Глава 7
Что было бы

Дико встречала Хунакпу на вокзале в Джубе. Он был небольшого роста, со светло-коричневой кожей и характерными для майя чертами лица, поэтому она легко узнала его. Он спокойно стоял, безмятежно разглядывая пассажиров, суетившихся на платформе. Дико была поражена тем, как молодо он выглядит, хотя она уже знала, что индейцы с их гладкой кожей лица всегда кажутся моложе тем, кто привык встречаться с представителями других рас. Удивительно было и то, с каким спокойствием держался этот такой молодой на вид человек. Можно было подумать, что он уже в тысячный раз приезжает сюда и сейчас просто рассматривает хорошо знакомый пейзаж, стараясь заметить, изменилось ли в нем что-либо за те годы, что он отсутствовал. Глядя на него, трудно было догадаться, что карьера его висит на волоске, что за всю свою жизнь он никогда не выезжал за пределы Мехико, что сейчас он собирается сделать доклад, который может изменить весь ход истории. Дико позавидовала тому миру, который царит в его душе и позволяет ему принимать все в жизни с таким… таким спокойствием.

Она подошла к Хунакпу. Он взглянул на нее, причем ничто в его лице не выдало радости или облегчения, хотя он, наверняка, узнал ее, поскольку, прежде чем уехать, несомненно, нашел ее фотографию в картотеке сотрудников Службы.

– Я Дико, – сказала она, протянув ему обе руки. Он слегка пожал их.

– А я Хунакпу, – ответил он. – Как мило с вашей стороны, что вы встретили меня.

– У нас в городе нет уличных указателей, – пояснила она, – а я вожу машину лучше, чем таксисты. Может, я и преувеличиваю, но зато беру с пассажиров меньше.

Он не улыбнулся в ответ. Зануда, подумала она.

– А багаж у вас есть? Он покачал головой.

– Вот только это, – он приподнял плечо, на котором висела небольшая сумка на ремне.

Неуж-то там поместилась хотя бы одна смена белья? Но, с другой стороны, он приехал из одной тропической страны в другую, а в бритвенных принадлежностях он не нуждается. Индейцы выглядят моложе своих лет, отчасти благодаря отсутствию бороды. А что касается бумаг, то их уже давно передали по электронной почте. Однако большинство людей, отправляясь в путешествие, берут с собой гораздо больше вещей. Возможно, потому, что чувствуют неуверенность, и им требуется окружить себя знакомыми, привычными вещами; они везут с собой много одежды, чтобы иметь свободу выбора хотя бы в этом, и смягчить таким образом чувство неуверенности и беспомощности. Судя по всему, к Хунакпу это не относится. Он, по-видимому, вообще ничего не боится. Или, возможно, нигде не чувствует себя иностранцем. Как здорово было бы, подумала Дико, чувствовать себя как дома в любом месте. Хотела бы я обладать таким даром! К своему изумлению она обнаружила, что восхищается им, несмотря на то что он оттолкнул ее своей холодностью.

До гостиницы они доехали в полном молчании. Он ни словом не обмолвился о том, понравился ли ему его номер.

– Ну что ж, – сказала Дико, – я думаю, вы захотите отдохнуть, тем более эта разница во времени… Лучше всего поспать часика три, а потом встать и сразу поесть.

– Я не почувствую разницу во времени, – возразил он. – Я поспал в самолете. И в поезде.

Он спал? В ожидании самой важной в его жизни беседы?

– Но тогда, вероятно, вы голодны?

– Я поел в поезде, – ответил он.

– Ну что же, – сказала Дико, – сколько времени вам понадобится, прежде чем мы начнем?

– Я могу начать прямо сейчас, – ответил Хунакпу. Он снял с плеча сумку и положил ее на кровать. Ее поразило, как экономны были его движения: он не бросил сумку небрежно, но и не уложил ее с подчеркнутой осторожностью. Он двигался так естественно, что казалось, будто сумка сама соскользнула с его плеча на кровать.

У Дико даже мурашки побежали по коже. Сначала она не могла понять почему, но затем поняла: вот он стоит, руки пустые, сумка соскользнула с плеча, он не перебирает пальцами и ничего не прижимает к груди, чтобы скрыть смущение. Он избавился от единственной вещи, которую привез с собой, но он совершенно спокоен и невозмутим. Ей показалось, будто у нее на глазах человек стоит на краю пропасти, и ее охватил какой-то ужас, смешанный с состраданием. Сама она никогда не была бы способна на такое. Оказавшись в непривычном месте, одна, она непременно вцепилась бы во что-то знакомое, свое. Записную книжку. Сумочку. Хотя бы браслет или кольцо, или часы, чтобы вертеть это в руках. А этот человек – он оставался абсолютно спокоен, без единой знакомой вещи в руках. Он, несомненно, может скинуть с себя все и пройти по жизни обнаженным, не испытывая ни малейшего неудобства. Его потрясающее самообладание выводило ее из себя.

– Как вам это удается? – спросила она, не в силах удержаться.

– Что именно? – спросил Хунакпу.

– Оставаться таким… таким спокойным. Он на мгновение задумался.

– Потому что я не знаю, что еще делать.

– Я бы тряслась от страха, – сказала она. – Приехать в совершенно незнакомое место. Отдать труд всей своей жизни в руки незнакомых людей.

– Да, – сказал он. – Я тоже. Она взглянула на него, сомневаясь, правильно ли его поняла.

– Вы боитесь?

Он кивнул. Но лицо его оставалось безмятежным, как и прежде, а поза такой же свободной. Более того, когда он признался, что боится, его поза и выражение лица говорили об обратном, что он чувствует себя непринужденно, может быть, слегка уставшим от разговора, но пока еще не испытывает нетерпения. Он вел себя как сторонний наблюдатель.

И тут вдруг замечания, которые начальница Хунакпу обронила в разговоре с Дико, внезапно начали обретать смысл. Она, между прочим, упомянула о том, что он, судя по его поведению, безразличен ко всему, даже и к тому, что интересует его больше всего. Работать с ним совершенно невозможно, сказала она, но тем не менее желаю вам удачи. Однако не похоже, что Хунакпу целиком погружен в свой внутренний мир и неспособен реагировать на окружающее. Он явно воспринимал все, что происходит вокруг него. Он слушал ее вежливо и внимательно.

Ну ладно. Ясно, что он ведет себя необычно. Но он приехал, чтобы сделать доклад, и сейчас для этого вполне подходящее время.

– Что вам нужно? – спросила она. – Чтобы сделать доклад? Трусайт?

– И терминал сети электронной связи, – ответил он.

– Тогда пошли ко мне на станцию. – сказала Дико.

Мне удалось убедить дона Энрике де Гусмана, – сказал Колумб. – Почему же только королей не убеждают мои доводы?

Отец Антонио лишь улыбнулся и покачал головой.

– Кристобаль, – сказал он, – образованных людей ваши доводы не убеждают, потому что они недостаточно веские и к тому же надуманные. Они противоречат математике и трудам всех древних ученых, имеющих отношение к этому вопросу. Короли же отвергают ваши доводы, потому что они общаются с учеными, которые разбивают ваши аргументы в пух и прах.

Колумб был потрясен.

– Если вы так считаете, отец Антонио, то почему же поддерживаете меня? Почему вы принимаете меня в своем доме? Почему вы помогли мне убедить дона Энрике?

– Ваши аргументы меня не убедили, – ответил отец Антонио. – Меня убедил тот Божий свет, что горит в вас. У вас внутри горит огонь. Я верю, что только Господь может вложить такой огонь в человека. И поэтому, хотя я и считаю ваши аргументы чепухой, я все же верю, что Господь хочет, чтобы вы отправились на запад. И ради этого я помогу вам всем, чем смогу, ибо я тоже люблю Господа и во мне тоже тлеет искорка этого огня.

При этих словах глаза Колумба наполнились слезами. За все те годы, когда он корпел над древними рукописями и картами, когда он доказывал свою правоту в Португалии, а с недавних пор и в доме дона Энрике, никто не поддержал его план, не увидел в нем Божий Промысел. Он начал опасаться, что Бог отвернулся от него, и больше ничем не помогает ему. Но сейчас слова отца Антония – высокообразованного человека, пользовавшегося большим уважением среди ученых во всей Европе, убедили его, что Божья Вола проникает в сердца хороших людей, побуждая их поверить в миссию Колумба.

– Отец Антонио, если бы я не знал того, что знаю, я сам бы не поверил своим доводам, – сказал Колумб.

– Достаточно, – сказал отец Перес. – Никогда не повторяйте этого.

Колумб испуганно посмотрел на него.

– О чем это вы?

– Здесь, в стенах Ла Рабида, при закрытых дверях, вы можете говорить подобные вещи, и мы поймем это. Но впредь никогда, даже малейшим намеком вы не должны никому давать понять, что ваши доводы можно поставить под сомнение.

– Но их можно поставить под сомнение, – вмешался отец Антонио.

– Колумб тем не менее ничем и никогда не должен показывать, что знает об этом. Неужели вы не понимаете? Если Господь действительно благословил это путешествие, то вы должны заставить и других поверить в это. Только так вы добьетесь победы, Колумб. Не рассуждениями, не доводами, а верой, отвагой, упорством, уверенностью. Те, в ком есть искра Божия, поверят вам независимо ни от чего. Но сколько таких людей вы встретите? Сколько их уже было?

– Считая вас и отца Антонио – двое, – ответил Колумб.

– Так вы не добьетесь победы с помощью своих аргументов, потому что они и в самом деле неубедительны. А Святой Дух не одолеет всех, кто встретится на вашем пути, поскольку Бог не вмешивается в такие дела. На что же вы можете рассчитывать, Кристобаль?

– На вашу дружбу, – тотчас ответил он.

– И на свою безграничную и безусловную веру, – сказал отец Перес. – Разве не так, отец Антонио?

Отец Антонио кивнул.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Те, кто слаб в вере, примут веру тех, кто силен в ней. Ваша уверенность должна быть абсолютной, тогда и другие смогут вдохновиться ею, и она поможет им.

– Итак, – подытожил отец Перес, – вы никогда не будете выказывать сомнений. Вы никогда не дадите ни малейшего повода усомниться в реальности своего плана.

– Хорошо, – сказал Колумб. – Я смогу это сделать.

– И вы всегда должны создавать впечатление, что знаете больше, чем говорите, – добавил отец Перес.

Колумб ничего не ответил, потому что не мог сказать отцу Пересу, что так оно и есть.

– Это означает, что вы никогда, повторяю, никогда не скажете никому: “Вот и все мои доводы. Я рассказал вам все, что знаю”. Если вам будут задавать прямые вопросы, отвечайте так, будто сказали лишь малую долю того, что вам ведомо. Делайте вид, будто им уже должно быть известно все, что знаете вы, и вы разочарованы, обнаружив, что это не так. Действуйте так, как если бы каждый должен знать известные вам вещи, и вы в отчаянии от того, что вынуждены просвещать их.

– Если я буду поступать так, как вы советуете, это будет похоже на самонадеянность, – возразил Колумб.

– Это больше, чем самонадеянность, – смеясь, сказал отец Антонио, – это самонадеянность ученых. Поверьте мне, Кристобаль, они будут разговаривать с вами точно так же.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Колумб, припоминая поведение советников короля Жуана в Лиссабоне.

– И еще одно, Кристобаль, – сказал отец Перес. – Вы нравитесь женщинам.

Колумб приподнял бровь. Он не ожидал услышать подобное высказывание от настоятеля францисканского монастыря.

– Я говорю не об искусстве соблазнять женщин, хотя и уверен, что вы могли бы овладеть им, если уже не овладели. Я говорю о том, как женщины смотрят на вас. как они обращают на вас внимание. Это тоже своего рода оружие, поскольку случилось так, что мы живем в такое время, когда Кастилией правит женщина. Царствующая королева, а не просто супруга царствующего короля. Уж не думаете ли вы, что это воля случая, а не Божий промысел? Она будет смотреть на вас, как женщина смотрит на мужчин, и будет оценивать, как женщины оценивают мужчин – не по убедительности их доводов, не по их уму, не по отваге в бою, а скорее по силе страсти и характера, умению проявить сочувствие и прежде всего, как бы это сказать… умению вести светскую беседу.

– Я не совсем понимаю, как мне использовать этот предполагаемый дар, – промолвил Колумб. Он вспомнил о своей жене, о том, как плохо обращался с ней, и как, несмотря на все это, она сильно его любила. – Вы вряд ли предлагаете мне добиваться своего рода частной аудиенции у королевы Изабеллы?

– Вовсе нет! – вскричал в ужасе отец Перес. – Неужели вы думаете, что я предложил бы вам пойти на преступление? Нет, разумеется, вы встретитесь с ней на людях, поэтому она и посылает за вами. Моя должность духовника королевы дала мне возможность посылать письма, где говорилось о вас, и, быть может, поэтому она и заинтересовалась вами. Дон Луис написал ей, предлагая пожертвовать 4 000 дукатов на ваше предприятие. А дон Энрике хотел самолично финансировать его, причем полностью. В результате, ваша персона заинтересовала ее.

– Но сейчас, – сказал отец Антонио, – вы можете рассчитывать только на аудиенцию королевы Кастильской и ее мужа, короля Арагонского.

