Книга: Гибель богов
Назад: Глава 1 Инязор
Дальше: Глава 3 Измена

Глава 2
Тризна

Весть о нашем возвращении достигла Киева раньше, чем наши струги показались перед городом. Видимо, рыбаки из окрестных сел успели заметить нас и предупредили людей в столице о том, что князь Владимир с дружиной вот-вот ступят на землю.
На пристани собралась громадная толпа встречающих. Тут были матери и жены воинов, а также все праздные люди, вышедшие поглазеть на вернувшуюся рать.
Оркестр был тут же, и при устрашающих звуках медных труб, железных трещоток и деревянных букцин мне снова захотелось зажать уши. И эта какофония здесь называлась музыкой!
«Хорошо бы научить местных музыкантов исполнять «Прощание славянки», — мелькнула у меня шальная мысль, но я тут же прогнал ее. Во-первых, я не смогу воспроизвести мелодию и научить ей, а во-вторых, для неподготовленного уха людей десятого века этот щемящий и трогательный марш наверняка будет звучать так же дико, как для меня «музыка» здешнего оркестра…
Пока причаливали и воины со стругов сбрасывали мостки на пристань, я огляделся. В каком-то смысле я уже успел привыкнуть к этому миру и к своему положению в нем. Теперь я, князь киевский, с удовлетворением глядел на столицу своего государства и на столпившихся для встречи подданных.
Вот в центре большая группа в доспехах, сверкающих на солнце, — это та часть дружины, которая осталась охранять Киев. Рядом еще одна группа в ярких нарядах — это мои наложницы из терема. Они принарядились и тоже выбежали на пристань. Каждая из женщин надеется, что именно ее я сегодня выберу и приглашу на второй этаж…
Что ж, посмотрим.
Встречал нас главный жрец Жеривол. Как ни старался я все последнее время уговорить себя, что глупо злиться на язычников за то, что они язычники, все же этот человек продолжал вызывать у меня глубокую неприязнь. Я не мог забыть, с каким явным наслаждением этот мускулистый и упитанный человек вонзал жертвенный нож в грудь мальчика Всеслава. Отнюдь не благоговение перед богами было написано в тот миг на его лице, а только лишь неприкрытое садистское сладострастие. Этот человек стал жрецом для того, чтобы убивать…
Стараясь перекричать пронзительные звуки музыки, Жеривол пояснил, что в Киеве нас уже устали ждать из похода и что народ сильно волновался.
Неужели вся рать вместе с князем погибла в Булгарии? Ведь мы собирались вернуться раньше, а теперь долгая задержка с каждым днем вызывала у народа все большее беспокойство.
Народ расступился, и по образовавшемуся проходу мы поднялись в город, направляясь к терему.
На площади стоял каменный алтарь с высокой деревянной статуей грозного Перуна, и здесь мы остановились. Толпа, следовавшая за нами с берега, растеклась по площади полукругом. Рядом со мной стояли Блуд, Добрыня Новгородский, Свенельд, а Жеривол все продолжал свою речь.
— Мы решили, что для вашего счастья нужно упросить богов помочь вам вернуться, — говорил он, и его карие глаза сверкали. — Поэтому было решено принести жертву Перуну Великолепному и Могущественному. В его силах было вернуть любимого князя домой.
Жеривол говорил все это, пристально глядя мне в глаза, и голос его звучал вкрадчиво и угодливо, но я не строил никаких иллюзий. Этот жилистый человек в расцвете лет любил власть и любил убийство больше всего на свете. Если придет нужный час, он вскроет грудную клетку своему князю с точно такой же легкостью, как делает это с другими всю свою жизнь.
— Теперь князь с дружиной вернулся домой, — продолжал Жеривол. — И мы должны поблагодарить Перуна за это. Ты ведь благодарен Перуну, князь?
Жеривол кричал все это громко, чтобы слышали все окружающие. Я оглянулся вокруг, выхватив из толпы несколько лиц.
Боярин Блуд стоял рядом с совершенно безучастным видом. Последние дни он чувствовал себя все хуже и хуже, так что нечего было удивляться его безразличию. Свенельд слушал жреца с удовлетворенной улыбкой — он явно соглашался с тем, что говорил Жеривол. Что касается Добрыни, то лицо его оставалось мрачным, как почти всегда. По крайней мере, я знал причину озлобления новгородского посадника — Добрыня никак не мог примириться с тем, что случилось с его малолетним сыном.
«А ведь Всеслава принес в жертву именно Жеривол, — подумал я осторожно, чувствуя, как мысленно хватаюсь за некую спасительную идею. — Интересно, знает ли Добрыня о том, кто убил его сына? Наверное, люди уже рассказали ему. Надо думать, Добрыня вряд ли питает к верховному Перунову жрецу теплые чувства. Вот и союзник у меня есть…»
Перед алтарем был сложен костер, который теперь запалили. Пламя слегка поиграло, разгораясь и схватывая дрова, а затем занялось — столб дыма поднялся к небу.
Не дожидаясь моего ответа, Жеривол стремительно скинул с себя парчовый наряд, и остался обнаженным по пояс. Его мускулистый торс и могучие мускулы были мне неприятны — в этой демонстрации грубой силы я видел неприкрытую агрессию и желание повелевать. Какое-то бесстыдство виделось мне в этой фигуре.
Он взмахнул рукой, и заиграла музыка. Взревели длинные трубы, загремели трещотки, заухал барабан. Протяжные звуки перемежались короткими, отрывистыми, и как ни вслушивайся, мелодию было не уловить. Да и не было никакой мелодии: музыка должны была устрашать и подавлять волю — в этом и состояло ее назначение.
Жеривол пружинистой походкой пошел по кругу у запылавшего костра. Он приплясывал — сначала медленно, а затем все быстрее. Из одежды на жреце были только широкие шаровары синего цвета, а на голове — высокий колпак с вшитой сверху золотой звездой. Ноги, обутые в сапожки из мягкой кожи, двигались все быстрее, затейливее. Жеривол пустился в пляску вокруг костра, под устремленными на него взглядами сотен столпившихся людей. Здесь были все: воины, вернувшиеся со мной из похода, женщины — наложницы из терема, бояре и киевские жители, пришедшие присутствовать на встрече князя.
Всем здесь, и мне в том числе, было ясно — готовится очередная человеческая жертва Перуну.
Когда в Киеве тревожились о том, почему так долго не возвращается рать, ушедшая в Булгар, жрецы с Жериволом во главе решили принести жертвы богам, и Перуну в первую очередь. Теперь же появился другой повод. Но в любом случае жертва должны была быть умерщвлена…
Жеривол плясал и пел, обращаясь к Перуну. Через некоторое время его тело покрылось капельками пота, которые блестели, освещаемые пламенем. Люди вокруг стояли молча, изредка негромко переговариваясь. Видно было, что они зачарованы готовящимся сакральным действом.
На площадку перед алтарем вытащили трех человек. Молодые жрецы, тоже обнаженные по пояс и бритые наголо, держали за руки двух молодых мужчин и одну женщину. Все трое были полураздеты, дрожали от ужаса и выглядели подавленными. А как будет чувствовать себя человек, которого через минуту-другую принесут в жертву богам?
Толпа задвигалась, зашевелилась. Все смотрели на тех, кого сейчас зарежут у них на глазах.
Один из мужчин выглядел совсем мальчиком, я это сразу разглядел. Детское лицо с припухлыми губами, отсутствие бороды и испуганные расширившиеся глаза. Где-то я видел этого юношу? Припомнить не смог и перевел взгляд на женщину. Боже, да это ведь несчастная Рогнеда! Мало ей уже досталось в жизни! Дочь великого полоцкого князя Рогвольда сначала попала в плен к чудовищу — моему «предшественнику» Владимиру. Настоящему Владимиру, которого сменил я, но превращаться в которого не собирался ни в коем случае. Затем она попала в дом к боярину Блуду, после чего я и потерял ее след. А теперь она снова в руках Жеривола. Он до нее все-таки добрался!
Бледная Рогнеда со спутанными длинными волосами еле стояла на ногах. Она была в платье из грубой холстины, не закрывавшем колен, босая, и лицо ее ничего не выражало, кроме покорности судьбе. Казалось, она безумна и не понимает происходящего…
А третьего человека я сразу узнал и был потрясен. Вот тебе раз — это был мой старый знакомый Канателень, который был когда-то влюблен в Любаву. Если в этом мире допустимо говорить о влюбленности, конечно. Еще бы мне его не узнать — ведь Канателень пытался всерьез быть моим соперником!
Но что делает здесь Канателень, как он вообще сюда попал? Ведь его вместе с другими воинами, помогшими Владимиру утвердиться в Киеве, выслали подальше — такова была благодарность коварного князя. Выслали их всех, а кстати, вместе с ними и Любаву, мою милую Сероглазку, о которой я с тех пор ничего не знаю…
Зловещая пляска Жеривола замедлилась. Широкий стальной нож тускло поблескивал в его руке…
— Мы что, позволим ему убить этих троих? — повернулся я к Блуду. — Мы будем смотреть, как Жеривол зарежет трех невинных людей?
— Только невинных и нужно приносить в жертву, — безучастно ответил Блуд. — Зачем Перуну или любому другому богу преступники? Бога можно почтить, только пролив на его алтарь невинную кровь…
Он говорил все это, еле шевеля губами, и глаза его были полуприкрыты. Видно было, что боярину совсем плохо и нет дела до того, что сейчас произойдет.
