Глава 2

– Скоро встанет солнышко, – сказал Сличенко. – Утро. Всякая тварь проснется и потянется… В том числе немецко-фашистские агрессоры. Каждая козявочка радуется солнечному лучу и ясной погоде. И немецко-фашистские агрессоры тоже радуются. Только мы, бойцы и командиры Рабоче-Крестьянской Красной армии не радуемся солнцу и чистому небу… Ну и, конечно, комиссары, политруки и другие бойцы идеологического фронта… А почему так все противоестественно выходит, а, комиссар? Молчишь? Тогда я тебе скажу…

Капитан мельком глянул на комиссара своей батареи.

– Выходит так потому, что наши красные орлы, сталинские соколы, просрали войну в воздухе. Вчистую, как дети. Не нужно, комиссар, не возмущайся. Ответь лучше, если я вот прикажу машинам двигаться днем, что ты мне скажешь… сказал бы? Небось схватился бы за пистолет, обвинил во вредительстве и халатности. Ну, и в глупости, конечно. Кто же ездит днем по дорогам при хорошей погоде и господстве противника в воздухе? Полном господстве, обрати внимание. Полном. Где соколы товарища Сталина? Где стальные армады, которые мы видели в фильмах до войны? Нет, я не спрашиваю, где немецкие коммунисты, которые в тех же фильмах бросались нам на помощь. Меня интересуют наши еропланы. Сгорели наши еропланы. Сбиты наши еропланы. В заднице наши доблестные военно-воздушные силы…

Сличенко лег на землю, заложив руки за голову.

– Молчишь, комиссар? Правильно делаешь. Потому что наши военно-воздушные силы там же, где бронетанковые войска, артиллерия и флот… Хотя про флот – это я, наверное, загнул. Про флот у меня информации нет, но как-то слабо верится, что на общем фоне наши краснофлотцы чем-то особенным выделяются. Кстати, идеология наша тоже глубоко в заднице. Спросишь, почему? Отвечу. О немецких подпольщиках я уже сказал. Молчат они, не особо рвутся в бой. Немецкий и прочий европейский пролетариат также что-то не выходит на баррикады. Где международная солидарность, я тебя, товарищ политрук спрашиваю? Только мировая буржуазия в лице Англии и Америки к нам на помощь и пришла. Не нужно, не возражай, все равно ничего толкового не скажешь. Лучше помолчи. И послушай. Тишина какая вокруг… Это ненадолго, имей в виду. Сейчас птичка какая-нибудь голос подаст, вторая подхватит… Помню, когда в училище был, на посту в третью смену стоишь, с четырех до шести, и вроде спать только что хотелось, рот чуть ли не разрывался от зевков, до хруста за ушами зевал… А тут – птаха. И воздух вроде как свежее делается, не холодный, сырой, а именно свежий. И с пузырьками, как ситро… Прямо с поста уходить не хотелось, честное слово…

Словно в подтверждение слов капитана, где-то неподалеку подала голос птица.

– Вот! – Капитан поднял голову. – Начинается. А машин со склада все нет… Неужели передумал товарищ военинженер первого ранга? Обидно будет, а, комиссар? Мы так с тобой спорили, поссорились даже, у меня горло прямо болит от нашей дискуссии… Тебе проще, комиссар, ты привычный к выступлениям, а я больше из пушек приучен стрелять. Хорошо, кстати, стреляю! Моя батарея была лучшей в округе. Знаешь, что мы умудрялись делать накрытие с первого залпа? И поражение со второго? Я на спор, на два ящика армянского коньяка, стодвадцатимиллиметровый снаряд в квадрат два на два с дистанции в полтора километра укладывал. Не веришь? Вот и парни не верили, пока коньяк не проспорили. Я, наверное, мог бы в цирке выступать со своей гаубицей. Только нет ее, моей родимой. Комиссар батареи, политрук товарищ Аркадьев, четко выполнил приказ и лично подорвал орудия и тягачи, оставшиеся без горючего. Молодец, товарищ Аркадьев. Ценой своей жизни, так сказать… Вот ты, комиссар, сможешь так – ценой своей жизни не допустить захвата секретной техники врагом? Наверное, сможешь… Смог бы…

Сличенко посмотрел на часы, неодобрительно покачал головой. Егоров опаздывал. Это если вообще собирался выполнить странную… да что там странную – преступную просьбу капитана Сличенко. Нужно наконец решиться, установить предел, после которого можно прерывать ожидание и приступать к выполнению боевой задачи, поставленной начальством… И сроки выполнения которой уже сорваны. Напрочь сорваны. Комиссар еще позавчера стал требовать серьезного разговора на эту тему. Наверное, он был прав…

Сличенко снова посмотрел на неподвижную фигуру комиссара возле векового дуба, вздохнул.

– Понимаешь, у меня не было времени… Если бы можно было поговорить спокойно, без спешки… Я бы тебя убедил, точно говорю – убедил бы без крика, без ссоры… смог же военинженера Егорова убедить за пять минут разговора. Ну да, он техник, ему ваши идеологические фокусы не слишком близки и понятны. У него есть оружие, он умеет его применять, ему этого не позволяют, а тут появляется возможность… повод, так сказать. Как тут удержаться? Хотя да, ты прав – его пока нет, и это значит, что он, может, и не приедет. Или у него тоже есть свой комиссар, который встал поперек дороги и схватился за оружие, прямо как ты… Зачем ты схватился за пистолет? Убить меня собирался? Или только припугнуть? Хорошо еще, что мы отошли в сторону, что не начал ты разборку при личном составе. Когда комиссар собачится с командиром, это пагубно отражается на дисциплине…

Сличенко замолчал – из-за дуба, возле которого сидел политрук Лушников, выбежала белка. Замерла, принюхиваясь, посмотрела на политрука.

– Не спугни, – одними губами произнес Сличенко. – Жаль, что орешка нет, угостить животное.

Белке запахи на поляне не понравились, и она, недовольно застрекотав, исчезла на дереве.

– Если бы я не стал артиллеристом, точно ушел бы в лесники, – сказал Сличенко. – Деревья, зверье, птички – идиллия! Хотя положить все четыре снаряда батареи в один окоп – тоже неплохо. Тут чутье нужно. Но, похоже, скоро это и не понадобится… На кой хрен при наших установках еще и голова? Нет, ты скажи – на кой хрен? А, это начинается обсуждение действия начальства, это ты не приветствуешь. Извини. Только поясни мне, какого рожна меня, артиллериста от бога, прикрепляют к этой батарее, где вполне хватило бы десятиклассника с таблицей стрельбы и компасом? Определил по карте направление и расстояние, поднял направляющие на нужный угол, крутанул ручку на ПУО и пожалте – шестнадцать снарядов за десять секунд. Четыре тяжелые батареи в одной упаковке. На хрена тут целиться и вычислять? По площади! Ставишь три установки – двенадцать стотридцатидвухмиллиметровых батарей сразу накрывают здоровенный участок! Флеров со своими семью установками раскатал железнодорожную станцию в Орше в блин. И моя батарея… извини, комиссар, наша батарея должна была отстреляться по станции. Только не отстрелялась пока. Тут ты прав, комиссар, совершенно прав – это попахивает невыполнением приказа. Да что там попахивает – воняет. Разит за версту! Но это только по форме. А по сути… по сути, мы должны нанести противнику как можно больше вреда. И я этим собираюсь заняться. Если, конечно…

Капитан снова посмотрел на свои часы, повернулся и глянул на дорогу. Пусто.

– Глупо может получиться… Мы с тобой ссорились, чуть до драки дело не дошло, я пошел на преступление, а он не приедет. И что мне тогда прикажешь делать? С повинной возвращаться? Или сразу пулю в лоб пускать? Скажу правду – расстреляют. Попытаюсь соврать? Опять расстреляют, независимо от тебя, комиссар, независимо от тебя. Я же подставляюсь! Я должен был при первой информации о немецком прорыве… очередном немецком прорыве батарею немедленно вывести из-под удара, из потенциального окружения… А я сижу на месте. И не собираюсь никуда идти. Жду, когда немцы сами сюда придут. Похоже на вредительство? Очень похоже. Даже не на вредительство, а на предательство похоже. Но только похоже! А разве то, что сделали со всеми нами, на предательство не похоже? На что похож военный городок, превращенный в руины авиацией противника? А мои дети и жена, которых я все-таки смог найти среди руин, – они на что… на что они были похожи? Не на моих детей и жену, мои жена и дети – красивые, веселые. Живые. А я нашел измазанные кровью туловища… А правую ручку моей дочери я вообще не смог найти. Старался, даже звал ее, руку моей Лялечки… А она не отозвалась! – Сличенко сел, обхватил голову руками. – Они лежали на битых кирпичах… Они одеться не успели… Им, наверное, было холодно. Я копал им могилу голыми руками, ногти срывал, а ко мне подбежал мой командир дивизиона, Лешка Мамонтов, и потащил за руку прочь… Нужно было выводить из парка все, что осталось от нашего полка… Я не хотел уходить, я хотел похоронить моих детей и жену, но он позвал двух бойцов, и меня унесли… Связали и забросили в кузов тягача и только через пятьдесят километров развязали… Я на Лешку не в обиде, нет. Он все сделал правильно. А те, кто нас подставил под это, кто не отдал нам, дисциплинированным и послушным, приказ готовиться к войне… семьи эвакуировать из приграничной полосы?.. Вот с этих бы я спросил, комиссар. С этих бы я спросил… Нет, нет-нет-нет-нет – я понимаю, что всего не предусмотришь. Я даже понимаю, что мы должны были там находиться, иначе и быть не могло, я даже почти смирился с тем, что моя семья осталась непогребенной, – мы должны приносить жертвы ради победы, ради своей страны… Но почему мы должны соизмерять свои удары, почему мы должны отказываться от возможности убивать сотни и тысячи врагов? То есть их мы должны жалеть, проявлять гуманизм, а они… Они проявили гуманизм тогда? Или моя семья недостойна даже крохотной капельки этого самого гуманизма?

