— Подсекай, подсекай, Саня!

— Да рано еще.

— Подсекай, говорю, сорвется!

Рывок. Взлетела удочка, почти невидимая в стылом утреннем тумане, оп-па!

Рыба — крупная по нынешним временам форель, — издевательски махнув хвостом, сорвалась, упала обратно в воду.

— Эх, Николай, Николай! — Саня, высокий мускулистый мужик лет тридцати, опустив удочку, разочарованно махнул рукой и сплюнул. — Говорил же тебе — рано!

Его напарник, лет на десять-пятнадцать старше, уже лысеющий, с вислыми, чуть сивоватыми усами и ничем не примечательным лицом, философски хмыкнул:

— Всему свое время, Саня. Ничего, наловим еще — денек-то только начинается. Эвон, заря-то какая!

За лесом, за туманной гладью озера, хмурясь, медленно вставало алое сентябрьское солнце. Туман быстро редел, прячась по берегам; в камышах и под ивами уже закрякали утки, застучал прямо над головами дятел, а невдалеке, у болотца, пару раз крикнула выпь.

Саша покосился на Николая и поспешно спрятал усмешку: знал, что напарника давно еще, лет тому двадцать назад, местные деревенские мужики прозвали Вальдшнепом, и прозвище свое он получил в точно такой же ситуации. Раздавив пару жбанов, встречали с удочками первую зорьку, и тоже закричала выпь, а Николай, тогда совсем еще молодой парень, все доказывал — не выпь, мол, а вальдшнеп. Вот и стал Вальдшнепом на всю оставшуюся жизнь. Прозвище свое, однако, Николай не любил и обижался даже на намеки, а уж тем более на смех. Бывший совхозный тракторист, Весников Николай Федорович, когда-то работавший еще и в лесопункте, на трелевочнике, вообще-то по жизни был очень обидчивым, над чем деревенские обычно посмеивались, да так, что иногда и до драк доходило. Правда, все это осталось уже далеко в прошлом. Из деревенских-то иных уж нет, а те далече… В лихие девяностые кто спился, кого убили, а кто и так, сам — либо пьяным вместе с трактором утоп, либо повесился. Не много уж их и осталось, мужиков-то, совсем не много, да и деревни давно стали не те, превратившись по сути своей в дачные поселки, куда народ только летом и приезжал. Как выражался Саша, объективный процесс, называется «урбанизация».

Ой, как не нравилось всем коренным, деревенским, это гнусное слово! А уж Николаю Вальдшнепу в особенности. Очень не любил он нынешние времена и власть нынешнюю вороватую не уважал нисколечко. Впрочем, а кто на селе ее уважает-то? Да что тут говорить! В деревнях испокон веку так — либо злобствовать, соседям завидуя, либо самому выпендриться, смотрите, мол, какой я! Какая у меня машина, какой дом, забор, и уж собачища — зверь лютый! Вальдшнеп-то как раз был из таких и больше завидовал, чем выпендривался, потому как нечем было хвастаться. Себе на уме, он и раньше особо жилы не рвал, а в нынешние времена и вовсе кое-как с хлебушка на квас перебивался. Женат никогда не был, детишек, даже внебрачных, не завел, всю жизнь промыкался один, бобылем. Правда, и зла никому не сделал. Так, завидовал да ругался — что ж, у каждого свой характер. Не очень удачлив был, это правда, зато все стежки-дорожки в ближайшей округе знал как свои пять пальцев. Александр этим и пользовался время от времени, а в последние месяца три — так почти каждую неделю. На что имелись причины весьма даже веские и не веселые, а, откровенно сказать, грустные, и даже очень.

Сашу Николай Федорович не то чтобы уважал, но… признавал, что ли. Вальдшнепу не зазорно было пройтись с ним по лесам, жбан раскатать, погутарить, однако до приятельских отношений дело не доходило. Так, знакомцами считались. Федорыч вообще ненавидел новых русских, а Саша-то, как ни крути, был из таких — три пилорамы, столовая, магазин, лодочная станция… Ну, пилорамы, допустим, принадлежали супружнице, но вот все остальное Александр сам раскрутил: и дешевую столовую — так она и называлась, «Столовая», — восстановил в первоначальном виде, как в семидесятых, и магазин — мини-супермаркет — близ федеральной трассы выстроил, и вот лодочную станцию открыл — для туристов, да и местные, у кого своей лодки не было, приходили. Кстати, жителям окрестных деревень, добрым знакомым, Саша лодки давал просто так, бесплатно. Красивые были лодочки — синие, желтые, изумрудно-зеленые… Александр сперва подумывал даже дать каждой собственное имя — «Беда» там, «Черная каракатица», «Амикус», «Голубой дельфин», «Тремелус», последние три названия были из той, прошлой жизни, в которой молодой человек обрел самое, пожалуй, главное — Катю.