— Но среди жертв — Рогнеда, — заметил я. — Ты же взял ее к себе в дом, Блуд! Разве Жеривол мог в твое отсутствие и без твоего согласия забрать твою наложницу?
Но боярин только махнул рукой в ответ и снова прикрыл глаза тяжелыми веками. Последние дни пути окончательно сломили волю этого человека и убили в нем интерес к жизни. Сделать с этим я ничего не мог: высокое давление и сердечная недостаточность лечатся только сложными медицинскими препаратами, изготовить которые в здешних условиях я не мог…
Но главное Блуд мне все же сказал. Теперь решение зависело от меня самого.
Не дожидаясь, пока смолкнут трубные звуки и пока Жеривол окончательно завершит свою пляску, я вышел вперед. Положив руку на рукоять меча, висящего на кожаной плечевой перевязи, я вплотную приблизился к жрецу, который при виде меня замер на месте.
От Жеривола воняло потом, он был разгорячен пляской, а глаза его смотрели на меня с безумным выражением. Видимо, жрец уже предвкушал скорое пролитие человеческой крови и теперь был невменяем.
Музыка смолкла.
— Жертва не может совершиться, — громко сказал я, стараясь придать своему голосу твердость.
В толпе произошло шевеление. Жеривол, тяжело дыша, глядел на меня, и к нему медленно возвращалось сознание.
От моего поведения, от моей выдержки в ту минуту многое зависело. Верховный жрец — это человек, который говорит с богами. В каком-то смысле он стоит если не выше князя, то вровень с ним. Пусть не в государственных делах, но все же…
Князья приходят и уходят. Они умирают, погибают, их поглощает вечная тьма. А от воли богов, от их расположения зависит вся жизнь людей. Если боги разгневаются, они нашлют неурожай. Или моровую болезнь, от которой нет спасения. Или отнимут боевую удачу, и киевские рати будут терпеть поражение за поражением. Все это — в воле богов. А как их ублаготворить и что для этого нужно, знает только верховный жрец.
За кем пойдет народ? За князем, который всего лишь простой смертный? Или за жрецом — любимцем грозного Перуна?
— Ты приготовил плохие жертвы, Жеривол, — крикнул я. — Так мы не сможем добиться благосклонности Перуна! Разве нужны ему вот эти люди? Разве напьется Перун кровью этих людей?
Я понимал, что от моего напора сейчас зависит многое, и не только жизнь этих троих. Впервые я вступил в непосредственный конфликт в этом мире, и рядом со мной не было Блуда или других советчиков. Никто не мог мне помочь или помешать. Сейчас я впервые выступил самостоятельно, как настоящий князь.
Вот и проверим, каков ты на самом деле, Владимир Семенович! Посмотрим, что ты представляешь собой как личность, и не напрасно ли неведомое Нечто забросило тебя сюда!
— Твой князь с дружиной вернулся из похода! — кричал я. — Это был тяжелый и опасный поход, Жеривол! Вот мои воины, они стоят рядом. Взгляни на них и спроси у них, был ли поход трудным! Скольких смелых друзей мы потеряли в боях, скольким опасностям подвергались! Спроси их, Жеривол!
Не ожидавший такого напора жрец ошарашенно молчал. Он еще не успел прийти в себя, но сейчас придет, и очень скоро. Так что надо спешить!
— После всех битв мы вернулись домой, — продолжил я, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости и немного безумия, которое, как я успел заметить, тоже ценится в правителях. — И мы хотим принести богам благодарственную жертву! Мы имеем на это право! Да? — воскликнул я, обращаясь на сей раз к толпе дружинников. — Мы имеем право благодарить Перуна?
— Да! — взревели воины, вспомнившие о тяготах похода и о погибших товарищах. — Да! Мы имеем право благодарить богов!
К воинам присоединились все остальные, включая их жен и матерей. Еще бы, разве не прав князь? Разве Перун не заслуживает самой большой благодарности от вернувшихся из похода?
Выждав, когда вой закончится, я снова заговорил, на сей раз уже куда весомее:
— И ты хочешь подсунуть богам вот этих людей в жертву? Этих жалких преступников? Так-то ты чтишь богов, Жеривол! Ты — верховный жрец и должен был приготовить к нашему возвращению нежных невинных дев и отроков, едва оторванных от материнской груди! Вот чьей крови жаждут наши боги! А что сделал ты? Вот, оказывается, как чтишь ты богов и самого Перуна-Громовержца!
С моей стороны это была чистейшая демагогия. Хоть я простой врач и не искушен в политической жизни, но из немногих прочитанных на эту тему книжек знал, как называется то, чем я сейчас занимался. Демагогия и извращение, вот как!
И у меня получилось! Политиканы всех времен и народов рукоплескали бы мне в ту минуту!
Мне удалось обвинить самого Жеривола в том, что он недостаточно чтит богов. И более того, он недостаточно чтит своего князя и киевских воинов! А как же! Раз пожалел невинных жертв, а подобрал где-то босяков и хотел предложить их кровь добрым богам!
А что может быть лучше для того, чтобы вызвать ярость толпы? Если людям даже наплевать на богов, то уж плохого неуважительного отношения к себе они точно не простят. Я же обвинил жреца в том, что он недостаточно уважает воинов и их семьи!
— Немедленно отведите этих преступников в мой амбар и заприте там хорошенько! — закричал я. — А ты, Жеривол, через три дня должен найти новые жертвы для наших богов! И смотри, ищи хорошенько, а то я еще подумаю, стоит ли тебе оставаться верховным жрецом. Вот тогда мы и прольем на алтарь Перуна кровь, достойную его!
Толпа зашумела, задвигалась и потекла в открытые настежь ворота княжеского терема. Сегодня предстоял большой пир, и следовало проявлять гостеприимство…
* * *
Вечером этого дня умер боярин Блуд. Он сидел рядом со мной в течение всего пира, который затянулся. Он слушал крики дружинников, рев медных труб «музыкального сопровождения» и держался довольно хорошо, хоть и из последних сил.
В середине пира он подозвал своего слугу и велел принести из его дома несколько кувшинов греческого вина. У боярина был большой запас, это я знал и раньше.
— Тебе не стоит пить, — шепнул я Блуду, но он лишь усмехнулся своим потемневшим от притока крови лицом.
— Вино еще никому не приносило вреда. Вино — это здоровье. Оно сделано из сладкого винограда и веселит сердце человека.
— Только не сердце гипертоника, — буркнул я, не в силах убедить Блуда. Десять веков не перескочишь: в некоторых вопросах до сознания здешних людей было не достучаться. Как можно объяснить что-либо про артериальное давление людям, которые не знают, что такое система кровообращения? До открытия доктора Гарвея оставалось много веков…
Один раз Блуд наклонился ко мне и негромко сказал:
— Скажи, князь, я давно хотел у тебя спросить… Ведь инязор Тюштя — не такой же человек, как мы все? Он то же, что и ты — верно?
Я на мгновение оторопел, но затем сразу пришел в себя, собрался с мыслями. Мне следовало понимать, что боярин Блуд может догадаться, о чем мы беседовали с эрзянским инязором так долго наедине. Блуд слишком умен и наблюдателен. Он словно бы родился со своими способностями для совсем другого времени. Или наоборот — как раз для этого?
Я кивнул, и боярин удовлетворенно хмыкнул.
— Так я и думал. Этот Тюштя — странный, вроде тебя. Вот я и подумал… Он из твоего времени?
— Не совсем из моего, — ответил я. — Мы с ним как раз говорили о том, почему и каким образом мы здесь оказались. Но он тоже не знает, как и я.
— Зато я знаю, — произнес Блуд значительно. — Незачем было спрашивать Тюштю. Не знаю, зачем послан в этот мир он, но ты послан для того, чтобы крестить нашу страну. Русь должна стать христианским государством, как Византия. Я давно уже тебе это говорил.
— Знаешь, Блуд, — повернулся я к боярину. — Ты будешь смеяться, но Тюштя сказал мне то же самое. Что я должен крестить Русь. Так что если у меня прежде были какие-то сомнения, то теперь они отпали. Похоже, ты самый умный человек на свете, Блуд.
— Я — самый хитрый человек, — засмеялся Блуд, причем лицо его в этот момент совсем потемнело. Белки глаз стали розовыми — произошел разрыв кровеносных сосудов.
— Мне что-то совсем нехорошо, — промолвил боярин, сокрушенно покачав головой. — Пожалуй, я пойду к себе домой и отдохну.
— Мудрая мысль, — подхватил я. — Немедленно домой и лежать! У тебя остался еще настой наперстянки? Выпей его побольше и как можно скорее. Наперстянка поможет тебе, а не греческое вино.
В этот момент слуги Блуда внесли во двор две глиняные амфоры с вином и, отбив горлышки, стали разливать.
Естественно, первому налили мне, затем Блуду, Добрыне и Свенельду, а потом уж слуги пошли обносить дружинников и других бояр.
— Нужно выпить за наших богов, — громко произнес Блуд, вставая со своего места рядом со мной. — Боги принесли нам удачу в походе! Нам не удалось на этот раз победить булгар, но зато мы вернулись домой и скоро будем готовы к новым походам и новым битвам!
