ГЛАВА 3
— Видишь его, командир? — шепот бывшего профессора прозвучал на грани восприятия, но обостренному слуху старшего десятника он показался подобным грохоту идущих в атаку «Левиафанов».
— Не слепой, — бросил Матвей.
Действительно, пляшущую за мерцающей синим светом завесой фигурку не смог бы разглядеть только безглазый степной кошкокрот, но откуда ему тут взяться? Отсиживается в своей норе за сотни верст отсюда и не забивает себе голову проблемами каких-то там людишек. Шаман за завесой, кстати, немного похож на кошкокрота, только очень грязного.
— Ерема, сможешь что-нибудь сделать? — в голосе Барабаша звучала странная надежда.
— Я же не колдун, — ответил Еремей.
— Жалко…
Профессору тоже было жалко — проклятое свечение начиналось за сотню шагов от бьющего в бубен глорхийца и не пропускало ничего и никого. Сунувшийся десятник отделался легким испугом и торчащими дыбом волосами, щелкающей синими искрами кольчугой да мучительной икотой, не прекращающейся довольно длительное время. А попасть туда, в освещенный круг, очень нужно — если обвешанный амулетами шут успеет закончить обряд, то полог невидимости закроет деревню, и тогда… И тогда они останутся без оружия и жратвы за многие переходы от линии фронта. Плохо, это будет больше чем плохо.
— А если… — Еремей посмотрел на командира.
— Дурак? — Барабаш машинально схватился за карман, где лежал последний шарик с гремучим студнем. — Тебя хоть чему-то учили в твоем чокнутом Университете? На народные деньги, между прочим.
Баргузин не стал оправдываться и объяснять, что Университет содержится на личные средства Владыки. Также не решился спрашивать о том, какая связь должна быть между учебой и гранатой. Наверное, какая-то есть. А вот мысль в голове после слов появилась настырная, хоть и бредовая.
Вот она вроде бы хвостик показала. Нет, вильнула, зараза, тем местом, откуда хвостик растет, и убежала. Не совсем убежала — мелькает где-то на краю сознания, дразнится, чуть ли не язык показывает. У мыслей есть язык? Вроде бы нет, но все равно показывает.
О чем это старший десятник говорил? Точно, об учебе!
— Командир, — Еремей смущенно кашлянул и замолчал.
— Отставить чинопочитание!
— А?
— По имени обращайся.
Столь грубое попрание воинской дисциплины, да еще со стороны человека, который сам же ее и вдалбливал, подействовало на бывшего профессора ошеломляюще. Он захлопал блеснувшими в свете завесы глазами, но все же пересилил себя:
— Матвей… хм… тут такое дело.
— Да?
— Когда я еще сам учился… Ну ты понимаешь?
— Что не сразу профессором родился? Конечно, понимаю.
— Извини, это присказка. Привычка с лекций.
— Понятно.
— Так вот, Матвей, — Баргузин испугался собственной смелости, но, заметив поощрительный кивок старшего десятника, продолжил: — Когда я был студентом, то мне как-то попалась забавная рукопись. Она лежала в библиотеке на полке исторических курьезов, но… Ну ты понимаешь?
Барабаш промолчал.
— Ну, я и прочитал, — вздохнул Еремей. — Там как раз про подобное.
— А говоришь, не учили!
— Не про то говорю. В том свитке значилось, что для снятия сферы непреодолимости, неважно каким способом поставленной, достаточно окропить видимое сияние мочой стального лягушонка. Представляешь хохму?
— Чего-чего?
— Забавно, правда? В старых источниках и не такое встречается.
— Погоди, — Матвей вдруг стал хмур и сосредоточен. — Не мельтеши.
— Да я разве…
Старший десятник ответил не сразу. Видно было, что его гнетет что-то непонятное. Воспоминания или угрызения совести? Скорее первое, так как с совестью у старого вояки давно был заключен почетный мир, не предусматривающий взаимных упреков. Наконец, после долгого раздумья, выдавил:
— Мама в детстве называла меня лягушонком.