Капитан вскочил на ноги, подошел к комиссару и, присев перед ним на корточки, заглянул в лицо, словно надеялся увидеть там ответ.

– Вот, смотри! Смотри, комиссар! Вот я! Я здесь и сейчас! Что я должен был делать, когда все сложилось так, как сложилось? Меня поставили на эту батарею… Я не просил. Я требовал, чтобы меня отправили на фронт, а мне сказали – раз хочешь отомстить, вот тебе возможность. Карай на здоровье! А потом оказалось, что тут есть склад, на котором главным мой бывший знакомый. И у него есть то, что сделает мой удар еще сильнее, а мою кару – еще страшнее. Отказаться от этого? Оставить возможность тем ребятам на самом верху заключить договор с немцами, когда все совсем станет плохо? Они же могут! Когда почувствуют, что все, что еще секунда, и позвоночник этой страны лопнет, а их, всем известных из хроники и с фотографий, начнут ловить и вешать, – они не пойдут на переговоры? Не найдут аргументов, чтобы убедить себя в необходимости и неизбежности похабного мира? Как в восемнадцатом, в Бресте? А я был в Бресте в тридцать девятом, участвовал в совместных мероприятиях. Мы вполне можем договориться. И моя жена не будет отомщена. И мои дети не будут отомщены. Это справедливо? Я тебя спрашиваю – это справедливо? Так я сделаю все, чтобы это стало невозможным. Сделаю так, что война будет идти до полного уничтожения одной из сторон… Слышишь? – Капитан протянул руку, чтобы тряхнуть комиссара за плечо, но вместо этого просто махнул рукой и встал. – Да что с тобой разговаривать, комиссар… Ты и раньше был человеком несговорчивым, а сейчас…

Капитан снова посмотрел на часы, хотел что-то сказать, но тут услышал шум автомобильных моторов.

– Приехал, – усмехнулся капитан. – Приехал военинженер первого ранга! А ты говорил, что я сошел с ума и что никто не станет мне помогать… А мне и не нужно, чтобы много народу помогало. Бойцам все равно, что делать. Бойцы мне верят. Так что мне нужен военинженер Егоров, нужны мои установки и нужно, чтобы ты молчал. И все это у меня есть…

Сличенко взял автомат, стоявший у дерева, повесил его на плечо.

Два «ЗИС-6» съехали в заросшую лесом ложбину.

– А я просил три, – покачал головой Сличенко. – Ну да ладно. Извини, комиссар, с собой не зову.

Капитан, не оглядываясь, пошел к дороге.

Комиссар его батареи, политрук Сергей Валентинович Лушников, орденоносец, ничего ему не сказал. И даже не попытался остановить. Сидел, прислонившись спиной к дубу, и смотрел прямо перед собой равнодушным, немигающим взглядом. Так, как могут смотреть только мертвецы.

На рукоять ножа, торчавшего прямо под орденом Красного Знамени, села бабочка.

Несколько человек из колонны все-таки выжили. Севка даже обрадовался, когда услышал шорох шагов и запаленное дыхание беглецов. Рассмотреть, сколько их, было трудно – солнце уже село, но по звукам выходило, что не меньше десятка выжили в той бойне, и получалось, что Орлов все-таки спас жизнь нескольким пленным.

– Слышишь? – спросил Севка, поднимаясь с земли и отряхиваясь. – Слышишь?

– Слышу. – Орлов стал рядом, чуть позади, и Севке послышалось, будто что-то металлически щелкнуло.

– Ты чего? – удивился Севка, услышав в голосе старшего лейтенанта нечто вроде разочарования. Или усталости. – Это же…

– Я знаю, – сказал Орлов. – Это те, кто обязан нам своим спасением. Я знаю…

– Товарищи! – Севка шагнул из-за деревьев навстречу бегущим. – Сюда, товарищи!

Послышался невнятный возглас.

Серые силуэты приблизились, и Севка смог рассмотреть лица бегущих солдат, и не было на этих лицах ни радости, ни благодарности.

– Хорошо, что вы… – Севка даже протянул зачем-то руку. Может, чтобы поздравить спасенных или ответить на дружеские рукопожатия.

Первый удар пришелся по лицу вскользь, кулак зацепил щеку и ухо. Севка механически отшатнулся, и второй удар, летевший точно в лицо, пришелся в пустоту.

– Сука! – хрипло выдохнул тот пленный, что ударил первым. – Тварь комиссарская!

Толчок в грудь – Севка упал навзничь, взмахнув руками. Удар о землю выбил из легких воздух, но Севка по инерции перекатился через спину и оказался на четвереньках. Поэтому следующий удар пришелся в бок, стало очень больно, руки подломились.

– Мать твою! – Возле Севки оказались трое, и все трое стали его бить ногами.

Удар, удар, удар…

Нападавшие торопились, мешали друг другу и все никак не могли восстановить дыхание, поэтому большинство ударов приходились либо в подставленные руки, либо в плечи-бедра.

– Да… вы… что… – пытаясь уклониться от ударов, по слогам выкрикнул Севка. – Мы же вам жизнь спасли…

– Жизнь, сука, спас! – Удар достиг ребер, боль согнула Севку вдвое. – Это ж из-за тебя… Из-за тебя…

Пахло потом, страхом и ненавистью. Земля забила рот, удары сыпались все чаще, и даже сквозь всполохи боли Севка ясно понял, что жить ему осталось всего несколько минут, что не отпустят, не пощадят его… Кобура давила в бок, Севка был вооружен, а убивали его безоружные, но ничего он не мог поделать, не мог убрать рук от лица, не мог вырваться или хотя бы встать на ноги.

– Мужики, может, живьем его? – раздался голос откуда-то сверху. – Сдадим немцам, может, они и примут во второй раз?

– Они и так примут! – зло ответил второй. – Мы другого найдем, если что, много их по лесам сейчас бегает… А этот… Эта сука мне ответит… Это ж из-за него…

– Из-за меня, – прозвучало от рощицы. – Это я стрелял в конвоиров.

Старший лейтенант Орлов произнес эту фразу спокойным, ровным голосом. Он не кричал о том, что вооружен, не требовал прекратить, не угрожал, но все внезапно замолчали, а удары прекратились.

– Еще один? – спросил хриплый голос, тот, что собирался убить Севку. – Так он не один…

– Не один, нас – трое. Я, старший лейтенант Рабоче-Крестьянской Красной армии Орлов, винтовка Мосина и пистолет тульский – «токарев». И нам всем троим не нравится, как вы ведете себя по отношению к старшему по званию.

– Старший лейтенант… – выдохнул пленный. – Не нравится…

Или он пропустил упоминание оружия, или просто не обратил на это внимания. Или то, что гад, убивший немецких конвоиров и обрекший на смерть несколько десятков человек, был всего в двух шагах, был один против десятка озверевших от страха и ненависти людей, ударило бывшим пленным в голову.

Севка увидел, как топтавшие его медленно повернулись к старшему лейтенанту, как медленно двинулись на него, охватывая полукольцом…

– Не стоит! – спокойно сказал Орлов. – Я ведь шутить не буду…

Пленные бросились на него.

Грохнул выстрел, один из пленных упал навзничь возле Севки, выдохнул ему прямо в лицо, Севка дернулся в сторону, но не смог – еще один выстрел, и второй труп упал прямо на Севку.

Выстрел-выстрел-выстрел-выстрел…

Севка столкнул с себя мертвое тело, вскочил, нашаривая кобуру.

Выстрел-выстрел… Два торопливых выстрела подряд…

– Бей! – закричал кто-то. – У него патроны кончились…

Четкий, хлюпающий удар. Крик, переходящий в хрип.

– Сука! Бей! Хрясь! Твою мать…

Севка вытащил револьвер, поднял его.

Несколько одинаковых серых фигур кружились в странном танце без музыки и ритма, звучали глухие выкрики, а под сапогами хрустела трава…

– Держи его за руки! – прорычал кто-то. – Винтовку, винтовку забери… И прикладом его…

Один из силуэтов взмахнул винтовкой.

Севка бросился вперед, в голове звучал его собственный беззвучный истошный крик, требовавший бросить все и бежать, спасаться, но что-то гораздо более сильное, чем инстинкт самосохранения, заставило Севку подбежать к тому, кто был с винтовкой, и в упор, почти приставив ствол револьвера к голове, нажать на спусковой крючок.

Спуск был тугой, рука дрогнула, и выстрел прозвучал неожиданно даже для Севки. Вспышка осветила коротко остриженный затылок и почти ослепила Севку.

– Орлов, ложись! – заорал Севка, хватая револьвер двумя руками, как в американском кино. – Ложись!

– Есть! – прозвучало в ответ, и Севка стал стрелять по теням, замершим в двух шагах от него.

Теней было всего три. Это были не люди – просто три плохо различимых в сумерках мишени, вырезанных из серого картона. И не было ничего сложного в том, чтобы всадить в каждый из них по пуле.

Раз-раз-раз…

С третьей мишенью Севка поторопился, нажал на спуск слишком рано, промазал, картонная фигура вдруг ожила и побежала прочь, к дороге.

– Не упускай! – крикнул Орлов. – Не упускай!