Блуд стал пить из своего серебряного кубка, а сидевшие за длинными столами дружинники сопровождали это приветственными согласными криками. Гости шумели, музыка грохотала, забиваясь в уши, подобно ржавым гвоздям, а боярин Блуд — великий политик и великий человек пил свое последнее в жизни вино.
Он запрокинул голову, чтобы влить в себя последние капли из глубокого кубка, да так и повалился набок, потеряв равновесие.
Крики гостей усилились.
— Он пьян, — сказал Добрыня, поглядев на лежащего боярина.
— Устал после похода, вот и заболел, — высказал свое мнение Свенельд. — Нужно отнести боярина Блуда к нему домой и дать отоспаться. Он все же немолодой человек. Ну же, берите его и несите, да осторожнее, — крикнул он слугам.
Те подняли ослабевшее тело, и тут я сказал:
— Несите на второй этаж. Незачем таскать человека по всему городу.
Никто из пировавших не придал особого значения произошедшему. На пирах часто бывали случаи, когда кто-то упивался и терял сознание, валился на землю. Что ж удивительного в том, что такое случилось с пожилым боярином, да еще после утомительного похода, да после большого кубка вина?
Но я знал, что произошло. Сколько раз приходилось мне видеть такое во время работы на «Скорой»…
Выждав несколько минут, я встал из-за стола и отправился наверх. У Блуда случился инсульт, как я и предвидел, как, собственно, только и могло быть в его положении. Про настой из наперстянки я говорил ему только для очистки совести — этим было уже не помочь.
Мне хотелось попрощаться с Блудом, а позже это могло уже оказаться невозможным. Когда происходит геморрагический инсульт, человеку становится плохо, но он еще может говорить и даже кое-как двигаться. Но очень скоро кровь из лопнувшего сосуда заливает участки головного мозга, а после этого уже ни о каких разговорах речи быть не может — наступает паралич, и больной теряет способность говорить. При немедленном вливании препаратов типа церебролизина можно попытаться остановить процесс. Иногда это даже удается в какой-то степени, уж как повезет…
Но в данном случае не было ни лекарств, ни шприца, ни капельницы, так что последствия должны были наступить со всей фатальной неотвратимостью.
Я попросил Свенельда пойти со мной. Моего небольшого опыта в качестве князя киевского хватило на то, чтобы узнать: все следует делать при свидетелях. Если я сейчас буду с Блудом наедине, а потом он умрет, то найдутся люди, которые будут говорить, что это князь Владимир умертвил ближнего боярина для каких-то своих целей. Отравил, а потом задушил. А как говорила моя бабушка: на всякий роток не накинешь платок…
К счастью, когда мы с воеводой поднялись наверх, Блуд уже умер. К счастью, потому что в качестве альтернативы после инсульта боярину оставалось лишь долго и мучительно умирать в парализованном состоянии.
Блуд глядел остекленевшими глазами в потолок, и в них застывала остановившаяся кровь. Борода торчала кверху, потому что мертвец лежал с запрокинутой головой. Бывшее до того багровым лицо его побледнело — кровь отступила, отлила вниз.
Мы со Свенельдом помолчали. В углу помещения стояли несколько женщин — наложниц, которые перешептывались и не знали, как себя вести.
— Будем устраивать тризну, — уверенно сказал Свенельд. — Князь, распорядись, чтобы складывали большой костер. Самый большой, какой только смогут. Для Блуда мы должны запалить огненную гору.
Свенельд смотрел на меня повелительно. Его мощная фигура буквально нависала надо мной, а в голосе твердела сталь. Я посмотрел на воеводу, и мне вдруг пришло в голову, что после смерти Блуда только Свенельд и Добрыня Новгородский знают о том, кто я на самом деле такой. Можно сказать, что моя «легитимность» в этом мире и на княжеском престоле резко повысилась в один миг — на одну треть. Теперь только два человека знают о том, кто такой князь Владимир Киевский.
На огненное погребение я к тому времени насмотрелся уже достаточно: во время войны и похода умерших и погибших в бою хоронили именно так — сжигали на погребальных кострах. Если тело было одно, то сжигали одно, а после боя наваливали всех сразу, сколько есть, уж истинно по-братски…
Зрелище это было неприятным для меня. Мертвые тела от жара начинали шевелиться. Иные вскидывали руки или ноги — это огонь производил действие на группы мышц, и казалось, что жгут живых людей, что они корчатся от боли. Кроме того, запах горящей человеческой плоти — к этому надо было привыкнуть.
Но тут выхода не было: пусть Блуд и был тем человеком, который нацелил меня на принятие христианства и сам первый осознавал необходимость крещения Руси. Сам он умер, оставаясь язычником. Впрочем, за время нашего общения мне удалось достаточно хорошо узнать этого человека, и я уверен — для самого Блуда никаких религий вовсе не существовало. Сам он не верил ни во что, не такой он был человек. Как настоящий прирожденный политик, Блуд понимал важность религии для людей и знал, как манипулировать верой других.
Я вспомнил о политиках того мира, откуда пришел, и подумал о том, что с десятого века люди не изменились. Многие нуждаются в религии, многие верят в Бога или в богов — это их жизнь, это их надежда, их слава и гордость. Но руководящие всем этим люди — политики, государственные деятели — просто используют религию в своих собственных целях. Иногда они искренне уверены в том, что действуют не в личных целях, а на благо народа — и это тоже бывает правильным. Но факт есть факт, какие бы моральные оценки мы этому ни давали…
А язычник Блуд был великим человеком, далеко опередившим свое время, мыслями своими шагнувшим на века вперед. И, когда он умер, я внезапно почувствовал себя осиротевшим. Раньше у меня был друг, пусть неискренний, но умный и осторожный. А теперь я остался в этом мире совсем один.

 

Устроить погребение и тризну в тот же день не удалось — пир продолжался, и к ночи все присутствовавшие оказались изрядно пьяны. Дружинникам хотелось развлекаться, их ждали женщины и семьи, так что никому не было дела до мертвого Блуда.
Не удалось и на следующий день, потому что раздосадованный и затаивший обиду Жеривол заявил свои права на предстоящее погребение ближнего боярина. Спорить по этому поводу я уже не мог: не ссориться же с верховным жрецом по любому поводу! А для приготовления обряда погребения жреца потребовалось время.
Поэтому у меня появилась возможность разобраться с делами, которые я наметил для себя в день возвращения. Ведь в амбаре у меня были заперты трое людей, с двумя из которых нужно было что-то решать.
Я выставил из своих покоев на втором этаже женщин и слуг и велел привести княжну Рогнеду.
Да-да, я именно так и выразился, отдавая повеление: княжну Рогнеду. Поймав удивленные взгляды слуг, я нахмурился, и они не решились переспрашивать, хотя понять их было можно — после всего произошедшего с Рогнедой ее меньше всего можно было называть княжной…
Я сел на широкую лавку возле стены и, облокотившись спиной, стал ждать — мне предстоял долгий разговор.
Через несколько минут Немига привел дочь убитого Рогвольда.
Рогнеда шла, еле переступая босыми ногами, ее пошатывало, цвет лица был нездоровым. Еще бы — после всего, что с ней случилось! Длинные волосы на этот раз были заплетены в две толстые косы, лежащие по плечам. Она вошла, не поднимая глаз, и, сделав несколько шагов ко мне, остановилась. Немига сзади слегка подтолкнул ее в спину, и Рогнеда сделала еще пару шагов. Голова ее была опущена, длинные ресницы дрожали.
Приблизившись ко мне на расстояние приблизительно полутора метров, Рогнеда опустилась на пол, встав на локти и колени. Уткнув лицо в струганые доски, она легла на пол грудью, при этом высоко отставив кверху зад. Заведя обе руки за спину, она потянула свое платье. Задрав его на спину, Рогнеда оголила свой отставленный зад и застыла в таком положении. Косы лежали на полу — справа и слева…
Все это происходило в молчании и напоминало некую давно затверженную процедуру. Ошеломленный, я перевел взгляд на Немигу, но слуга, похоже, был удивлен не меньше моего. Жестом я велел ему выйти. Встал с лавки, обошел стоящую в позорной позе женщину. Когда я оказался сзади и она услышала, как позади нее скрипнули половицы, то поспешно расставила колени еще шире, и старательно вскинула голую попу кверху. Ягодицы были покрыты струпьями и шрамами — как старыми, засохшими, так и совсем еще свежими.
— Тебя пороли? — спросил я, продолжая стоять сзади.
Попа женщины вздрогнула, бедра напряглись.
— Да, мой господин, — послышался чуть слышный ответ. Рогнеда не смела оборачиваться. И отвечала на мои вопросы, по-прежнему уткнувшись лицом в пол перед собой и услужливо подставив раздвинутые оголенные бедра.
— Кто тебя порол?
— Жеривол, мой господин, — прошелестела бывшая полоцкая княжна. — Он забрал меня из дома боярина Блуда уже много дней назад.
— Он владел тобой?
— Да, мой господин. Жеривол брал меня каждую ночь и обязательно порол при этом. До того, как овладевал мной, а затем — после. Прости меня, мой господин, я ничего не могла сделать.
Рогнеда развернулась и подползла ко мне, уткнувшись теперь лицом в носки моих яловых сапог.