– Однако хочу напомнить вам, – добавил отец Перес, – что вы должны рассматривать ее как аудиенцию только одной королевы, и должны разговаривать с ней как с женщиной, и вести себя при этом не так, как большинство придворных и послов, которые обращаются прежде всего к королю. Она терпеть этого не может, Кристобаль. И говоря вам это, я отнюдь не выдаю тайну исповеди. Они обращаются с ней так, как будто ее там нет, а ведь ее королевство вдвое больше Арагона. Более того, ведь именно в ее королевстве живет нация моряков, и оно обращено на запад, к Атлантике. Поэтому, когда будете говорить, конечно, обращайтесь к ним обоим, ибо вам ни в коем случае нельзя оскорбить короля. Но всякий раз, когда начнете говорить, посмотрите сначала на королеву. Говорите ей. Объясняйте ей. Убеждайте ее. Помните, что сумма, которую вы просите, не так уж велика. Несколько судов? Это не опустошит королевскую казну. В ее власти дать вам эти суда, даже если ее муж отнесется к этой просьбе с пренебрежением. А поскольку она женщина, она сможет поверить в вас, довериться вам и удовлетворить просьбу, даже если все мудрецы Испании ополчатся против вас. Вы поняли меня?

– Мне нужно убедить только одного человека, – ответил Колумб, – и этот человек – королева.

– А что до ученых, то вам нужно стоять на своем дольше их. Единственное, что от вас требуется, это никогда-никогда не говорить им: “Это все, чем я располагаю, больше у меня доказательств нет”. Стоит вам хоть раз признаться в этом, и они разобьют ваши аргументы в пух и прах, и даже королева Изабелла не сможет сокрушить их уверенность. Однако, если вы поступите так, как я советую, их доклад прозвучит куда менее убедительно. Его можно будет толковать и так и эдак. Они, конечно, рассвирепеют и попытаются стереть вас в порошок, но они все же честные люди, и оставят открытыми несколько крохотных лазеек для сомнения, придумают такую формулировку, которая будет свидетельствовать, что, хотя они и считают ваши доказательства ошибочными, они все же не могут быть абсолютно и окончательно в этом уверены.

– И этого будет достаточно?

– Кто знает? – ответил отец Перес. – Может быть, и да.

Когда Господь возложил на меня эту задачу, подумал Колумб, я надеялся, что он откроет для меня дорогу. А вместо этого я могу рассчитывать только на эту сомнительную возможность.

– Убедите королеву, – сказал отец Перес.

– Если смогу, – ответил Колумб.

– Хорошо, что вы вдовец, – заметил отец Перес. – Я знаю, что жестоко так говорить, но если бы королева знала, что вы женаты, она не проявила бы к вам такого интереса.

– Но она-то ведь замужем, – сказал Колумб. – Что вы имеете в виду?

– Я хочу сказать, что женатый мужчина куда менее привлекателен для женщины. Даже для замужней женщины. В особенности для замужней женщины, потому что она думает, что знает, что представляют собой мужья!

Отец Антонио добавил:

– У мужчин, с другой стороны, все наоборот. По крайней мере, если судить по исповедям, которые мне довелось выслушать, я бы сказал, что мужчин больше привлекают замужние женщины, чем одинокие.

– В таком случае королева и я обречены понравиться друг другу, – сухо заметил Колумб.

– Я тоже так думаю, – сказал с улыбкой отец Перес. – Но ваша дружба будет чистой и детьми вашего союза будут каравеллы, паруса которых наполнит восточный ветер.

– Вера для женщин, доказательство для мужчин, – промолвил отец Антонио. – Означает ли это, что христианство рассчитано на женщин?

– Скажем лучше, что христианство рассчитано на преданных и верных, и поэтому истинных христиан больше среди женщин, чем среди мужчин, – заметил отец Перес.

– Но без понимания, – возразил отец Антонио, – не может быть веры, поэтому она остается уделом мужчин.

– Существует понимание причины, и тут мужчины всегда впереди, – отметил отец Перес, – но существует и понимание сострадания, в чем женщины намного превосходят мужчин. Что из этого, по вашему мнению, ведет к укреплению веры?

Колумб оставил их погруженными в спор и закончил приготовления к поездке в Кордову, где обосновался двор короля и королевы, пока они вели свою более или менее непрерывную войну с маврами. Весь этот разговор о том, чего женщины хотят, в чем нуждаются, чем восхищаются и во что верят, казался Колумбу смешным и нелепым. Что могут знать о женщинах давшие обет безбрачия священники? Но, с другой стороны, сам он был женат, и все равно совсем не разбирается в женщинах, тогда как отец Перес и отец Антонио выслушали исповеди многих из них. Возможно, они знают, о чем говорят.

Фелипа верила в меня, подумал Колумб. И я принимал это как должное. Но теперь я понимаю, что нуждался в ней и рассчитывал на ее преданность и веру. Она верила мне, даже когда не понимала мои доводы. Возможно, отец Перес прав, и женщины видят истинную, скрытую суть вещей и не обращают внимания на то, что лежит на поверхности. Быть может, Фелипа поняла, какую миссию возложила на меня Святая Троица, и поэтому поддерживала меня, невзирая ни на что. А что если и королева Изабелла поймет это, и, поскольку она женщина и занимает место, обычно предназначаемое для мужчин, она сможет повернуть ход судьбы, и тогда я выполню миссию, возложенную на меня Богом.

Стемнело, и Колумб почувствовал себя одиноким. Впервые, насколько он мог припомнить, он ощутил отсутствие Фелипы и захотел, чтобы она была рядом с ним в эту ночь. Раньше я не понимал, что ты давала мне, сказал он, обращаясь к ней, хотя и сомневался, услышит ли она его. Но почему бы и нет? Если святые слышат обращенные к ним молитвы, почему не могут услышать их жены? А если она больше не слушает меня, – к чему ей это? Но я уверен, она будет слушать молитвы Диего.

С этой мыслью он побрел через освещенный факелами монастырский двор. Наконец, подошел к маленькой келье, где жил Диего. Сын спал. Колумб поднял его на руки и понес сквозь сгущающуюся темноту в свою комнату, на большую кровать. Лег рядом с сыном, который свернулся калачиком, положив голову на руки отца. Я здесь с Диего, сказал он про себя. Ты видишь меня, Фелипа? Слышишь ли ты меня? Теперь я уже лучше понимаю тебя, сказал он, обращаясь к покойной жене. Теперь я понимаю, насколько велик тот дар, который ты дала мне. Благодарю тебя. И если там, на небесах, ты можешь что-то сделать, раскрой для меня сердце королевы Изабеллы. Пусть она увидит во мне то, что сумела разглядеть ты. Пусть она полюбит меня хотя бы в десять раз меньше, чем ты, и тогда у меня будут корабли, и Господь принесет святой крест в восточные королевства.

Диего зашевелился и Колумб прошептал ему:

– Спи, сынок, спи.

Диего теснее прижался к нему и не проснулся.

Хунакпу шел с Дико по улицам Джубы с совершенно невозмутимым выражением лица. Казалось, что для него голые ребятишки и тростниковые хижины были самой привычной картиной. Что касается Дико, то ей никогда не приходилось встречать приезжего, который удержался бы от каких-либо высказываний по этому поводу, и не задавал бы ей вопросов. Некоторые, правда, делали вид, что их ничто не удивляет, но зато приставали с дурацкими вопросами типа, построены ли хижины из местного или привозного тростника? Или болтали прочую чепуху, вместо того чтобы просто спросить: неужели вы действительно живете в таких условиях? Хунакпу, однако по-видимому, не придавал этому никакого значения, хотя она чувствовала, что его взгляд фиксирует все окружающее.

Конечно, внутри помещения Службы все будет действительно знакомо ему. Когда они вошли в ее офис, он тут же уселся за ее терминал и начал вызывать файлы. Он не спросил разрешения, да и чего ради было ему это делать? Чтобы показать ей что-то, он должен был взять на себя инициативу; она привела его сюда, и с какой стати ему спрашивать разрешения воспользоваться тем, что она, совершенно очевидно, подготовила для него? Это не было невежливостью. Напротив, он ведь признался ей, что боится! Возможно, такое абсолютное спокойствие, такая невозмутимость – это способ преодолеть страх? А если бы он когда-нибудь по-настоящему расслабился, то выглядел бы, наоборот, более возбужденным? Смеющимся, сыплющим шутками, не стыдящимся проявления чувств, участвующим во всем происходящем вокруг. Вполне вероятно, он сохраняет внешнее спокойствие, только когда чего-то боится.

– Что вам уже известно? – спросил он. – Я не хочу отнимать у вас время, рассказывая о том, что вы уже знаете.

– Я знаю, что Мексиканская империя достигла расцвета в результате завоеваний Ауисотля… Он во многом способствовал установлению фактических границ Мезоамериканской империи. Завоеванные им земли находились так далеко, что Монтесуме II пришлось вновь завоевывать их, и все же они так и остались непокоренными.

– А вы знаете, чем были обусловлены эти границы?

– Проблемой перевозок, – ответила она. – Эти земли находились слишком далеко, и снабжение армии было сопряжено с большими трудностями. Самой крупной победой ацтекского оружия было покорение народа соконуско, жившего очень далеко от ацтеков, на Тихоокеанском побережье. И это удалось сделать только потому, что ацтеки не приносили в жертву людей из этого народа, а торговали с ним. Это был скорее союз, чем порабощение.

– Да, таковы были ограничения, связанные с расстояниями, – сказал Хунакпу. – А как насчет социальных и экономических ограничений?

Дико вдруг показалось, что ей устроили экзамен. Но он прав. Если он сначала проверит ее знания, то поймет, насколько глубоко и подробно можно знакомить ее с остальными материалами, новыми открытиями, которые, по его мнению, дадут ответ на главный вопрос: почему Вмешавшиеся поставили перед Колумбом задачу плыть на запад.

– С экономической точки зрения, распространенный в Мексике культ человеческих жертвоприношений давал результаты, совершенно обратные желаемым. Пока они продолжали покорять новые земли, они приводили с войны достаточно пленных для жертвоприношений, сохраняя тем самым на близлежащих территориях нужное количество рабочих рук для производства продуктов питания. Но как только они начали возвращаться с войны, приводя двадцать или тридцать пленных вместо двух или трех тысяч, перед ними встала дилемма. Если они будут брать для жертвоприношений людей из окружающих их территорию земель, уже покоренных ими, производство продуктов питания неизбежно снизится. Если же они не тронут этих людей, то им придется уменьшить количество жертвоприношений, а это означало меньше шансов на успех в боях и меньше милостей от государственного бога – как его там?

– Уицилопочтли – подсказал Хунакпу.

– Итак, они предпочли даже увеличить число жертвоприношений. Своего рода доказательство их веры. В результате производство продуктов питания упало, и наступил голод. А народ, которым они правили, хотя и исповедовал в сущности такую же религию, все больше и больше возмущался многочисленными жертвоприношениями, ибо в старые времена, до прихода мексиканцев с их культом Ватсил… Уитцил…

– Уицилопочтли.

– За один раз в жертву приносили всего несколько человек. Например, после ритуальной войны, и даже после обычной войны. И после игр в мяч. С приходом мексиканцев все изменилось, начались бесконечные жертвоприношения. Люди возненавидели это. Их семьи безжалостно разрушали, а поскольку в жертву приносилось так много людей, такая смерть уже больше не считалась почетной.

– А что характерно для самой мексиканской культуры?

– Государство процветало, потому что поощряло продвижение по социальной лестнице. Если ты отличился на войне, то поднимался на ступеньку выше. Торговцы могли купить себе место в благородном сословии. В общем, можно было добиться более высокого положения в обществе. Но все это закончилось сразу же после Ауисотля, когда Монтесума положил конец всякой возможности изменять свою классовую принадлежность с помощью денег. А многократные военные неудачи означали, что у тебя уже оставалось мало шансов подняться на ступеньку выше благодаря доблести в бою. Монтесума создал социально застывшее общество, и это было катастрофой, поскольку вся социальная и экономическая структура Мексики была основана на захвате новых территорий и социальной мобильности.

Хунакпу кивнул.

– Итак, – сказала Дико, – я правильно все изложила?

– Совершенно правильно, – ответил он.

– Но отсюда следует только один вывод: даже без появления Кортеса империя ацтеков развалилась бы в течение нескольких лет.

– В действительности, даже в течение нескольких месяцев, – поправил Хунакпу. – Наиболее ценным союзником Кортесу среди индейцев было племя тлакскаланов. Они были единственным племенем, которое уже сломало хребет военной машине мексиканцев. Ауисотль и Монтесума посылали против них армию за армией, а те так и не отдавали ни клочка своей земли. Это было унижением для мексиканцев, потому что Тлакскала находилась чуть к востоку от Теночтитлана и была полностью окружена мексиканской территорией. И все другие племена – и те, которые все еще сопротивлялись мексиканцам и те, кто уже был превращен в пыль под их правлением – начали видеть в Тлакскала надежду на спасение.

– Да, я читала вашу статью по этому вопросу.

– Это напоминает судьбу персидской империи после вторжения халдеев, – сказал Хунакпу. – Когда Мексика потерпела поражение, это не означало крушения всей имперской структуры. Тлакскаланы скорее всего вошли в страну и взяли власть в свои руки.