— Гы!
— А в рожу?
— За что?
— Просто так и на будущее.
— Так я молчу.
— Вот и молчи! — Барабаш повысил голос, но тут же перешел на шепот: — А в когорте меня прозвали Железным Матом.
— Как звали?
— Не звали, а прозвали, дурень! — рассердился старший десятник. — Почувствуй разницу.
Но бывший профессор уже не обращал внимания на угрозы — что-то бормотал под нос, размахивал руками, доказывая самому себе прописные истины, и едва не подпрыгивал на месте. Впрочем, последнее пресекалось строгим командиром, дабы случайный звон кольчуги не смог выдать неприятелю их расположение.
— Я нашел это, Матвей! Как говорили древние пелейцы — эврика!
— Так ты, сволочь, предлагаешь… — задохнувшийся от возмущения командир не нашел подходящих слов, но красноречивым жестом показал, что именно имеется в виду.
— Что?
— Я тебе не кобель блохастый, чтобы лапу на каждый столбик задирать.
— Зачем ее задирать? — не сразу сообразил Еремей. Потом до него кое-что дошло, и профессор удивленно вскинул брови. — Ты собираешься пописать на глорхийского шамана?
— Сам же говорил…
— Я просто привел пример исторического курьеза и вовсе не хотел… А ты в самом деле решил, что… хм… ладно, забыли.
Барабаш молча скрипнул зубами и кивнул — забыли так забыли. Но если милостью Триады повезет выбраться к своим живыми, то уж не взыщи, Еремеюшка!
— Дело в том, — продолжил не подозревающий о грядущих неприятностях Баргузин, — что обычно такие завесы служат лишь для того, чтобы никто не смог помешать шаману провести ритуал. Знаешь, кочевники с подозрением относятся к любому колдовству…
— В морду дадут?
— Это вряд ли. А вот нарушить начертанные на земле линии или загасить пару светильников вполне способны. Из обычной зловредности. Бросит каменюку издалека и смоется неузнанным. А бедолагу колдуну, если на месте неуправляемым потоком силы не вывернет наизнанку, то все равно крупные неприятности обеспечены. Вплоть до полного паралича на ближайшие полгода. Кому охота?
— Красиво рассказываешь, Ерема, — оценил Барабаш. — Красиво, но бестолково и длинно. Покороче не можешь?
— Куда уж короче-то? Вот у нас в Университете был преподаватель теории стихосложения…
— Ерема… — старший десятник протянул с укоряющей и угрожающей интонацией одновременно. — Как человек крайне добрый и вежливый, я бы посоветовал заткнуть пасть и говорить только по существу вопроса.
— Копать надо, — бывший профессор внял убеждениям и последующие слова подбирал с осторожностью. — Подкопаемся под сферу где-нибудь в огороде, там земля помягче, и проберемся внутрь.
— Так просто? — удивился Матвей.
— Кочевники же! Кому придет в голову слезть с коня и копошиться в грязи? Степняки, они ведь не суслики.
Барабаш коротко рассмеялся:
— А у нас сусликом назначаешься ты. Вперед, Ерема!
Сила переполняла Арчу. Будь у глорхийцев письменность, то можно было бы сказать — Сила с большой буквы.
— Тхэр'роэн тхаш-ш-ш… — слова древнего заклинания сплетались со звуками бубна, образуя видимый узор, растекающийся по сторонам светящимся маревом. — Гоэхэр-р-р шта!
Чувство невероятного могущества! Даже оно одно способно сдвигать с места горы, осушать моря, поворачивать реки вспять, насылать ураганы и тучи красной саранчи. А уж если подкрепить его соответствующей жертвой!
Впрочем, шаман трезво смотрел на мир сквозь накатившее состояние и не обращал внимания на внутренний голос, требующий немедленной проверки способностей. Чего уж там говорить, властелин мира из Выползка никудышный, и единственное, на что он сейчас способен, — так это поставить завесу спокойствия. Бездари и никчемные людишки называют ее пологом непроницаемости и сферой непреодолимости, но они глупы и не понимают, что лишь спокойствие составляет основу шаманского искусства. Искусство… слово чужое, пришедшее из ненавистной Родении, но как же хорошо передает смысл!
