Вечером 6 марта 1867 года жители Аурангабада могли прочесть такое объявление:

Последних строк с именем набоба, ненавидимого, вечно проклинаемого одними и тайно почитаемого другими, недоставало на том объявлении, только что наклеенном на стене полуразвалившегося здания на берегу Дудмы. Нижний угол афиши, где имя это было напечатано крупными буквами, оторвал один факир.

Берег был совершенно безлюден, и никто не заметил его проделки. Вместе с этим именем исчезло и имя генерал-губернатора Бомбейского округа, скреплявшее подпись вице-короля Индии.

Как объяснить действия факира? Ужели, разрывая афишу, он надеялся, что бунтовщик ускользнет от правосудия и от последствий принятых против него мер? Мог ли он предположить, что такая страшная знаменитость легко исчезнет вместе с обрывком клочка бумаги? Нет, это было безумием уже потому, что громадное количество таких же афиш виднелось на стенах домов, дворцов, мечетей и гостиниц Аурангабада. Кроме того, глашатай обходил все улицы города, громко читая постановление губернатора.

Жители самых маленьких и отдаленных местечек провинции знали, что целое состояние обещано тому, кто доставит Данду-Пана, и имя это, бесполезно оторванное на одной афише, через каких-нибудь двенадцать часов должно обежать все президентство.

Если справки были верны, если набоб действительно скрывался в этой части Индостана, то не было сомнения, что вскоре он попадется в руки людей, заинтересованных в поимке.

Что же побудило факира оборвать афишу, отпечатанную в нескольких тысячах экземпляров? Чувство злобы или тайная мысль с оттенком презрения — впрочем, решить трудно, так как в любом случае пришлось бы теряться в догадках.

Пожав плечами, факир удалился в самую многолюдную и неприглядную часть города.

Деканом называют широкую полосу полуострова Индии, заключенную между горами — Западными и Восточными Гатами. Так принято называть часть Индии к югу от реки Ганг.

Слово «Декан» по-санскритски означает «юг». В Бомбейском и Мадрасском штатах он насчитывает несколько провинций и главная из них — Аурангабадская, столица которой некогда была столицей всего Декана.

В XVII столетии знаменитый падишах моголов Ауранзеб перенес свою резиденцию в этот город, известный в начале исторической жизни Индостана под именем Кирки. Тогда в нем насчитывали до ста тысяч жителей. Теперь, под владычеством англичан, население города не превышает пятидесяти тысяч.

Эта местность полуострова считается одной из самых здоровых, и до сих пор ее щадит ужасная азиатская холера; даже лихорадочные эпидемии, столь опасные в Индии, никогда не посещают ее.

В Аурангабаде сохранились прекрасные остатки его прежнего великолепия и блеска: дворец великого могола, высящийся на правом берегу Дудмы, мавзолей любимой султанши отца Ауранзеба Шаг-Зогон, мечеть (построенная по образцу элегантнейшей «Таджи» в Агре), четыре минарета которой возвышаются над грациозно окруженным куполом; наконец, и другие памятники, артистически построенные, богато украшенные, говорят о могуществе и величии самого знаменитого из завоевателей Индостана, который довел эту страну (он присоединил к ней еще Кабул и Ассам) до ни с чем не сравнимого благосостояния.

Хотя после этой эпохи население Аурагабада значительно уменьшилось, как было сказано выше, но, во всяком случае, человек легко мог спрятаться или, лучше сказать, стушеваться среди столь разнообразных типов, составляющих это население.

Факир, настоящий или ложный, смешавшийся с толпой, ничем не отличался. Индия кишит факирами; вместе с сеидами они составляют целую нищенскую духовную корпорацию; просят милостыню пешие и верхом, умеют требовать ее, когда им не дают добровольно, и пользуются огромным влиянием среди низших классов индусского населения.

Факир, о котором идет речь, был мужчина высокого роста, на вид ему можно было дать никак не более сорока — сорока двух лет. Лицо его напоминало прекрасный магаратский тип, особенно по блеску его черных оживленных глаз. Но трудно было отыскать тонкие черты его племени под тысячью ямочек, оставленных оспой, которые покрывали его щеки.

Это был человек в полном расцвете сил, гибкий, крепкий, с особенной приметой, если только это можно считать приметой: на левой руке у него не хватало пальца.