Севка попытался прицелиться, но не увидел мушки револьвера, было слишком темно.

Он наугад трижды выстрелил в сторону бегущего, но не попал.

Орлов вскочил и бросился за убегающим.

Севка подумал, что нужно достать из полевой сумки патроны и перезарядить револьвер. Достать патроны и перезарядить…

Снизу, из-под самых ног, послышался звук, тонкий, почти мелодичный. Стон. Кто-то из тех, в кого стрелял Севка, все еще был жив. Он стонал и пытался ползти. Или просто скреб землю, все еще не веря в то, что умер.

Орлов нагнал пленного. Севка не видел, что именно там происходило, слышал только, как кто-то пронзительно закричал. Крик прокатился по полю, взлетел к темному небу и погас.

И шевеление на земле у ног Севки тоже прекратилось.

«А сумка осталась под деревом, – отстраненно подумал Севка. – Там, возле березы». А еще Севка подумал, что только что убил человека. И не одного. Подумал и с ужасом замер, ожидая, что сейчас к горлу подступит тошнота, а чувство вины и ненависти к самому себе заполнят его сознание…

Сумка и патроны. Это было гораздо важнее, чем коротко остриженный затылок, освещенный вспышкой выстрела.

– А ты у нас герой. – Орлов подошел к Севке и хлопнул его по плечу. – Я уж думал – все…

– Что – все?

– Что тут мне и смерть пришла. Успел даже огорчиться немного… – Орлов высморкался. – Вот, нос мне, кажется, погнули… Честно – я не думал, что выживу. Неприятное, скажу тебе, чувство… Только подумать, я – и промазал трижды. Трижды – и почти в упор… А ты – молодец. Считай, что мы квиты.

– «Квиты» по-украински значит цветы, – сказал Севка. – Цветочки.

– Тоже вариант. – Орлов несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. – Ладно, нужно уходить. У тебя как с патронами?

– Пачка в сумке.

– Это хорошо. У меня еще один магазин. И все. Еще одна такая выходка с нашей стороны, и даже застрелиться будет нечем. – Орлов нагнулся, голос стал глухим. – Где тут моя винтовка? К ней у меня еще четыре обоймы…

Севка шагнул к рощице, споткнулся обо что-то мягкое и чуть не упал. Осторожно переступил через покойника.

Пока искал сумку и фуражку, Орлов собрал свое имущество.

– Слышь, Орлов, ты не можешь перезарядить мой револьвер? – попросил Севка.

– Руки дрожат? Ладно, бывает. Ты вообще неплохо держишься. Когда я своего первого убил, мне совсем плохо было.

Орлов взял у Севки «наган», выбил на ощупь из барабана гильзы, потом разорвал пачку с патронами, часть вставил в барабан, а остальные отдал Севке. Тот ссыпал их в карман галифе.

– Все, – сказал Орлов. – Нам пора. Общее направление – на северо-восток. Шагом марш.

И они пошли.

Идти было не очень удобно, земля была неровной, километра через два Севка чуть не сверзился в воронку посреди поля. То ли прилетел шальной снаряд, то ли самолет случайно сбросил бомбу, решил Севка.

Часа через полтора они добрались до леса. Идти стало еще труднее. Лес был густым, с богатым подлеском, с низкими ветками, норовившими расцарапать лицо или хотя бы сбить фуражку. Пришлось ее снять и нести в руке.

– Так. – Орлов остановился, Севка, уже давно ничего не различавший, натолкнулся на него и замер. – Так мы далеко не уйдем, как полагаешь?

– Полагаю… – сказал Севка, осторожно потрогав свежую царапину на щеке.

– Значит, привал до восхода. Располагайся.

– Где?

– Там, где стоишь, – ответил Орлов. – Падай.

Севка сел. Потом лег, под локтем хрустнула ветка.

– Смотри не напорись на сучок или корень, – посоветовал Орлов. – Как самочувствие?

– Нормально. Нет, правда, нормально, – торопливо добавил Севка, которому в молчании старшего лейтенанта померещилась ирония.

Севка хотел добавить что-то энергичное, типа «все пучком» или, там, «круто», но подумал, что фраза может оказаться непонятной для Орлова. Лучше говорить на литературном языке, без всяких там неологизмов, арготизмов и прочих новоделов.

– А чего они на нас бросились? – спросил, немного помолчав, Севка.

– Убить хотели, – ответил Орлов. – Ты что, сам не понял?

– Это я понял, но почему?

– Знаешь, товарищ младший политрук, ты меня удивляешь. Нездешний ты какой-то. Хотя, с другой стороны, ты же, как политработник, должен всех делить по классам. Вот ты по происхождению кто?

– Мама – учитель. Отец… Отец – журналист, – честно ответил Севка, надеясь, что не придется объяснять старшему лейтенанту, откуда в советском Харькове могла взяться газета «Харьковские губернские ведомости».

Можно было сказать, что отец работал ответственным секретарем в «Вечерке», но черт его знает, была эта газета до войны или нет.

– А у меня – отец военный, а мать… Мать не работала. То есть классово мы с тобой принадлежим к прослойке. Где-то между рабочим и колхозницей. И защищаем власть рабочих и крестьян. Так?

– Так.

– А рабочие и крестьяне, как мы с тобой обнаружили, не так чтобы горят желанием эту свою власть защищать. Так?

Севка промолчал.

– Да все так, – засмеялся Орлов. – Такая путаница замечательная получается, обхохочешься.

– Но ведь не все же…

– Не все. Тут ты совершенно прав. Но разве это значит, что те, кто вот там, на дороге, ждал немцев, чтобы второй раз сдаться в плен… они что, сильнее хотят жить, чем те, которые умирают в окопах? Честно умирают? В империалистическую… В империалистическую войну та же чушь была. Под конец, в революцию. Одни продолжали воевать за родину, другие призывали все бросить ради идеи… А третьи… Третьи просто решили выжить… – Голос Орлова стал задумчивым. – Вот эти третьи…

– А тебе сколько лет? – спросил Севка.

Историю он знал плохо, но то, что Первая мировая война закончилась в восемнадцатом, помнил. Если сейчас сорок первый, то получалось, что та война закончилась двадцать три года назад. И было старшему лейтенанту Орлову тогда никак не больше пяти лет.

– Мне – двадцать шесть. Я – пятнадцатого года рождения. Мне отец рассказывал. Папа. Ему пришлось повоевать и в Мировую, и в Гражданскую… Вот он рассказывал, что побеждали те, кто мог заставить желающих выжить любой ценой идти на смерть…

– Это как?

– А очень просто. Ты объясняешь такому жизнелюбу, что если он не пойдет в атаку, то ты его расстреляешь. И он прикидывает, что тут он погибнет точно. Без всяких вариантов. А там, в атаке, у него есть шанс. Пусть даже совсем крохотный, но шанс. И они шли в атаку. Те, кто за идею, и те, кто хотел остаться в живых. Человеку свойственно все упрощать. Сводить свою жизнь к простым движениям… – Где-то рядом, почти над самой головой истошно закричала птица, Орлов замолчал, прислушиваясь.

Было тихо. «Птице, наверное, приснилось что-то страшное, или она выпала из гнезда, – решил Севка. – Интересно, птицы видят сны?»

– Ладно, – сказал старший лейтенант. – Давай спать.

– Но ты не закончил.

– Про что? Про тех, которые хотели нас в благодарность убить? Что тут заканчивать? Они свели свою жизнь к очень простому действию – сдаться в плен, переложить ответственность за свою дальнейшую жизнь на немцев. Немцы ведь не погонят их в атаку. А наши – наши обязательно погонят. Вот тут и прикинь, что безопаснее. Я вообще удивляюсь, отчего еще заложников не берут…

– Каких заложников?

– Обычных, из семей воюющих. Погиб – молодец, паек и пособия для семьи. Сдался в плен – всем будет плохо. – Орлов сделал паузу. – Нет, все-таки хорошо, что я не маршал. Я бы столько народу загубил… Или спас. Ты как думаешь?

Севка не ответил.

– Ну, спи… – тихо пробормотал Орлов, завозился, устраиваясь на земле, и затих.

Даже дыхания не было слышно.

А Севке спать не хотелось. Сердце часто-часто стучало, удары его отдавались во всем теле, оседая с легким шорохом где-то в голове.

День. Прошел всего только один день. И то, что вначале показалось Севке невероятным и важным, теперь стало почти ничего не значащим, будто и не было ничего до того, как Севка очнулся посреди поля.

Кто-то когда-то сказал при Севке странную фразу, которой тот поначалу не придал особого значения, отложил по привычке в голове как странную, экзотически звучащую сентенцию, а вот сейчас…

Человеческое сознание устроено правильно, сказал кто-то. Чтобы защитить человека от безумия, мозг вначале не верит, а потом – не помнит.

Вот и Севка, наверное, утром так и не поверил в реальность всего происходящего, а теперь стал забывать то, что было раньше. Не забывать, нет, прошло слишком мало времени. Мозг услужливо завернул все, что было до этого дня, в вату, прикрыл острые углы воспоминаний, спрятал режущие грани ужаса…

И теперь мысли потихоньку стали приобретать простоту и недвусмысленность. Не понять, что произошло этим утром, а дожить, дождаться следующего. Не придумать, как все повернуть вспять, а найти способ выжить. И не до конца войны, нет, а как пережить эту ночь, как не умереть в следующий день.

Это состояние было знакомо Севке по срочной службе. Не поступив сразу после школы в университет, он сгоряча не стал прятаться от военкомата или нести военкому стандартные в таких случаях триста долларов – просто, получив осенью повестку, отправился на комиссию. От него, похоже, ждали, что он либо станет просить освобождения, либо будет настаивать на призыве. И в том, и в другом случае с него содрали бы те самые три сотни, а он просто сидел в коридоре военкомата и ждал своей судьбы.