Она дрожала всем телом, как побитая собака, которая боится получить еще…
— Ты ведь сам отдал меня Блуду, — виновато бормотала она едва ли не в забытье от охватившего ее страха. — А Блуд отдал меня своим псарям и конюхам, и в его доме я должна была служить им. А потом за мной пришел Жеривол и объявил, что отныне я буду жить у него.
Я отошел на шаг назад, и Рогнеда сделала попытку ползти за мной.
— Оставайся на месте, — выдавил я из себя, а сам отошел к окну, чтобы не видеть удручающего зрелища. Нервно сцепив за спиной руки, я почувствовал, как они вспотели. Да что там руки — я весь покрылся потом от волнения.
«Да уж, — сказал я себе, пытаясь успокоиться. — Милые люди, что и говорить. Сначала над ней глумился Вольдемар-Владимир, затем Блуд не нашел ничего лучше, чем отдать ее на потеху псарям и конюхам. Спас ей жизнь, но не спас ее как человека. Видимо, после того, как Рогнеду сделал своей наложницей Вольдемар, она уже перестала считаться человеком. Так? Видимо, так. А потом еще этот Жеривол. Хорошие добрые люди, хорошее доброе время. Ну и в эпоху меня забросили!»
Страх Рогнеды был мне понятен. Ее так долго мучили и унижали, что сумели общими усилиями окончательно превратить в забитое испуганное животное. К тому же самым страшным ее мучителем был Вольдемар, а сейчас она ведь была как раз с ним. Эта несчастная, как и все прочие, считала меня тем самым чудовищем…
Надо сказать, что ничего подобного мне прежде видеть не доводилось. Конечно, положение женщины здесь было совсем не таким, как в моем мире двадцать первого века. У многих состоятельных людей тут было по нескольку жен и наложниц. Что говорить, у меня, князя, ведь тоже. Женщины зачастую переходили из рук в руки, и об их чувствах никто особо не задумывался. Женщина, будь то жена или наложница, считалась собственностью владевшего ею мужчины.
Но любое общество, даже не слишком развитое, соблюдает свои нравственные обычаи. Как бы мало прав женщина ни имела, она все же чья-то дочь и чья-то мать, сестра. Никакого целенаправленного издевательства над женщинами здесь не было. Пусть даже она рабыня, но и над рабами издеваться было не принято, считалось неблагородным и осуждалось.
Видимо, в случае с Рогнедой все сложилось исключительно неудачно для нее. И главным виновником в ее судьбе был мой предшественник Вольдемар.
А что мог я сделать сейчас? Конечно, у меня было чем гордиться: как-никак я все же спас Рогнеду от смерти на жертвеннике под ножом Жеривола. Ах, кстати, этот Жеривол — не пора ли уже с ним разобраться?
Впрочем, об этом потом. Что же делать с Рогнедой?
— Я беременна, — простонала женщина, не разгибая спины.
— Встань на ноги, — наконец-то догадался сказать я. — Больше ты не должна ползать по полу. Ни передо мной, ни перед кем-либо еще. Вспомни о том, что ты — княжеская дочь. Что бы с тобой ни случилось, этого у тебя никто отнять не может. Ведь правда?
Княжна поднялась и выпрямилась, опустив подол. Потом посмотрела на меня глазами, полными изумления. Это ли князь Владимир, который причинил ей столько горя и ужаса? Тот ли это человек? И что он теперь задумал?
Мысли метались в голове несчастной женщины, но лицо оставалось спокойным, и лишь яростный взгляд обжигал меня.
— От кого ты беременна?
— От Жеривола, — коротко бросила Рогнеда в ответ, будто выплюнула это имя.
Видимо, мой предшественник, а за ним Жеривол знали, что делали, унижая эту женщину — только так можно было сломать ее. Стоило ей разогнуть спину и выпрямиться, как преображение жалкой рабыни в опальную полоцкую княжну стало стремительным. Рогнеда буквально испепеляла меня глазами…
Мне нужно было принять какое-то решение насчет ее судьбы, но я понимал: это далеко не самое сложное решение из тех, что мне предстоит принять в ближайшее время.
Ничего объяснять Рогнеде я не стал, не счел нужным. Незачем ей знать, кто я такой на самом деле. Да она и не поверит, так что не стоит стараться. К тому же какая ей разница? Ее волнует собственная судьба.
— Ты станешь моей наложницей и останешься в этом доме, — сказал я твердо. — Трогать я тебя не собираюсь, не беспокойся. Просто здесь ты будешь в безопасности и сможешь спокойно выносить ребенка. А потом я подумаю, как быть. — Затем добавил: — Не говори никому, что ребенок от Жеривола. Женщины будут у тебя спрашивать. Они любопытны. Но ты скажи им, что ребенок будет от меня. В конце концов, должен же я нести какую-то ответственность, — пробормотал я в конце своей короткой речи.
Наверное, последних слов княжна не поняла, но первые слова ее снова потрясли: определенно у нее сегодня был день удивлений…
— Ребенок не может быть твоим, — вдруг сказала Рогнеда. — Ты же был в походе и только вчера вернулся. Женщины умеют понимать сроки.
Босая, многократно выпоротая и изнасилованная, в старом холщовом платье, полоцкая княжна стояла передо мной, и в каждом слове ее, в каждом взгляде, в каждом мимолетном движении головы ощущались надменность и презрение. Не только по отношению ко мне — ее внезапно переменившемуся мучителю и обидчику. Нет, тут было нечто прирожденное, княжеское, воспитанное в тереме полоцкого властителя Рогвольда.
Еще несколько фраз, еще полчаса нормального разговора, и она станет повелевать!
«Нет, — невольно подумал я. — Это определенно не мой тип. Издеваться над ней мне неинтересно, но и приближаться к ней я тоже не хочу. Мне нравятся совсем другие женщины. Эх, где же теперь моя Любава-Сероглазка?»
Я с тоской взглянул на преобразившуюся княжну и ответил равнодушно:
— Я разрешил тебе сказать, что ребенок от меня. Впрочем, можешь говорить все, что пожелаешь — это твое дело, а не мое. Теперь иди, спустись вниз и позови Немигу.
Слуга был потрясен, когда я объявил о том, что включаю Рогнеду в число своих наложниц. Он глядел на меня, разинув рот, и не мог ничего понять. Князь сошел с ума? В какое-то мгновение он, словно захлебнувшись, вдруг издал какие-то булькающие горловые звуки. Видимо, хотел напомнить мне о том, что Рогнеда уже жила девкой в доме у Блуда, а затем обслуживала Жеривола…
Впрочем, придворные во все века умели затыкать себе рты и не говорить сгоряча лишнего. Судьба тех, кто этого не умеет, печальна.
— Позаботься о том, чтобы другие женщины относились к ней хорошо и чтобы у княжны Рогнеды было все необходимое.
Немига кивнул, внимательно глядя на меня и силясь понять, чего на самом деле желает всесильный и грозный князь. Как опытный слуга, он знал, что не все говорится прямыми словами. Более того, слова повеления могут прямо противоречить тому, что на самом деле приказывает князь. И горе тому, кто этого не угадает…
— Она беременна, — добавил я и легкомысленно щелкнул пальцами. — Может быть, даже от меня… Пусть она выносит и родит ребенка. Скажи дружинникам, что князь не велел трогать Рогнеду. Пусть довольствуются всеми другими женщинами.
Немига понимающе осклабился и снова кивнул. На его лице отразилось удовлетворение: ему показалось, что он начал понимать происходящее. Бывают же разные причуды у князей…
Но мне пришлось снова и уже окончательно ошеломить слугу.
— И еще, — строго сказал я. — Проследи, чтобы Рогнеда никогда не входила сюда и вообще не показывалась мне на глаза. Пока не родит, я не желаю ее видеть.

 

От Канателеня мне довелось узнать о печальной судьбе войска, высланного Вольдемаром из Киева почти сразу после захвата столицы. Юный воин стоял передо мной, и весь его внешний вид свидетельствовал о том, что парню и его товарищам по походу пришлось несладко. Правая рука Канателеня висела плетью и не двигалась, а один глаз был выбит, так что на его месте зияла ярко-розовая дыра. Лицо его было отекшим, но это, скорее всего, из-за долгого сидения под замком в ожидании казни.
Изгнанные из Киева воины на стругах спустились вниз по рекам до самого моря. В пути они не терпели ни в чем нужды, потому что селений по берегам было много, а грабить и убивать мирных крестьян воинство научилось еще во время похода с Вольдемаром. Разбой и бесчинства продолжались до того самого часа, когда струги вышли в открытое море. Старшим объявил себя хорошо знакомый мне Вяргис. Когда Канателень сообщил об этом, я хмыкнул — властолюбие и суровый нрав старого воина были мне знакомы. Ему все-таки под конец жизни удалось стать военачальником.
Правда, командовать воинством Вяргису пришлось недолго. Он прежде участвовал в набегах скандинавов на городки по побережью Черного моря, так что объявил своим товарищам, что именно этим они теперь и займутся.
Можно представить себе, какой ужас и разграбление совершили бы отчаянные головорезы, если бы не силы природы. Налетела буря, поднялась большая волна, и предназначенные для плавания по рекам струги стали смертельно опасными. Их заливало водой, раскачивало, и никто не знал, что делать. Устрашающие деревянные идолы на носах кораблей не помогли — языческие боги оказались бессильны перед лицом разбушевавшейся стихии.
