!»

фирмы поставщика Двора Е.И.В. «Бланшар и С-вья».

На текст я особого внимания не обращал, но часто любовался этой девушкой, и на сердце у меня становилось легче и веселей. Она глядела на меня со всех четырёх стен комнаты. Каждый её портрет был размером с те объявления, которые нынче расклеивают в трамваях, и я подсчитал, что всего в комнате имелось 848 её изображений. Глядя на «Люби — меня!», я размышлял, есть ли в жизни такие красавицы, и если есть, то за кого они выходят замуж. За такую я бы с радостью бросился в огонь или в воду — по её личному выбору.