И только попав в часть, Севка сообразил, что это на целый год, что теперь от него ничего не зависит, что теперь придется триста шестьдесят пять дней ждать, когда его отпустят, что эти проклятые триста шестьдесят пять дней придется просто вытерпеть, пропустить над собой…

И вот теперь, в ночном лесу, его снова охватывало то же самое чувство – перетерпеть. Все само собой закончится, станет понятным. Появится простое объяснение всего происходящего.

Ну, не может ничего страшного случиться с Севкой Залесским. С кем угодно, только не с ним. Его могли несколько раз убить. Но ведь не убили. Пилот не стал стрелять, мотоциклист не попал, а те, что пытались втоптать его в сухую землю, умерли.

Он сам убил нескольких из них. Убил.

У Севки перехватило дыхание, горло будто судорогой свело, выдавив слабый стон.

Он убил. Его хотели убить… Его убивали, и он убил. Его хотели убить. Его!

«Мамочка, – прошептал одними губами Севка, – за что? За что меня так? Почему меня забросило в это смертельное лето? И…»

Севка заскулил, прижимая руки к лицу.

Вспышка выстрела осветила затылок того пленного. Севка тогда не увидел, как пуля ударила в затылок, не знал, проделала она аккуратную черную дырочку в черепе или разворотила, раздробила кость.

Но сейчас Севка вспомнил запах – смесь кислого сгоревшего пороха и сладкий привкус крови. Крови.

У него тогда не было времени, чтобы осознать все происходящее, нужно было выжить, потом он просто шел за Орловым, и самым главным желанием его было не упасть, не подвернуть ногу или не напороться на сучок… А еще потом он слушал голос Орлова, не особо даже вникая в смысл того, что старший лейтенант говорил, и только сейчас, оставшись один на один с собой, осознал…

Волна озноба прокатилась по телу. Севка скорчился, подтянул ноги к животу, чтобы хоть как-то согреться. Согреться.

Тишина ночного леса, казавшаяся до этого глухой и монолитной, вдруг обрела ясность и прозрачность, распалась на тысячи звуков и отзвуков, стала гулкой и бесконечной. Где-то далеко кричала птица, что-то похрустывало вокруг, шуршало, шелестело и постукивало.

Зашевелились ветки на вершинах деревьев, ветер принес издалека собачий лай и звуки выстрелов. Очень далеких, неопасных для Севки.

Три… нет, четыре щелчка на самом пределе слышимости и какая-то торопливая, будто скомканная очередь.

Севка, успокаиваясь, со всхлипом вздохнул.

Он выживет. Он сможет. Он сильный. Он же смог пережить то, что мать и отец погибли, смог не сойти с ума, поняв, что остался на свете совсем один.

Приятели поглядывали на него с опаской и подозрением. Тот же Богдан пару раз, стараясь быть незаметным, проверял его вещи на предмет наркоты и вроде как в шутку проверял внутренние сгибы локтей. Тогда Севка не сломался.

Не сломается и сейчас.

Для начала… Для начала нужно понять, как себя вести со старшим лейтенантом Орловым.

Может, нужно сейчас, в темноте, когда Орлов спит, просто отползти в сторону, потом встать на ноги и идти-идти-идти прочь, спрятаться, а потом, заучив, наконец, свои новые фамилию и имя, прибиться к группе окруженцев, выйти к фронту… Или остаться в партизанах. Орлов – единственный, кто слышал от Севки его настоящее имя и кто может понять, что документы в кармане гимнастерки – не его.

Уйти?

И что он может в одиночку? Это Орлов, не устроив допрос поначалу, больше спрашивать не будет, откуда взялся младший политрук Залесский, а любой новый знакомый даже не по подозрению, а из чистого любопытства засыплет вопросами. И что тогда?

Нужно…

Севка открыл глаза.

Лес был серым, солнца еще не было, но уже можно было рассмотреть все вокруг в подробностях.

Орлов сидел метрах в трех, прислонившись спиной к толстому дубу, и что-то рассматривал на карте, которую разложил на коленях. Несколько раз он сделал пометки, заложил карандаш за ухо, сорвал травинку и сунул ее в рот.

Он что-то напевал, губы шевелились, но Севка не смог разобрать ни звука.

– Доброе утро, – сказал тихо Севка.

– Доброе, – согласился Орлов. – Немного голодное, но тем не менее. Мы с тобой, кстати, прошли не так чтобы очень много. Фельдмаршал Суворов был бы нами недоволен. В общей сложности выходит всего восемь километров от места нашего героического сражения… Вот там, – Орлов взял карандаш и указал перед собой, – километрах в пяти, кирпичный завод. А вот там, – карандаш указал за спину, – в восьми километрах, лесничество, потом село Яровое, и дальше, на северо-восток, через тридцать километров река и мост. И что это значит?

– Не знаю.

– А значит это, что там могут быть части героической Красной армии. Река – неплохой рубеж обороны, а мост – объект, который нужно защищать. В той стороне днем не грохотало, особо крупных населенных пунктов там нет… Так что вполне может быть, что там мы выйдем к своим. Возражений нет? – Орлов сложил карту, сунул ее в свою полевую сумку, карандаш покрутил между пальцев и тоже спрятал. – Спрашиваю, возражений нет?

– Нет. – Севка сел, попытался потянуться и застонал, почувствовав тягучую боль в левом плече и правом боку.

Расстегнул ремень, задрал гимнастерку и обнаружил на ребрах черно-лиловый синяк.

– Красиво, – оценил Орлов. – Если бы чуть сильнее – сломали бы тебе их к чертовой бабушке. И как бы мы тогда шли? Нет, не нужно было мне встревать… И грехов бы на душе было бы меньше. А ведь могли нас и вообще… того…

Севка встал, одернул гимнастерку и, отвернувшись к дереву, расстегнул ширинку.

– Тоже правильно. – Орлов вскочил на ноги, сделал несколько взмахов руками. – Физическая подготовка, товарищ младший политрук, штука не менее важная, чем подготовка политическая. В здоровом теле, как говорится, здоровый дух…

– А ты не знаешь, Данила, что на самом деле эта фраза у греков звучала по-другому? – Севка оправился, застегнулся и стал подгонять ремень с портупеей. – Древний грек говорил, что теперь нам остается надеяться, что в здоровом теле появится и здоровый дух. С иронией говорил, между прочим.

– Серьезно? – Орлов присел, выставив руки перед собой, встал. Снова присел. Встал. – А так хорошо звучит! Ну, не знаю, не знаю. Лично мне хорошая физическая форма никогда не мешала. Вот и вчера…

– Уходим? – спросил Севка.

– А почему и нет? – Орлов выпрямился, решительным движением обеих рук заправил гимнастерку, повернувшись к Севке лицом.

Значит, вот так это делается. Севка торопливо поправил свою гимнастерку и даже успел порадоваться, что вчера его гнали немецкие мотоциклисты и Орлов, наверное, списал странный внешний вид младшего политрука на суету и неразбериху.

А потом Севка спохватился:

– Слушай, Данила, а как ты на местности сориентировался? Ни черта же не видно. Даже солнце еще не взошло…

– А я, пока ты спал, залез на вершину дерева и осмотрелся. Трубы кирпичного завода – единственные трубы на всю округу, если верить карте. Ну а восток горит зарею новой, тут не спутаешь. Так что все точно, можно идти. Со мной не заблудишься.

И они пошли.

Теперь, когда все было видно, идти стало легко, подлесок не казался таким густым, а ветки не так чтобы очень злобно бросались в лицо. Получалась почти прогулка.

Через пару километров они наткнулись на ручей, и Орлов приказал умыться. Нечего выглядеть парой бандитов. Они, сказал Орлов, старший лейтенант и младший политрук, а не черт-те что!

Еще через час Орлов вдруг резко остановился.

– Слышь, Залесский. – Старший лейтенант сел на пенек и сорвал дежурную травинку. – Давай договоримся…

– О чем?

Севка наклонился, упершись руками в свои колени. Не так много они прошли, но Орлов задал высокий темп, и Севка немного запыхался.

– Если мы вдруг наткнемся на наших… на окруженцев. – Орлов пожевал травинку. – Может возникнуть недоразумение.

– Какое?

– Ну… Нас могут просто поставить в строй, например. Это ты такой покладистый, а какой-нибудь военинженер третьего сорта… то бишь ранга, окрыленный возможностью покомандовать личным составом, может и не согласиться с моим маршрутом движения. И что тогда?

– Не знаю, – честно ответил Севка, которому такие мысли, естественно, в голову не приходили. – Попытаемся убедить…

– Угу, – кивнул Орлов. – Ты мало сталкивался с военинженерами всех сортов. Хуже их только военврачи. Как начнет орать и оружием размахивать…

– И что ты предлагаешь?

– Значит, делаем так: при встрече с любой группой ты молчишь. Представился, если нужно, старшему по званию, и молчишь. А говорить буду я.

– А какая разница?

– В общем, небольшая. Но я смогу внятно наплести, что мы выполняем особое задание. Я из штаба фронта, между прочим, а не из какой-то там дивизионной газеты. Уловил разницу?

– Уловил.

– Значит, помнишь – мы из штаба фронта, я – главный, а ты в переговоры с кем бы то ни было вступать не имеешь права. Есть возражения? За? Против? Воздержались? Принято единогласно. – Орлов встал с пенька. – Шагом марш.

Через десять минут их окликнули.