— Нас выбросило на берег возле самого города, — рассказывал Канателень, поеживаясь от тяжелых воспоминаний. — Не успели мы выскочить, как суда разбило волной о камни. Многие утонули, но худшее ждало нас впереди. Мы ничего не могли сделать против бури, князь.
Стоявший передо мной Канателень даже казался удивленным, что они с товарищами не сумели совладать с морем. Мне оставалось только вздохнуть и покачать головой. Плавание по морю — опасная штука: если в двадцать первом веке начиненный электроникой лайнер «Коста Конкордия» выбросило на скалы и разбило волной, то что уж говорить о жалких суденышках, сколоченных для плавания по Волхову…
Приморский город, обнесенный каменными стенами, назывался Корсунь — по-гречески Херсонес Таврический.
Людям этого мира можно отказать во многом, но только не в отсутствии храбрости. Они жестоки, безрассудны и кровожадны, однако в безрассудстве и жажде наживы крылась своеобразная сила.
Едва горстка спасшихся с разбитых стругов воинов собралась на каменистом берегу под стенами незнакомого греческого города, как Вяргис тотчас же объявил недрогнувшим голосом, что они возьмут этот город приступом и, вырезав всех жителей, разграбят его дочиста.
Воинов спаслось человек сто, они дрожали от холода и были мокры до нитки, но сжимали в руках оружие и не сомневались — им все удастся, они всех убьют и разбогатеют.
А почему бы нет? Спустя всего несколько столетий Кортес с кучкой измученных, больных и оборванных солдат сумел покорить громадные царства индейцев в Южной Америке. Несколько десятков людей с маломощными аркебузами и зазубренными саблями поставили на колени миллионные империи…
Но Вяргису не повезло так, как Кортесу. Городские ворота открылись, и на спасшихся из моря людей налетела на сытых лошадях лихая греческая конница. Византийцы были хорошими воинами, а город Херсонес, находящийся в Крыму и постоянно подвергавшийся набегам степняков, научился оборонять себя.
Кого не убили, взяли в плен и обратили в рабов. Наиболее крепких отправили гребцами на военные и торговые галеры, бороздившие все Черное и Средиземное море. Это было самым тяжелым из возможного. Гребца приковывали за ногу цепью к скамейке, и он оставался прикованным до самой своей смерти. Впрочем, смерть обычно не медлила: тяжелая работа, бич надсмотрщика, скудное питание и палящее южное солнце — разве этого мало для того, чтобы свести в могилу самого сильного и здорового человека. Правда, о могиле это я зря сказал — тела умерших рабов попросту выбрасывали в море.
Канателеню здорово повезло — в бою ему разрубили плечо. Рана потом зажила, но рука повисла навсегда, и это спасло жизнь. Кроме плеча, парню еще и выбили глаз, но отсутствие глаза его бы как раз не спасло: слепой гребец — это даже лучше, чем зрячий, — в любом случае не убежит…
По воскресным дням в Херсонесе устраивался базар. Селяне из окрестных деревень привозили свои продукты, мирные степняки пригоняли на продажу коней, овец, баранов. Горожане, утомленные утренним воскресным богослужением, ходили по базару и приценивались к товарам. А в центре рыночной площади, прямо перед кафедральным собором, располагались торговцы рабами.
Именно сюда и пригнали тех из захваченных пленников, которые не годились для продажи на императорский флот. Канателеня купил священник по имени Анастат — немолодой уже человек, которому требовалась помощь по хозяйству. А однорукого и одноглазого варвара-разбойника продавали задешево.
— Вот от него я и сбежал, — закончил Канателень свой рассказ. Он стоял передо мной, щурясь от солнечного света, бившего прямо через оконце ему в лицо, и переминаясь с ноги на ногу. Вид у парня был изможденный и нерадостный. Еще бы, едва оказался он в Киеве, как схватила стража и посадила под замок. А вчера вообще чуть было не принесли в жертву богам — было отчего Канателеню плохо выглядеть.
— Жрец сказал, что я бродяга и меня нужно принести в жертву Перуну, — с обидой пояснил Канателень. — А ведь жрец шел с нами вместе в походе сюда. Он помнит меня, я был хорошим воином в твоем войске, князь.
Он произнес это и с затаенной укоризной посмотрел на меня. Ведь в его глазах я был куда виновнее, чем Жеривол, — это князь Вольдемар предал своих бывших боевых товарищей и выгнал их из Киева. Это он, то есть в глазах Канателеня — я, превратил их в бродяг…
— Зачем ты бежал? — спросил я. — Почему ты бежал? Священник плохо с тобой обращался?
— Священник кормил меня хорошо, — ответил беглец. — Он даже не бил меня, и не пытался. Правда, я и не позволил бы ему этого. Я — воин, а не домашний раб. И работа не была особенно тяжелой: ходить за скотиной — это я умею.
Все дело оказалось в том, что Анастат хотел обратить своего нового раба в христианство, окрестить его. Старику казалось, видимо, что это его долг перед купленным язычником.
— Он рассказывал мне о христианском боге, — пояснил Канателень. — О том, что его распяли на кресте и что он теперь может дать вечную жизнь каждому человеку, если тот примет крещение.
— И что же ты?
— Нет, — отрицательно покачал головой Канателень, и на лице его отразилась угрюмая решительность. — Я не предатель своего народа. Принять веру чужого народа значит предать свой.
— А тебя разве не тронула эта история? — поинтересовался я. — Ну, та история, которую рассказал тебе священник. Ведь тот человек по имени Христос отдал свою жизнь за то, чтобы ты мог иметь вечную жизнь. Разве поступок этого человека-бога не заслуживает уважения и благодарности?
Канателень усмехнулся и окинул меня понимающим взглядом.
— Ты проверяешь меня, князь, — сказал он. — Всем известна твоя преданность нашим древним богам. Ты всегда любил жертвоприношения им, ты всегда чтил наши священные рощи. Ты хочешь проверить меня. Но нет, я не поддался на уговоры священника. Это вообще странная вера, князь. Христиане приносят жертвы богу, который оказался настолько слабым и жалким, что позволил себя убить. Какой же это бог?
Я слушал рассуждения Канателеня и думал о том, что сказал мне при прощании Тюштя и о чем говорил покойный Блуд — мне предстоит крестить Русь. Тяжеленько это будет! По здешним понятиям, по понятиям большинства людей принять христианство значит предать свою родину, старых богов, привычный уклад жизни, уклад мыслей. Это предательство своего народа, как твердо заявил стоящий передо мной простой воин. И так думают почти все!
— Ты убежал из-за этого? — уточнил я, и парень кивнул. Ну да, я правильно его понял с самого начала. Не все так просто.
— А зачем ты оказался в Киеве? Если ты идешь на свою родину, в северные леса, то незачем было делать такой крюк.
Канателень потупился. Мне пришло в голову, что он уже целый час стоит на ногах, а я даже не предложил ему сесть. Быстро же я освоился со своим положением князя! Вот так оно обычно и происходит. Был человек как человек, а стоило втянуться во власть — и на тебе, откуда-то барство взялось, неуважение к людям. Я усмехнулся своим демократическим мыслям и жестом предложил парню сесть на пол передо мной. Он отказался, испуганно помотав головой.
Ну да, он же помнит того князя Владимира, которого знал. При нем сидеть страшно, да и стоять, впрочем, тоже…
— Я искал человека, — пробормотал мой пленник. — Мне нужно найти одного человека. Я обещал…
— Какого человека?
— Помнишь, князь, к нашей дружине прибился бродячий человек — то ли волхв, то ли еще кто. Он называл себя лекарем, но никаких целебных трав не знал и отваров не делал. Правда, раны он лечил хорошо.
Боже мой, этот парень шел ко мне! Но зачем Канателень искал меня?
Я был потрясен, хоть постарался не подать виду. Несколько мгновений мне понадобилось, чтобы успокоиться. Следовало быть осторожным.
— Зачем тебе этот странный человек? — стараясь придать голосу небрежность, спросил я.
Канателень смутился еще больше и опустил глаза к полу.
— Меня попросила одна девушка, — сказал он. — Она попала в рабство вместе со мной. Теперь она в Херсонесе, а когда узнала, что я собираюсь бежать, то попросила меня найти в Киеве этого волхва-лекаря.
— Ты нашел его?
Парень сокрушенно качнул головой, и длинные пряди слипшихся волос упали ему на лицо.
Странно, что он не узнает меня? А что тут странного? С той минуты, когда Блуд вывел меня из своего терема в первый раз в качестве князя киевского, подмены не заметил ни один человек. Это естественно: кому может прийти в голову такое? То загадочное Нечто, что забросило меня в этот мир, уж позаботилось о том, чтобы наше сходство с подлинным Владимиром было полным…
— Я ходил и всюду спрашивал о нем, но никто не знал. А потом меня схватили и посадили под замок.
Канателень поднял на меня глаза и посмотрел искательно.
— Разве это справедливо, великий князь? Ведь я честно служил тебе…
— Может быть, я отпущу тебя, — сказал я. — Но сначала расскажи мне об этой девушке. Как ее зовут? Ты ее любишь? Почему она интересуется тем странным знахарем? И что она просила тебя передать ему?
Любава была продана на рынке вместе с Канателенем тому же самому священнику Анастату. Парня он купил для того, чтобы тот ухаживал за домашним скотом, а девушку для ведения хозяйства.