Еще немного. Сейчас закончится ритуал, и свечение сможет держаться само, не отвлекая Арчу от главного.
Главное? Да, главное! Выползок бросил жадный взгляд на будущих жертв — хорошие воины, однако, были. Рослые, русоволосые, с голубыми глазами, перед пленением отправившие в рырхову задницу не менее чем по десятку глорхийских баатторов… Такая кровь угодна Небесной Кобылице. И неважно, что изранены и связаны, — как иначе удержать?
Арча не стал мелочиться. Мозгул-нойон приказал провести камлание на невидимость? Приказал. Глупый Пашу повелел забрать пленников из Имперской доли? Повелел. Но это рырхово отродье, этот винторогий кагул не уточнил количество! Сам виноват, отрыжка похотливого евнуха.
— Гуулх-х-х-ы тхаш-ш-ш… Ехха!
Последний удар, и ненужный более бубен летит на землю. В руке у шамана узкий костяной нож, почти шило в две пяди длиной. Всегда покрытый слоем грязи и жира чуть не в палец толщиной, сегодня он сияет в отблесках завесы и, кажется, постепенно приобретает собственное красное свечение.
— Покормлю, не беспокойся, — бормочет Арча и пинает в бок ближайшего роденийца. — Не начать ли с тебя?
Разбитые губы пленника тронуло подобие улыбки.
— Начни с поцелуя собственной задницы, жополюбец неумытый!
Злой гогот в четыре мощные глотки. Какжаль, что жертвам нельзя завязать или заткнуть рот — предсмертные крики ужаса радуют мохнатые уши Повелительницы Табунов, и не следует лишать ее такого удовольствия. Ладно, проклятая темная кровь за все заплатит.
— Твердята, ты что, он же не дотянется! — делано удивился самый молодой из роденийцев.
— Да? — названный Твердятой воин на мгновение задумался. — Тогда пусть удилище поцелует.
— Чье?
— Ну не мое же? Ты видел его зубы?
— Нет, а что?
— Заразу еще какую занесет. Нет уж, лучше пусть кренделем сгибается.
Багровая пелена ненависти и гнева, залившая глаза шамана, едва не заставила того совершить непоправимое. И лишь несколько стуков сердца спустя, остановив руку с ножом, занесенную для удара, Арча понял… Понял и засмеялся:
— Легкой смерти добыть стараетесь? Ну-ну, старайтесь.
Нельзя больше обращать внимание на глумливые речи! Эти рырховы отродья не достойны того, чтобы им внимал величайший из великих шаманов степи. Но какие же они тяжелые, эти роденийцы! Небось, каждый день ели мясо… и каймак… и женщин любили по тринадевять подходов за ночь. Тьфу!
Арча перетащил всех четверых на плоский камень, выбранный в качестве жертвенника. Не ахти какой, но за неимением вытоптанной ногами многих поколений шаманов площади Верховного Святилища подойдет и такой. Главное, чтобы ни единой травинки! Небесная Кобылица не любит траву, предпочитая пожирать души убитых храбрыми глорхами воинов. Своих или чужих, ей без разницы. Но своих приносить в жертву запретили пикты, рырхово удилище им промеж ушей.
Интересно, будет ли угодна Повелительнице Табунов кровь обитателей туманной империи?
Выползок вздрогнул всем телом, отгоняя страшную и крамольную мысль. Нет, хватит и этих. Первый — на выполнение глупого приказа не менее глупого Пашу Мозгол-нойона, а еще трое — для пополнения собственной силы. И тогда она появится!
Появится настоящая сила, а не ее призрак, навеянный рокотом бубна и чеканными словами заклинания. И вздрогнет степь, ужаснувшись и восхитившись мощью нового властителя. А с пиктийцами всегда можно договориться. Почему бы нет? — как выражаются легкомысленные торговцы вином из далекой Легойи.