– Это один из возможных вариантов, – сказала Дико.

– Нет, – твердо возразил Хунакпу, – это единственно возможный результат. К этому все шло.

– Боюсь, что теперь придется перейти к вопросу доказательства, – сказала Дико. Он кивнул.

– Смотрите.

Хунакпу повернулся к Трусайту II и начал показывать короткие сцены. Он, явно, тщательно подготовился, потому что переход от одной сцены к другой происходил так же плавно, как в кино.

– Вот Чокла, – сказал он, и показал короткие клипы, где этот человек встречается с королем тлакскаланов, а затем с другими людьми, и уже в других ситуациях. Потом Хунакпу назвал имя еще одного посла тлакскаланов и показал, чем занимается тот.

Быстро появилась картинка. Тлакскаланы хорошо знали о волнениях как среди покоренных мексиканцами племен, так и среди купечества и воинов в самой Мексике. Мексика созрела и для государственного переворота, и для революции. Что бы ни произошло первым, за ним неизбежно последовало бы второе. Тлакскаланы встречались с руководителями каждой группы, заключали союзы, готовились.

– Тлакскаланы были готовы. Если бы появление Кортеса не расстроило их планы, они просочились бы на территорию Мексики и забрали в свои руки всю империю. Они подготовили все так, чтобы все важные для них племена, покоренные мексиканцами, восстали одновременно и всеми своими силами поддержали тлакскаланов, чья громкая слава завоевала их доверие. Одновременно они готовили переворот с целью свергнуть Монтесуму, что привело бы к распаду тройственного союза, когда Текскосо и Такуба покинули бы Теночтитлан и заключили бы новый союз с Тлакскаланами.

Да, – заметила Дико, – полагаю, здесь все ясно. Думаю, вы правы. Именно это они намеревались сделать.

– И это сработало бы, – сказал Хунакпу. – Поэтому все разговоры о том, что империя ацтеков была на грани распада, бессмысленны. Ее заменила бы новая, более сильная и жизнеспособная империя. И, как я хотел бы отметить, империя столь же изуверски преданная человеческим жертвоприношениям, как Мексика. Единственной разницей между ними было бы имя бога. Вместо Уицилопочтли тлакскаланы устраивали войны во имя Камаштли.

– Все это очень убедительно, – промолвила Дико, – но что это меняет? Тлакскаланы столкнулись бы с теми же трудностями, что и мексиканцы: трудности с перевозками, невозможность одновременно осуществлять программу массовых культовых убийств и вести интенсивное сельское хозяйство.

– Но тлакскаланы – это не мексиканцы, – возразил Хунакпу.

– Что вы хотите этим сказать?

– В своей отчаянной борьбе за выживание против безжалостного и могучего врага, борьбе, мог бы я добавить, которую никогда не вели мексиканцы, тлакскаланы отказались от фаталистического взгляда на историю, который еще до них погубил мексиканцев, тольтеков и майя. Тлакскаланы хотели перемен – и те уже были на пороге.

Рабочий день уже близился к концу, и вокруг них собрались другие сотрудники станции, чтобы познакомиться с материалами Хунакпу. Теперь Дико увидела, что Хунакпу уже перестал бояться, он оживился, говорил увлеченно. Она подумала, не отсюда ли берет начало миф о стоицизме индейцев – естественная реакция на страх у индейцев выглядит в глазах европейцев бесстрастностью.

Хунакпу приступил к прогону новой серии коротких сцен, показывающих посланцев короля тлакскаланов. Однако на этот раз они направлялись не к мексиканцам, недовольным своими правителями, и не к покоренным Мексикой племенам.

– Хорошо известно, что тараскам, жившим к западу и к северу от Теночтитлана, незадолго до этого удалось получить настоящую бронзу, и они усиленно экспериментировали с другими металлами и сплавами, – сказал Хунакпу. – Однако, по-видимому, никто не обратил внимания, что мексиканцы ничего не знали об этом, тогда как тлакскаланам это было хорошо известно. И их посланцы не просто пытаются купить бронзу. Они пытаются заполучить ее в обмен на сотрудничество. Они ведут переговоры о заключении союза, и они пытаются доставить кузнецов-тарасков в Тласкалу. Им это, наверняка, удастся, а это означает, что они станут обладателями ужасного и сокрушительного оружия, которого нет ни у одного другого народа в этом регионе.

– Неужели бронза произведет такой переворот? – спросил один из зрителей.

– Я хочу напомнить, что мексиканцы могли одним ударом кремневого топора отрубить голову лошади, так что вряд ли можно утверждать, что у них уже не было страшного оружия.

– Стрела с бронзовым наконечником легче, и может лететь дальше и с большей точностью, чем стрела с каменным наконечником. Бронзовый меч может пронзить хлопчатный панцирь, от которого кремневые наконечники стрел и кремневые ножи отскакивали или застревали в нем. Это совершенно меняет дело. И тараски не остановятся на бронзе: они всерьез экспериментировали с многими различными материалами. Они начали работать над созданием железа.

– Не может быть, – вскричали разом несколько человек.

– Я знаю, что вы все так думаете, но это правда. – Он показал сценку, где тараскский металлург работал с сравнительно чистым железом.

– У него ничего не получится, – заметил один из зрителей. – Температура недостаточно высокая.

– Неужели вы сомневаетесь, что он не найдет способ ее поднять? – спросил Хунакпу. – Эти кадры относятся к тому времени, когда Кортес уже продвигался к Теночтитлану. Его приходом и объясняется, почему работа над получением железа так и закончилась ничем. Поскольку им не удалось добиться успеха до испанского завоевания, об этом вообще забыли. Я откопал эти сценки лишь потому, что был, кажется, единственным, кто верил в смысл этих поисков. Но тараски действительно были на пороге использования железа.

– Получается, что бронзовый век в Мезоамерике длился бы всего десять лет? – спросил один из присутствующих .

– Не существует закона, утверждающего, что бронза должна появиться до железа, или что железо должно появиться спустя века после открытия бронзы, – ответил Хунакпу.

– Железо еще не порох, – заметила Дико. – Или вы сейчас нам покажете, как тараски работают над получением селитры?

– Я не утверждаю, что они догнали бы европейцев по уровню развития техники всего за несколько лет. Я считаю, это было бы невозможно. Но, думаю, что, объединившись с тарасками и утвердив свою власть над ними, тласкаланы получили бы в свое распоряжение такое оружие, которое дало бы им колоссальное преимущество перед соседями. Они вселили бы в эти племена и народы такой страх, что, будучи однажды завоеванными, те могли бы оставаться длительное время покорными их воле и добровольно платить дань. Тогда как Мексика вынуждена была бы послать ради этого целую армию. Границы империи таласканов расширились бы, а сама она укрепилась.

– Возможно, – сказала Дико.

– Не возможно, а вполне вероятно, – возразил Хунакпу. – А к тому же еще вот что. Таласкаланы уже подчинили себе близлежащие города Уэшоцинко и Чолулу – пусть и небольшие, но это дает нам представление о том, что такое империя в их понимании. Что же они сделали? Они вмешивались во внутреннюю политику покоренных ими государств в такой степени, о которой мексиканцы не могли и мечтать. Они не просто собирали дань и получали людей для жертвоприношений, они создали централизованное правительство, установившее жесткий контроль над правительствами покоренных народов. В итоге образовалась действительно объединенная политически империя, а не просто хаотическая система для сбора дани. Это то самое нововведение, которое обеспечило могущество Ассирии, а впоследствии было скопировано каждой преуспевшей империей. Тлакскаланы в конце концов сделали то же открытие, но на две тысячи лет позднее. Теперь подумайте, чего добились с помощью новой государственной системы ассирийцы, а затем представьте себе, что она дает тлакскаланам.

– Ну хорошо, – сказала Дико. – Разрешите мне пригласить отца с матерью.

– Но я еще не закончил, – ответил Хунакпу.

– Я слушала вас и смотрела записи, чтобы убедиться, стоит ли тратить на вас время. Оказалось, что стоит. Совершенно очевидно, что в Мезоамерике происходили куда более важные события, чем кто-нибудь мог подумать, поскольку все изучали Мексику и никто не интересовался государствами – ее преемниками. Ваш подход, несомненно, продуктивен, и с вашими выводами нужно ознакомить куда более важных людей, чем я.

Внезапно оживление и энтузиазм Хунакпу исчезли, и он опять стал спокойным, похожим на стоика. У Дико мелькнула мысль: это означает, что он опять напуган.

– Не волнуйтесь, – сказала она, – им это будет так же интересно, как мне. Он кивнул.

– Так когда же мы это проделаем?

– Я думаю, завтра. А пока отправляйтесь в свой номер и поспите. Вы сможете поесть в ресторане при гостинице, хотя я не уверена, что у них много блюд из мексиканской кухни. Но, надеюсь, стандартное международное меню удовлетворит вас. Я позвоню вам утром и сообщу распорядок дня на завтра.

– А Кемаль?

– Я не думаю, что он откажется от встречи с вами, – сказала Дико.

– Ведь я даже не коснулся проблемы перевозок.

– Завтра, – повторила Дико.

Остальные уже почти разошлись, но несколько человек задержались, надеясь поговорить с Хунакпу. Дико повернулась к ним.

– Дайте ему поспать. Вас всех пригласят завтра на его лекцию, так есть ли смысл заставлять его рассказывать то, о чем он будет говорить завтра?

Она удивилась, услышав смех Хунакпу; она еще не слышала, как он смеется, и потому повернулась к нему.

– Что здесь смешного?

– Когда вы остановили меня, я подумал, что это потому, что вы не поверили мне и просто из вежливости обещали мне встречу с Тагири, Хасаном и Кемалем.

– Как вы могли так подумать, ведь я же сказала, что считаю это важным? – Дико обиделась оттого, что он заподозрил ее во лжи.

– Потому что до сих пор я ни разу не встречал никого, кто сделал бы то, что сделали вы. Пресекли разговор, который считали важным.

Она не поняла.

– Дико, – сказал он, – большинство людей хотят узнать то, что неизвестно их начальникам. Узнать первыми. А тут у вас есть возможность узнать обо всем первой, а вы прекращаете разговор? Вы намерены подождать? Более того, вы обещаете другим, стоящим ниже вас на иерархической лестнице, что они тоже могут присутствовать?

– Так принято в Службе, – ответила Дико. – Правда останется правдой и завтра, и каждый, кто захочет узнать ее, имеет на это равные права со всеми.

– Так принято у вас в Джубе, – поправил ее Хунакпу. – Или, может быть, так принято в доме Тагири. Однако повсюду в мире информация – это деньги, и люди стремятся заполучить их, а потом потратить с наибольшей для себя выгодой.

– Ну что ж, мы, кажется, удивили друг друга, – промолвила Дико.

– И я удивил вас?

– А вы, оказывается, весьма разговорчивы, – заметила она.

– С друзьями, – ответил он.

Она с улыбкой приняла комплимент. Он ответил теплой улыбкой, тем более ценной, что она так редко появлялась на его губах.

С того самого момента, как Колумб начал говорить, Сантанхель понял, что перед ним – не обычный придворный, выпрашивающий повышение по службе. Во-первых, в поведении этого человека не было ни тени хвастовства и чванливости. Он выглядел моложе, чем можно было бы предположить, глядя на его длинные седые волосы, которые придавали ему вид какого-то сказочного существа без определенного возраста. Однако, что привлекало в нем, так это его манера речи. Он говорил тихо, так что весь двор вынужден был примолкнуть, чтобы король и королева могли его расслышать. И хотя, обращаясь к Фердинанду и Изабелле, он не выделял ни одного из них, Сантанхель сразу же понял, кому этот человек хочет угодить. И это был не Фердинанд.

Фердинанд не строил никаких планов крестового похода; он трудился, чтобы завоевать Гранаду, ибо она была испанской землей, а он мечтал о единой, воссоединенной Испании. Он знал, что на это нужно время, и поэтому терпеливо строил свои планы. Кастилию завоевывать было не нужно, достаточно быть мужем Изабеллы и знать, что их дети навеки унаследуют единую корону. А пока он предоставляет ей почти полную свободу действий при условии, что военные операции будут проводится под его единоличным руководством. Он проявлял то же терпение в войне с Гранадой, никогда не рискуя своими армиями в сражениях, когда на карту было поставлено все; он предпочитал иную тактику: осаждал города, проводил ложные атаки, маневрировал, нарушал законы ведения воины, когда ему это было выгодно, приводил в замешательство противника, который понимал, что его хотят уничтожить, но так и не мог решить, где сосредоточить свои силы, чтобы остановить Фердинанда. Он прогонит мавров из Испании, но сделает это так, чтобы не уничтожить заодно и свою страну.

Изабелла, однако, была более христианкой, нежели испанкой. Она присоединилась к войне с Гранадой, потому что хотела, чтобы эта страна находилась под христианским правлением. Она давно стремилась очистить Испанию, изгнав из нее всех иноверцев. Ее раздражало, что Фердинанд не разрешал ей изгнать евреев до тех пор, пока мавры не будут сломлены.

– Нельзя трогать всех сразу, – сказал он, и она согласилась. Но ее раздражала отсрочка, а присутствие хотя бы одного иноверца в Испании досаждало ей, как камешек, случайно попавший в туфлю.