Волосы его были окрашены в красный цвет, он был почти наг, без обуви, с тюрбаном на голове, с телом, едва прикрытым скверной шерстяной полосатой рубашкой, повязанной у пояса. На груди виднелись начертанные яркими красками эмблемы двух начал индусской мифологии сохраняющего и разрушительного: голова льва из четвертого воплощения Вишну, три глаза и символический трезубец мрачного Шивы.

Между тем неподдельное и вполне понятное волнение охватило улицы Аурангабада, в особенности те, в которых теснилась разнохарактерная толпа беднейших кварталов.

Мужчины, женщины, дети, старики, европейцы и туземцы, солдаты королевских полков и полков из местного населения, нищие всех сортов, крестьяне ближайших деревень встречались, разговаривали, жестикулировали, обсуждали, объявляли, взвешивали возможность заработать огромную премию, предложенную губернатором.

Возбуждение умов не могло бы быть сильнее перед колесом лотереи с главным выигрышем в две тысячи фунтов стерлингов. Прибавим, на этот раз не было никого, кто не мог бы взять хорошего билета: этот билет был — голова Данду-Пана, но, правда, надо было иметь особенное счастье, чтобы встретить набоба, и особенную смелость, чтобы захватить его.

Факир, очевидно единственный из всех, не льстивший себя надеждой на премию, проходил между группами людей, по временам останавливаясь и прислушиваясь к тому, что говорилось, как человек, который может извлечь из всего этого пользу. Хотя он не присоединялся и не вмешивался ни в чьи предложения и не делал никаких замечаний, но глаза и уши его не дремали.

— Две тысячи фунтов за выдачу набоба! — кричал один, поднимая к небу свои крючковатые пальцы.

— Нет, не за открытие, а за захват, между этим есть небольшая разница, я думаю!

— Да он не из таких, что позволят взять себя беспрекословно.

— Но ведь недавно говорили, что он умер от лихорадки в камышах Непала.

— Вздор! Хитрый Данду-Пан хотел прослыть умершим, чтобы жить в большей безопасности.

— Говорили, что он был похоронен среди своего лагеря, на границе.

— Выдумки с целью запутать дело!

Факир и бровью не повел, слушая эту последнюю фразу, произнесенную тоном, не допускавшим никакого сомнения.

Однако, когда один из самых возбужденных в толпе начал рассказывать слушателям подробности слишком точные для того, чтобы не быть верными, лоб факира невольно наморщился.

— Несомненно, — говорил индус, — что в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году набоб укрылся со своим братом Балао-Рао и бывшим раджой из Гонда, Деби-Букс-Сингом, в лагере у подножия одной из гор Непала. Там, почти настигнутые преследовавшими их английскими войсками, они втроем решились перейти англокитайскую границу. Но перед этим набоб и его два спутника ради большей безопасности устроили церемонию своих собственных похорон. В действительности же было похоронено только по пальцу от левой руки каждого из них, отрезанному ими самими во время церемонии.

— Откуда вы это знаете? — спросил у индуса один из слушателей.

— Я присутствовал на этих похоронах. Солдаты Данду-Пана взяли меня в плен, и только шесть месяцев спустя я мог убежать.

Во все время разговора факир пристально смотрел на индуса. В глазах его сверкали молнии. Он осторожно спрятал свою изувеченную руку под шерстяные лохмотья, покрывавшие ему грудь.

Он слушал, боясь проронить малейшее слово, губы его судорожно подергивались, открывая ряд острых зубов.

— Итак, вы знаете набоба? — послышалось несколько голосов.

— Да, — ответил индус.

— И вы узнали бы его сейчас же, если бы случай свел вас с ним лицом к лицу?

— Так же легко, как узнаю самого себя.

— В таком случае вы можете надеяться выиграть премию в две тысячи фунтов! — с завистью заметил один из присутствовавших.

— Может быть, — ответил индус, если верно, что набоб имел неосторожность проникнуть даже в Бомбейскую провинцию, что, впрочем, кажется мне положительно невероятным.

— Да и в самом деле, к чему он пойдет туда?

— Без сомнения, чтобы снова поднять восстание, — заметил один из толпы, — если не между сипаями, то по крайней мере между сельским населением центральной полосы.