– Стой! – прозвучало из-за дерева.

– Стою, – бодро ответил Орлов, разводя руки в стороны.

– Руки вверх! – Теперь команда прозвучала сзади, Севка искоса оглянулся и увидел штык, торчавший из куста.

– Уже поднимаем. – Орлов поднял руки над головой, словно делал зарядку. – Так хорошо?

– Пистолеты.

– Ты бы хоть появился, – не опуская рук, сказал Орлов. – А если ты не часовой Рабоче-Крестьянской Красной армии, а проклятый фашист? А я совсем разоружусь перед тобой?

– Стрелять буду, – чуть менее решительным голосом предупредил голос из-за дерева.

– То есть, выставляя тебя на пост в тылу противника, твой командир не предупредил тебя строго-настрого, чтобы ты не стрелял без особой, даже крайней необходимости? – изумление в голосе Орлова прозвучало настолько искренне, что даже Севка, потянувшийся было к кобуре, замер. – Ты бы, товарищ боец, думал, прежде чем угрожать старшему лейтенанту. В крайнем случае, я бы тебе посоветовал смело действовать штыком и прикладом. Заколоть меня, например. А товарищу младшему политруку хватило бы и прикладом по голове.

Залегла тягостная пауза.

Птица вылетела из-за дерева и, пролетев перед самым лицом Севки, скрылась в лесу. На щеку село какое-то насекомое, поползло к глазу. Стало щекотно, но руку Севка опускать не стал.

– Так что будем делать? – поинтересовался Орлов. – Убивать будешь или поведешь к командиру?

– Стоять, не двигаться, – решился наконец тот часовой, что был впереди. – Калиниченко, бегом к капитану.

Сзади послышалось шуршание и хруст веток.

– Может, я еще и руки опущу? – спросил Орлов.

– Стоять!

– Ну, хоть за голову, – жалобно попросил Орлов. – Думаешь, легко вот так держать руки? Положу руки на затылок, и политрук – тоже. Он молчит, но ведь и у него уже мышцы затекли.

– Ладно, – подумав, разрешил часовой. – На затылок…

– Я еще и сесть могу, чтобы ты совсем не волновался. Вот винтовочку ногой подальше отпихну… – Орлов поддел ногой приклад винтовки и отбросил оружие в сторону, как палку. Мы сядем?

– Садитесь, – голос часового стал не таким напряженным и враждебным, как пять минут назад.

– Садись, Залесский, – приказал Орлов и сел на землю.

Севка сел рядом.

Минут через пятнадцать на поляну вышел капитан.

Петлицы Севка не рассмотрел, но тот представился, вскинув руку к пилотке.

– Капитан Фролов. Кто такие?

– Я могу опустить руки? – спросил Орлов.

– Да, можете.

Орлов и Севка встали.

Старший лейтенант откозырял четко, словно на параде:

– Старший лейтенант Орлов и младший политрук Залесский. Выполняем особое задание штаба фронта.

– Документы, – потребовал капитан.

Орлов шагнул к нему, на ходу доставая из кармана документы. Протянул и, когда капитан их взял, сделал шаг назад.

Капитан внимательно рассмотрел удостоверение, перелистнул несколько страниц.

– Младший политрук. – Капитан посмотрел на Севку.

– Младший политрук со мной, – с нажимом произнес Орлов. – Ко мне вопросы есть?

Капитан задумчиво посмотрел на старшего лейтенанта, и это было хорошо – Севка почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, жаром полыхнули щеки. Вот сейчас этот суровый офицер заметит, как покраснел младший политрук, все поймет… Или подумает, что все понял, отскочит за дерево и скомандует… И первая пуля ударит как раз покрасневшему младшему политруку между лопаток.

– Я должен проверить документы, – сказал капитан твердо.

– Вы вообще не должны нас видеть, – сказал Орлов. – Если честно, то я должен был бы вас пристрелить в целях сохранения тайны. Но вы мне симпатичны. Не верите? Давайте тогда вместе с вами доберемся до линии фронта, там до штаба армии, и вы объясните начальнику Особого отдела полковнику Медянину, отчего это сорвали выполнение важного задания. Или давайте стреляйте.

Капитан с сомнением посмотрел на Орлова, перевел взгляд на Севку.

– Ладно, следуйте в том направлении, – капитан указал за спину. – Бежать не советую.

– Документы верните, – усмехнулся Орлов. – И там у меня винтовочка в траве лежит, вы уж распорядитесь на ее счет. Мне за нее отчитываться в штабе.

Капитан отдал ему удостоверение и, пропустив мимо себя и старшего лейтенанта, и Севку, пошел следом.

Справа и слева вынырнули два красноармейца с винтовками наперевес. Штыки покачивались в метре от Севки.

Идти пришлось недалеко. Лагерь оказался всего метрах в двухстах от того места, где их остановили.

Часовой молча пропустил капитана и задержанных.

Под деревьями стояли две телеги, распряженные лошади фыркали время от времени, люди спали на земле. Человек пятьдесят, прикинул на глаз Севка.

– Стойте здесь, – вполголоса приказал капитан и отошел в сторону, за телеги.

– До роты, – сказал Орлов Севке. – Но не рота. Капитан – пехотинец, младший сержант справа – артиллерист. Вон тот, что спит под березой, сапер… Сборная группа.

– За мной, – приказал вернувшийся капитан.

– Я один пойду, товарищ капитан. А младшего политрука, если не трудно, отведите куда-нибудь в сторонку, чтобы он не маячил. Не нужно, чтобы его видели в лицо. – Орлов незаметно подмигнул Севке.

Капитан с сомнением посмотрел на Орлова.

– Ну, он же никуда не денется, товарищ капитан! – улыбнулся старший лейтенант. – Постоит, подождет. Если ваш командир мне не поверит, то вы всегда сможете восстановить статус-кво. Не так?

– Ладно, – кивнул капитан и оглянулся на невысокого крепыша с тремя треугольниками в петлицах. – Вы, Малышев, проведите товарища младшего политрука к оврагу. И там побудьте.

– Есть, – ответил крепыш. – Пойдемте, товарищ младший политрук.

Винтовку с примкнутым штыком он повесил на плечо, но близко не подходил, держался в двух шагах сзади, пока они шли к оврагу, и, разрешив Севке сесть, сам остался стоять в паре шагов, держась так, чтобы видеть руки и кобуру младшего политрука.

Интересно, подумал Севка, что сейчас плетет старший лейтенант? Какое такое задание придумал для себя, да еще такое важное и странное, что документы младшего политрука даже смотреть нельзя. Ну, не диверсантом же немецким его представил, в самом деле. Может, советским? Типа, ведет особого разведчика в тыл к врагу…

«Ага, – мысленно сыронизировал Севка. – Младшего политрука в форме со звездами к немцам в тыл. Так наверняка незаметнее. И двигались они, между прочим, из немецкого тыла. Фигня получается, если хотите знать мое мнение», – подумал Севка.

Но никого мнение Севки, похоже, не интересовало.

– У вас папироски не найдется? – спросил вдруг крепыш.

– А? – переспросил Севка. – Нет, не курю. Извините.

– Совсем без табачка хреново, товарищ младший политрук. Уши пухнут, хоть плач! И патроны есть, и еда, а без курева – никакого удовольствия от боевых действий.

– Да уж какое тут удовольствие, – кивнул Севка сочувственно. – Я второй день на голодный желудок…

– Так чего ж вы не сказали? – Крепыш достал из нагрудного кармана сухарь, отряхнул с него что-то и протянул Севке. – И знаю, что по уставу с собой жратву брать не положено, а ничего не могу поделать. А вы угощайтесь, товарищ младший политрук.

Поначалу товарищ младший политрук честно собирался оставить половину сухаря товарищу старшему лейтенанту. Вцепившись зубами в край пахнущего табаком ржаного сухаря, Севка почти целую минуту старался не увлечься и остановиться на невидимой линии, разделявшей сухарь пополам.

А потом почти случайно сгрыз сухарь целиком. И лишь после этого в душе Севки шевельнулось что-то вроде угрызения совести. Шевельнулось, если честно, слабенько, почти незаметно.

В конце концов, там и одному было нечего грызть.

Севка слизнул с ладони приставшую крошку и оглянулся. Крепыш участливо и даже с сочувствием смотрел на него.

– Спасибо, – сказал Севка. – Товарищ…

– Так Малышев, старший сержант Иван Петрович Малышев.

– Спасибо, товарищ Малышев. – Севка вздохнул. – Неприятное получилось зрелище, наверное…

– Это как вы сухарь употребляли? Нормальное зрелище. Я уже второй раз в окружении. Первый раз от самой, считай, границы шел. Две недели. Кору жрал, траву. Лошадь на вторую неделю нашли убитую, с душком уже, так и ее схарчили. Вот там было зрелище это… неаппетитное. – Старший сержант присел на корточки, опершись на винтовку. – А только я вам скажу – ничего вкуснее той мертвечины я не ел. Ни до, ни, ясное дело, после. И знаете, товарищ младший политрук, до сих пор жалею… Вот понимаю, что сволочь я, что нельзя так, а жалею, что поделили мы остатки лошади на всех пятьдесят бойцов и командиров. По сколько там вышло на брата… Слезы одни. А через полчаса после обеда мы попали под минометный обстрел. И половина, считай, наших там осталась. Это ж на сколько больше я мог съесть мяса, если бы нас минометами накрыло не после лошади, а до нее…

Старший сержант сплюнул и укоризненно покачал головой.