— А еще для чего? — спросил я, и сердце мое замерло. Ведь я знал, как красива и притягательна Любава. Может быть, старый сладострастник взял ее себе в любовницы и теперь моя Сероглазка ублажает какого-то престарелого Анастата?
— Нет, князь, — покачал головой Канателень. — Анастат пожилой человек, он вдовец и не нуждается в женских ласках. Он говорил мне, что это потому, что бог Христос ему запрещает, что спать с женщиной — это очень плохо. Я, конечно, ему не поверил. Что за ерунда? Просто старик уже слаб.
— А ты? Ты с ней спал? — нетерпеливо спросил я. — Ты-то ведь не старый человек. А?
Парень удивленно посмотрел на меня, и на какую-то долю секунды в его глазах мелькнуло подозрение. Действительно, странно. Какое дело великому киевскому князю до того, спал ли какой-то воин с какой-то девушкой?
«Нужно быть осторожнее, — одернул я сам себя. — Глупо было бы вызвать подозрения».
— Я не спал с ней, — пожал плечами мой пленник. — Она очень красивая, князь, очень. Я спал бы с ней охотно, но она не согласилась и сказала, что любит этого странного волхва-лекаря. Просила не трогать ее. И мне пришлось спать с ключницей, а она старая и костлявая, возрастом мне в матери годится. А уж до чего падкая до ночных утех — не передать тебе, князь. Видел бы ты ее, сразу бы понял, как тяжело мне было с этой старой каргой. Да что поделаешь…
Мне пришлось терпеливо выслушать про старую похотливую даму в доме священника. Уж если князь интересуется всякими глупостями, то нужно было сыграть роль до конца…
Заговорив о ключнице, Канателень увлекся и долго не мог остановиться — все жаловался. Видно, костлявая старуха сильно его достала.
— А что Любава просила передать тому лекарю? — наконец, не выдержав, спросил я. — Зачем ты его искал?
— Да ничего особенного, — ответил Канателень. — Любава просила просто сказать ему, где она находится. На всякий случай. Наверное, она надеется, что он разыщет ее, приедет в Херсонес и выкупит ее из рабства. — Он усмехнулся и печально добавил: — Но это вряд ли случится, даже если бы я нашел этого знахаря. Откуда у него деньги? Он же не купец и не боярин. Чтобы выкупить у греков рабыню, нужно быть богатым человеком. Я и сам бы ее выкупил, но не смогу никогда.
— Видно, ты любишь эту девушку, — заметил я, но Канателень проигнорировал мои слова. Судя по всему, он дорожил своим чувством и не хотел распространяться о нем даже с князем. В чем-то этот парень был болтлив, но, когда коснулось его чувства к Любаве, сразу примолк.
Да, уж мне ли было его не понять?
Что ж, теперь исполнилась моя мечта: я узнал, что случилось с Любавой и где она находится. Дело оставалось за малым — прийти и забрать ее. Легче сказать, чем сделать такое.
Из школьных уроков географии я довольно хорошо представлял себе, как далеко от Киева находится полуостров Крым. В десятом веке он не был ближе, чем в двадцать первом…
Но недаром ведь Тюштя — Василий Иванович говорил мне на прощание в Священной роще, что я должен непременно пойти походом на Корсунь? Он говорил о том, что, согласно истории, князь Владимир взял приступом Корсунь, а потом там крестился. Что ж, как выяснялось, Василий Иванович оказался прав — он знал историю крещения Руси куда лучше, чем я…
— Куда ты собираешься отправиться, если я отпущу тебя? — спросил я Канателеня.
Тот неопределенно пожал плечами и ответил:
— Думал к себе домой вернуться. Дома родители остались, если живы до сих пор.
— А что ты будешь делать дома? Руки у тебя считай, что нет. Глаза — тоже. Ты не можешь пахать землю, не можешь ходить на охоту…
— Могу ходить за скотом, — оживился пленник. — У священника в доме я хорошо с этим справлялся.
— Много ли скота у твоего отца?
Парень мгновенно сник. Конечно, мало. Откуда у финского землепашца в деревушке на берегу Оки будет много скота? Там же не привольные крымские степи, как в Корсуни.
Я встал с лавки, чтобы размять ноги, и подошел к оконцу. Внизу во дворе слышался шум. Была середина дня, несмотря на осень, солнце светило вовсю, и много народу высыпало из дома и прилегающих построек. Тут были мои дружинники, женщины-наложницы и поварихи, слуги и прочий люд, оказавшийся по делу и без дела на княжеском дворе. Сейчас там царило оживленное веселье: кто-то из работников неловко распахнул дверцу курятника, и куры разбежались по всему двору. Они бешено метались из стороны в сторону, а несколько дружинников, томящихся от безделья, пытались ловить их под смех и одобрительные крики столпившихся зрителей.
— Знаешь что, — после недолгого раздумия обернулся я к Канателеню, — незачем тебе торопиться домой. Никто тебя там наверняка не ждет и никому ты в деревне не нужен без руки и без глаза. Пойди в дом к воеводе Свенельду и скажи, чтобы он взял тебя к себе. Я решил, что ты нам еще пригодишься.
Парень недоверчиво взглянул на меня. Видно, князь киевский действительно стал немного не в себе. Кому нужен калека?
— Пойди, — повторил я. — Ты ведь хорошо знаешь теперь дорогу в Корсунь? Туда вы плыли на стругах, а обратно ты пробирался пешком. Ведь так? А если так, то ты пригодишься нам во время похода. Нам наверняка понадобится надежный проводник.

 

Высоко над Днепром, на круче, где привольно гулял ветер, принося запахи окрестных лесов и полей, был разложен погребальный костер. Поленья складывались крест-накрест, чтобы обеспечивался свободный доступ воздуха и огонь хорошо горел. Получившиеся квадраты прокладывались сухими ветками, присохшими лапами хвойных деревьев. Сам костер был высотой два с лишним метра, а наверху лежало тело боярина Блуда, наряженное в самую лучшую соболью шубу, в такую же шапку. Рядом была положена острая секира на длинной рукоятке: как говорили, Блуд в молодости любил сражаться именно этим оружием.
При всем желании мне не слишком верилось в то, что Блуд когда-либо вообще любил сражаться. Этот человек был прирожденным политиком, дипломатом. Можно сказать, что он был интеллектуалом, хоть слово это вряд ли применимо к стране, где не знают грамоты. Но все же, пожалуй, можно сказать, что Блуд был умником. А такие во все века не любят размахивать оружием…
Народу на погребение сошлось довольно много — Блуда знали все в Киеве. Да и всю прошлую ночь народ с опаской обходил стороной дом умершего боярина: оттуда явственно доносились душераздирающие крики и женские рыдания — это Жеривол с другими жрецами душили жен, наложниц и любимых рабов покойного.
Всего задушили шестнадцать человек: одиннадцать женщин и пять мужчин. Среди женщин была как самая старая жена Блуда, с которой он прожил много лет, так и самая молодая — совсем почти еще девочка. Блуд женился на ней всего год назад. Жены и наложницы должны были ублажать боярина в царстве мертвых, а задушенные слуги — исполнять его повеления.
Помешать всему этому ужасу я никак не мог. Так было принято, таковы были обычаи, и запретить погребать Блуда вместе с его домашними было бы с моей стороны явным неуважением к покойному.
Тела убитых были также обряжены в лучшие, самые дорогие одежды. На женщинах — шитые золотой нитью наряды, привезенные из Византии, украшенные жемчугом кокошники дивной красоты. Тяжелые серьги из золота и серебра, мониста, бусы скрывали черные следы пальцев жестоких рук жрецов, которые душили несчастных прошлой ночью…
Трупы были сложены в две волокуши, на которых их и привезли из дома Блуда, где они жили и который стал их домом смерти. В соседних, стоявших рядом волокушах было привезено все необходимое для тризны.
Зажигать погребальный костер должен был самый старший из присутствующих. Старше князя киевского тут никого не было, так что именно мне торжествующий и исполненный важности от собственной миссии Жеривол вручил горящий факел.
Держа факел перед собой, я шагнул вперед и поднес пламя к сухим веткам, лежавшим с краю. Они занялись, затрещали, а затем огонек пополз вверх, и вскоре костер разгорелся.
Отступив назад, чтобы не опалило огнем, я услышал, как Жеривол пронзительным голосом закричал хвалу богам. Он просил Перуна, Чернобога, Мокошь и всех остальных не заграждать умершему боярину путь в край изобилия и богатства, куда он теперь направляется.
Вслед за Жериволом закричали остальные жрецы. Каждый из них громко перечислял заслуги покойного, восхвалял его, как бы представляя богам этого человека, рекомендуя его.
Когда костер разгорелся на славу и огненные языки стали лизать тело Блуда, жрецы подтащили волокуши и принялись кидать в огонь трупы задушенных блудовых домочадцев. Теперь жрецы уже не кричали, стояла тишина, нарушаемая только ревом пламени, все сильнее раздуваемого налетевшим с Днепра свежим ветром.
Каждое тело вынимали из волокуши и громко называли по имени. Затем брали за руки, за ноги и, раскачав, кидали в пылающий костер.
— Малуша, любимая жена боярина Блуда! — кричали жрецы, раскачивая тело, обряженное в дорогие сверкающие наряды.