Поэтому, когда Колумб заговорил о великих царствах и империях, лежащих на востоке, где имя Христа никогда еще не произносилось вслух, а жило лишь как мечта в сердцах тех, кто жаждал справедливости, Сантанхель понял, что эти слова вспыхнут жарким пламенем в груди Изабеллы, в то время как Фердинанд просто заснет. Когда Колумб сказал, что на Испании лежит особая ответственность за эти языческие народы, “ибо мы ближе к ним, чем любая другая христианская страна, не считая Португалии, а та избрала самый длинный путь, вокруг Африки, вместо того, чтобы направиться прямо на запад через узкий океан, отделяющий нас от миллионов страждущих душ, которые соберутся под знаменами христианской Испании”, она восторженными глазами, не мигая, смотрела на него.

Сантанхель не удивился, когда Фердинанд, извинившись, удалился, оставив жену продолжать аудиенцию в одиночестве. Он знал, что Фердинанд немедленно поручит советникам разузнать все о Колумбе, и что процесс этот займет много времени. Но каков Колумб! Слушая его, Сантанхель не сомневался, что если кому-нибудь и суждено добиться успеха в таком безумном предприятии, то это именно он. Время для организации исследовательской экспедиции было сейчас крайне неподходящим. Испания вела войну; все резервы королевства были направлены на изгнание мавров из Андалусии. Как могла королева финансировать такое путешествие? Сантанхель хорошо помнил ярость в глазах короля, когда тот прочитал письма дона Энрике, герцога Сидонии, и дона Луиса де ла Серда, герцога Медины.

– Если у них столько денег, что они могут позволить себе утопить их в Атлантике, финансируя бессмысленные экспедиции, то тогда почему они не отдали их нам, чтобы отогнать мавров от собственного порога? – воскликнул он.

Изабелла также была практичной правительницей, и никогда не допускала, чтобы ее личные интересы ставились выше потребностей ее королевства или ложились непосильным бременем на королевскую казну. Тем не менее она по-другому отнеслась к замыслам Колумба. Она знала, что оба герцога поверили в этого генуэзца, который уже потерпел неудачу при дворе короля Португалии. Она получила письмо от Хуана Переса, своего духовника, где тот отзывается о Колумбе, как о честном человеке, который просит лишь о том, чтобы ему дали возможность доказать свою правоту, и если потребуется, ценой собственной жизни. Поэтому она пригласила его в Кордову, приняв решение, которое Фердинанд нехотя одобрил, и вот она его слушает.

Сантанхель, как доверенное лицо короля, внимательно слушал все, что говорил Колумб, для того чтобы потом передать все своему повелителю. Сантанхель уже составил в уме половину своего доклада: в настоящее время у нас нет денег на такую экспедицию. Будучи казначеем короля Фердинанда, Сантанхель понимал, что его обязанности требуют от него абсолютной честности и точности, чтобы король знал, что может позволить себе Испания, а что – нет. Сантанхель был одним из тех, кто объяснил королю, почему ему не следует сердиться на герцогов Медины и Сидонии.

– Они из года в год платят нам все налоги, которые в силах заплатить. Эта экспедиция состоится лишь раз, и потребует от них больших жертв. Мы должны рассматривать это как доказательство не того, что они обманывают корону, а того, что они искренне верят этому Колумбу. Они и так уже дают на войну больше денег, чем любой другой сеньор, и использовать их желание финансировать экспедицию Колумба как предлог, чтобы выжать из них еще больше денег, только сделает из них врагов и вызовет беспокойство у многих других господ, – убеждал он короля.

Король Фердинанд, конечно, отказался от своей идеи, потому что доверял мнению Сантанхеля в вопросах, связанных с налогами.

А сейчас Сантанхель смотрел и слушал, как Колумб изливал свои мечты и надежды перед королевой. Чего ты в действительности хочешь, спрашивал Сантанхель про себя. Прошло целых три часа, прежде чем Колумб, наконец, коснулся этого вопроса.

– Не более трех или четырех судов – даже простых каравелл, если уж на то пошло, – сказал он. – Это не военная экспедиция. Мы отправимся лишь для того, чтобы наметить путь. Когда мы вернемся с золотом, драгоценностями и пряностями Востока, священники смогут отправиться в путь на больших флотилиях с солдатами, чтобы защитить их от жадных иноверцев. Они смогут распространить нашу веру в Чипангу и Катее, на Островах Пряностей и в Индии, где миллионы людей услышат светлое имя Иисуса Христа и будут молить, чтобы их крестили. Они станут вашими подданными и будут вечно благодарить вас за то, что вы принесли им благую весть о воскрешении, за то, что вы научили их познанию своих грехов, с тем чтобы они могли покаяться. И когда вы получите в свое распоряжение золото и серебро и другие богатства Востока, не нужно будет больше отчаянных усилий, чтобы найти деньги на ведение небольшой военной кампании против мавров, обосновавшихся в Испании. Вы сможете собрать огромные армии и освободить Константинополь. Вы сможете вновь сделать Средиземное море христианским. Вы сможете постоять у гроба Спасителя, преклонить колена и помолиться в саду Гефсиманском, вы сможете еще раз вознести крест над святым городом Иерусалимом, городом Давида, над Назаретом, где Иисус рос в семье плотника и Пресвятой Девы.

Его речь звучала как музыка. И каждый раз, когда Сантанхель говорил себе, что его слова всего лишь обычная лесть, что этот человек, как и большинство других, заботится только о собственной выгоде, он вспоминал, что Колумб, отправляясь в плавание, готов пожертвовать своей жизнью. Сейчас Колумб не просил ни титулов, ни чинов, ни денег; другое дело, подумал Сантанхель, когда он вернется из своей экспедиции, если, конечно, она будет успешной. Его пылкая речь была пронизана искренностью, чувством, весьма необычным при дворе. Возможно, он безумец, но он честный человек. Честный и умный. Он ни разу не повысил голоса, отметил про себя Сантанхель. Он не поучает, не разглагольствует впустую. Он говорит так, будто это беседа брата и сестры. Он говорит почтительно, но вместе с тем и задушевно. В его голосе звучит мужская сила, но нет и намека на то, будто он считает, что королева уступает ему в вопросах, требующих обдумывания и понимания, – роковая ошибка, которую допускали многие мужчины, говорившие с королевой.

Наконец аудиенция закончилась. Изабелла, как всегда осторожная, ничего не обещала, но Сантанхель видел, как сияли ее глаза.

– Мы еще вернемся к этому вопросу, – промолвила она.

А по-моему, нет, подумал Сантанхель. Я полагаю, что Фердинанд постарается свести к минимуму встречи жены с этим генуэзцем. Но она его не забудет, и, хотя в данный момент казна может оплачивать только военные расходы, если Колумб проявит достаточно терпения и не наделает глупостей, я думаю, что Изабелла найдет возможность дать ему шанс.

Впрочем, какой шанс? Умереть в море, погибнуть с тремя каравеллами и их экипажами, умереть от голода или жажды, потерпеть крушение во время шторма или сгинуть в пучине гигантского водоворота?

Колумб откланялся. Изабелла, усталая, но счастливая, откинулась на спинку трона и поманила к себе Кинтанилью и кардинала Мендосу, которые терпеливо ждали, пока шла беседа. К удивлению Сантанхеля, она позвала и его.

– Что вы думаете об этом человеке? – спросила она.

Кинтанилья, который всегда спешил откликнуться первым, но редко говорил что-либо дельное, пожал плечами.

– Кто может сказать, заслуживает ли его план внимания?

Кардинал Мендоса, человек, которого некоторые называли “третьим королем”, улыбнулся.

– Ваше Величество, говорит он красиво, а кроме того, плавал вместе с португальцами и встречался с их королем, – сказал он. – Однако потребуется проверить еще многое, прежде чем мы узнаем, заслуживают ли его идеи внимания. Мне кажется, что его представление о расстоянии между Испанией и Катеем, если плыть на Запад, совершенно ошибочно.

Затем Изабелла взглянула на Сантанхеля. Это испугало его. Он завоевал ее доверие не потому, что не боялся высказываться в присутствии других. Он был не оратором, а скорее человеком действия. Король доверял ему, потому что, если он обещал собрать определенную сумму денег, то всегда добывал их; если он обещал, что обеспечит проведение военной кампании, то к ее началу деньги уже были наготове.

– Что я понимаю в этих вопросах. Ваше Величество? – сказал он. – Плыть на Запад – что я могу сказать на этот счет?

– Что вы скажете моему мужу? – спросила Изабелла, поддразнивая его, потому что знала, что он просто наблюдатель, а не шпион.

– Что план Колумба дешевле, чем осада, но дороже того, что мы можем позволить себе в настоящее время.

Она повернулась к Кинтанилье.

– Кастилия тоже не может себе этого позволить?

– В настоящий момент. Ваше Величество, это будет затруднительно, – ответил Кинтанилья. – Не то, чтобы невозможно, но если экспедиция окончится неудачей, мы поставим себя в глупое положение в глазах других.

Было ясно, что под “другими” он подразумевал Фердинанда и его советников. Сантанхель знал, что Изабелла всегда старалась, чтобы ее муж и люди, к мнению которых он прислушивался, относились к ней с уважением, поскольку, если бы ее считали глупой, то ее муж без особого труда вмешался бы в ее дела и постепенно отобрал бы у нее власть в Кастилии, почти не встречая сопротивления от кастильских дворян. Только ее репутация женщины, обладающей “мужской” мудростью, позволила ей удерживать под своими знаменами кастильцев, что, в свою очередь, обеспечивало ей известную независимость от мужа.

И все же, – промолвила она, – если Бог сделал нас королевой, то разве не для того, чтобы привести детей своих под сень Святого Креста?

Кардинал Мендоса кивнул.

– Если его идеи верны. Ваше Величество, то их осуществление оправдает любые жертвы, – сказал он. – Поэтому давайте оставим его здесь при дворе, где мы сможем проверить его, обсудить его идеи и сравнить их с теми знаниями, которые оставили нам древние. Я полагаю, спешить не следует. Китай никуда не денется ни через месяц, ни через год. Изабелла ненадолго задумалась.

– У него нет поместья, – заметила она. – Чтобы удержать его здесь, нам надо сделать его придворным. – Она взглянула на Кинтанилью. – Ему надо предоставить возможность жить как подобает синьору.

Тот кивнул.

– Я уже дал ему немного денег на жизнь, пока он ждал этой аудиенции.

– Пятнадцать тысяч мараведи из моего собственного кошелька, – распорядилась королева.

– Это на год. Ваше Величество?

– Если дело потребует больше года, мы вернемся к этому вопросу. – Она махнула рукой и отвела взгляд. Кинтанилья удалился. Кардинал Мендоса извинился и тоже ушел. Сантанхель повернулся, чтобы уйти, но она окликнула его.

– Луис, – сказала она.

– Ваше Величество?

Она подождала, пока кардинал Мендоса выйдет из комнаты.

– Как удивительно, что кардинал Мендоса захотел выслушать все, что сказал Колумб.

– Он необыкновенный человек, – сказал Сантанхель.

– Кто? Колумб или Мендоса? Поскольку Сантанхель сам не был уверен, кого назвать, он замешкался с ответом.

– Ты слышал его, Луис Сантанхель, да и мыслишь ты трезво. Что ты думаешь о нем?

– Я считаю, что он честный человек, – ответил Сантанхель. – Но помимо этого… кто может знать? Океаны, парусники и царства Востока – я ничего об этом не знаю.

– Ну, ты знаешь, как определить, честен ли человек.

– Он пришел сюда не для того, чтобы похитить золото из королевских сундуков, – сказал Сантанхель. – И он верил в каждое сказанное им слово. В этом я убежден. Ваше Величество.

– Я тоже, – согласилась королева. – Я надеюсь, он сможет доказать свою правоту ученым.

Сантанхель кивнул. И тут, нарушив свои обычные правила, он сделал довольно смелое замечание.

– Ученые знают далеко не все. Ваше Величество. Она подняла брови. Затем улыбнулась.

– Он и тебя покорил, не так ли? Сантанхель покраснел.

– Как я уже сказал, я считаю его честным человеком.

– Честные люди тоже не все знают, – возразила она.

– На своей должности, Ваше Величество, я пришел к выводу, что честные люди – это редкостная драгоценность, тогда как ученых полным-полно.

– И ты это собираешься сказать моему мужу?

– Ваш муж, – промолвил он осторожно, – не будет задавать мне те же вопросы, что и вы.

– Не думаешь ли ты, что тогда он будет знать меньше, чем должен?

Это был тот предел, за который королева Изабелла не могла перейти, не признав открыто существования соперничества между двумя испанскими коронами, хотя их брак внешне выглядел вполне счастливым. Не в интересах Сантанхеля было продолжать обсуждение столь опасного вопроса.

– Я и представить себе не могу, что должны знать короли.

– И я не могу, – тихо промолвила Изабелла. Она посмотрела в сторону, и на лицо ее набежала тень легкой печали.

– Мне не следует видеться с ним слишком часто, – прошептала она. Затем, как будто вспомнив о присутствии Сантанхеля, она взмахом руки отпустила его.