– Странное человек животное, товарищ младший политрук, волк дикий и то понятнее, чем обыкновенный человек. И как я могу про других мнение иметь, коли я и о себе ничего толком не знаю? – Старший сержант оглянулся через плечо и встал. – Пришли к нам, товарищ младший политрук.

– Как тут у тебя дела, Залесский? – в полный голос спросил Орлов. – Все в порядке?

– Нормально. – Севка встал с земли, отряхнулся. – А у тебя что?

– А все у меня. В смысле, у нас с тобой все нормально. Очень даже хорошо у нас с тобой. Товарищ полковник все внимательно выслушал, вошел в наше положение и отпустил с миром. Вот, товарищ капитан вызвался тебя освободить из-под охраны… Правда, товарищ капитан?

Капитан Орлову не ответил, что-то негромко скомандовал Малышеву.

– Значит, до свидания, товарищ младший политрук! – сказал Малышев. – Может, свидимся еще…

Севка протянул руку, старший сержант пожал ее. Рукопожатие у старшего сержанта оказалось крепким и шершавым – ладонь была покрыта мозолями.

– Еще раз спасибо, – сказал Севка.

Капитан молча козырнул и ушел. Старший сержант помахал рукой и рысцой побежал вперед.

– Вот такие дела… – протянул Орлов, глянув на свои наручные часы. – Идти нам нужно, Сева. Шире, так сказать, шаг.

И они пошли вдоль оврага на восток. На спине Орлова теперь болталась не только винтовка, но и вещмешок.

Севка спросил, как оно все получилось, Орлов рассказал.

Вышло, что наскочили они на остатки штаба стрелковой дивизии во главе с командиром. Всего до полутора сотен штыков, правда, треть – писаря, водители, почтальоны с поварами, треть – молодняк, влившийся в дивизию только с неделю назад, а из тех, кто мог реально считаться полноценным бойцом, каждый третий был легко ранен.

Хорошо еще, что тяжелых не было в группе.

Полковник планировал рвать вдоль шоссе исходя из того, что так короче, Орлов спорить не стал, уловив в серых глазах полковника упрямый стальной блеск.

– Он как сквозь прицел на меня глядел. Того и гляди, нажмет на спуск. Я с ним разговариваю, а сам понимаю, что все, путешествие закончилось. Он меня поставит взводным к трем бойцам и сержанту, а тебя назначит от щедрот своих политруком роты из пятнадцати человек. И разрешит героически умереть, поднимая людей в атаку на пулемет, который легко можно было просто обойти.

– Он что – дурак?

– Отчего сразу дурак? Он не дурак, он испуганный. Его как в тридцать седьмом напугали, так до сих пор в себя прийти не может. И ведь больше не грозит ему расстрел, а все равно он с оглядкой думает, чтобы его ни на секунду, ни на мгновение не заподозрили в трусости или слабости. Я чистку застал взводным. – Орлов остановился, глянул на небо, на часы и свернул влево, прочь от оврага. – Если бы мне чуть меньше совести и чуть больше большевистской принципиальности, уже б, наверное, батальоном командовал. А то и полком. Или бы уже в расход пошел – либо от немцев, либо от своих. Командира роты, видишь ли, трудно обвинить в халатной подготовке к войне… Согласен?

– Не знаю, – ответил Севка. – Может, ты и прав…

– Я точно прав, товарищ младший политрук. Ты даже себе и не представляешь, насколько я прав. А ну, стой. – Орлов подошел к дереву и поманил Севку. – Ничего не слышишь?

Севка прислушался. Ничего.

То есть вдалеке снова начало рокотать, тяжко перекатывались за лесом каменные глыбы, но мозг уже отнес этот отдаленный шум к неопасному, и нужно было специально настроиться, чтобы его услышать.

– Ничего, – сказал Севка.

– Да нет же, слушай! – Орлов поднял палец, словно целясь в небо.

Еле слышное гудение. Подвывающее, какое-то неторопливое.

– Не двигайся! – приказал старший лейтенант. – А ведь я хотел сказать полковнику, чтобы они костры не жгли. Как раз ведь собрались завтракать… Твою мать!

Низко, почти над самыми деревьями, промелькнул темный распластанный силуэт. Севка успел разглядеть кресты на фюзеляже, отблеск солнца на кабине.

– Не повезло ребятам с командиром… – пробормотал Орлов. – Он сейчас сыпанет осколочных…

Загремели взрывы, один за другим, облака дыма, земля, обломки стволов взлетели к небу, будто какие-то страшные, уродливые деревья успевали вырасти, раскинуть ветки и рассыпаться в пыль за секунду, отведенную для их жизни взбесившимся лесом.

– Давай быстрее! – Старший лейтенант озабоченно посмотрел на часы. – Немцы сейчас могут сюда и пехоту двинуть, посмотреть, что получилось у летчиков. А до села тут недалеко.

Они пробежали еще с полкилометра, когда Орлов вдруг присел возле небольшого овражка и, сняв фуражку, заглянул в него.

– Что там? – спросил Севка.

– Ничего не видишь?

Севка присмотрелся: мелкий овраг, почти канава, уходящий в лес из-под самого корня узловатого, в три обхвата, дуба. Овражек был не больше метра в глубину, порос травой и низкой крапивой.

– Крапиву вижу.

– Это хорошо, это значит, я глазастый, а ты – нет. – Орлов подошел к дубу, осторожно посмотрел под его корни. – Точно, а так сразу и не скажешь… Иди сюда…

Севка подошел, заглянул туда, куда указывал Орлов. Овраг действительно начинался у дуба, только шел он значительно глубже под корни, образуя с ними что-то вроде пещерки.

– А посмотри-ка ты по сторонам, Сева. – Орлов сунул Севке в руку винтовку, положил вещмешок на землю, а сам, осторожно ставя ноги на выступающие корни, подошел к краю, опустился на колени и щучкой скользнул под дерево.

Неподалеку ударил пулемет. Севка прислушался, пытаясь определить направление. Пулемет бил длинными очередями с той стороны, где осталась группа окруженцев. Бил, бил, бил…

Нестройно трещали винтовочные выстрелы, несколько раз глухо рвануло, и снова ударил пулемет. К нему присоединился еще один, потом еще… Бой развернулся нешуточный, и Севке показалось, что грохот приближается, становится громче…

– Давай винтовку и «сидор»… – Из-под земли у самых корней дуба высунулась рука Орлова. – И сам сюда лезь, только смотри, не наследи и траву не мни. По корням, потом на живот…

В яме было сыро и темно. Севка упал на живот, не удержался и ткнулся в остро пахнущую землю лицом.

– Тут, думаю, отсидимся, – сказал Орлов. – Если ты не наследил…

– Я осторожно…

– И если у них не будет собак. Хотя какие собаки у наступающих частей в прифронтовой полосе?

– А чего немцы вообще в лес полезли? – Глаза Севки начали потихоньку привыкать к сумраку, он стал различать лицо Орлова, тонкие корни, свисавшие сверху, смог рассмотреть пещерку – углубление в земле два на полтора, высотой не больше метра, сужающееся к выходу в сторону оврага.

– Мало ли чего немцы в лес полезли? Может, у них задача построить тут аэродром? Или тут у них проходит важная линия связи. Генерал немецкий проснулся с утра, решил погонять личный состав по поводу своего плохого настроения. А тут – повара моего знакомого полковника костры зажгли, да не додумались их прикрыть… Или штаб дивизии немцы специально искали – черт их, немцев, знает… И если бы я не соврал, то сейчас бы нас накрыли с воздуха, а потом…

Рвануло где-то неподалеку, на голову Севки посыпалась земля.

– Так… Бой докатился сюда… – Орлов расстегнул кобуру, передернул затвор и навел пистолет на выход. – Ты бы тоже свой револьвер приготовил, что ли…

Севка торопливо достал оружие.

– Да ты не суетись, – тихо сказал Орлов. – Дай сюда «наган», двоим нам не развернуться, только мешать друг другу…

Сухо, с истерикой в звуке закричал рядом автомат.

– Немец, – прошептал Орлов. – Стоит, сука, над самым оврагом и лупит…

Ударила еще очередь, и пули застучали по земле на дне оврага.

Севка толкнул Орлова в плечо и протянул свой револьвер рукоятью вперед.

– Шнур сними, дурила, – сквозь зубы процедил Орлов, не отрывая взгляда от входа. – Он овраг проверяет. Лишь бы гранату не бросил…

Прогремело несколько выстрелов одновременно.

– Вот это трехлинейки… Значит, немцу сейчас будет не до нас. Немец погонится за бойцами Красной армии… Побежал…

Старший лейтенант шумно выдохнул и опустил оружие.

– Вот, держи. – Севка наконец отцепил от рукояти револьвера шнур и отдал его Орлову.

– Ага, хорошо… – Орлов прислонился плечом к стене пещеры. – Если бой продлится еще минут двадцать, то немцы сюда не вернутся.

– Может, нужно было вмешаться? – спросил Севка.

Ну не мог он не спросить, понимал, что толку от него в бою не было бы никакого, но ему очень важно было услышать это от Орлова, более старшего, опытного и, самое главное, местного. Из этого времени, обладающего знаниями и подчиняющегося логике этого времени и места. Очень не хотелось чувствовать себя трусом. И крутились перед мысленным взором картинки из сотен просмотренных фильмов, в которых вмешательство одного человека меняло судьбу боя, спасало положение и вообще…

– Может, и нужно, – негромко ответил Орлов. – Секунд на тридцать продолжили бы развлечение для господ немцев. Значит, вначале мы выскочили бы из-под земли, я расстрелял бы по-быстрому восемь патронов из «ТТ», ты – семь из «нагана», немцы дрогнули бы под таким ливнем пуль, потом врезали бы нам в ответ, и мы если бы не погибли на месте, то бросились бы бежать, спасая жизнь и прикидывая, где можно затаиться, чтобы не подохнуть случайно… что мы сейчас и делаем. Вообще, мы с тобой и так молодцы и вносим посильный вклад. Вчера мы уничтожили трех немцев и с десяток трусов и предателей. Если бы каждый боец и командир Красной армии совершил такой, в общем-то, пустяковый поступок, война бы уже закончилась…

– Наверное, – прошептал Севка. – Не знаю…

– Многого ты не знаешь, младший политрук! – засмеялся старший лейтенант. – Но ничего, держись меня – все будет нормально.