«Почему бы нет?»
— Гахха! — слова древнего языка, забытого всеми, кроме немногочисленных шаманов, использовались не только для камлания. Великолепные и сочные ругательства, о смысле которых можно лишь догадываться, тоже имелись. И успешно применялись.
— Лается наш жополюбец, — усмехнулся молчавший доселе родениец с едва подсохшим рубцом от удара меча через все лицо.
— Он не наш, — тот, кого назвали Твердятой, плюнул в бегающего вокруг жертвенного камня Арчу, но промахнулся. — Борис, ты неправ.
— В каком смысле?
— Пусть сам себя любит, мы-то здесь каким боком?
Выползок в очередной раз выругался, но не стал отвлекаться от важного дела — стоит только ошибиться в порядке расстановки и очередности зажжения светильников, и все труды пойдут насмарку. А жертва пусть глумится, недолго ей осталось скалить зубы.
— Рырхово отродье! — вырвалось у Арчи непроизвольно, когда, наклонившись над седьмым светильником, он почувствовал прикосновение к щеке чего-то очень холодного и, скорее всего, очень острого.
— А вот за козла ответишь! — произнесший это, несомненно, был роденийцем.
Еремей неодобрительно следил за действиями старшего десятника. Неужели он не знает, что с шаманами и прочими колдунами не стоит разговаривать? Ведь задурят и обманут, глаза отведут, пакость какую устроят. Гниловатый народец, эти колдуны.
Матвей будто прочитал мысли бывшего профессора и ударил глорхийца мечом — голова шамана упала в траву, а следом за ней рухнуло и тело. Барабаш брезгливо переступил через растекающуюся лужу и вытер клинок о грязный халат убитого. Баргузин читал о таком в книгах — каждый герой обязательно должен вытереть меч об одежду поверженного врага. А потом пнуть труп. Странная традиция, не правда ли?
Но командир, скорее всего, книг не читал. Поэтому не стал пинать мертвого глорхийца, а обернулся к подчиненному:
— Чего вытаращился? Ребят развяжи.
— Ага, — Еремей вытащил из-за голенища угрожающих размеров тесак и принялся резать стягивающие пленников ремни.
— Осторожнее, браток, — попросил один из несостоявшихся кандидатов в жертвы. — Отхватишь чего лишнее.
— А ты не трепыхайся, — пробормотал сквозь зубы Баргузин. Тупое трофейное железо с трудом одолевало толстую сыромятную кожу и все норовило соскочить.
Твердята не стал дожидаться окончания опасной процедуры. Напрягся, рванул, и наполовину перепиленные путы лопнули с громким хлопком.
— Силен, — Матвей, осматривающий глорхийского шамана в надежде найти что-нибудь полезное, повернул голову. — Откуда такой?
Освободившийся боец с силой растер затекшие руки, встал с трудом, даже губу закусил, сдерживая стон, и доложил:
— Старшина пограничной стражи Твердимир Свистопляс. А это, — пограничник показал на поднимающихся на ноги товарищей, — вся моя застава.
Старший десятник уважительно кивнул. Отсюда до границы верст пятьсот, ежели не больше, и просто остаться в живых само по себе подвиг.
— Еще наши тут есть?
— Есть, — Свистопляс ткнул пальцем куда-то в сторону села. — В сарае еще шестеро мечников из Новогрудского полка, два бронеходца и раненый пластун.
— Он имя не назвал? — сразу оживился Барабаш.
— А ты… тоже?
— Кем я только в молодости не был, — усмехнулся Матвей и в свою очередь представился: — Старший десятник Матвей Барабаш.
— Профессор Баргузин, — Еремей тоже не пожелал остаться неизвестным.
— Борис.
— Глеб.
— Ксаверий.
— Энеец? — удивился Матвей.