А теперь этого главного не было. Вот уже третий месяц пошел… Так же вот, на своей же лодке, уплыли по протокам кататься: Катерина, супруга любимая, и сынишка Мишка, коему вот-вот должно было исполниться четыре годика. Ох, до чего ж бойкий рос мальчуган! В папу уродился, верно, Александр-то был парень не слабый, искусствами воинскими владел, мечом махал как одержимый. Не так давно зарабатывал на жизнь каскадерством, а допрежь того служил на парусном бриге «Товарищ», в ту пору и заболел парусами. Даже татуировку на левом предплечье носил: синий штурвал, якоря, ленточки и надпись «Товарищ».

Впрочем, и женушка, Катерина, не отставала — шутка ли, в двадцать лет, до встречи с Сашей еще, владеть тремя пилорамами, с бандитами-«лесовиками» уметь договариваться, бригадами верховодить… Эх, Катя, Катерина!

Как уплыли кататься — с тех пор и ни слуху ни духу. Саша и сам с мужиками все озера-речушки облазил, и милиция, и егеря, да и кто только не искал. И все тщетно! Местные поговаривали — верно, к водопадам заплыли, вот и закрутило, ударило о камни, а там на глубину утянуло, да и поминай как звали, теперь не найдешь. Не первый случай!

Случай-то действительно не первый — у водопадов да на порожинах много тонуло, только вот Катерина, недаром что такая крутая, соображала очень даже хорошо, тем более когда ребенок в лодке. Мишка так кататься любил, все просил: «Папа, мама, идемте на лодочки!» Мишка…

Молодой человек помотал головой, отгоняя грустные мысли, — понимал, конечно, что надо жить и нечего себя хоронить. Как сказал князь Андрей под Аустерлицем: «Жизнь не кончена в тридцать два года». Словно бы про него, Сашу, сказано… Понимал… И все же, все же… Грустил, кляня зачем-то себя, убивался, заливая пожар души по русскому обычаю — водкой. Правда, пить уже опротивело, обрыдло, и нужно было какое-нибудь дело, такое, чтобы захватило полностью, позволило отвлечься, да и время бы заняло. Не зря ведь говорят: время лечит. Так-то оно так, да вот пока не лечило, не отпускало. Черт! Черт! Черт! Даже могилок нет, и некуда прийти, посидеть, помянуть… разве что вот в озеро выплеснуть водку.

С серым лицом Саша бросил удочку в лодку, обернулся:

— Ну, начисляй, Федорыч, что ли.

Вальдшнеп охотно разлил водку по стаканам; выпили быстро, не чокаясь, и сразу же повторили.

— Закусочки! — Федорыч протянул соленый огурчик.

Александр покачал головой — отказался, не брала его пока водка. Может, рано было еще, а может, душа больно уж сильно тлела.

— Ну ее, эту рыбалку. — Помолчав, молодой человек потянулся к веслам. — Поплыли-ка, Коля, на остров — костерок разведем, палатку поставим…

— На остров — это хорошо, — обрадованно протянул Вальдшнеп. — Я там одно местечко знаю, как раз над обрывом. Уж там-то точно на ушицу наловим!

— Вот и славненько! — Саша улыбнулся, налег на весла, и ярко-синяя, в цвет южного неба, лодка, вырвавшись из-под ив, развела носом утренние серые волны.

— А погодка ничего вроде, налаживается. — Весников поднял голову, посмотрел сквозь быстро рассеивающийся туман на яркую просинь.

— Так еще бы! — Кивнув на ящик с водкой, Александр неожиданно расхохотался. — Мы-то с тобой зря, что ли, с утра погодку налаживаем?

— Это точно! Слышь, Саня, давно спросить хочу… Чего у тебя на лодках-то вместо номеров или там названий — как в детском саду: зайчики какие-то, утки, дельфины…

Молодой человек хмыкнул:

— «Не стреляйте в белых лебедей», Федорыч!

— В кого не стрелять?

— Фильм такой был. И книга. Катерине нравилась… вот и предложила.

Саша снова замолк, нахмурился, и Федорыч тут же наплескал еще водки, протянул стакан…

Александр выпил, закашлялся и, снова отказавшись от закуси, занюхал рукавом. Зайчики, уточки, дельфины… На той, на пропавшей лодке, желтой, как солнышко, на корме и бортах был нарисован ярко-голубой дельфин — такой же, как татуировка на пояснице супруги, сделанная когда-то в далеком Тунисе.