Он сразу же ушел, но ее слова продолжали звучать у него в ушах. “Мне не следует видеться с ним слишком часто”. Итак, Колумб добился большего, чем думал. Ну что ж, об этом королю совершенно не обязательно знать. Ведь подобные откровения могут привести к тому, что потом бедного генуэзца найдут в одну из темных ночей с кинжалом в спине. Сантанхель скажет королю Фердинанду только то, о чем спросит его король: стоят ли идеи Колумба того, чтобы прислушиваться к ним? А на этот вопрос Сантанхель честно ответит, что а настоящее время корона не может позволить себе такие расходы, но когда-нибудь позже, когда война будет успешно завершена, это будет осуществимо и даже желательно, если эту затею тщательно проверят и найдут, что у нее есть шансы на успех.

А пока не стоит беспокоиться по поводу последнего замечания королевы. Она христианка и умная королева. Она не станет рисковать своим местом в вечности и на троне ради страстного, пусть и мимолетного, влечения к этому седовласому генуэзцу; да и Колумб, похоже, не такой дурак, чтобы пойти по этой опасной дорожке. И все же, думал Сантанхель, не таится ли где-то в глубине души у Колумба слабая надежда получить больше, нежели просто одобрение его замысла королевой?

Впрочем, ладно, какое это имеет значение? Это все равно кончится ничем. Если я разбираюсь в людях, думал он, то я уверен, что кардинал Мендоса сегодня покинул двор, преисполненный решимости позаботиться о том, чтобы проверка, которую учинят Колумбу, была бы для него сущим адом. Доводы бедолаги будут разбиты в пух и прах, а когда ученые разделаются с ним, он, сгорая от стыда, несомненно тайком покинет Кордову.

Жаль, подумал Сантанхель.

Как хорошо он начал! А затем он подумал: я хочу, чтобы он победил. Я хочу, чтобы он получил свои суда и совершил свое путешествие. Что он затронул во мне? Почему мне не все равно? Колумб очаровал меня точно так же, как очаровал королеву.

Он вздрогнул при мысли о собственной слабости. Он считал себя сильнее, чем оказался на самом деле.

Хунакпу с самого начала стало ясно, что Кемаль раздражен необходимостью впустую тратить время на рассказы этого никому не известного юнца из Мехико. Он держался холодно и нетерпеливо. Однако Тагири и Хасан были вполне приветливы, и когда Хунакпу посмотрел на Дико, он отметил про себя, что она держится спокойно и свободно, а улыбка ее теплая и ободряющая. Быть может, Кемаль всегда такой. Да ладно, не в этом дело, подумал Хунакпу. Важна истина, и Хунакпу обладал ею или, по крайней мере, знал об этих вопросах больше, чем кто-либо другой.

Потребовался целый час, чтобы просмотреть все то, что накануне он показал Дико за половину этого времени, в основном потому, что Кемаль поначалу постоянно прерывал его, оспаривая его утверждения. Но время шло и становилось ясно, что все выпады и возражения Кемаля легко опровергаются с помощью доказательства, которое Хунакпу намеревался включить чуть позднее в свое сообщение, поэтому враждебность начала ослабевать и ему позволили продолжать, задавая уже куда меньше вопросов.

Теперь он подошел к концу той сценки, которую видела Дико, и она, как бы подавая своеобразный сигнал об этом, придвинулась со своим стулом ближе к зоне демонстрации. Те, кто уже видел записи накануне, тоже встрепенулись.

– Я показал вам, что тараски разработали свою технологию с целью создать более мощную империю, чем мексиканская, и тлакскаланы уже подбирались к этой технологии. Их борьба за выживание подталкивала их к тому, чтобы завладеть этой новинкой, в чем мы убедились чуть позже, когда они заключили союз с Кортесом. Но это еще не все. Сапотеки, жившие на северном побережье полуострова Техуантепек, также разрабатывали новую технологию.

Трусайт II сразу же начал демонстрировать судостроителей за работой. Хунакпу показал присутствующим стандартные океанские каноэ, построенные тайнами и карибами, жившими на расположенных к востоку островах, а затем обратил их внимание на отличие в конструкции новых судов, которые строили сапотеки.

– Руль, – сказал он, – и зрители увидели, что румпель и в самом деле превратился в более эффективное рулевое устройство.

– А теперь, – сказал Хунакпу, – посмотрите, как им удалось увеличить размеры судов.

И действительно, сапотеки стремились увеличить грузоподъемность своих судов, с тем чтобы она значительно превысила ту, которой обладают каноэ, выдолбленные из одного ствола. Сначала они настелили на каноэ широкие палубы, нависавшие над водой, однако вскоре выяснилось, что такая конструкция неудачна, потому что лодка легко переворачивалась. Очередной вариант был намного лучше. Борта каноэ нарастили, уложив на них по одному выдолбленному стволу дерева и привязав их к корпусу через просверленные отверстия. Чтобы обеспечить водонепроницаемость конструкции, поверхность стволов покрыли смолой, прежде чем уложить друг на друга. Теперь, когда узлы веревок затягивали, получалось нечто подобное клеевому соединению.

– Толково, – заметил Кемаль.

– Таким образом грузоподъемность судов увеличилась вдвое. Но одновременно снизилась их скорость, и они к тому же стали валкими. Однако, при этом сапотеки научились, и это главное, скреплять дерево и делать конструкцию водонепроницаемой. Лодки из одного дерева стали пройденным этапом. Еще немного времени, и прежние каноэ из одного ствола станут килем, а доски будут использоваться для создания гораздо более широкого, мелкосидящего корпуса.

– Вопрос времени, задумчиво промолвил Кемаль. – Но мы почему-то не видим, чтобы такие суда строились.

– Чего им не хватает, так это подходящих инструментов, – сказал Хунакпу. – Когда тлакскаланы одолеют империю ацтеков, сапотеки получат в свое распоряжение бронзу тарасков, и смогут делать доски быстрее и с более надежной гладкой поверхностью. Суть в том, что всякое новшество распространяется быстро, а на сапотеков, к тому же, наседают ацтеки. Мексиканские армии вытеснили сапотеков с их полей, поэтому им необходимо найти новые источники снабжения. На этой болотистой земле сельское хозяйство всегда ненадежно. Давайте посмотрим, куда они поплыли.

Он показал им, как неуклюжие, раскачивающиеся с боку на бок суда сапотеков везут большие грузы из Веракруса и Юкатана.

– Хотя эти суда и тихоходны, они перевозят за один рейс достаточно груза, чтобы получить на этом прибыль. Они уже достаточно продвинулись вдоль побережья Веракрус, чтобы встретиться с тлакскаланами и тарасками. И вот, пожалуйста, остров Эспаньола. Посмотрите, кто пожаловал в гости.

Три судна сапотеков подошли к берегу.

– К сожалению, – отметил Хунакпу, – Колумб уже здесь.

– Но если бы его не было, – сказала Дико, – империя тлакскаланов могла бы распространить свое влияние и на острова.

– Именно так, – подтвердил Хунакпу.

– К тому времени уже поддерживались регулярные контакты между Мезоамерикой и островами Карибского моря, – вставил Кемаль.

– Конечно, – сказал Хунакпу. – Фактически культура племени тайно была занесена сюда раньше, во время набегов племен, живших на Юкатане. Так, они принесли с собой искусство игры в мяч и утвердили себя как правящий класс. Однако они заимствовали язык араваков и вскоре забыли, откуда пришли, и уж, конечно, не они установили регулярные торговые пути. Да и зачем им это было нужно? Суда не могли перевозить достаточно много груза, чтобы сделать торговлю выгодной. Только периодические набеги имели смысл, но этим занимались не тайно, а карибы, и, поскольку они пришли из юго-восточной части бассейна Карибского моря, Мезоамерика была для них еще более недостижимой. Для тайно Мезоамерика была сказочной страной, страной золота, богатств и могущественных богов. Именно это они имели ввиду, когда говорили Колумбу, что полная золота земля находится на западе, но у них не было с ней регулярных контактов. Эти суда сапотеков изменили бы все. Особенно потому, что их размеры увеличивались, а сами суда становились все более мореходными. Развитие торговли привело бы к появлению судов, которые могли пересечь Атлантику.

– Это всего лишь предположение, – сказал Кемаль.

– Простите, – вмешалась Дико, – но разве весь ваш проект – не то же самое? Лишь предположение?

Кемаль свирепо взглянул на нее.

Важны не детали, – вмешался Хунакпу, боясь рассердить Кемаля. – Важно, что сапотеки были изобретателями, новаторами; они достигли островов на судах, которые могли нести на себе больше груза. И тлакскаланы, жившие вдоль побережья Веракрус, уже привыкли видеть их. Немыслимо, чтобы тлакскаланы не ухватились за эту новую технику, точно так же, как они заимствовали обработку бронзы, изобретенную тарасками. Для Мезоамерики это была эпоха изобретений и новшеств. Единственным препятствием на этом пути были ультра-консервативные правители Мексики. Они были обречены – это общеизвестно, и из имеющихся свидетельств мне представляется очевидным, что тлакскаланы должны были создать империю победителей, точно так же, как персы намного превзошли империю халдеев. Отсюда ясно, что новаторская, со сложной политической системой, империя тлакскаланов превзошла бы Мексиканскую империю.

– Вы убедительно построили доказательство, – заметил Кемаль.

Хунакпу чуть не вздохнул с облегчением.

– Но в своих утверждениях вы пошли много дальше, не так ли? А для них у вас нет никаких доказательств.

– Приход Колумба уничтожил все другие доказательства, – ответил Хунакпу. – Но ведь и вмешательство тоже ликвидировало задуманный Колумбом крестовый поход на восток. По-моему, мы строим свои предположения на одинаковых основаниях.

– И одинаково шатких, – заметил Кемаль.

– Кемаль возглавляет те аспекты нашего исследования, которые как раз основаны на предположениях, – сказала Тагири. Именно потому, что он чрезвычайно скептически относится ко всему проекту, он не верит в возможность точного воссоздания прошлого.

Хунакпу и в голову не приходило, что Кемаль склонен отвергать все предположения. Он допускал, что его единственная задача – убедить Кемаля рассмотреть еще один сценарий возможного развития событий, а не доказывать ему, что создание сценариев вообще возможно.

Дико, видимо, почувствовала его отчаяние.

– Хунакпу, – сказала она, – давайте пока не будем обсуждать вопрос о том, что можно доказать, а что – нельзя. Вы уже, конечно, составили в уме заключительную часть своего рассказа. Будем считать вероятным, что Тлакскала покорила и объединила всю старую Мексиканскую империю, и что теперь она успешно развивается, корабли сапотеков ведут обширную торговлю, а тарасканские бронзовых дел мастера изготавливают для тлакскаланцев оружие и инструменты. А что дальше?

Ее подсказка помогла ему преодолеть отчаяние и вновь обрести уверенность в себе. Было бы слишком наивно рассчитывать, что ему удастся убедить великого Кемаля против его воли, но обсудить с ним свои идеи он вполне мог.

– Во-первых, – начал Хунакпу, – как вы помните, у мексиканцев была одна проблема, справиться с которой не удалось и тлакскаланам. Как это уже случилось в Мексике, распространенный у тлакскаланов обычай массовых жертвоприношений их кровожадному богу привел бы к сокращению численности рабочей силы, необходимой для обеспечения продуктами питания населения.

– Ну и как же вы решаете эту проблему? – спросил Кемаль. – Вы не приехали бы сюда, если бы у вас не было готового ответа.

– Во всяком случае, у меня есть предположение на этот счет. Оно не подкреплено никакими доказательствами, потому что Тлакскаланской империи не существовало. Однако им не удалось бы добиться успеха, если бы они повторили ошибку мексиканцев, принося в жертву здоровых мужчин из покоренных ими племен. И вот, как мне кажется, они решили бы эту проблему. Существуют отрывочные сведения, что среди жрецов бытовало мнение, будто бог войны Камаштли особенно жаждет крови после того, как он хорошо потрудился, чтобы обеспечить тлакскаланам победу. Существование такого мнения позволило Тлакскаланам выработать обычай массовых жертвоприношений только после военной победы, потому что только тогда Камаштли особенно жаждет крови.

Таким образом, если город, народ или племя добровольно объединяются с тлакскаланами, признают их господство и позволяют тлакскаланской бюрократии решать их дела, то тогда их мужчин не приносят в жертву, а оставляют трудиться на полях. Возможно, если они окажутся достойными доверия, им даже разрешат вступить в тлакскаланскую армию или воевать на ее стороне. Массовые жертвоприношения осуществляются только за счет пленников из сопротивлявшихся армий. Что касается жертвоприношений в мирное время, то они в Тлакскаланской империи проводятся в умеренных масштабах, – так, как это было до создания мексиканцами Ацтекской империи.

– Таким образом, покорившиеся народы получают своеобразную награду за свою покорность, – сказал Хасан. – А кроме того, им больше незачем восставать.

– Именно поэтому большую часть Римской империи не приходилось завоевывать, – сказал Хунакпу. – Римляне казались настолько непобедимыми, что короли соседних стран обычно предпочитали делать Римский сенат наследником тронов, для того, чтобы оставаться до конца жизни суверенными правителями, после чего их королевство мирно переходило в состав Римской империи. Это самый дешевый способ создания империи, и самый лучший, ибо вновь приобретенные земли не разорены войной.