Тот улыбнулся в ответ:
— Как сказал однажды Владыка — отныне нет в Отечестве нашем ни пелейца, ни яхвина…
— Добро. Все мы тут роденийцы, через три колоды да об пень с присвистом… Ладно, теперь о деле — мечи в руках удержать сможете?
— Обижаешь, командир, — перечеркнутое шрамом лицо Бориса дернулось, изображая злую усмешку. — Ты их нам только дай.
— Что, значит, дай? Пойди и возьми.
— И возьму! — пограничник покосился на кривую саблю шамана, которую Матвей за трофей не посчитал. — Я хоть голыми руками…
— А вот это лишнее.
— Да я их…
— Ты их, — согласился Барабаш. — И они их. Мы все их. Ну что, бойцы, пошли добывать оружие и славу? Знаю я тут одно местечко…
Часовой у огромного каменного амбара, превращенного глорхийцами в склад трофейного оружия, отсутствовал. Нет, сам он, конечно, был, но вот мысли сидящего на корточках и раскачивающегося из стороны в сторону степняка пребывали в прекрасном далеко, прихватив с собой за компанию разум и сознание. А кожаный бурдюк с утаенным от всех черным кумысом еще наполовину полон. Или наполовину пуст?
Воин не ломал голову над подобными вопросами, он пил и пел. Пил, громко хлюпая и отрыгивая, а пел молча, где-то внутри себя. Песня получалась грустная и печальная, как судьба старшего брата, сожженного недавно, буквально только что, колдовством имперской охранной печати. Разве это смерть? Разве это достойная сына степей смерть? И какое может ожидать посмертие после гнусной мерзости проклятого огня? Ейю-бааттор заслужил большего, да будет милостива к нему Небесная Кобылица!
Кочевник так и умер в счастливом забытьи. Лишь чуточку громче замычал, когда чья-то рука закрыла рот и потянула подбородок вверх, заставляя запрокинуть голову, а по горлу прошелся тупой зазубренный тесак. Толчок в спину, и часовой упал лицом вниз, прямо на опрокинувшийся бурдюк, мешая горячую кровь с шипящим и пузырящимся черным кумысом.
— Молодец, Ерема, растешь над собой! — похвалил старший десятник ощупывающего труп профессора. — Самочувствие-то как?
— Нормально, — Баргузин пожал плечами и прислушался к внутренним ощущениям.
Нет, действительно нормально, только ноги гудят да жрать хочется так, что желудок уже не воет, а скулит тонко и жалобно, выпрашивая забросить в него хоть что-нибудь. Хоть суслика сырого прямо в шкуре — лишь бы было. А Матвей странный какой-то, недавно еще ругал ругательски, а сейчас о самочувствии спрашивает. Стареет, наверное, потому становится добрым.
Слева послышалось уханье горной совы и сразу же — тявканье серебристой лисицы. Тихий голос из темноты сообщил:
— Мы закончили, командир.
— Потери?
— Наши?
— Зачем мне знать о чужих?
— Все целы.
— Пленных освободили? Как они там?
— Хреново, — Борис, это был он, подошел ближе. — Нас четверых и выбрали в жертву, потому что на ногах стоять могли…
— Плохо.
— Оголодали ребята сильно.
— Утром разберемся.
— Угу.
— Не угукай, не филин, лучше зови всех сюда. А ты, Ерема, скажи мне как ученый человек, вас в Университете замки вскрывать учили?
Баргузин задумчиво почесал кончик носа:
— Странные у тебя представления о наших учебных заведениях, командир.
— Бестолочи вы все там безрукие.
— Какие есть. А не проще ли сунуть под дверь оставшийся горшок с гремучим студнем?
— Дурак, да?
— Чего такого-то?
— А потом что, подумал? — Матвей показал вдаль, где на окраине села виднелись выделяющиеся на фоне светлеющего неба шатры глорхийцев. — Устроим праздник с песнями и плясками, а чем гостей угощать будем? Нет, Еремей, пластун из тебя не получится.