Когда-то? А ведь всего-то чуть больше четырех лет прошло!

Когда добрались до острова, туман уже рассеялся. Не то чтобы окончательно, дрожал еще по бережкам, над омутами, но основная поверхность озера — узкого, но длинного, километров на двенадцать, — уже расчистилась и сияла радостной бирюзою. Ветра не было, и в спокойном зеркале вод золотым сверкающим шаром плавилось солнце.

— Подмогни-ка!

Выпрыгнув на песчаный берег, Весников ухватил лодку за нос, потянул.

— От так… теперь никуда не денется. Сейчас вот привяжем.

Прямо тут же, чуть выше на бережку, под соснами, разбили палатку, натянули меж ветками тент на случай дождя, затем, повалив подходящую сушину, напилили-накололи дровишек, а уж после всего этого, выпив на удачу, зашагали с удочками на обрыв.

— Эх! — Усевшись, Александр снял сапог, чтобы вытряхнуть попавший камешек. — Ну до чего ж красотища!

— Да уж. — Николай ухмыльнулся. — Места у нас знатные. Да и осень нынче, тьфу-тьфу-тьфу, ничего себе выдалась — тихая, сухая.

Молодой человек молча кивнул, соглашаясь со всеми словами напарника. И даже забыл про удочку, про плескавшую внизу в омуте рыбу — все смотрел, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца. На озеро, на сосны, на кленовую рощицу на том бережку. Ах и славно же было кругом! Спокойные, мерцающие бирюзой воды, глубокое голубое небо с белыми нарядными облаками, зеленовато-бурые камыши, травы в пояс, уже начинающие желтеть деревья, клин журавлей, серебристые, гонимые легким, теплым еще совсем по-летнему ветерком паутинки.

Экая пастораль! Уютно, благостно, тихо… Только слышно, как, прощаясь, кричат журавли.

И еще слышно…

— Хо?! — первым встрепенулся Вальдшнеп. — Что это? Катер, что ли? Точно — катер!

Саша прислушался, повернул голову — и в самом деле, из-за дальнего мыса на середину озера вырвался белый приземистый катер, дорогущий, крикливо-сверкающий, голосящий из всех динамиков примитивным шансоном из тех, что почему-то называют шоферским…

— Ишь, явились не запылились, змеи новорусские, Сталина на них нету! — Весников со злостью сплюнул. — Сосед, поди, твой, Саня! Или эти… с Гагарьего. Там ведь тоже охотничью базу для богатеев выкупили, скоро и на охоту, и за грибами в лес не пойдешь, все скупят, суки!

— Не, это не с Гагарьего. — Александр не отрывал взгляда от катера, казалось на полном ходу летящего прямо на мель.

— А ведь разобьются сейчас! — Вальдшнеп заинтересованно привстал. — Гадом буду — разобьются. Перепились — точно!

Саша скосил глаза и сразу же отвернулся — настолько неприятный был сейчас у напарника вид. Как будто Весников радовался, ждал — ну, вот-вот катер на полной скорости врезается в мель, переворачивается, падают в воду, кричат, гибнут люди… Да Николай «этих» за людей не считал — так, ворюги. «Наворовали у себя в городах, загадили все — теперь к нам, суки, явились!» Злобные мысли наполняли бывшего совхозника, да и не его одного, а пожалуй, большую часть России, с недавних пор падения цен на нефть упорно сотрясаемой классовыми битвами. Когда взрывались скоростные поезда, деревенские — не Вальдшнеп! — еще поначалу жалели погибших — до тех пор, пока кто-то не сказал им цену билета. Вот тогда жалеть перестали: «Так им и надо, ворюгам!» А как все радовались, когда из ядерного гранатомета обстреляли Рублевку! Как потом, по инерции, стало доставаться всяким элитным домам и поселкам, дорогущим ночным клубам! А что вы хотели, господа хорошие? Жить королями в стремительно нищающей стране? Не выйдет, слишком уж народец озлобился, а вы еще провоцируйте, провоцируйте, катайтесь тут на катерках… себе на скорую гибель!

— Черт! Отвернул, гад! Наворовали… всю Россию продали. Эх, был бы Сталин…

Федорыч сплюнул еще злее и, вытащив беломорину, закурил, разочарованно выпуская дым.

Александр уважительно качнул головой: лихо, лихо отвернул-то в последний момент. Выпендрился!