– Итак, – сказал Кемаль, – если их бог жаждет крови только после победы, они становятся мирным народом, а бог отправляется на покой.

– Что ж, это было бы прекрасно, – сказал Хунакпу, – но их религия утверждала также, что Камаштли не только нуждался в жертвах после победы, но и любил кровь. Камаштли любил войну. Поэтому они могли откладывать массовые жертвоприношения до тех пор, пока не одерживали победу; но они все же искали повод для Иовых сражений, которые могли бы дать им эту победу. Кроме того, у тлакскаланов была та же социально-мобильная система, что и у мексиканцев в период до воцарения Монтесумы. В их обществе можно было возвыситься, либо разбогатев, либо победив в бою. Разбогатеть мог только тот, кто держит в руках торговлю. Поэтому, вероятно, постоянно существовала потребность начинать новые войны со все более удаленными соседями. Мне думается, что владевшим бронзовым оружием тлакскаланам понадобилось не так уж много времени, чтобы достичь естественных границ их новой морской державы: островов Карибского моря на востоке, гор Колумбии на юге и пустынь на севере. Завоевания за пределами этих границ были бы нерентабельными, – либо потому, что плотность населения в этих районах была недостаточно велика, чтобы эксплуатировать его с выгодой для себя или использовать для жертвоприношений, либо потому, что они встретили бы слишком сильное сопротивление, столкнувшись с инками.

– И поэтому они обратили свой взор в сторону пустынной Атлантики? – съязвил Кемаль. – Маловероятно.

– Согласен, – ответил Хунакпу. – Я думаю, что если бы они были предоставлены самим себе, то никогда или, по крайней мере, на протяжении нескольких веков не обратили бы свой взор на восток. Но ведь они не были предоставлены самим себе. К ним пришли европейцы.

– Тогда мы вновь оказались там, откуда начали, – вмешался Кемаль. – Развитая европейская цивилизация открывает для себя отсталых индейцев и…

– Теперь уж не таких отсталых, – возразила Дико.

– Бронзовые мечи против мушкетов? – опять съязвил Кемаль.

– Мушкеты не имели решающего значения, – возразил Хунакпу. – Это общеизвестно. Европейцы просто не могли появиться здесь в достаточно больших количествах со своим превосходным оружием, чтобы преодолеть численное превосходство индейцев. Кроме того, нужно учитывать еще одно обстоятельство. Европейцы не могли появиться сразу в центре бассейна Карибского моря. Очередное открытие в этом регионе наверняка будет сделано Португальцами, совершенно независимо от Колумба, уже в конце 90-х годов пятнадцатого века. С нескольких судов португальцы увидели берега Бразилии, а возможно и высадились там. Однако земля, которая их встретила, оказалась сухой и бесплодной, и к тому же, отсюда нельзя было попасть в Индию, как тогда, когда они шли вдоль африканского побережья. К тому же, в отличие от Колумба, они никуда не спешили, и их визиты носили случайный и бессистемный характер. Потребовались бы годы, прежде чем португальские суда вошли в Карибское море. К этому времени Тлакскаланская империя уже прочно утвердилась в этом районе. Теперь, вместо миролюбивых и добродушных тайнов, европейцы столкнулись бы со свирепыми и голодными тлакскаланами, которые уже, вероятно, начали приходить в отчаяние от того, что они не могут с легкостью расширить территорию своей империи за пределы существующих границ вокруг Карибского бассейна. Что же увидели тлакскаланы? Для них европейцы – отнюдь не боги, пришедшие с востока. Для них европейцы – это новые жертвы, которых привел к ним сам Камаштли, показав тем самым, как можно вновь вернуться на путь победоносных войн. А эти огромные европейские суда и мушкеты – не просто непонятные чудеса. Тлакскаланы или их союзники тараски и сапотеки немедленно начали бы разбирать их на части. Вероятно, они принесли в жертву достаточно много моряков, чтобы убедить корабельных плотников и кузнецов заключить с ними сделку, и, в отличие от мексиканцев, тлакскаланы сохранили бы им жизнь и многому научились бы у них. Сколько времени понадобилось бы им, чтобы научиться делать мушкеты? Строить большие суда? Европейцы, между тем, вообще ничего не знали о существовании империи тлакскаланов, потому что каждое судно, достигшее Карибского моря, захватывалось в плен, и экипажи никогда не возвращались домой.

– Получается, что тлакскаланы больше не занимались дальнейшим развитием техники, – резюмировала Тагири.

– Верно. Все, что от них требовалось, это достигнуть достаточного уровня развития, чтобы разобраться в европейской технике, когда они с ней встретятся, а также быть готовыми использовать ее. Именно это и поняли Вмешавшиеся. Им нужно было, чтобы европейцы открыли новый мир до того, как тлакскаланы придут к власти, то есть во времена слабой, постепенно приходящей в упадок Мексики.

– Это похоже на правду, – задумчиво произнес Кемаль. – Это позволяет нам составить убедительный сценарий. Тлакскаланы строят суда по европейскому образцу, изготавливают европейского типа мушкеты, а затем приплывают к берегам Европы, полностью подготовленные к войне, цель которой – увеличить размеры империи и одновременно принести жертвы в храмах Камаштли. И, я полагаю, они применят и в Европе свою обычную тактику: любой народ, который посмеет сопротивляться, будет уничтожен, тогда как тем, кто объединится с тлакскаланами, придется только выдерживать обычай жертвоприношений в умеренных размерах. Мне кажется, не трудно представить, что в таких условиях крупнейшие страны Европы распадутся на более мелкие. Думаю также, что у тлакскаланов не будет недостатка в союзниках. В особенности, если учесть, что Европа была ослаблена длительными и кровопролитными крестовыми походами.

Для Хунакпу все это прозвучало как победные фанфары. Кемаль сам закончил для него сценарий.

– Однако и этот вариант не проходит, – сказал Кемаль.

– Почему? – спросила Дико.

– Оспа, – ответил Кемаль. – Бубонная чума. Просто холода. Они были главными убийцами индейцев, поскольку на каждого индейца, умершего от слишком тяжелого рабского труда или от испанских мушкетов и мечей, сотни умирали от болезней. Эти эпидемии – еще впереди.

– О да, – сказал Хунакпу. – Это было для меня одной из самых сложных проблем. И невозможно найти подтверждение тому, что я сейчас вам расскажу. Мы знаем, как распространяются болезни среди людей. В Европе, с ее высокой плотностью населения, с постоянными перемещениями людей, связанными, в том числе, с торговлей и войной, между народами возникало множество контактов. Поэтому Европа представляла собой гигантский котел, в котором беспрепятственно размножались все эти болезнетворные организмы, точно так же, как это происходило в Китае и Индии, где, правда, существовали специфические для этих стран болезни. В густонаселенных странах наиболее распространенными были те болезни, которые развиваются так, что убивают медленно и не всегда заканчиваются смертельным исходом. Таким образом, у них всегда есть время, чтобы распространиться, а оставшиеся в живых в течение всего нескольких лет производят на свет новое, не обладающее иммунитетом поколение. Со временем эти болезни принимают форму детских эпидемий, циркулируя среди огромных масс населения, нанося удар то тут, то там, возникая в новом месте и опять возвращаясь на старое. К моменту появления Колумба в обеих Америках не существовало таких крупных скоплений людей. Путешествия и поездки были слишком медленны, а препятствия на пути – слишком велики. Там существовало несколько специфических для этих мест болезней, например сифилис, но в их условиях он убивал очень медленно. Быстро распространяющиеся болезни были здесь невозможны, поскольку они развивались, как правило, в одной местности и расправлялись со своими “хозяевами” прежде, чем те успевали перенести их в другую местность. Однако все изменилось с возникновением империи тлакскаланов.

– Корабли сапотеков? – воскликнула Дико.

– Именно так. Связь между отдельными частями этой империи осуществлялась с помощью судов, перевозивших грузы и пассажиров по всему бассейну Карибского моря. Теперь уже болезни могли путешествовать достаточно быстро, чтобы распространиться и стать типичными.

– Но это еще не значит, что новая болезнь не будет иметь губительных последствий, – возразил Кемаль. – Это просто означает, что оспа будет распространяться быстрее и почти одновременно поразит всю империю.

– Да, – сказал Хунакпу. – Точно так же, как бубонная чума опустошила Европу в четырнадцатом веке. Есть, однако, и разница. Чуму занесут в империю тлакскаланов на тех первых, случайно зашедших туда португальских судах еще до того, как европейцы появятся там в массовом порядке. Она прокатится по всей империи, оставляя после себя то же опустошение, что и в Европе. Конечно, оспа, корь тоже собирали свою дань, но эти болезни не уничтожили ни один народ в Европе. Ни одна империя не погибла от этих болезней, да и Рим рухнул совсем по другой причине. В действительности, чума снижает плотность населения до более предпочтительного уровня. Теперь, когда у них будет меньше голодных ртов, тлакскаланы смогут создать избыток продуктов питания. А что если тлакскаланы увидят в этих болезнях знак того, что Камаштли требует, чтобы они начали войну и привели с собой пленников для жертвоприношений? Это могло оказаться последним толчком, побудившим их отправиться на восток. И теперь, когда они появятся у берегов Европы, оспа и корь уже будут для них знакомыми болезнями. Они пристанут к берегам Европы, уже выработав в себе иммунитет к европейским болезням. Европейцы же никогда прежде не сталкивались с сифилисом. И когда сифилис впервые в нашей истории попал в Европу, он наносил удары безжалостно и убивал быстро. И дашь постепенно он превратился в медленного убийцу, каким был среди индейцев. И кто знает, какие другие болезни могли появиться среди тлакскаланов по мере роста их империи? Я думаю, что на этот раз болезни действовали бы совсем иначе против европейцев и на благо индейцев.

– Возможно, – сказал Кемаль. – Но все это основывается на таком множестве предположений.

– Но ведь любой сценарий, который мы разработаем, будет построен на предположениях, – возразила Тагири. – А у этого есть одно неоспоримое достоинство.

– Какое именно? – спросил Кемаль.

– Этот сценарий создал бы настолько страшное будущее, что Вмешавшиеся сочли бы целесообразным вернуться назад и уничтожить свое собственное время, чтобы ликвидировать источник этого бедствия. Подумайте о том, что это значило бы для истории человечества, если бы мощная, технически развитая цивилизация, распространившая свое господство над всем миром, верила в необходимость человеческих жертвоприношений. Если бы Мезоамериканские культы пыток и убийств пришли в Индию, Китай, Африку и Персию, да вдобавок эта цивилизация была бы вооружена винтовками и имела в своем распоряжении железные дороги.

– Ив сочетании с мощной, единой и эффективно действующей бюрократией, как это было когда-то у Римлян, – добавила Дико. – И европейцам, не принимавшим правления тлакскаланов, пришлось бы много потрудиться, чтобы ослабить их господство и сделать его более приемлемым для себя.

Тагири продолжала:

– Нетрудно представить себе, что Вмешавшиеся, изучая прошлое, сочли завоевание Европы тлакскаланами наихудшим вариантом, самым ужасным бедствием в истории человечества. И тогда они поняли, что энергичность Колумба, его честолюбивые стремления и личное обаяние – это орудие, которое они могут использовать, чтобы предотвратить такую трагедию.

– Ну и что все это означает? – спросил Хасан. – Мы отказываемся от нашего проекта, ибо, если мы остановим Колумба, последствия этого шага будут куда хуже, чем тот вред, который фактически причинили нашей истории он и те, кто пришел после него?

– Хуже? – спросила Тагири. – Кто может сказать, какой из вариантов хуже? А что вы скажете, Кемаль?

Кемаль торжествовал.

– Я скажу, что, если Хунакпу прав, чего мы не можем доказать, хотя он и сделал неплохой доклад, мы поняли лишь одно: вмешательство в прошлое бесполезно, и это доказали Вмешавшиеся, потому что беды и несчастья, которые мы создадим, ничуть не лучше, чем те, которые мы предотвратим.

– Но это не так, – вмешался Хунакпу. Все повернулись в его сторону, и он понял, что, увлеченный дискуссией, забыл, с кем имеет дело, – что он возражает Кемалю, да еще в присутствии Тагири и Хасана. Он взглянул на Дико и увидел, что та отнюдь не выглядит встревоженной, она просто с интересом смотрела на него, ожидая, что он скажет. И он понял, что так смотрят все присутствующие, кроме Кемаля, хмурый вид которого, возможно, и не относился лично к нему. Наверное, такое выражение никогда не сходило с его лица. Впервые до Хунакпу дошло, что тут с ним обращаются как с равным, и никто не задет и не оскорблен тем, что он отважился заговорить. Его мнение ценилось так же, как мнение любого другого. Для него это открытие было настоящим чудом, и, ошеломленный, он чуть не утратил дар речи.

– Ну, так что же? – спросил Кемаль.