Севка лег на спину и закрыл глаза.

Выстрелов больше не было слышно, тишина была полная, голову словно набили ватой. Севке захотелось закричать, чтобы убедиться, что это действительно так тихо вокруг, а не он оглох.

– А что ты сказал полковнику, чтобы он нас отпустил? – спросил Севка просто для того, чтобы услышать свой голос.

– Сказал, что вывожу из окружения младшего политрука, сына одного из заместителей наркома обороны. И что не нужно, чтобы кто-то из бойцов видел его… то есть твое лицо. Черт с ним, с замнаркомовским сынком, если бы он погиб, товарищ полковник, а если в плен попадет? Вы себе можете представить, что немцы по этому поводу раструбят через газеты и по радио? Я полковника спросил, он задумался… тяжело так задумался, я уж испугался, что он предложит тебя просто пустить в расход, чтобы избежать мирового конфуза. Но полковник не зря был испуган тридцать седьмым. Отпустил и даже снабдил патронами, гранатами, харчами и водой. Ты, кстати, есть не хочешь?

– Не знаю… – ответил Севка.

В голове звенело.

– Может, выглянуть? – предложил Севка. – Посмотреть, где немцы…

– Зачем? А если они сидят рядом? Или раненый тут лежит и ждет, когда его свои подберут. А тут мы, как чертики из-под земли. Сиди уж, не дергайся. Дождемся ночи, а потом… Так ты есть хочешь? Я бы не отказался. – Орлов положил пистолет и револьвер на колени, развязал мешок и достал из него кирпичик хлеба. – Черствый, но есть можно. Еще кусок сала, луковица. Есть банка тушенки, но ее, пожалуй, оставим на завтра. Если тебе не трудно, сооруди по бутерброду…

– А нож?

– Нож. – Старший лейтенант вытащил из-за голенища нож и протянул его через плечо Севке. – Ты его об землю почисти, я вчера сразу не вытер от крови.

Севка взял нож, осторожно провел пальцами по лезвию.

– Давай-давай, – подбодрил его Орлов. – Желудок не казенный, кушать просит.

Севка несколько раз вогнал клинок в землю, потом вытер его о подол гимнастерки. Раз, другой.

– Ты там не особо старайся, – посоветовал Орлов. – Глаза не видят, сердце не болит. На «сидоре» режь. И достань из него флягу с водой – в горле пересохло.

Севка отдал флягу, осторожно, чтобы не выронить буханку, отрезал два куска. Развернул газетный пакет, отрезал по ломтику сала, положил на хлеб. Покрутил луковицу в руках.

– А лук?

– Что лук? Разрежь пополам. – Орлов отхлебнул из фляги, завинтил крышку. – Жаль, что не водка. Сейчас бы нервы поддержать было бы неплохо…

– Тебе горбушку?

– Мне, как старшему по званию и добытчику, горбушку. Лук разрежь.

Резкий запах лука заполнил пещерку, впился в глаза Севке.

– Хорошая штука, сало, да с лучком… – Орлов с хрустом откусил от своей половинки луковицы. – Хорошо. Ты ешь быстрее, нам еще одно дело решить нужно…

Расправившись с бутербродом, Севка сложил оставшиеся продукты в вещмешок. Запил еду водой из фляги и почувствовал себя почти сытым. И спокойным.

Это здорово, что судьба свела его с Орловым. Без него все могло уже закончиться. Лежал бы Севка Залесский где-нибудь в поле…

«А эта жизнерадостная мысль приходит в голову все чаще и чаще, как к себе домой, – подумал Севка. – Нужно с этим что-то делать. Думать нужно позитивно. Не мог погибнуть, а выжил. Выжил. И спасибо Даниле Орлову».

– Сева, а ну послушай, – тихо позвал Орлов.

– Что? – обмер Севка. – Немцы?

– Не пойму… – прошептал Орлов. – Ты послушай…

– Ничего… – сказал Севка после минуты молчания. – Тихо.

– Ты ближе сюда наклонись… Вроде как говорят… Не пойму – наши или немцы.

Севка повернулся головой к выходу, отодвинул в сторону вещмешок и на четвереньках подполз почти к самому выходу. Прислушался.

– Тихо все… – Севка хотел повернуться к Орлову, но не успел – что-то захлестнуло ему горло.

Севка захрипел, рванулся в сторону, но петля не ослабла. Махнув рукой наугад, Севка, кажется, попал Орлову по лицу.

Упав на бок, Севка попытался оттянуть кожаный ремешок, но пальцы не смогли залезть под него, ремешок врезался в кожу.

Севка пытался вырваться, пытался ударить Орлова, ему казалось, что борьба длится бесконечно долго, но на самом деле все закончилось через полминуты.

Темнота отделилась от стен пещеры, закружилась стремительным водоворотом перед глазами, затопила пещерку и, словно вода, хлынула Севке в мозг.

Еще через секунду, как показалось Севке, он открыл глаза.

Живой. И даже может дышать. Горло горит, легкие горят, перед глазами танцуют ярко-белые точки.

– Попытаешься кричать, – прозвучало над головой, – зарежу.

Севка хотел что-то ответить, но не смог – горло отказалось ему служить. Получился только хрип.

– Попей водички, – сказал Орлов, и горлышко фляги оказалось возле Севкиных губ.

Вода тонкой струйкой потекла в рот, несколько капель попали на подбородок и медленно стекли вниз, к горлу.

– Ты что… – выдавил из себя Севка, – с ума… с ума сошел?..

– Думаю, что нет. – Орлов завинтил флягу и положил ее на землю. – Думаю, что я нормальный. А ты, как я полагаю, рассчитывал нарваться на идиотов? На восточных варваров? На диких скифов?

– Ты о чем?

– О тебе, Сева, о тебе… Я давно хотел у тебя спросить: ты на самом деле младший политрук Красной армии?

– Да, – быстро ответил Севка.

Он даже подумать толком не успел, ответ вырвался сразу, без подготовки.

– Ага… – удовлетворенно протянул Орлов. – То есть я ошибся?

Севка попытался пошевелить руками или ногами, но и ноги, и руки были связаны.

– Ты ошибся, – сказал Севка.

– И ты можешь поклясться, что ты – офицер Красной армии? – Орлов подвинулся в глубь пещеры, чтобы видеть лицо Севки. – Скажи – да, я офицер Красной армии.

– Я офицер Красной армии, – как можно тверже выговорил Севка. – Я – офицер!

– Даже и не смешно, – с некоторым разочарованием проговорил Орлов. – Вот я тебя слушаю и все равно ничего не могу понять… Вот хоть убей – не понимаю. С одной стороны, вроде все нормально. И в бою ты не обгадился, и реагировал на пленных, скажем, поначалу правильно, по-комиссарски… Чуть в атаку не бросился, меня на глупость подбил… И жизнь мне спас. Мог просто сбежать, а нет – стрельбу открыл, троих убил. Вроде свой.

– Я свой, – как можно проникновеннее произнес Севка. – Свой.

– Ну да, офицер Красной армии, – кивнул Орлов. – Младший политрук. В газете работаешь дивизионной. Газета, кстати, как называлась?

Севка набрал воздух в легкие… Закрыл глаза. В кузове лежали газеты… Вверху листа была надпись.

– «За Родину!» – сказал Севка.

– «За Родину!» – повторил эхом Орлов. – Предположим. А дивизия какая?

– Я… Это… – Воздух комком застрял в горле у Севки. – Номер…

– Не помнишь… – протянул Орлов. – Странно выходит… Очень странно. Надо было мне у тебя все сразу выяснить, только как-то неловко допрашивать парня, которого только что спас. Некрасиво. А потом, когда сообразил, сразу и не поверил. Не складывается все до купы. Я ж при тебе вел разговоры, за которые любой, самый неопытный политработник на меня уже бы «наган» навел. Анекдот про троцкистов…

– Какие троцкисты… ты же мне жизнь спас. – Севка лихорадочно пытался сообразить, что придумать, как объяснить Орлову свое поведение. – Ну, мало ли, что ты мог говорить. Свои ведь.

– Офицеры, – подсказал Орлов.

За последние десять минут это, похоже, стало его самым любимым словом. Офицеры. Ну да, офицеры…

– То есть ты даже сейчас не понял, что несешь. – Голос Орлова стал грустным. – Какие, к хренам собачьим, в Рабоче-Крестьянской Красной армии могут быть офицеры? Командиры, твою мать! Красные командиры! Офицеры у немцев и у белых были. Понял? У немцев и у белых.

Теперь Орлов кричал, не боясь, что кто-то услышит его голос.

– Ты из немцев? Тогда получается, что тебя забросили к нам в тыл без подготовки. Язык, значит, выучили почти чисто…

– Почти? – удивился Севка.

– Акцентик у тебя легкий, Сева. Ты уж извини, но с буквой «ща» у тебя проблемы.