— Не больно и хотелось, — оскорбленный в лучших чувствах профессор отвернулся от старшего десятника и принялся рассматривать громадный замок на амбарной двери. Покойная бабушка почти таким же запирала кладовку, напрасно надеясь, что дед не доберется до запасов хранимой к праздникам ракии. Хотя чего там добираться? Дедушка пользовался шилом и кривым гвоздем. А если попробовать поковыряться острием ножа?
— А говорил, будто не учили! — Барабаш хлопнул Еремея по плечу и ногой отшвырнул упавшее на землю творение деревенских кузнецов. — Всегда догадывался, что знание — сила!
Склад не поражал воображение разнообразием содержимого, но дал бы сто очков вперед оружейному хранилищу любой пограничной заставы. Так, во всяком случае, утверждал старшина Твердимир Свистопляс, а ему врать присяга не позволяет. Он же первым и заметил скромно стоявшую в темном углу треногу, небрежно прикрытую рваной мешковиной.
— Командир, да это же…
— Ага, — Матвей потянул на себя грязную тряпку. — Станковая шестиствольная огнеплюйка. «Дырокол Шлюкса-Кульбарта», сокращенно — ДШК.
— Потрясающе! — пограничник спрятал руки за спину, видимо сдерживая естественное для мужчины желание произвести неполную разборку-сборку оружия. — Поверить не могу, как же пикты нам его оставили?
— Это не нам, это вообще оставили, — уточнил Барабаш. — Самим пользоваться нельзя, ихняя магия с кристаллами не дружит — чего-то там не совмещается и может в любой момент взорваться.
— А глорхи?
— Да кто же аблизьянам чего серьезное доверит? Вот ты думаешь, почему у них луков нет?
— А должны?
— Кочевник без лука — это не кочевник, а сущее недоразумение.
— Так почему же…
— Потому что мозгов у них тоже нет, в драконов стрелять начинают. Добыча вроде как.
— Инстинкты? — блеснул ученым словом Еремей.
— Они самые. Летающим ящерицам на стрелы чихать, но по имперским законам виновные в нападении на пиктийского аристократа подлежат уничтожению. Как сами, так и вся родня их — до седьмого колена.
— А воевать-то кто будет?
— Вот они так и подумали.
Но профессор уже не слушал дальнейший разговор Барабаша и Свистопляса, его внимание было занято совсем другим. Ручная огнеплюйка, такая знакомая и родная… С ореховым ложем и поцарапанной крышкой кристаллоприемника… Одна из многих тысяч, выпущенных на заводах Родении… Но именно та, что верно служила в первом бою у безымянной рощи. Почему она светится в темноте?
Горячий комок в горле. И странно щиплет глаза. Рука тянется погладить зарубки на твердом дереве. Одна, две, три… пять… восемь… Можно не считать, их там двенадцать. Как она сюда попала?
— Матвей, — голос Баргузина прозвучал подобно царапанью железа по стеклу. — Матвей, это же моя…
Старший десятник проследил за взглядом профессора и вздрогнул.
— Что? — забеспокоился Еремей.
— Ничего, — Барабаш закусил губу. — Ничего.
— Врешь.
— Вру. Тебе обязательно нужно знать правду?
— Нужно.
— Зачем?
— Потому что она — правда.
— Горькая.
— Пусть.
Матвей потянулся к светящейся огнеплюйке, но вдруг резко отдернул руку:
— Ты теперь воин.
— Я и раньше…
— Раньше не так. Я слышал о подобном, извини, но… так бывает.
— Говори.
— Оружие и ты стали одним целым. Вы нашли друг друга, понимаешь? Половинки души.
— Это как?
— Вот так. Руку подними!
Еремей выполнил неожиданную команду, а огнеплюйка сама собой взмыла в воздух и со шлепком впечаталась в раскрытую ладонь.
— Так бывает, Ерема, — повторил старший десятник. — Редко, но бывает.
— И что оно обозначает?
— Вечный бой, — грустно усмехнулся Матвей. — Ты живой, пока воюешь. Извини, брат, но это — судьба.