– По-моему, урок, который мы извлекли из этого, – сказал Хунакпу, – отнюдь не заключается в том, что мы не можем с успехом вмешиваться в прошлое. В конце концов. Вмешавшиеся предотвратили то, что они и намеревались предотвратить. Я намного больше, чем любой из вас, знаю о Мезоамериканской культуре, и, несмотря на то что это моя культура, мой народ, я могу заверить вас, что в мире, которым правили бы тлакскаланы или мекисканцы – или даже, если уж на то пошло, майя, никогда не возникли бы ростки демократии, науки и терпимости, которые в конце концов дала европейская культура, несмотря на ее безжалостное и высокомерное отношение к другим народам.

– Вы не можете этого утверждать, – возразил Кемаль. – Европейцы сначала способствовали работорговле, а затем постепенно отказались от нее. Так кто же может утверждать, что тлакскаланы не отказались бы от человеческих жертвоприношений? Европейцы покоряли другие народы от имени королей и королев, а спустя пять столетий они лишили тех монархов, которые еще уцелели к тому времени, последних крох той власти, которой они когда-то обладали. Тлакскаланы тоже претерпели бы эволюцию.

– Но если не считать Америки, то всюду, где европейцы побеждали, национальная культура сохранялась, – сказал Хунакпу. – Пусть в измененном виде, но все же узнаваемая. Я думаю, что победа тлакскаланов во многом напоминала бы римские завоевания, которые оставили после себя лишь слабые следы галльской и иберийской культур.

– Все это не имеет отношения к делу, – сказала Тагири. – Наша задача состоит не в том, чтобы сделать выбор между историей Вмешавшихся и нашей собственной. Что бы мы ни делали, мы не можем восстановить их историю, да мы бы и не захотели этого. Неважно, чья история хуже – наша или их, обе они, несомненно, ужасны.

– И обе они, – сказал Хасан, – привели к созданию того или иного варианта Службы какого-то будущего, живя в котором, они знали о своем прошлом и могли дать ему оценку.

– Да, – согласился Кемаль, и в голосе его звучала издевка, – и обе они привели к тому, что настало время, когда некоторые умники, которым подчас нечем заняться, решили вмешаться в прошлое и изменить его так, чтобы оно соответствовало идеалам настоящего. Мертвые мертвы – так будем же изучать их и учиться у них.

– И помогать им, если сможем, – сказала Тагири, дрожащим от возбуждения голосом. – Кемаль, Вмешавшиеся научили нас только тому, что сделанное ими оказалось недостаточным, а отнюдь не тому, что надо вообще отказаться от подобных попыток.

– Недостаточным!

– Они думали только о той истории, которую хотели предотвратить, а не о той истории, которую создадут. Мы должны попытаться сделать лучше.

– Но как мы сможем это сделать? – спросила Дико. – Как только мы начнем действовать, как только мы что-нибудь изменим, мы столкнемся с риском устранить из истории самих себя. Поэтому мы, как и они, можем сделать только одно изменение.

– Они смогли сделать только одно изменение, – сказала Тагири, – потому что они направили послание. Но что если мы направим посланца?

– Пошлем человека?

– Путем тщательного изучения мы установили, какой техникой воспользовались Вмешавшиеся. Они направили послание не из своего времени, потому что, как только они начали бы передавать его, они уничтожили бы себя и сам прибор, передававший послание. Вместо этого они направили в прошлое предмет, голографический проектор, в котором содержалось все их послание. Они точно знали, где поместить его и когда включить. Мы нашли этот аппарат. Он сработал превосходно, а затем выделил кислоты, разрушившие все схемы и соединения, а потом, спустя примерно час, когда никого не было поблизости, импульс высокотемпературной плазмы расплавил его в бесформенный кусок, после чего он взорвался, разбросав крошечные оплавленные кусочки на площади в несколько акров.

– Вы нам ничего об этом не рассказывали! – воскликнул Кемаль.

– Бригада, работающая над созданием машины времени, знала об этом уже некоторое время, – ответила Тагири. – Они скоро опубликуют отчет об этом. Важно следующее: они не просто направили послание, они направили предмет. Этого было достаточно, чтобы изменить историю, но недостаточно для того, чтобы изменить ее в лучшую сторону. Нам нужно направить в прошлое посланца, который сможет действовать сообразно обстановке, который сможет не просто сделать одно изменение, но вносить затем и новые. Таким образом, мы сможем не только предотвратить развитие человечества по гибельному для него пути, мы сможем обдуманно, тщательно подготовить новый путь, благодаря которому дальнейшая история станет несравненно лучше. Считайте нас врачами, лечащими прошлое. Недостаточно сделать больному инъекцию, дать одну таблетку. Мы должны наблюдать и лечить больного в течение длительного времени, приспосабливая лечение к ходу болезни.

– Значит, вы хотите послать в прошлое человека? – спросил Кемаль.

– Одного или нескольких, – ответила Тагири. – Один человек может заболеть, с ним может случиться какое-то несчастье или его просто убьют. Посылая нескольких человек, мы создаем определенный запас надежности.

– Тогда одним из них должен быть я, – заявил Кемаль.

– Что?! – вскричал Хасан. – Вы, который считает, что мы вообще не должны вмешиваться!

– Я никогда этого не утверждал, – возразил Кемаль. – Я только говорил, что глупо вмешиваться, если у нас нет способа контролировать последствия. Если вы действительно пошлете в прошлое группу людей, я хочу быть одним из них. Так я смогу убедиться, что все идет нормально, что это стоило сделать.

– Мне кажется, у вас несколько преувеличенное представление о своих способностях давать оценку, – сердито заметил Хасан.

– Вы совершенно правы, – согласился Кемаль. – Но тем не менее я поступлю именно так.

– Если кто-то вообще отправится в прошлое, – заметила Тагири. – Нам нужно более тщательно ознакомиться со сценарием Хунакпу и получить дополнительные доказательства. Затем, независимо от результатов, мы должны продумать, какие именно изменения вносить. Тем временем наши ученые будут продолжать работать над машиной времени, но уже с большей уверенностью, поскольку мы уже убедились в возможности перемещения физического объекта в прошлое. Когда все эти проекты будут закончены, когда мы получим возможность перемещаться в прошлое, когда мы будем точно знать, что именно мы собираемся сделать, и когда мы будем точно знать, как мы намерены сделать это, – тогда мы опубликуем наш отчет и решение, претворять ли этот проект в жизнь. Таким образом, мы ознакомим с нашими выводами всех желающих.

Колумб вернулся домой холодным вечером, когда уже стемнело, уставший до боли в суставах не от ходьбы, поскольку идти было не так уж далеко, а от бесконечных вопросов, ответов и споров. Были моменты, когда он с трудом удерживался от того, чтобы не сказать: “Отец Талавера, я сказал вам все, что знаю. У меня нет больше ответов. Составляйте ваш отчет”. Но, как и предупреждали его францисканские монахи в монастыре Ла Рабида, это означало бы крушение всех его надежд. Отчет Талаверы будет подробным и разгромным, и в нем не останется ни одной щелочки, сквозь которую он мог бы проскользнуть с судами, экипажами и припасами для путешествия.

Были даже мгновения, когда Колумбу хотелось вцепиться в этого терпеливого, методичного, умного священника и сказать: “Да неужели вы не понимаете, что я прекрасно знаю, сколь безумной вам кажется вся эта затея? Но сам Господь сказал мне, что я должен отправиться на Запад, чтобы добраться до великих царств Востока. Значит, мои доводы должны быть истинны, не потому что у меня есть доказательства, а потому что так сказал Господь!"

Конечно, он ни разу не поддался подобному искушению. Хотя Колумб и надеялся, что, если его обвинят в ереси. Бог вмешается и не позволит священникам сжечь его на костре, он не хотел подвергать Его такому испытанию. В конце концов. Бог ведь приказал ему никому не рассказывать о своем повелении и, значит, вряд ли он может рассчитывать на чудесное избавление от сожжения, на которое он сам обрек бы себя своим нетерпением.

Так шли дни, недели и месяцы, и порой ему казалось, что путь, который еще предстояло пройти, займет, по меньшей мере, столько же дней, недель и месяцев – почему бы и не лет? – прежде чем Талавера, наконец, скажет: “Колумб, видимо, знает больше, чем говорит, но мы должны составить наш отчет и покончить с этим делом”. Сколько же еще лет? Колумбу не хотелось даже и думать об этом. Неужели мне придется ждать так же долго, как Моисею? Неужели я получу разрешение отправиться в плавание, когда буду настолько стар, что смогу только стоять на берегу и следить, как уплывают корабли? Неужели я никогда сам не ступлю на землю обетованную?

Не успел он дотронуться до двери, как она распахнулась, и Беатриса, уже заметно раздавшаяся в талии, заключила его в свои объятия.

– Ты что, с ума сошла? – воскликнул Колумб. – Мало ли кто мог прийти? А ты открыла дверь, даже не спросив, кто там.

– Но это же был ты, не так ли? – сказала она, целуя его.

Он протянул руку назад, закрыл дверь, а затем высвободился из ее объятий, чтобы задвинуть засов.

– Ты подрываешь свою репутацию, позволяя всей улице видеть, что ждешь мессы в моем доме и встречаешь у порога с поцелуями.

– А ты думаешь, что вся улица еще не знает? Даже двухлетним детям уже известно, что в чреве Беатрисы растет ребенок Кристобаля.

– Тогда позволь мне жениться на тебе, Беатриса, – сказал он.

– Ты говоришь это, Кристобаль, только потому, что знаешь, что я отвечу отказом.

Он стал возражать, но в глубине души знал, что она права. Он обещал Фелипе, что Диего будет его единственным наследником и поэтому он не мог жениться на Беатрисе и узаконить тем самым их ребенка. У Беатрисы, к тому же, были свои доводы, которыми она всегда пользовалась, и их трудно было опровергнуть.

Она и сейчас повторила их:

– Тебе нельзя быть обремененным женой и ребенком, когда весной двор переедет в Саламанку. Кроме того, сейчас ты появляешься при дворе как сеньор, который в Португалии общался с дворянами и королевскими особами. Твоя жена была женщиной благородного происхождения. Но стоит тебе жениться на мне, и кем ты станешь? Мужем двоюродной сестры генуэзского купца. Это не сделает тебя сеньором. Да и маркиза де Мойя не относилась бы к тебе, как сейчас.

Ax да, его другая “сердечная привязанность”, маркиза, близкая подруга королевы Изабеллы. Тщетно пытался он объяснить Беатрисе, что Изабелла настолько благочестива, что не потерпела бы и намека на то, что Колумб ухаживает за ее подругой. Беатриса, однако, была убеждена, что Колумб регулярно спит с ней; она старательно притворялась, что это ее нисколько не волнует.

– Маркиза де Мойя – мой друг и помогает мне, потому что королева к ней прислушивается, а кроме того, она верит в успех моего предприятия, – сказал Колумб. – Но единственное, что мне в ней нравится, это ее имя.

– Де Мойя? – поддразнила Беатриса.

– Нет, имя, данное ей при крещении, – сказал Колумб. – Беатриса, как и у тебя. Когда я слышу это имя, меня переполняет чувство любви, но только к тебе. – Он положил руку ей на живот. – Прости, что возложил на тебя такое бремя.

– Твое дитя – вовсе не бремя для меня, Кристобаль.

– Я никогда не смогу дать ему свое имя. Если я получу титул и богатство, они будут принадлежать Диего, сыну Фелипы.

– Но в его жилах будет течь кровь Колумба, и его богатством будет моя любовь и любовь, которую подарил мне ты.

– Беатриса, – сказал Колумб, – а что если из моей затеи ничего не получится? Что если не будет никакого путешествия, а значит, никакого богатства и титулов? Кем тогда будет твой ребенок? Незаконным сыном генуэзского искателя приключений, который пытался вовлечь коронованных особ Европы в безумное предприятие – путешествие в неизведанные районы океана?

– Но этого никогда не будет, – сказала она, поудобнее устраиваясь у него на коленях. – Ведь с тобой Бог.

Так ли это, подумал Колумб. А может быть, когда я уступил твоей страсти и лег с тобой в постель, я совершил грех, от которого не могу отказаться и сейчас, – Бог лишил меня своей милости? Может быть, чтобы вернуть Его расположение, мне нужно отречься от тебя и покаяться за мою греховную любовь к тебе? Или мне следует нарушить клятву, данную Фелипе, и жениться на тебе, хоть это шаг и чреват опасностями?

– С тобой Бог, – повторила она. – Бог вручил меня тебе. От женитьбы на мне ты должен отказаться ради своей великой миссии, но Бог, конечно, не хотел, чтобы ты стал священником, дал обет безбрачия и совсем вычеркнул любовь из своей жизни.

Она всегда, даже в первые дни их любви, говорила это, и он сначала подумал, не послал ли ему Бог человека, которому он может рассказать о своем видении на берегу неподалеку от Лагоса. Но нет, она ничего об этом не знала. И все же она твердо верила в божественные истоки его миссии и поддерживала его в минуты, когда он был близок к отчаянию.

– Ты должен поесть, – сказала она. – Тебе надо поддерживать силы, они пригодятся в поединках со священниками.

Она была права, он почувствовал, что проголодался. Но сначала он поцеловал ее, ибо знал, как ей важно верить, что она значит для него больше всего на свете, больше, чем еда и даже больше, чем его дело. И когда они целовались, он подумал, как было бы хорошо, если бы он был так же нежен с Фелипой! Если бы он не жалел тех коротких минут, чтобы успокоить eel Может быть тогда она не впала бы в отчаяние и не умерла такой молодой, а если бы и умерла, то ее жизнь была бы намного счастливее до самого смертного часа. Это было бы так просто. Но он этого не понимал.