— Если правительство утверждает, что присутствие его замечено в той провинции, — подхватил другой, — следовательно, оно имеет по этому делу хорошие справки.

— Пусть так! — ответил индус. Если Брама устроит, что Данду-Пан встретится на моем пути, — я буду богат.

Факир сделал несколько шагов назад, но не спускал глаз с бывшего пленника набоба.

Наступила темная, непроглядная ночь, но оживление на улицах Аурангабада не уменьшалось.

Многочисленные предположения и разговоры о набобе переходили из уст в уста. Тут говорили, что набоба видели в городе, там — что он уже далеко. Говорили также, что присланная с севера эстафета принесла губернатору новость о поимке Данду-Пана.

В девять часов вечера наиболее знакомые с делом утверждали, что он сидит уже в городской тюрьме в обществе нескольких воров, прозябающих там более тридцати лет и что завтра рано утром он будет повешен без всяких формальностей, так же как был повешен Тантиа-Топи, его знаменитый товарищ по восстанию на площади Сипри.

Но в десять часов разнесся слух, что узник бежал почти тотчас после захвата; весть эта оживила надежды всех, кого разлакомила двухтысячная премия. На самом же деле все эти слухи не имели ни малейшего основания. Голова набоба стоила по-прежнему две тысячи фунтов, и ее все еще нужно было взять.

Больше всего шансов получить премию было у индуса, который утверждал, что лично знал Данду-Пана.

Не много людей в Бомбейском президентстве могло похвастаться встречей с диким предводителем великого восстания. Севернее и ближе к центру, в Бунделькунде, Уде, окрестностях Агры, Дели, Канпура, Лакнау, на главном театре ужасов, совершенных по приказанию набоба, большинство населения не задумалось бы восстать против него и передать в руки английского правосудия. Мужья, братья, дети, жены несчастных жертв еще оплакивали тех, кого он приказывал беспощадно истреблять целыми сотнями.

Прошло десять лет, но этого было недостаточно, чтобы погасить справедливые чувства мести и ненависти. Поэтому трудно было поверить, что Данду-Пан рискнет проникнуть в провинции, где имя его было ненавистно всем. Если он, как это говорили, перешел англо-китайскую границу, если какая-нибудь неизвестная причина (может быть, новые замыслы о восстании) и побудили его покинуть убежище, куда не могла еще проникнуть англо-индийская полиция, то оставались только провинции Декана, в которых при свободном поле для деятельности он мог еще считать себя в относительной безопасности.

Вероятно, губернатор узнал о появлении Данду-Пана в провинции и тотчас же оценил его голову.

Люди высших классов общества, члены городского управления, офицеры, чиновники мало доверяли справкам, собранным губернатором; слишком часто разносились слухи, что неуловимый Данду-Пан был замечен и даже взят. О нем ходило столько фальшивых новостей, что составилась даже целая легенда о вездесущем набобе и его искусстве проводить самых опытных полицейских агентов.

Но народ поверил объявлению губернатора. Особенно воодушевился прежний пленник набоба бедняга индус. Ослепленный перспективой премии, сверх того, одушевленный жаждой личного мщения, он только и думал о том, как бы поскорее собраться на поиски, и был почти уверен в своем успехе.

План его был очень прост. На следующий день он намеревался предложить губернатору свои услуги; потом, точно разузнав все, на чем основывались сообщения в афише, он рассчитывал прямо отправиться туда, где было замечено присутствие набоба.

Около одиннадцати вечера, вдоволь наслушавшись всевозможных предположений о набобе, которые, перемешиваясь в его уме, еще более утвердили индуса в его намерениях, он решил наконец немного отдохнуть. Другого убежища, кроме барки, причаленной к одному из берегов Дудмы, он не имел, а потому и отправился к ней, не подозревая, что факир шел за ним по пятам, стараясь не привлечь внимания.

На окраине многолюдной части Аурангабада улицы были уже менее оживленны; вообще, это место было своего рода пустырем на окраинах города. Несколько запоздалых прохожих спешили как можно скорее пройти пустырь. Вскоре шум шагов замер, но индус, по-видимому, не обращал внимания на уединенность места.