— Лупята, постельничий боярина Блуда! — и следующее тело летело в огонь.
Все эти люди еще вчера были живыми, они надеялись на чудо — на то, что страшная участь минует их. Но кто же мог надеяться на жалость, если речь шла о древних обычаях, о заветах седой старины? В особенности если обычаями и седой стариной заправлял Жеривол с подручными жрецами?
«Интересно, они изнасиловали женщин перед тем, как задушить?» — вдруг пришла мне в голову совершенно несвоевременная мысль.
Мысль эту я тотчас попытался отогнать, но она упорно возвращалась, как только я видел масленисто блестевшие от пота накачанные торсы жрецов, их выражения лиц — смесь благоговения и сладострастия.
А впрочем, какая мне разница? Что думать о той вакханалии, том несказанном ужасе, который царил прошлой ночью в доме умершего боярина? В доме, где оставались лишь запертые обреченные жертвы и их убийцы, знавшие заранее о своей безнаказанности?
Да что там безнаказанности: жрецы ведь были убеждены в том, что творят священное дело, исполняют старинные обычаи, угождают богам.
Послышался сильный запах горящей человеческой плоти — все трупы уже находились в огне. Некоторые тела от сильного жара зашевелились — мышцы стали непроизвольно сокращаться.
Тело молоденькой наложницы Блуда, которую бросили в огонь последней, вдруг дернулось и резко село. Голова в обгоревшем кокошнике, лицо с выгоревшими глазницами — девушка будто собралась встать и идти на нас прямо из пылающего костра.
Горящие дрова рухнули, рассыпавшись снопами искр. Столпившиеся вокруг люди отступили. Я отвернулся. В конце концов, если князь и обязан присутствовать при чем-то, то вовсе не обязан смотреть до конца.
Я смотрел на Днепр, который далеко внизу нес свои воды на юг, и думал о том, как вскоре мне предстоит плыть туда же — на Корсунь-Херсонес. Как удачно все сложилось: один к одному, словно в пазле. Сначала Тюштя сообщил, что мне предстоит взять Корсунь и крестить Русь, а потом как будто специально появился Канателень с известием о том, что Любава жива. Жива и ждет меня, потому что иначе зачем было бы ей просить финского парня найти меня в Киеве…
Жаль, что рядом со мной больше нет Блуда — без него будет трудновато. Легко сказать — крестить Русь. Попробуй сделай это — и будешь иметь дело вот с теми людьми. Оглянись и посмотри на них, Владимир. Взгляни, как радостно и с готовностью они служат старинным языческим богам. Посмотри на то, как спокойно и с чувством важности совершаемого приносят они человеческие жертвы. На их образ жизни, на грабежи и насилие любого сильного над любым слабым, которым буквально пропитана здешняя жизнь.
А представь себе, как ты придешь к этим людям и скажешь им, что отныне они будут христианами. Да они разорвут тебя на месте! Разорвут и будут считать, что очень правильно сделали. Потому что ты тем самым нарушишь их жизнь, построенную по старинным обычаям, по заветам отцов. Ты будешь изменником и предателем родины!
Впрочем, другого пути у меня все равно не было. Я заброшен в этот мир самым бесцеремонным образом, и теперь уже совершенно ясно, в чем мое предназначение. А раз так — нужно действовать, идти вперед. Что за сила меня привела сюда, я не знал, но если она сделала это, то пусть позаботится и о том, чтобы я справился с возложенной на меня миссией.
Когда костер догорел, на что потребовалось часа полтора, жрецы разровняли пепелище, раскидали головешки в стороны, а кости скелетов и треснувшие от жара черепа сгребли в одну кучу посередине. Вокруг этой груды останков и должна была совершаться тризна.
Из волокуш выгрузили привезенную снедь — копченое мясо, копченую и жареную рыбу, вареные овощи. Выгрузили также деревянные жбаны с темным пивом, густым хмельным медом и кувшины с греческим вином.
Из здешних напитков мне нравилось только вино — импортный продукт. Мед был слишком сладким и напоминал по вкусу дешевый портвейн, а пить пиво, пусть даже самое хорошее и натуральное, — верный путь к простатиту. Простатит и в двадцать первом веке — крайне неприятная штука, а в десятом от этого заболевания полезешь на ближайшее дерево, да поздно будет…
Правда, особенно задумываться о здоровье в десятом веке вообще не приходилось. Имелось слишком много факторов, явно и сильно вредящих здоровью, с которыми просто ничего нельзя было поделать. Взять одни только красители для одежды. Человек двадцать первого века, поносивший такую одежду, помер бы от отравления и аллергии. Это уж не говоря о свинцовой посуде…
Перед началом священнодействия все по очереди подошли к куче сгоревших человеческих останков, и каждый, взяв в руку горсть пепла и золы, вымазал себе лицо. Некоторые мазали старательно, так что лица стали совсем черными, а другие лишь проводили пальцами по лицу сверху вниз. Вымазать себе лицо пеплом покойного означало выразить скорбь по нему.
Тризна началась с молитвы богам. Жеривол снова оказался в центре внимания. На этот раз он красной охрой раскрасил свое лицо. Багровые полосы шли от носа вниз по углам рта, и вместе с насупленными бровями лицо верховного жреца напоминало зловещую маску.
Жеривол нараспев рассказывал о жизни, прожитой умершим боярином, в особенности напирая на то, как Блуд чтил богов и старался услужить им. Слушали жреца уже не очень внимательно, потому что проголодавшиеся люди смотрели на пищу и питье. Холод отступил — мы расположились фактически на месте костровища, так что от разогретой земли поднимался теплый воздух.
На тризне полагалось много есть и пить, так что съестного тут было в изобилии. Память покойного нужно почтить неумеренными возлияниями и обжорством. Мне вспомнился сохранившийся обычай поминовения усопшего на кладбище, благополучно доживший до двадцать первого столетия.
Когда я был маленьким, мы с мамой ходили на могилку бабушки с дедушкой, и когда попадали на воскресный день поминовения усопших, я всегда замечал группы людей, которые выпивали и закусывали на могилах родственников. Языческое слово «тризна» не сохранилось, но обычай пить и есть на могиле сохранился, пройдя века.
Гости, справлявшие тризну, скоро сильно опьянели. Многие запели песни, посвященные умершим. Пели их хором, взявшись за руки и раскачиваясь взад-вперед. Я смотрел на измазанные черным пеплом лица дружинников и бояр, на красную охру, украшавшую физиономию Жеривола, и старался как мог подбодрить себя — зрелище было устрашающим.
Песни на тризне были веселые. В них говорилось о том, что Блуд славно пожил, был храбрым и удачливым. Говорилось о том, что он убил много врагов и оплодотворил много женщин, и из чресл его вышло множество будущих воинов, каждый из которых прославит имя Блуда. А еще о том, что теперь боги будут увеселять умершего боярина, и он получит в будущей жизни еще больше хмельного меда и женщин…
Я успел хорошо узнать Блуда и сильно сомневался в том, что обилие выпивки и возможность менять женщин как перчатки могла бы его сильно заинтересовать. Блуд намного опередил свое время, оттого мне и было так тяжело и тревожно остаться без него.

 

Когда тризна закончилась и ветер разнес над Днепром пепел, оставшийся от тел Блуда и других сожженных на погребальном костре, я отправился в терем, сопровождаемый толпой сильно подгулявших дружинников. Путь нам освещали факелами, однако слуги тоже сильно напились и постоянно роняли факелы на землю.
— А что делать с тем, с оставшимся? — спросил у меня Немига, когда я остался у себя на втором этаже один. Сославшись на усталость и опьянение, я отказался участвовать в выборе себе женщины на ночь, так что мне предстояло побыть в одиночестве. Хотелось обдумать свои будущие действия, хотя голова была дурная — вместе со всеми я выпил немало, уклониться было немыслимо.
— С кем? — тупо переспросил я, решив, что Немига тоже пьян и заговаривается.
— Ну, с третьим пленником, — пояснил тот. — Рогнеду ты взял себе в наложницы. Беглого раба ты отпустил и отправил жить к воеводе. А что делать с третьим? Он ждет своей участи.
Ах да, там же был и третий пленник… Как это я забыл? Рогнеда и Канателень меня интересовали, ими я и занялся. А третьего не знал, вот он и вылетел у меня из головы.
«Вот как быстро становишься настоящим князем и забываешь о простых людях, — подумал я и рассмеялся этой мысли. — Действительно, я повел себя как настоящий князь. А ведь бедняга все это время сидит в амбаре под стражей и гадает — казнят его или нет. А если казнят, то насколько страшной будет его смерть…»
— Что с ним делать? — задумчиво переспросил я. — Наверное, его нужно казнить. Причем немедленно.
В лице Немиги ничего не изменилось. Не дрогнула ни одна черточка, он остался спокоен, как прежде. Так спокоен, словно я только что высказал суждение о завтрашней погоде.
— Хорошо, князь, — ровным голосом сказал он. — Я распоряжусь, чтобы его сейчас же казнили.
Он чуть помедлил и, уже отворачиваясь, чтобы уйти, проронил:
— Хотя все уже, наверное, спят или развлекаются с женщинами. Придется мне сделать это самому, я почти не пил сегодня, и рука твердая.