– А я с Украины. Из Харькова я…

– Может быть… Может быть… Значит, для немецкого диверсанта ты, во-первых, ведешь себя странно, а во-вторых, не знаешь элементарных вещей. Я был о немцах куда лучшего мнения. Значит, можем предположить, что ты не немец.

– Ну не немец я! – выкрикнул Севка. – Всеволод Александрович Залесский!

– Офицер Красной армии…

– Офицер… – Севка задохнулся и замолчал.

– Ты не немец, понятно. Может, белый? Для того чтобы помнить время до революции, ты слишком молодой. Агент из эмигрантов – там наверняка тебя подготовили бы получше. И офицеров поминать запретили бы строго-настрого. Но и нашим, советским человеком ты тоже быть не можешь. Каждый октябренок и пионер знает, что у нас в армии бойцы и командиры… И все разбираются в званиях. А ты… Быстро сообщи мне, какие знаки различия у майора Красной армии? Быстро, не задумываясь!

– Ромб! – выпалил Севка и по выражению лица Орлова понял, что промазал. – Этот… как его… прямоугольник… шпала.

– Не позорься, Залесский, – вздохнул Орлов. – Что прикажешь мне думать? И что прикажешь делать? Я тебя поначалу хотел вывести к нашим и сдать в Особый отдел. Все рассказать и отдать. Пусть они сами разбираются. Может, в Москву тебя отправили бы. Не мое дело. Знаю только, что с тобой что-то не так…

– А если я просто сумасшедший? – вскинулся Севка и скрипнул зубами, осознав, что совершил очередную ошибку.

Ему бы затянуть какую-нибудь песню. Современную ему, совершенно идиотскую по меркам этого времени. Какие-нибудь «муси-пуси» прекрасно подошли бы. Ни один чокнутый не станет орать, что он сумасшедший.

– Я тебя и к полковнику не пустил, чтобы ты не ляпнул что-то такое, веселое… Думал, получится. А вместо этого… не повезло тебе, Сева! Лес сейчас полон немцев, я тебя не удержу, если что. Черт тебя знает, как ты поведешь себя, увидев немцев вблизи… А если ты не агент немцев, а, скажем, марсианин… И попадешься к ним, передашь им важные сведения?

– Глупость.

– Глупость, – согласился Орлов. – Но у меня нет других вариантов. Возиться с тобой, рискуя сыграть на руку врагу? Нет, извини. Я не могу рисковать. Все и так слишком плохо, чтобы еще и… Извини.

Орлов протянул руку к петле, сделанной из кожаного ремешка от пистолета. Потянул.

Петля стала затягиваться.

– Не нужно, – прохрипел Севка.

Орлов закрыл глаза, но продолжал тянуть за конец ремешка.

– Я… пожалуйста… я… не могу… ты не поверишь… – задыхаясь, простонал Севка.

– А ты попробуй, сделай одолжение, – попросил Орлов. – Я и сам не хочу тебя душить. Серьезно тебя прошу – отговори меня. Если ты немец… если агент – извини, все равно я тебя убью. Или нет, если ты докажешь, что есть смысл рисковать и тащить тебя через линию фронта…

– Я не немец, – сказал Севка, почувствовав, что петля ослабла. – Я – Всеволод Александрович Залесский, мне двадцать два года, и я не младший политрук Красной армии. Потому что родился я в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году в Харькове…

Петля резко напряглась, Севка дернулся, захрипел, тело выгнулось дугой…

– Дурак, – выдохнул Орлов, отпуская петлю. – Я же тебя на самом деле придушу… От твоей честности зависит твоя жизнь, а ты несешь…

– Я, Всеволод Александрович Залесский, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения, родился в Харькове. Отец – Александр Кириллович Залесский, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, коммунист. Мать…

Севка снова захрипел, перед глазами поплыли радужные пятна.

– Я студент третьего курса филологического факультета Национального университета имени Каразина… Я…

– Харьковский университет имени Горького, – сказал Орлов.

– Был Горького… А сейчас – Каразина. Каразина.

– Харьков немцы еще не взяли, так что переименовать не могли… – пробормотал Орлов, петлю тем не менее ослабив. – Кто такой Каразин?

– Основатель университета. Переименовали в… – Севка задумался.

Он не помнил, когда переименовали. Помнил, что после девяносто первого, но когда…

– Уже лет двадцать, как переименовали…

Орлов засмеялся. Потом закашлялся и замолчал.

– Я не вру…

– Двадцать лет назад – это в двадцать первом году. Чушь. Ты снова путаешь, Сева. Я сам чуть не поехал поступать в Харьковский университет. И он носил имя Горького. Такие дела. Может, ты и впрямь двинулся умом… Может, контузия была?

Наверное, нужно было согласиться, но Севка уже не мог остановиться. Его словно прорвало. Он говорил и говорил, захлебываясь, рассказывал о себе, об отце и матери, о том, как погибли они в автомобильной катастрофе…

– А ты ведь и сам веришь в то, что говоришь, – тихо-тихо произнес Орлов.

– Я говорю правду. Правду! – Севка чуть не стал говорить о развале Союза, но в последнюю секунду заставил себя заткнуться. – Не веришь – можешь меня убить. Хоть задушить, хоть зарезать. Но я сам не знаю, как попал сюда. Я пришел в себя только вчера утром, на поле. Голый. И…

Севка подробно рассказал о том, как очнулся, как увидел машину, как бежал и как не успел, про самолет и форму младшего политрука, которую нашел в чемодане. Орлов слушал, не перебивая. Севка сказал, что в документах значится совсем другая фамилия. Орлов достал документы из кармана у Севки и внимательно просмотрел, повернув страницы к скупому свету, проникавшему в пещеру снаружи.

– Разве я бы назвался другой фамилией, не из удостоверения, если бы был диверсантом? Сам подумай!

– Не знаю. Но мне кажется, что если бы назвался марсианином, то мне легче было бы поверить. Старший брат Аэлиты, что ли… Прилетел в бронзовом яйце в поисках инженера Лося… Но из будущего… А мы победили? – вдруг спросил Орлов.

– Да, – не задумываясь ответил Севка. – В…

– Когда?

– Я… Я не могу тебе сказать… Честно, не могу. – Севку вдруг охватило ледяное спокойствие, будто он только что тонул, бился в панике, но вдруг нащупал ногами твердое дно и встал.

Он не может ничего говорить этому старшему лейтенанту из прошлого. Иначе все изменится. Все – изменится. И будущее будет другим. И победа произойдет не в сорок пятом, а раньше. Или позже. Или вообще не произойдет, потому что Орлов, твердо зная, что девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года мы все равно победим Германию, веря в неизбежность победы, в каком-нибудь бою вдруг решит, что вот сейчас, возле этой деревни Чурбановки, нет смысла умываться кровавым потом, что можно просто отойти… И отойдет. И за ним побежит батальон, полк, дивизия, все рухнет…

Вот ради этого, ради спасения будущего, есть смысл молчать. И даже подохнуть, задохнувшись в удавке, так ловко прилаженной старшим лейтенантом Красной армии Орловым на горле Всеволода Залесского, который и родится-то через сорок восемь лет…

– Я не могу тебе ничего сказать. Можешь меня убить, – повторил Севка. – Но если я начну говорить, то будущее может измениться, и немцы возьмут Москву. Ты этого хочешь?

– Значит, они ее не возьмут… – Орлов потер лоб. – Не возьмут. А Ленинград?

Севка не ответил.

– Ладно, не отвечай. Сколько же еще воевать? Полгода? Год? Никак не меньше. Сколько же народу погибнет за этот год… А ведь придется не только из СССР немцев гнать, всю Европу придется чистить… Это еще никак не меньше полугода… И еще убитые и раненые. Тысячи. Десятки тысяч… Стоп!

Орлов неожиданно хлопнул Севку ладонью по груди.

– А ведь у тебя накладка получается… Накладочка…

– Какая? Я сказал все, что мог. Даже больше. И ничего другого я рассказать…

– Подожди, не суетись. Значит, если ты, попав в прошлое, что-то расскажешь, то можешь все изменить… Разрушить. Так?

– Да.

– Но ты ведь убил трех человек своей рукой. И двоих я убил конвоиров потому, что так захотел ты. По твоей воле. И того мотоциклиста я подстрелил, чтобы спасти тебя… А немцы уничтожили тех пленных на дороге из-за моих выстрелов, которые я сделал из-за тебя… Ты не можешь ничего говорить, чтобы не изменить прошлое, но ведь почти сотня людей уже погибла по твоей вине, Сева! Если все действительно так сложно устроено и тонко сцеплено, то все… все уже изменилось…

Севка потрясенно смотрел в еле различимое в сумраке лицо старшего лейтенанта.

«А ведь Орлов прав, – подумал Севка. – Орлов прав, и тогда получается, что уже все… Точка перелома пройдена?» И все, что помнил Севка, уже не существует или искажено… Нет, не может такого быть. Севка привычно спрятался от своего страха за удобную словесную конструкцию. Он не знает причин, не знает механизмов, но твердо верит в то, что это случиться не может.

Не может, и все.

Или…

– Слышь, – сказал Орлов. – А если… если ты попал сюда для того, чтобы это произошло. Чтобы те люди на дороге и те немцы погибли. Ты должен был это сделать, чтобы прошлое, твое прошлое, а мое будущее, стало таким, каким ты его помнишь. И что бы ты здесь ни сделал, чего бы кому ни сказал, кого бы ни убил – все это уже запланировано… Вот, например, я тебя пристрелю, и время пойдет дальше без перебоев…

Орлов взял свой «ТТ», взвел курок и приставил ствол ко лбу Севки.

– Извини… – сказал Орлов.