Факир продолжал следить, скрываясь за деревьями или крадучись вдоль темных стен полуразрушенных строений, разбросанных там и сям. Предосторожность была кстати: луна взошла, и индус мог легко заметить, что за ним следят; слышать же шаги факира не было возможности: он скорее скользил своими босыми ногами, чем шел, и ни один звук не обнаруживал его присутствия на берегу реки.

Так прошло минут пять. Индус машинально шел к барке, в которой привык ночевать, — иначе нельзя было объяснить принятое им направление. Надежда отомстить набобу, который не особенно нежничал в свое время с пленными, делала из него одновременно и слепого, и глухого. Он не заметил, как факир постепенно приближался к нему.

Но вот еще одно мгновение — факир бросился на него с кинжалом в руке, сверкнувшем в слабом свете луны, и индус, пораженный в грудь, тяжело упал на землю. Хотя удар нанесли верной рукой, несчастный был еще жив: несколько неясных слов вместе с волной крови вырвались у него.

Убийца нагнулся, схватил свою жертву, поднял и, обернувшись лицом к свету, произнес зловещим шепотом:

— Узнал ли ты меня?

— Он! — прохрипел индус.

И страшное имя факира стало бы его последним словом, но он был уже мертв от мгновенного удушения.

Секунду спустя тело индуса исчезло в волнах Дудмы.

Факир подождал, пока замрет последний плеск воды, после чего, повернув назад, снова прошел пустыри и быстрыми шагами направился к одним из городских ворот. Но почти перед самым его приходом ворота были заперты. Несколько солдат королевской армии занимали пост, защищавший вход в ворота.

Факир более не мог выскользнуть из Аурангабада тем способом, каким он хотел сделать это раньше.

— Однако мне необходимо уйти отсюда сегодня же ночью, или мне не придется выйти никогда, — прошептал он.

Повернув назад, он прошел путем дозоров вдоль городских стен и, отойдя шагов на двести, взобрался на внутреннюю отлогость рва укрепления, чтобы достичь верхней части вала, гребень которого снаружи возвышался футов на пятьдесят над рвом, отделявшим эскарп от контр-эскарпа.

Это была почти отвесная стена без карнизов и каких-либо точек опоры. Достигнуть дна без риска было невозможно. Веревка, конечно, позволила бы отважиться на попытку спуститься, но пояс, охватывающий талию факира, имел не более нескольких футов длины и не мог дать ему возможность добраться к подножию вала.

Факир на мгновение остановился, осмотрелся и решил, что он должен предпринять. На гребне вала виднелось несколько куполов, образованных листвой и ветвями больших деревьев, окружающих целой рамкой растительности весь Аурангабад. От куполов отделялись длинные ветви, гибкие и прочные, из которых, пожалуй, можно извлечь пользу для того, чтобы достичь дна рва, хотя и с большим риском.

Факир, как только эта мысль пришла ему в голову, не колеблясь, исчез над одним из этих куполов, и вскоре появился снова, снаружи стены, вися на длинной ветви на одну треть от ее начала. Как только ветвь согнулась настолько, что почти касалась наружного обреза стены, факир начал понемногу скользить вниз, как бы спускаясь по канату. Он достиг почти половины высоты эскарпа, но до низа ему еще оставалось футов около тридцати.

Вдруг множество огней прорезали темноту. Загремели выстрелы: беглец был замечен солдатами караула; они открыли огонь, но в темноте попасть было трудно. Однако одна из пуль ударила в ветку, которая поддерживала факира, и надломила ее в двух дюймах от его головы. Двадцать секунд спустя ветка обломилась, и факир свалился в ров. Другой бы убился, но он был здоров и невредим. Встать, взобраться на откос контр-эскарна среди нового града пуль и исчезнуть в ночной темноте — для беглеца было простой игрушкой.

Мили две он прошел незамеченным вдоль расположения английских войск, размещенных в казармах вне Аурангабада.

Пройдя еще шагов двести, он остановился и, обернувшись, грозно протянул к городу свою изувеченную руку, и следующие слова сорвались с его губ:

— Несчастье тем, кто попадет в руки Данду-Пана! Англичане, вы не покончили еще с Нана Сахибом.

Имя Нана Сахиба внушало наибольший ужас изо всех, которыми революция 1857 года создала себе кровавую известность. Набоб произнес его еще раз как гордый вызов завоевателям Индии.