— Постой, — запротестовал я, опомнившись и внезапно осознав, что сказанное мною глупое слово сейчас же будет исполнено самым серьезным образом. — Постой, Немига! Ты что, всерьез принял? Я пошутил, не надо его казнить прямо сейчас… Знаешь что, приведи этого человека сюда. А то я совсем забыл про него, неловко.
Слуга поклонился и пошел за пленником, а у меня появилась возможность еще раз задуматься о том, как мало стоит здесь человеческая жизнь. Ведь не останови я его, Немига спокойно и буднично сейчас пошел бы и перерезал горло совсем незнакомому и, скорее всего, невинному человеку. Зная нрав жреца Жеривола, я уже почти не сомневался в том, что и третий пленник, предназначавшийся в жертву богам, невиновен точно так же, как невиновны были Рогнеда и Канателень.
Приведенный пленник был совсем юным. Его бледное лицо было чем-то испачкано, и на миг я решил: это оттого, что мальчишка плакал от страха и размазывал слезы по щекам. Из-за ночного времени Немига решил проявить осторожность и не развязал пленника. Тот стоял передо мной со связанными за спиной руками.
В комнате царил полумрак — между мной и пленником горела плошка с фитилем, опущенным в деревянное масло.
— Сколько тебе лет? — спросил я. Потом вспомнил о том, что здесь почти никто не может ответить на такой вопрос — никто не знает счета…
Но парнишка знал.
— Шестнадцать, — ответил он. Как ни странно, под моим взглядом он не опускал глаз. Что бы это значило?
— Как тебя зовут?
— Алексей, — был ответ. Твердый ответ, данный негромким, но решительным голосом.
— Алексей? — недоверчиво уточнил я. — Но это же христианское имя. Ты что — христианин?
Он молча кивнул. Ага, теперь стало понятно, отчего Жеривол захотел принести его в жертву Перуну. Неужели в Киеве еще остались христиане после того, как мой предшественник учинил тут разгром местной церкви?
Алексей оказался сыном казненного священника Иоанна и единственным, судя по всему, выжившим христианином в Киеве.
— Я видел, как казнили твоего отца, — сказал я, и мальчишка ответил мне ненавидящим взглядом.
Конечно, я видел — он сам это знал. Ведь для него я был тем самым исчадием ада — князем Вольдемаром-Владимиром, врагом христиан, который и приказал перебить их всех…
Я позвал Немигу, который сидел за дверью на ступеньках лестницы и, как верный пес, ожидал моих приказаний.
— Развяжи его, — велел я. — Сними веревку. Зачем ты его связал, он же совсем ребенок.
Немига с сомнением покачал головой.
— Ребенок, — повторил он неодобрительно. — Он может быть очень опасен, князь. Ведь он христианин. Разве ты еще не знаешь, он не признался тебе? Ведь он — сын христианского жреца, которого ты приказал казнить.
Мальчишку было очень жалко. Я догадывался, что ему не давали есть и он голоден, как волк. Но просить Немигу принести еды и угощать парнишку здесь было бы полным нарушением обычаев.
Да Алексей наверняка и не стал бы сейчас ничего есть…
— Ты не боишься называть себя христианином? — поинтересовался я. — Знаешь ведь, что теперь в Киеве за это убивают.
Ресницы Алексея, до того опущенные, взметнулись.
— Можешь убить меня, князь, — сказал он. — Ты уже убил моего отца и всю семью. Мне все равно нечего больше жалеть на этой земле. А погибшие за исповедание веры в Христа будут вечно блаженствовать на небесах. Вам, язычникам, этого не понять, потому что вы не знаете истину.
— Ладно, — сказал я после некоторого раздумья. — Знаешь, за последнее время я пересмотрел свои взгляды. Можешь считать, что сейчас перед тобой не тот князь Владимир, который убивал христиан и казнил твоих домашних. Считай, что перед тобой совсем другой человек.
Алексей смотрел на меня молча и только изредка моргал глазами. Он не понимал, что происходит…
— Мне очень жаль, что твой отец и другие родственники и друзья погибли, — добавил я. — Я хотел бы загладить свою вину. Что я могу для тебя сделать?
Что ни говори, а приятно быть повелителем. Если ты плохой человек, то тебе нравится безнаказанно творить зло. Если обычный вроде меня, то приятно быть благодетелем. Но в любом случае неограниченная власть — это самый сильный наркотик в мире.
— Что я могу сделать для тебя? — настойчиво повторил я, но Алексей надолго замолчал.
А что он мог сказать в ответ? Он просто не знал…
Он уже готовился к мученической смерти. Об этом он думал, а вовсе не о том, чего пожелать. Да и что он мог попросить у всемогущего князя? Один, без родных, едва избегнувший мучительной смерти. В городе, который хоть и является родным, но враждебен к нему. Бросить языческий Киев и уехать в христианскую Византию? Но кому он там нужен? Первое, что с ним сделают там, — это обратят в рабство. Не поглядят, что он христианин — там все христиане, и рабы тоже.
Попросить у князя золота? Но золото отберут сразу же, как только он выйдет за ворота княжеского терема. Хорошо, если оставят в живых, но это вряд ли…
Итак, парень молчал. Глаза его из вызывающих сделались растерянными.
Растерян был и я. Не так-то просто сделать добро в этом мире. В каком-то смысле смерть от руки жреца или палача была бы в нынешней ситуации для Алексея самым простым выходом. Мне захотелось сказать ему об этом, но я вовремя сдержался. Уже открыл было рот, чтобы поделиться такой вот веселой мыслью, но потом рот все-таки закрыл.
«Ты — приличный человек, Володя, — сказал я себе. — Ты — московский врач, у тебя высшее образование. Вот и веди себя как приличный человек, а не как киевский князь языческих времен…»
Но что же делать с мальчишкой? Он хочет смерти, но с этим у него всегда успеется.
— Послушай, — сказал я. — А хочешь быть моим слугой? Немига уже пожилой человек и не все может делать. А мне нужен слуга, который всюду будет сопровождать меня, помогать…
А что еще я мог предложить ему? Просто отпустить было немыслимо: беззащитный парнишка стал бы неминуемой жертвой первых встречных. Родственников у него нет, а полиции не существовало. Как и инспекции по делам несовершеннолетних.
Поступить как с Канателенем и отправить жить в дом к Свенельду? Ну, Свенельд-то с его известным пристрастием к молоденьким мальчикам был бы, наверное, совсем даже не против. Юный и пригожий Алеша — это вам не одноглазый и побитый жизнью финский разбойник. Но нет, этого я не сделаю.
Пусть будет при мне. По крайней мере, рядом со мной будет человек, который хотя бы умеет читать и писать. Правда, читать тут нечего.
Все-таки в трезвом виде я не решился бы на такой шаг. Однако под влиянием немалого количества пива и вина, выпитых на тризне, чего только не сделаешь…
— А ты не боишься, князь? — вдруг спросил Алексей, вскинув голову.
— Чего мне бояться? — даже не понял я с первого раза.
— Не боишься, что я захочу отомстить тебе? Ты сделал так много зла, великий князь, что должен опасаться мести.
— Нет, не боюсь, — засмеялся я наивности такого вопроса. — Совсем не боюсь, Алеша. Какой из тебя мститель? Ты же христианин, а христиане не мстят. Разве не так? Христиане прощают своих врагов. В особенности тех, которые искренне покаялись.
— Откуда ты знаешь, князь? — Алексей был ошеломлен моими познаниями. — Ты интересовался христианской верой?
— Скажи лучше, согласен ли ты пойти ко мне в слуги.
Мальчик остается мальчиком в любых обстоятельствах.
— А мне можно будет носить оружие? — неожиданно спросил Алеша. — Если я буду твоим оруженосцем, то можно мне иметь свое оружие?
Ну и дела! А зачем ему оружие, если он христианин? Впрочем, что за глупость пришла мне в голову: он же не свидетель Иеговы — они появятся только в девятнадцатом веке. А нормальный христианин вполне может хоть с мечом…
— Я хочу стать воином, — выпалил Алексей, и его щеки порозовели от волнения. — Ты спросил у меня, князь, что ты можешь для меня сделать. Вот я придумал — я хочу стать воином. Христианским воином. Это ведь можно?
Я призадумался. Конечно, можно быть христианским воином. История полна имен христианских воинов. Только не здесь и не сейчас…
Я сильно устал, и в голове уже шумело нестерпимо. Хотелось завалиться под медвежью шкуру и задать храпака на весь терем — пусть дружинники внизу послушают, как могуче храпит их князь.
— Знаешь что, — примирительно пробормотал я. — Наверное, это потом как-нибудь можно будет устроить. Мы подумаем… Эй, Немига!
Старый слуга тотчас явился, и вид у него был недовольный — Немига хотел спать.
— Вот, — сказал я, укладываясь на шкуру и закрывая слипающиеся глаза. — Этот мальчик по имени Алеша будет моим младшим слугой. Позаботься о нем, он будет тебе помогать. Ясно? А теперь уведи его и уходи сам.
Немига был потрясен моим легкомыслием. На его глазах творилось какое-то кощунство…
— Но он же попович, великий князь, — проговорил старый слуга. — Он же сын христианского попа!
— Вот и отлично, ты все знаешь, — засыпая, ответил я и повернулся на левый бок.
— Так и будем его теперь звать — Алеша Попович.
Назад: Глава 1 Инязор
Дальше: Глава 3 Измена