Может быть, для этого ему и послана Беатриса? Чтобы дать возможность искупить свои грехи перед Фелипой? Или для того, чтобы совершить новые грехи?

Стоит ли думать об этом? Если Бог захочет наказать Колумба за его незаконную связь с Беатрисой, пусть будет так. Но если Бог по-прежнему хочет, чтобы он совершил путешествие на Запад, несмотря на все его грехи и слабости, то Колумб будет продолжать изо всех сил стараться выполнить это поручение. Он – не больший грешник, чем царь Соломон, и, уж конечно, ему далеко до царя Давида, а Бог сделал великими их обоих.

Обед был превосходен, а затем они занялись любовными играми в постели, а потом он уснул. Для него это было единственной отрадой в эти темные, холодные дни и, одобрял ли Господь его поведение, или нет, он все равно был счастлив.

Тагири включила Хунакпу в работу над проектом “Колумб”, возложив на него и Дико ответственность за разработку плана действий по вторжению в прошлое. В течение часа или двух Хунакпу чувствовал себя отмщенным; ему неудержимо хотелось вернуться на свою старую работу лишь для того, чтобы попрощаться и увидеть зависть на лицах тех, кто насмехался над его проектом, который сейчас ляжет в основу работы великого Кемаля. Но торжество вскоре сменилось страхом: ему придется работать среди людей, отличающихся высоким уровнем аналитического мышления, ему придется руководить людьми – ему, которым всегда невозможно было руководить. Как только он справится с этим? Все будут считать, что он не достоин своей должности – и начальники, и подчиненные.

Дико помогла ему пережить эти первые дни сомнений. Она старалась не проявлять своего превосходства, а, наоборот, следила за тем, чтобы все решения принимались ими совместно; и даже если он просто не знал, какими вариантами они располагают, она подсказывала ему только тогда, когда они оставались одни, с тем, чтобы у других не сложилось мнение, будто она – настоящий руководитель группы вмешательства. И вскоре Хунакпу почувствовал себя более уверенно, а спустя еще некоторое время оба они стали руководить действительно совместно, часто вступая в споры по различным вопросам, но никогда не принимая решения, не придя прежде к общему согласию. Когда через несколько месяцев совместной работы они оба поняли, что их профессиональное сотрудничество превратилось в нечто куда более сильное и личное, то никто не был так этому удивлен, как они сами.

Для Хунакпу было настоящей мукой, работая каждый день с Дико, каждый день проникаясь все большей уверенностью, что она любит его так же сильно, как и он ее, осознавать, что она отвергает любой намек, любое предложение и откровенную мольбу не ограничивать их встречи коридорами Службы, а продолжить их в одной из хижин Джубы.

– Ну почему нет? – спрашивал он. – Почему?

– Я устала, – отвечала она. – У нас еще слишком много дел.

Обычно такого ответа было достаточно, чтобы он прекратил свои излияния, но не сегодня, не на этот раз.

– Все в нашем проекте идет гладко, – возразил он. – Мы превосходно сработались, и, группа, которую мы собрали, работает надежно и хорошо. Каждый вечер мы уходим домой достаточно рано. У нас есть время, если только ты согласишься, чтобы пообедать вместе. Посидеть и поговорить, как мужчина и женщина.

– У нас нет времени на это, – ответила Дико.

– Почему? – потребовал объяснений Хунакпу. – Мы скоро закончим, наш проект близок к завершению. Кемаль все еще возится со своим отчетом о возможных вариантах будущего, а машина еще не совсем готова. У нас масса времени.

Увидев ее расстроенное лицо, он обычно умолкал, но не сегодня.

– С чего тебе расстраиваться? Твои мать и отец, как и мы, работают вместе, а они женаты, и у них ребенок.

– Да, – сказала она. – Но мы с тобой не поженимся.

– Почему? Неужели дело в том, что я ростом ниже тебя? Тут уж ничего не поделаешь. Майя ниже ростом, чем отпрыск турка и донготона.

– Ну и дурак же ты, Хунакпу, – сказала она. – Отец тоже ниже матери. Какой же идиоткой ты меня считаешь!

– Идиоткой, которая любит меня так же, как я ее, но по какой-то дурацкой причине отказывается признаться в этом, отказывается даже воспользоваться шансом и быть счастливыми вместе.

К его изумлению в глазах у нее показались слезы.

– Я не хочу об этом говорить, – заявила она.

– А я хочу.

– Ты думаешь, что любила меня, – сказала Дико.

– Я знаю, что люблю тебя.

– И ты думаешь, что я люблю тебя, – сказала она.

– Надеюсь, что да.

– Может быть, ты и прав, – ответила Дико. – Но есть нечто другое, что мы с тобой любим больше.

– Что именно?

– Вот это, – сказала она, показав на комнату, в которой они находились, заполненную Трусайтами II, хроновизорами, компьютерами, письменными столами и стульями.

– Сотрудники Службы живут и любят, как все обычные люди, – возразил Хунакпу.

– Дело не в Службе, Хунакпу, а в нашем проекте. Проекте “Колумб”. Мы добьемся успеха. Мы соберем команду из трех человек, которая отправится в прошлое. А когда они выполнят свою миссию, все это перестанет существовать. Так зачем же нам жениться и рожать ребенка в мире, который исчезнет всего через несколько лет?

– Это пока неизвестно, – сказал Хунакпу. – Математики до сих пор не пришли к единому мнению. Может быть все, что мы создадим, вмешавшись в прошлое, будет только вилкой во времени, и тогда оба будущих будут существовать параллельно.

– Ты сам знаешь, что это наименее вероятный вариант. Ты знаешь, что машина строится согласно теории метавремени. То, что отправляется в прошлое, изымается из потока причинности. На него больше не может воздействовать то, что происходит в потоке времени, в котором оно изначально появилось, и когда оно попадает в поток времени в другой точке, оно становится беспричинным, необусловленным причиной. Когда мы изменим прошлое, наше настоящее исчезнет.

– Обе теории могут объяснить принцип действия машины, – сказал Хунакпу, – поэтому не пытайся использовать в споре со мной свои превосходные знания в математике и теории времени.

– Так или иначе, это не имеет значения, – заметила Дико. – Потому что, даже если наше время будет продолжать существовать, меня в нем не будет.

Вот оно – невысказанное предположение, что она будет одной из тех троих, кто отправится в прошлое.

– Но это же смешно, – возразил он. – Высокая чернокожая женщина, живущая среди тайно?

– Высокая чернокожая женщина, досконально знающая все события, ожидающая этих людей в будущем, – сказала она. – Думаю, я вполне подходящая кандидатура.

– Но твои родители ни за что не отпустят тебя.

– Мои родители сделают все, чтобы эта миссия закончилась успешно, – ответила она. – Я уже сейчас намного лучше подготовлена, чем кто-либо другой. У меня превосходное здоровье. Я изучала языки, которые потребуются мне для данной части проекта – испанский, генуэзский диалект итальянского, латынь, два диалекта племени аравак, один диалект карибов и язык сибоней, которым до сих пор пользуются в деревне, где когда-то жила Путукам, потому что он считается священным. Кто может быть мне достойным соперником? И я знаю план вдоль и поперек, и все идеи, которые заложены в нем. Кто лучше меня сможет соответствующим образом изменить его, если дела пойдут не так, как ожидалось? Поэтому я непременно отправлюсь, Хунакпу. Отец с матерью еще какое-то время будут сопротивляться, но затем они поймут, что я – самый верный залог успеха, и отпустят меня.

Он ничего не сказал. Он знал, что это правда.

Дико рассмеялась.

– Ах ты, лицемер, – сказала она. – Ведь ты делал то же, что и я, ты разрабатывал Мезоамериканскую часть плана, для того чтобы только ты мог ее выполнить.

Это тоже было правдой.

– Я – не менее подходящая кандидатура, чем ты, – нет, даже более, потому что я – майя.

– Майя, который больше, чем на фут выше, чем майя и сапотеки того времени, – возразила она.

– Я говорю на двух диалектах майя, плюс на языках племен науатль, сапотеков, а также испанском, португальском и двух наиболее распространенных диалектах тарасков. И все доводы в твою пользу равным образом относятся и ко мне. Кроме того, я знаю все технологии, которые мы намеревались там внедрить, а также подробные биографии всех людей, с которыми нам придется иметь дело. У меня нет конкурентов.

– Я знаю, – сказала Дико. – Я знала это раньше, чем ты сам. Тебе не нужно убеждать меня.

– О, – вымолвил он.

– А ты – настоящий лицемер, – сказала она, и какое-то скрытое чувство прозвучало в ее словах. – Ты уже давно решил, что отправишься туда, и тем не менее рассчитывал, что я-то останусь. У тебя была дурацкая мысль, что мы поженимся, родим ребенка, а потом ты оставишь меня здесь со слабой надеждой на то, что, пока ты будешь выполнять свое предназначение в прошлом, здесь будет какое-то будущее.

– Нет, – ответил он, – я даже и не думал о женитьбе.

– О чем же ты думал, Хунакпу? Улизнуть тайком от всех и наскоро переспать со мной в каком-нибудь укромном местечке? Я тебе не Беатриса, Хунакпу. У меня есть моя работа. И в отличие от европейцев, и, видимо, индейцев, я знаю, что спать с мужчиной, не будучи его женой, значит, – нарушить законы общества, в котором живешь, отказаться занять место, предназначенное тебе в нем. Я не буду совокупляться, как животное, Хунакпу. Когда я выйду замуж, то сделаю это, как подобает человеку, и это будет не в данном потоке времени. Если я вообще выйду замуж, это произойдет в прошлом, потому что только там у меня есть будущее.

Он слушал, чувствуя, как его сердце наливается свинцом.

– Мало надежды. Дико, что мы проживем там достаточно долго, чтобы встретиться.

– Поэтому-то, мой друг, я и отказываюсь принять все твои приглашения продолжить нашу дружбу за пределами этих стен. У нас с тобой нет будущего.

– Неужели будущее и прошлое – это все, что имеет для тебя значение? Неужели в твоем сердце не найдется местечка для настоящего?

Вновь по ее щекам потекли слезы.

– Нет, – ответила она.

Он протянул руки и стер слезы с ее щек, а потом провел мокрыми от слез пальцами по своим щекам.

– Я никогда никого не полюблю, кроме тебя, – сказал он.

– Это ты сейчас так говоришь, – промолвила Дико. – Но я освобождаю тебя от этого обещания и заранее прощаю тебе то, что ты полюбишь кого-нибудь и женишься, и если мы когда-нибудь встретимся там, мы будем друзьями, и будем рады увидеться, и ни на мгновение не пожалеем, что не поступаем неразумно сейчас.

– Мы пожалеем об этом. Дико. По крайней мере, я. Я жалею об этом уже сейчас и буду жалеть потом и всегда. Потому что ни один человек, которого мы встретим в прошлом, не поймет, кто и что мы на самом деле, во всяком случае так, как мы теперь понимаем друг друга. Ни с кем в прошлом мы не сможем разделить стоящие перед нами задачи, и никто не будет так упорно трудиться, чтобы помочь нам, как мы это делаем сейчас друг для друга, чтобы добиться общей цели. Никто не узнает тебя, как я, и не будет любить так, как я. И пусть ты права, у нас с тобой нет будущего, но я скорее предпочел бы встретить любое будущее, помня о том, что хоть недолго, но мы были вместе.

– Тогда ты – глупый романтик, как всегда говорит мама.

– Она так говорит?

– Мама никогда не ошибается, – ответила Дико. – Она также сказала, что у меня никогда не будет лучшего друга, чем ты.

– Она права.

– Будь моим верным другом, Хунакпу, – сказала Дико. – И никогда больше не заводи опять этот разговор. Работай вместе со мной и, когда придет время отправиться в прошлое, будь рядом. Пусть работа, которую мы делаем вместе, будет нашим супружеством, а будущее, которое мы построим, нашими детьми. Позволь мне прийти к моему неведомому мужу, кем бы он ни был, так, чтобы память о другом муже или другом возлюбленном не тяготила меня. Позволь мне встретить мое будущее с верой в нашу дружбу, а не с чувством вины за то, что я отвергла тебя, или за то, что приняла твою любовь. Ты сделаешь это для меня?

Нет, молча кричал Хунакпу. В этом нет необходимости, нам не нужно этого делать. Мы можем быть счастливы сейчас и ничто не помешает нам быть счастливыми в будущем. И ты не права, совершенно не права, требуя от меня этого.

Но если она считает, что замужество или любовная связь сделают ее несчастной, то тогда она действительно будет несчастной, а значит, она права в отношении себя, и любовь к нему не принесет ей радости. Так что же… любит он ее или просто хочет обладать ею? Что ему дороже – ее счастье или удовлетворение своего желания?

– Да, – сказал Хунакпу. – Я сделаю это для тебя.

И тогда она единственный раз поцеловала его. Наклонилась к нему и поцеловала в губы – не мимолетным поцелуем, но и не страстным. С любовью, просто с любовью, одним-единственным поцелуем, а затем ушла, оставив его одного, покинутого и несчастного.