— Сосед. — Молодой человек прищурил глаза. — Точно, сосед, Паша… ни дна ему ни покрышки!

— Да уж, ясен пень, гад этот Паша, каких мало! — Глядя вслед быстро удаляющемуся катеру, Николай охотно поддержал разговор. — Что с берегом-то делать будем? Эта рожа ведь не по закону его огородила.

— Не по закону. — Заражаясь от собеседника злостью, Саша сжал губы. — Только вот закона для таких, как он, нет. Стало быть, и мы можем не по закону действовать.

— Вот то-то и оно! — Федорыч обрадовался еще больше, аж подпрыгнул, уронив недокуренную папиросу в воду. — Только это… как бы самим не угодить, будто кур во щи! У них ведь вся милиция куплена.

Александр рассмеялся:

— Так ведь мы ж не попадемся, Коля! Придумаем что-нибудь — нечего общественный пляж загораживать, ишь, выдумал, черт гундосый.

— Вот и я говорю — выдумал! Эх, не спились бы наши-то, деревенские… Митька Большак, Иванов Леонтий, Силяй, Валька Лошадь. Митька долго бы не думал — взял бы оглоблю… Эх! И были ж времена, когда такой гнуси не водилось!

— А вот тут ты, Николай, не прав, — с усмешкой возразил Саша. — Всякой гнуси на Руси испокон веков хватало. Как и в других странах. Только в других с ней справиться сумели, загнали хоть в какие-то рамки, а у нас… До ядерных гранатометов уж дело дошло! А я когда еще говорил: как только что-либо подобное изобретут — все! Хана и Рублевке, и всем прочим «элитным» зонам. Ишь, устроили апартеид… теперь по счетам платите. Хотя… — Молодой человек махнул рукой. — Недолго уж нам всем осталось. Планета одна… и вселенная…

— Да уж, да уж — Вальдшнеп тоже вздохнул. — Ты, Санек, ясен пень, человек ученый. Вот скажи — долго еще миру стоять? Говорят, пару сотен лет и осталось?

— Ну да, где-то так примерно. Ты, Колян, чем философствовать, давай-ка налей лучше.

— Ну, это мы быстро, — явно обрадовался Николай Федорыч. — Двести лет… уж поживем, ничо! Нам и пятидесяти хватит, все равно… Вот раньше — эх и времена были! Мы и не знали, как хорошо живем. Я в городе, на заводе работал, не бей лежачего, я те скажу, работа, Санек! Утром придешь, пока туда-сюда, раскачаешься, там и обед, в заводской столовке, опять же, льготный, потом туда-сюда — и вечер. План, правда, гнали, да, но, бывает, и с браком… Вот была у меня одна деваха знакомая, контролер ОТК, Валькой звали…

— Ладно. — Выдернув очередную рыбину, хорошего такого хариуса, Александр резко поднялся на ноги. — Кончай базар, пошли ушицу варить — хватит нам рыбы.

— Пошли, Санек, пошли. — Федорыч торопливо собрался. — Я тут по пути еще одну заводь знаю — со щучками. Заглянем?

— Завтра заглянем, сегодня уж — ушица.

— Ну, завтра так завтра.

Коренастый и жилистый Вальдшнеп едва поспевал за широко шагавшим напарником. Саша спешил, чувствуя, как в измотанной душе его начинается хоть какой-то подъем, возникает хоть какая-то радость, вернее — ее предвкушение. И не от выпитой водки, вовсе нет, а именно что от предвкушения готовки. Любил Александр кашеварить самолично, с младых ногтей еще, и если б не стал сперва каскадером, а потом предпринимателем, так наверняка сделался бы поваром, и даже очень хорошим. Прямо сам не свой был до стряпни! Вот и сейчас, не только рыбалка его манила и уж тем паче не надоевшая водка. Уха! Ушица! Александр столько рецептов знал! Можно со сливками приготовить, а можно с той же водкой, с корицей, с кориандром, со жженым сахаром или по старинке: отдельную — налимью, щучью, окушковую, или из рыбьих голов, без соли — вот уж сладость-то, не оторвешь, особенно утром, когда застынет все студнем, хоть режь ножиком!

Однако нынче вот Александр простую ушицу замыслил, истинно рыбацкое варево — рыба да головками лук, ну и немножко картошки, для густоты. Хотя можно и без нее…

— Ой, а перловка?! — разбирая котомки, вдруг озаботился Вальдшнеп. — Перловку забыли! И лаврушки я что-то не вижу…

— Коля! С перловкой да с лаврушкой — это не уха, это уже суп получается. Ты еще консервы бы взял рыбные…

— Тьфу-ты, тьфу-ты! Да ясен пень! — Федорыч испуганно замахал руками. — Рыбу на рыбалку брать — скажешь тоже!

Быстро почистив рыбу, разложили костер, набрали в котелок родниковой водицы.

— Эх, хорошо! — Поставив наземь стакан, Саша попробовал бурлящее варево. — Скоро готово будет.

— Так вот, говорю, была у меня знакомая контролерша ОТК, Валька…

Саша растянулся на траве и вполуха слушал.

— Год, наверное, восьмидесятый шел или чуть позже, короче — в магазинах ни хрена не было…

— Вот-вот. — Молодой человек лениво приоткрыл левый глаз. — А ты говоришь — хорошо жили! Как же хорошо-то, когда в магазинах ничего не было? Что хоть жрали-то?

— Да погоди ты, Санек! — Федорыч уже входил в раж, как и всегда бывало, когда вспоминал под водочку прежнюю жизнь. — Ясен пень, в магазинах-то ничего не было, однако ж всяк мог достать! Я вот — любой почти дефицит, а все потому, что Валька…

Приподнявшись, Александр снова попробовал уху и довольно прищурился:

— Погодя еще и нажарим, я масла взял. У нас сегодня с тобой как в школе — рыбный день.

— В школе, скажешь тоже. — Вальдшнеп махнул оставшуюся на дне стакана водку и закашлялся. — Эх, не в то горло пошла, зараза!

— Так ты в два-то горла не пей!

— Да я что хотел сказать… я про школу. Ну, которую твой падла сосед купил…

— Так он не школу купил — интернат. Что-то там строить хочет.

— Ясен пень что! Бардак какой-нибудь, мхх… — Весников смачно зажевал водку сырой луковицей и продолжил, все больше возбуждаясь: — Школа! Сколь их, школ, в ранешние-то времена было! Вот, посчитай… — Он принялся азартно загибать пальцы. — В поселке, само собой, восьмилетка — закрыли, суки! А еще, в Болтове, тож восьмилетка, в Гордееве и Чудове — начальные, в Рябом Конце, на Гагарьем, ну, где сейчас что-то строят, и там восьмилетка была. Или начальная. Разорили все, козлы, Сталина на них нет!

— Ты про каких козлов говоришь, Николай? — усмехнулся Саша. — Сколько помню, все эти школы еще при Брежневе позакрывались.

— А, все равно козлы! Все эти, нынешние.

— Так, так… Это и я тоже?

— Что ты, Санек, что ты! — Вальдшнеп поспешно замахал руками. — Ты ж не как эти… не хапуга. Столовую, вон, открыл, лодочки. На УАЗе, как все люди, ездишь, не выпендриваешься.

Зато Катерина на «додже» рассекала… Как раз выпендривалась, специально — свои-то, деревенские, ее долгое время шалавой считали. Просчитались…

Похлебав ушицы, пожарили рыбы, точнее, Александр сам пожарил — никому такое дело не доверял. Выпили еще, закусили, аккурат стемнело, и Весников как-то неожиданно вырубился — захрапел, выводя носом сипловатые смешные рулады.

А Сашу вот хмель никак не брал! Что пил, что не пил — а мысли грустные так никуда и не делись.

Подбросив в костер дровишек, молодой человек вскипятил воды, попил в одиночку чайку — собутыльник уже ни на что не реагировал — и, поднявшись, зашагал обратно к обрыву, освещая путь большим пластмассовым фонарем, в котором еще имелся встроенный компас, часы и за каким-то хреном радио.

Впрочем, радио-то Саша как раз и включил — все веселей дорога.

Лучше б он этого не делал…

Какая-то радиостанция передавала в эфир старую песню Мадонны «La Isla Bonita». Песенка эта очень нравилась Сашиной пропавшей жене, да и вообще много чего молодому человеку напоминала. А ему сейчас не хотелось ничего вспоминать, хотелось просто забыться, хотя бы на какое-то время. Собственно, затем сюда и выбрался.

Выключив радио, Александр вновь уселся на старое место, над обрывом — только теперь вокруг лиловели сумерки, а над головою, сколько хватало глаз, неудержимо сияли звезды. Мириады огоньков, заполнившие собою все вечернее небо, светили так ярко, что можно было свободно читать. А посередине небосклона сверкающей золотисто-изумрудной полоской красовались остатки Луны, взорванной пару месяцев назад по решению Организации Объединенных Наций.